Текст книги "Воздаяние храбрости"

Автор книги: Владимир Соболь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Петрос поднялся выше и на втором пролете нагнулся и потрогал столбик, слева, четвертый снизу. Если приглядеться, можно было заметить, чем он отличается от соседей; Петрос нащупал неловко заглаженный скол и усмехнулся: шашка его разрубает тело и вещи куда ровнее. Но невозможно мужчине обустроиться в доме, где нет никакого предмета, сделанного своими руками.

Петрос выпрямился и вдруг фыркнул, как недовольная лошадь. Поднялся на второй этаж и прошелся по галерее. Караул у комнат князя с княгиней сняли, как только Мадатовы обосновались в Тифлисе. Но двери держали закрытыми, замки и петли смазывали, и девушки каждое утро сметали пыль, оседавшую в нежилых помещениях. Петрос поработал длинным ключом с замысловатой бородкой, толкнул дверь и стал на пороге. Софья Александровна прямо сейчас могла зайти в свою комнату и тут же присесть хоть в кресло у низкого столика, хоть за диковинный инструмент – клавикорды. Высокий стол, под крышкой которого набиты были струны и клавиши, привезли Мадатовым из Европы. Инструмент путешествовал сушей, морем и снова сушей: из Поти через Тифлис, через Гянджу. Княгиня любила вечером присесть на круглый табурет и провести час вдвоем с музыкой, вспоминая знакомые пьесы, разбирая новые по нотам, что присылали ей вместе с книгами на трех языках. Все это: мебель, предметы, книги – все содержалось в сохранности – и ничего невозможно было забрать с собой. Все оставалось персам.

Петрос захлопнул дверь и тщательно запер. Дошел не торопясь до комнаты князя, но открывать не стал. Оружие Мадатов увез, остальное же комендант и так знал наизусть вплоть до ночного судна, стоящего под жесткой лежанкой.

Он снова вышел на галерею и пригляделся к суете, овладевшей дворовыми. Люди грузили арбы, вьючили лошадей, спорили и ссорились из-за свободного места в повозке, неоседланного еще мула. «Всё рты, – подумал Петрос, – лишние рты, которые Реуту придется кормить в осаде. Но ничего не поделаешь – армия не может жить только сама собой и только ради себя. Солдату легко – он собрал мешок, скатал шинель, поднял ружье и уже на ходу, на марше. Крестьянина держит поле, ремесленника – мастерская. Зачем человек устраивает свой дом? Чтобы отдать его первому, кто пришел и потребовал?..»

Ворота уже раскрыли, и первая арба, скрипя, переваливаясь, потащилась в проем. Петрос подошел к перилам и положил ладони на дерево, высушенное солнцем и отполированное тысячами прикосновений.

– Люди! – позвал он, не особенно напрягаясь, но все во дворе замерли и подняли головы. – Слушайте меня, думайте и решайте. Солнце еще не успеет сесть, а здесь уже будут персы. Еще живы те, кто помнит, как приходил сюда Ага-Мохаммед, нечестивец, сын нечестивца. Слава Господу, что лишил его возможности стать отцом такого же нечестивца. Но те, кто придут сегодня, тоже убийцы, насильники, воры, как и те, что приходили тридцать лет назад. Они разграбят наши дома, они соберут жатву с наших полей, они вырежут скот. Их много, их гораздо больше, чем нас. Пока они сильней даже русских.

Он сделал паузу проглотить слюну и в тишине услышал, как где-то за стеной тихо плачет ребенок. Петрос набрал воздуху в легкие и напрягся. Он не привык говорить долго, это оказалось куда более сложным делом, чем скакать и рубиться. Но сейчас он не мог приказать, сегодня он мог только попробовать убедить.

– Русские затворятся в Шуше. Они возьмут к себе женщин, детей, стариков. Они приглашают всех, кто может держать оружие. Но если мы оставим наш дом… Дом князя Мадатова, который стал родным для многих из нас… Они возьмут его, разграбят.

– Они и так возьмут его, Петрос, – поднялся над двором суровый и грубый голос. – Они возьмут его в любом случае: будем мы здесь или уйдет отсюда!

– Да, возьмут, – подтвердил Петрос, не желая оспаривать очевидное. – Они возьмут его, даже если мы останемся здесь. Но они дорого заплатят за это!

