Текст книги "Честь и бесчестье нации"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Но примечательно, что даже и эти-то крохоборские инвективы не выдерживают пристального взгляда, ибо построены не очень-то опрятным образом. Какие правила охоты нарушал Ленин? Он, рыдая, говорит Солоухин, не стрелял зайцев, как мы с Волкогоновым, а колошматил их прикладом ружья. Ай-яй-яй! Конечно, прикладом – аморально, даже если Владимир Ильич охотился бы не на зайцев, а на бегемотов. Ведь бегемоты тоже хотят жить и не привыкли, чтобы их так. Но откуда известно о прикладе? Зайцефил уверяет, что это, мол, сама Н. К. Крупская писала в воспоминаниях. Обращаемся к воспоминаниям. И что же? Никакого приклада, а внятно сказано о зайцах, которых "настреляют, бывало, наши охотники". Настреляют.

А на что Ленин жил за границей, доктор, кажется, еще и финансовых наук Волкогонов мог бы догадаться и без предварительного следствия. Ну, прежде всего, он был довольно плодовитым литератором, работы его не залеживались в столе, и печатался он не в "Московском литераторе", где изверг Н. Дорошенко не платит гонорары. Кроме того, были родственники, мать с генеральской пенсией. При нужде они могли помочь, подобно тому как и Волкогонов помог бы своему даже незаконному ребенку. Наконец, находились богатые люди, не скупившиеся на материальную поддержку партии: Максим Горький, Савва Морозов… Думается, уж теперь у советника президента, храбро ведущего нас к рынку, в данном вопросе не осталось никаких неясностей, и он от ощупывания карманов покойника мог бы перейти к расследованию того, на какие средства катаются на Запад и на Восток Г. Старовойтова, А. Собчак, С. Станкевич и другие пронырливые собратья по демократии. Это было бы гораздо полезней и для науки и для госбюджета. Но нет, доктор всяческих наук почему-то не желает заняться кандидатом наук Старовойтовой…

А между тем Солоухин, неутомимый, как Сизиф, хитроумный, как Одиссей, печатает в падшей "Литературной России" очередное исследование, в котором убеждает нас, что на совести Ленина не только несчастные зайцы, но и великий поэт Блок. Как так? Что такое? А очень просто, говорит, "Ленин испугался нелояльности поэта" и поручил "ведомству Менжинского" (имеется в виду "ведомство Дзержинского") отравить его. Но какая нелояльность? В чем она проявилась? Разве не Блок написал первую поэму о революции, разве не он возглашал там: "Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!" Разве не сотрудничал самым активным образом с советской властью, чем и вызвал бешеную злобу эмиграции? Одна ведьма Гиппиус чего стоила. Ну, а если все-таки разглядели в микроскоп нелояльность, то чего бы уж так ее пугаться именно в этом случае? Взять, допустим, Горького. Именно в ту пору, когда Блок призывал к революционной бдительности и осенял Октябрь именем Христа, он на страницах "Новой жизни" являл по отношению не только к новой власти, но и лично к Ленину такую "нелояльность", что дальше некуда. А у него, в отличие от Блока, мировая известность, тут действительно можно было испугаться. Вот Горького и отравить бы! Нет, слышим мы, до Горького дойдет очередь через пятнадцать лет, а сейчас – именно Блок, он по алфавиту раньше.

И кто же отравил поэта? Как кто, удивляется Солоухин, конечно, Лариса Рейснер! Есть доказательства? Еще бы!" Блок бывал несколько раз у нее дома, обедал и ужинал". Слышите? У-жи-нал… Разве это не доказательство? А что за штучка была Рейснер, поэт-криминалист узнал из воспоминаний Н. Я. Мандельштам: "Лариса была способна на многое. Все, кого она знала, погибли, не прожив своей жизни". Жуткое дело и очень убедительно. Хотя, с одной стороны, не совсем ясно, что значит "прожить свою жизнь" – шестьдесят лет, восемьдесят, сто?

С другой, если все знакомые Ларисы погибли, то что помешало назвать хотя бы двух-трех? Наконец, знакомыми Рейснер были Корней Чуковский, Рюрик Ивнев, Оскар Курганов… Первый прожил 87 лет, второй – 90, третий, слава Богу, до сих пор благоденствует, приближаясь годами к Ивневу. Интересно, как это им удалось.

Да, много в этой женщине было загадочного, говорит криминалист. Еще и умерла в тридцать лет. Надо же! Ну кто из порядочных людей с чистой совестью умирает в таком возрасте? И в подтверждение своей версии поэт цитирует ту же Мандельштам: "Мне не верится: неужели обыкновенный тиф мог унести эту полную жизни красавицу?" Действительно, обыкновеннейший тиф, а тут такая красавица. Известно же, что на них, на красавиц, абсолютно никак не действует ни тиф, ни чума, ни сибирская язва. Бесспорно, Лариса Рейснер нарочно, целенаправленно умерла, мерзавка, чтобы унести в могилу тайну смерти Блока и прямую ответственность за нее Ленина… Вот такой диапазон ненависти и криминальных изысканий – от зайцев до Блока. На таком же нравственно-мыслительном уровне выполнены этим автором его убийственные разоблачения и других лиц из других сфер жизни.