Он замолчал, и над двором повисла тяжелая тишина. Взвизгнуло колесо арбы, и кто-то из дружинников, со спины Петрос не разобрал – кто, пряча лицо, пригибаясь, зашагал рядом с повозкой. А Саркис Наджарян, сверстник Петроса, огромный, плечистый, еле запахивающий бешмет на выросшем животе, затянул узел на последнем тюке, хлопнул по крупу вола и, обняв жену, поднял голову:

– Хорошо сказал, Петрос! Я знаю, сколько стоит стакан моей крови, и не буду сбрасывать цену.

И другие зашевелились, торопясь выпроводить повозки и хотя бы погладить на прощание заходящихся навзрыд жен.

– Женщины уходят, – негромко произнес Петрос, словно общаясь с самим собой. – Женщины уходят, а мы принимаем бой.

Сам не зная, он повторил слова, сказанные меликом Джимшидом. Джимшидом Шахназаровым, дядей и названным отцом князя Мадатова. Слова, сказанные покойным меликом почти тридцать лет назад, когда тот в ущелье повернул своих людей встретить лицом к лицу воинов страшного Ага-Мохаммеда.

С полудня Петрос стоял на стене и смотрел, как покидают селение солдаты и жители. Промаршировали три ротные колонны, протащились четыре орудия, проехали повозки с припасами. Два дружинника вели к Шуше отступающих русских, двое выбранных брошенным жребием. Они не радовались тому, что уходят, они не кричали, что хотели б остаться в замке. Они были воины и привыкли принимать судьбу, глядя ей прямо в глаза. Разве человек может сказать, где ожидает его старуха с острой косой! Сегодня ты стоял прямо против пушки, до краев жерла набитой картечью, и остался без единой царапины, хотя люди вокруг падали, как подрезанные колосья. А послезавтра случайная пуля, пущенная из засады, почти наугад, вдруг уже на самом излете попадает тебе точно в висок… Все знали, что оставшиеся в замке умрут сегодня. Но никто не мог сказать, сколько проживут те, кто уходит.

Еще пятеро ушли за ворота, потому что боялись остаться. Их имена Петрос тут же забыл. Приказал памяти затереть их имена, чтобы не тратить лишние силы на проклятия трусам. Ему сейчас важнее были те, что остались. Сорок два человека стали у парапета, еще семеро дежурили у ворот. У каждого ружье, пистолет, пятьдесят пуль в сумке, кинжал и шашка. Подходи, Аббас-Мирза, подступай к нашему дому – и ты узнаешь, как больно мы умеем кусаться!

Следом за армией потянулись арбы односельчан. Петрос еще с утра послал людей объявить всем домам, чтобы из вещей брали только необходимое. Но съедобные припасы надобно вычистить все, под метелку. Должны были забрать птицу, увести скот. Коровы и курицы не переживут осаду, но позволят продержаться подольше тем, кто запрется в Шуше. Животных привязали к стойкам, птицу и младших детей закинули на тюки, старшие вместе со взрослыми шагали рядом с колесами.

Петрос прощался с людьми, рядом с которыми прожил пятьдесят лет жизни. Просил прощения у тех, с кем был, возможно, суровей и резче, чем требовалось. Кого-то придавил словом, кого-то ожег плеткой, кого-то и вовсе ссадил с ног кулаком, тяжелым и твердым, как обломок скалы. Но теперь все счета сведены и подбиты жирной чертой: они уходят, он – остается.

Об одном он пожалел вскользь, направив шаги по стене, осмотреть в последний раз все посты. Не было среди деревенских повозок его собственной. Не лежала поверх тюков, прижимая к груди котенка, темноволосая, черноглазая дочь, не поспешал рядом сын, выросший уже до обода колеса; не хлестала волов жена, то и дело оглядываясь на стены замка. Все это было у других, но не у него, Петроса. «Может быть, так и лучше, – подумал он. – Я отвечаю за всех и никому не обязан. Никому, кроме Бога и господина…»

– Смотри, Петрос! – окликнул его Симон Галстян, молодой парень, не доживший до тридцати, хороший певец, сейчас он говорил сиплым, осевшим голосом. – Видишь, на горизонте? Как много, о Господи!

Там, на востоке, на краю плоскости, край неба вдруг почернел быстро, словно перед грозой. Но это были тучи другого рода: конные орды персов быстро продвигались вперед, надеясь захватить егерей врасплох, не позволить им подняться по горной дороге в крепость.

– А ты что думал, овечий сын?! – гоготнул Петрос, нарочито громко и бесшабашно, так, чтобы услышало его как можно больше дружинников. – Что, Аббас-Мирза пошлет сюда одного, двух? Он же знает, что здесь стену защищает Симон Галстян, а потому и посылает к тебе сотню, тысячу. Он знает, собака, что меньшим числом тебя не возьмешь. Гордись, парень, радуйся – как боятся тебя враги!..

Первые всадники персов показались около четырех часов пополудни. Ехали шагом, держа наготове копья и сабли, держались осторожно, свешивались с седел, заглядывали в дыры окон, проемы дверей. Где-то злобно забрехал невидимый пес, отгоняя от дома чужих, и тут же завизжал жалобно. «Должно быть, ударили копьем, – подумал Петрос. – Но до меня вы так скоро не доберетесь!» Он припал на колено, положил ствол винтовки на парапет, выцелил того, кто кричал и жестикулировал больше всех, очевидно старшего. Перекрестился, прошептал «Во имя Отца и Сына», выдохнул и плавно потянул за крючок. Высокая баранья шапка улетела в пыль, а ее хозяин быстро-быстро замахал руками и стал заваливаться набок. Двое кинулись на помощь раненому, остальные начали озираться, выглядывая, откуда же прилетела пуля. И тут по ним ударили слитно еще десятка полтора выстрелов. До цели было более ста саженей, потому стреляли только владельцы винтовок, бивших дальше и лучше. Один всадник сунулся в гриву, один рухнул вместе с лошадью. Остальные умчались прочь.

Они продержались в замке около трех часов. Петрос и сам бы не поверил, что их достанет сопротивляться так долго. Первые всадники не решились приступать к стенам, подождали пехоту. Сарбазы кинулись было сперва наобум, но тут же отступили, оставив сзади десяток тел.

– Хорошо! Хорошо! – крикнул Петрос. – Смотрите – ни один не пошел к Шуше. Еще час, еще час, люди, и не догонят ни русских, ни даже женщин!..

А потом он и думать забыл о Шуше, о русских, о женщинах. Подошли еще батальоны и повели уже правильную осаду, засыпая пулями из укрытия защитников на стенах, у бойниц в доме, в то время как другие пробовали пробраться в мертвую зону и оттуда уже закинуть за парапет крючья с привязанными веревками. Но действовали персы не слишком настойчиво, больше обозначая действие, чем действительно отваживаясь на приступ. Петрос понимал, чего они дожидаются, и знал, что против ядер он и его дружина не продержатся и четверти часа. Но пока можно было сопротивляться и держать свою цену на каждый стакан крови, на каждую голову. И он кричал, ободряя тех, кто мог его слышать, и стрелял, радуясь, когда пущенная пуля доходила до цели, и озабоченно покачивая головой в случае промаха. Время шло, они тратили порох, свинец, а запасы можно было брать только у мертвых. А их становилось все больше. Уже треть дружины лежала без дыхания и движения; кто ничком, кто навзничь, кто вовсе перевесился за парапет.

Стукнуло слева. Петрос рванулся на звук, обрубил веревку, по которой уже взбирались сарбазы, и довольно ощерился, услышав, как закричали внизу. Но тут он увидел орудия и понял, что это конец.

Четыре пушки выкатили персы и разворачивали, ставя в ряд. Прислуга суетилась, вращая колеса, поднимая и занося лафеты. А в стороне верхом стоял и наблюдал за работой топчи-баши, командир артиллеристов. Петрос только успел подумать, что не похож он на перса, но слишком задержался на открытом месте, и одна из пуль прогремевшего залпа ударила в правый бок. Его отбросило в сторону, он закатился под парапет, разорвал бешмет, достал вату и заткнул рану. Настоящая боль еще не пришла, и Петрос усмехнулся, подумав, что, может быть, она не успеет вовсе. Он перекатился, схватил уроненную винтовку и, торопясь, опустил в ствол заряд и пулю. Когда же он снова выглянул за перепет, все четыре пушечных жерла уже наставлены были на замок. Петрос повел ствол, выцеливая офицера, но тут первое ядро ударило в стену, подняв пыль и испортив ему прицел. Пуля ушла далеко в сторону, а дальше сразу три ядра ударили точно в ворота.

На стенах оставаться было бессмысленно. С десяток крюков взлетели снизу, и сотни сарбазов бежали к разбитым створкам.

– В дом! Все, кто еще слышит, в дом! – завопил Петрос, кидаясь к лестнице.

Во дворе рубились. Он свалил одного сарбаза, проскочил под клинком другого, и тут страшный удар в голову ошеломил его, бросив на землю.