Продолжает свой шмон и профессор Волкогонов. Он одержим идеей выявить еще и то, как это Ленин мог благоденствовать, "официально проработав за свою жизнь менее двух лет". Он-то, генерал-философ, официально проработал сорок четыре года! В двадцать два раза больше! А ему ни одного памятника. Тут мы вынуждены сказать кое-что о том, как всю жизнь официально и неофициально работал сам Волкогонов, каковы плоды его трудов.

Почти всю свою сознательную жизнь, во всяком случае лучшие годы, Дмитрий Антонович протрубил в армейских политорганах. Поднимаясь со ступеньки на ступеньку, а иногда и перепрыгивая их, обливаясь потом, добрался до самой вершины Лысой горы. Шутка сказать, стал первым заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота генерала армии А. А. Епишева. Одновременно без конца писал книги. Сочинил около тридцати фолиантов. Главный среди них – четырехтомник "Триумф и трагедия". Над заглавием профессор долго не мудрил. У Черчилля есть книга "Трагедия и триумф", он вывернул это эффектное заглавие наизнанку, получилось не менее эффектно. У него на сей счет всегда просто. Берет, допустим, воспоминания Г. К. Жукова, с помощью целенаправленных вставочек и поправочек опять же выворачивает их наизнанку и вставляет в свою книгу. Прекрасно!

Однако что же представляет собой ученая тетралогия в целом? По определению самого автора, это "политический портрет И. В. Сталина". Здесь обратим внимание лишь на одну интересную особенность большого труда, ограничив себя к тому же главами о Великой Отечественной войне, поскольку перед нами труд ведь не кого-нибудь, а генерала.

Есть авторы, которые, создавая тот или иной образ, вкладывают в него так много души, что в итоге создают скорее свой портрет, чем задуманный. Кто не помнит восклицание Флобера: "Эмма Бовари это я!" А ныне уже было сказано, что солженицынский Ленин это больше сам Александр Исаевич, чем Владимир Ильич. На наш взгляд, перед таким фактом мы стоим и теперь: генерал-полковник Волкогонов отдал созданию портрета генералиссимуса Сталина столько жара своего неуемного сердца, что в результате мы видим все-таки скорее генерала, чем генералиссимуса.

Например, автор часто говорит об отсутствии у своего героя "прогностического дара", "провидческого таланта". Что ж, может быть. Нельзя, однако, не вспомнить о том, например, что в известной речи 3 июля 1941 года герой книги сказал: "Наше дело правое, враг будет разбит, мы должны победить". И что же? Через четыре года все сбылось. Как видим, тут "прогностического дара" вполне хватило. А дело-то было не пустячное. Но сам коммунист Волкогонов четыре года назад уж наверняка не мог спрогнозировать, что с 1989 года у него одна за другой выйдут вполне троцкистские книги о Сталине, Троцком и Ленине. Выходит, "прогностического дара" нет как раз у него.

Генерал пишет о генералиссимусе и такое: "У этого человека никогда не было подлинных социалистических убеждений". Что ж, думайте себе так на здоровье. А разве у самого генерала хоть какие-нибудь убеждения хоть когда-нибудь были?

Наконец, еще один штришок. Рассказывая о начальной поре войны, автор твердит старую байку о том, что Сталин "в течение нескольких дней был подавлен и потрясен, находился в глубоком психологическом шоке, почти параличе, но никаких доказательств этого опять привести не может. Да и где их взять, если с самого начала Сталин все время находился на посту, и, как стало известно теперь, после опубликования в "Известиях ЦК КПСС" № 6 за 1990 год "Дежурного журнала" его приемной, документально, каждый день встречался с десятками людей; если не сложив ни одной из прежних высоких обязанностей (Генерального секретаря ЦК ВКП(б), председателя СНК), именно в эти первые самые страшные дни войны берет на себя новые ответственнейшие обязанности председателя ГКО, члена, затем председателя Ставки, народного комиссара обороны и Верховного Главнокомандующего; если проводит множество заседаний и совещаний, принимает важнейшие решения, отдает один за одним распоряжения и приказы; наконец, если произносит мужественную, исполненную веры в победу речь. Если все это шок и паралич, то что же такое твердость, энергия и мужество? Нет, впечатление такое, что не герой книги был в параличе, а сам автор писал ее именно в этом состоянии. Доказательства тут бесчисленны. И этот-то человек теперь учиняет допрос Ленину: на что жил?..

Кто не знает песню Владимира Высоцкого "Охота на волков"! А у Владимира Солоухина есть стихотворение "Волки", написанное от первого лица:

 
Мы – волки.
И нас, в сравненье с собаками, мало.
Под грохот двустволки
Год от году нас убывало.
 