Когда Петрос очнулся, бой уже был закончен. Он смотрел над собой, в небо, но не мог разглядеть ни одной звезды. Только кровавые отблески зарева от горевшего строения где-то на задах. Дом еще стоял, сарбазы бегали взад-вперед, вынося вещи и складывая их в общую кучу. Другие шатались по двору, обшаривая мертвых и чужих, и своих.

Всадник въехал во двор и остановился над Петросом.

– Что же, Мадат-паша, – сказал Абдул-бек. – Ты разрушил мой дом, теперь я смотрю за тем, как погибает твой. Об одном я жалею – нет тебя рядом, и я не вижу твой страх, твою горечь.

Петрос аккуратно, медленно потянул из-за пояса пистолет. Когда оружие освободилось, он взвел курок и быстро прицелился. Но Абдул-бек услышал металлический звук и тут же не глядя швырнул в ту сторону нож, прятавшийся в ножнах кинжала. Он попал в Петроса, не ранил, но сбил прицел, и пуля, взвизгнув, ушла вверх, прямо в ночное небо.

Набежали люди, сарбазы и другие, по виду татары или горцы, пришедшие из-за хребта. Схватили Петроса, вздернули на ноги и повернули к беку. Кто-то узнал управляющего замком и выкрикнул его имя.

– Хорошо! – сказал Абдул-бек, очищая рукавом поданный ему нож. – Нет господина, но есть слуга. Покажите ему, как рушится его дом. А после – убейте.

Державшие Петроса потащили коменданта на середину двора. Как раз в этот момент из дверей выбрасывали клавикорды. Сломанная створка мешала вынести инструмент, и носильщики выбивали его ногами, торопясь убраться из дома. Верхний этаж уже загорелся. Полыхали и дворовые постройки. В конюшнях ржали запертые там лошади.

– Что же вы делаете! – забился из последних сил Петрос. – Лошадей выведите, вам же еще пригодятся!

Он вырвал руку, свалил солдата, но его ударили прикладами в спину и потащили по земле. У самой конюшни четверо схватили, подняли, раскачали и бросили внутрь. Страшный жар охватил Петроса.

– Мама! – крикнул он жалобно, прижимая ладони к лицу, но и сам себя не услышал за бешеным ревом огня…

– Не нужно было жечь дом Мадат-паши, – упрекнул Абдул-бека наследник иранского трона. – Сейчас мы могли бы праздновать нашу победу не в этой лачуге.

Прежде чем ответить, табасаранец обвел взглядом комнату, в которой Аббас-Мирза собрал своих лучших военачальников. Двухэтажный дом старосты селения Чинахчи срублен был из бревен чинары и дуба, которые доставили сюда за десять-пятнадцать верст. Крепкий, просторный дом получился у первого человека в селении. В Дагестане Абудл-бек редко встречал такие дома. Но и командующий персами тоже был прав. Его китайский фарфор с красными драконами на небесно-голубом поле странно смотрелся рядом с бревенчатыми стенами, слегка лишь завешенными коврами, дешевыми и потертыми временем.

– Мне трудно было сдержать людей, – осторожно ответил табасаранец, – и своих, и твоих. Бой был нелегкий, мы потеряли многих, и воины подчинились справедливому гневу.

– Они хорошо сражались, эти армяне, – согласился Аббас-Мирза. – Если бы наша славная артиллерия не проявила свою удивительную меткость, мы бы оставили еще сотни две под этими стенами. Хороших наставников присылает к нам английский король.

Ричард Кемпбелл отвесил его Высочеству, иранскому принцу, глубокий поклон. Он рад был возможности привстать хотя бы на десяток секунд. От долгого сидения на подушках у него затекла спина. Опустившись, он захватил из стоявшей перед ним чаши горсть изюма, смешанного с перетертыми орехами и медом.

– Ворота разлетелись в щепки, – продолжал Абдул-бек, – но люди Мадат-паши рубились на стенах и во дворе… Когда горит дом твоего врага, дым пахнет вкусней, чем от костра с мясом барана.

– Во дворе замка Мадат-паши пахло кониной. Жареными карабахскими жеребцами, – заметил Амир-хан, обмакивая пальцы в чашу с водой, которую обносил вокруг пиршественного стола молодой красивый прислужник. – А ведь нам могли пригодиться эти лошади. Мне сказали, что половина лучших лошадей завода Мадат-паши сгорела в конюшнях.

– Моя вина, – признался табасаранец. – У меня кровные счеты с Мадат-пашой.

Амир-хан улыбнулся в густую и длинную белую бороду.

– Когда воины бежали к замку в последний раз, я крикнул им: все, что увидите, – ваше. Берите и жгите!

– Ты смелый человек, – промолвил Аббас-Мирза. – Или ты просто забыл, что все, взятое моим войском, принадлежит мне. Но я прощаю тебя. Твое своеволие искупается храбростью. Помни только, что гнев – очень плохой советчик.

Взмахом кисти наследник показал прислужникам, что они могут очистить стол.

– Теперь надо решать – куда двигаться дальше.

– Конечно же, на Тифлис, – крикнул Мамед-мирза, старший сын наследника и сам возможный претендент на иранский трон. – Все ханства наши. От Карабахского осталась одна Шуша. Перед нами прямая дорога в Грузию.

– Ага-Мохаммед, наш предок, был умен и отважен. Но дважды, отправившись на Тифлис, он приступал к Шуше. Почему, ты думаешь, великий шах не хотел оставить…

Слова Аббаса-Мирзы вдруг потонули в грохоте и треске. Случилось невероятное – с головы двух слуг сорвались подносы, уставленные сосудами. И теперь любимый фарфор наследника разлетелся по коврам, укрывавшим пол, множеством черепков. Обомлевшие слуги рухнули на колени, ударили лбами в пол и застыли в униженной позе. В комнате запахло отвратительным страхом.

Аббас-Мирза вскочил и сунул руку за пазуху шелкового халата, где всегда хранил небольшой кинжал.

– Не торопись, о, повелитель, – ровным голосом сказал Амир-хан. – Гнев очень плохой советчик.

Аббас-Мирза вспомнил свои же слова, сказанные четверть часа назад, выпустил рукоять кинжала и сел.

– Раз уже так случилось, – сказал он сурово, но подавив раздражение. – Если два опытных наших слуги вдруг одновременно сделались так неловки, стало быть, такова воля Аллаха. Но мы знаем, что в незначительных происшествиях он проявляет свою волю и сообщает нам о событиях более важных. Позовите сюда Хасана-эфенди, толкователя снов. И не трогайте ни единого черепка!

Хасан-эфенди, уже пожилой, степенный человек, прибежал, услыхав о случившемся. Но, войдя в комнату и увидав груду мусора, в которую превратился драгоценный сервиз, он обомлел и застыл, не издавая ни звука.

– Что же ты, прорицатель?! – раздраженно вскричал наследник. – Ты жалеешь мое достояние? Я уже примирился с потерей. Хватит сокрушаться о прошлом. Я хочу знать, что ожидает нас в будущем.

Ученый повернулся и, решившись, взглянул в глаза повелителю.

– Два сражения ожидают тебя, о светоч ума и воли. Два проигранных боя. И потеря всей армии.

Аббас-Мирза сдавил гранат, который вертел в руке, так что плод развалился и красный сок забрызгал одежду наследника и сидящего справа от него Амир-хана.

– Впрочем, – добавил смутившийся прорицатель, – могущество Аллаха так велико, что я, недостойный, мог ошибиться в толковании его воли.

– А если подвесить тебя повыше, – сдавленным голосом прорычал Аббас-Мирза. – Тогда, болтаясь в петле, ты верней будешь читать знаки судьбы и воли?

Хасан-эфенди не упал на колени, но скрестил руки на груди и склонил голову, подчиняясь воле своего повелителя.

– Гнев… – начал было говорить Амир-хан, но Аббас-Мирза знаком приказал замолчать сардарю.

– Уберите и это, и этих. – Он показал на черепки, служителей и эфенди. – Ты хотел идти на Тифлис, сын мой? Ты пойдешь. Я дам тебе десять тысяч воинов и с ними славного Амир-хана. Вы продвинетесь, насколько будет возможно. А мы останемся здесь и постараемся взять Шушу. Я не хочу, чтобы русские спустились из крепости и ударили нашему войску в спину. Если так дрались полсотни дружинников, как же будут сильны полторы тысячи солдат регулярной армии.

– А тот батальон, что пленил Амир-хан?! – крикнул Мамед-мирза; его объемистый живот трясся от волнения и досады. – Как легко они упали под нашей волей!

– Еще утром я думал так же, как ты, – ответил Аббас-Мирза. – Сейчас мне кажется, что это была случайность. Трудный бой и дурное пророчество. Может быть, и неверное, но… Мы останемся под Шушой, пока не возьмем эту крепость.

Он показал жестом, что все могут идти. Поднимаясь, Кемпбелл поймал взгляд седобородого Амир-хана и едва заметно пожал плечами…