Полюбуйтесь на этого волка с его орденами-премиями, квартирами-дачами, изданиями-переизданиями и партбилетом под шкурой. Прислушайтесь к грохоту не метафорической двустволки, а настоящей стрельбы: обливаясь кровью, ныне замертво падают не антисоветчики и ленинофобы вроде Солоухина и Волкогонова, а такие, как коммунист Иван Фомин, как беспартийный Дима Холодов. Они-то и есть ныне волки, на которых идет охота. Но поэт все гнет свое:

 
Мы – волки, нас мало.
Нас, можно сказать, единицы.
Мы те же собаки,
Но мы не хотели смириться.
 

Один не хотел смириться и уезжал то во Францию, то в США, то в Италию… Другой, став первым заместителем начальника ПУРа, не мог смириться с тем, что его не назначают самим начальником, и вдарился в сочинение доходных книг о Сталине, Троцком и Ленине.

 
Вы серыми были,
Вы смелыми были вначале.
Но вас прикормили,
И вы в сторожей измельчали.
 

Нет, это вы с вашей ненавистью к нашему прошлому, с ложью о нем и есть самые верные сторожа нынешнего режима. И вовсе не мало вас ныне, а стаи, орды, оравы. И не русские волки вы, а собаки, смешавшиеся с американскими койотами и вместе с ними рвущие тело родины, поверженной предательским ударом.

 
Дрожите в подклети,
Когда на охоту мы выйдем.
Всех больше на свете
Мы, волки, собак ненавидим.
 

1993 г. Омское время. 1994. № 9/86. Март

Театр одного павлина

«Предсказание русской литературы о грядущем хаме стало явью».

Эдвард Радзинский. ОРТ. 13 марта 1997 г.

В компании Амура, Сократа и Арины Шараповой

Когда в октябре прошлого года я смотрел по первой программе телевидения сделанную в жанре «театра одного актера» передачу Эдварда Радзинского «Загадка Сталина. Версии биографии», а недавно, в марте – его же «Предсказания Сталина» (каждая передача – четыре лучших часа вечером и повторение утром), – меня терзало множество самых разных чувств, и первое среди них – изумление. Оно еще больше возросло, когда позже я взял в руки его книгу «Сталин». И то сказать, автор приобрел в свое время грандиозную популярность как величайший знаток женского сердца и амурно-матримониальных проблем. Кто не помнит хотя бы его эпохальное сочинение «О женщине». Все о женщине! А потом как бы частный случай бессмертной темы – «Приятная женщина с цветком…» А какой мощной кистью были написаны «104 страницы», где все до единой – «про любовь». Эти «Страницы» автор перелопатил в сценарий фильма, который конечно же назвал «Еще раз про любовь». И неужто вы, читатель, не платили бешеные деньги за билет на спектакль по его пьесе «А существует ли любовь?..» Я уверен, что вы еще и рыдали над страницами жуткого шедевра «Она в присутствии любви и смерти». А кто из вас, отходя ко сну, не прятал под подушку его «Монолог о браке», чтобы при первом луче солнца продолжить сладостное чтение… Словом, человек был едва ли не полным монополистом в этом круге тем, и соперничать с ним здесь мог разве что один Андрей Нуйкин, автор, может быть, не менее гомерического шедевра «Ты, я и наше счастье». А кроме того, когда уставал от любовных тем, Радзинский в новых сочинениях беседовал с Сократом, общался с Сенекой и, кажется, с Пипином Коротким. Какой размах, какое высокое парение духа!..

И вот вдруг с Монблана своей ошеломительной славы человек бросается в политику! Сочиняет свои и пересказывает чужие "легенды", "версии" и побрехушки о Сталине. И когда! Уже после того, как покойника давно обглодали шакальи стаи шатровых, рыбаковых, адамовичей, антоновых-овсеенок, волкогоновых… Теперь одних из этой стаи Бог прибрал вместе с их сочинениями, другие, по данным словаря "Евреи в русской культуре" (М., 1996), рванули в Америку, третьи и вовсе умом тронулись… Нет, согласитесь, есть от чего изумленно разинуть рот при виде великого любознатца и собеседника Сократа в роли запоздалого сталинофоба.

Но еще больше, чем автор, меня удивили все, кто вместе с ним делали обе передачи, – от директора Владимира Пономарева и режиссера Алексея Муратова до художника-гримера Валентины Стародубцевой, которой приходилось прихорашивать красавца. Неужели никто из них – а там человек двадцать! – так и не поняли, что за гусь, что за павлин этот сочинитель, на которого они работали? Неужели ни у кого из вас, вольные дети эфира, не возникла потребность даже теперь, в марте, сказать красавцу павлину для начала хотя бы так: "Мусье, ну что у вас за манеры! Как держитесь в кадре! Вы столь безоглядно упиваетесь собой, что, видно, не замечаете, как ни к селу ни к городу в самых неподходящих местах вдруг хихикаете, похохатываете, ухмыляетесь, покряхтываете, щерите зубы, а то – словно на ложе пылкой любви – испускаете томные вздохи, постанываете. А сколько старческой неги в ваших жестах! Словно у куртизанки, вышедшей в тираж… Право, все это создает полное впечатление некоторой психической нестабильности на почве гипертрофированной славы. А ведь на вас смотрят миллионы, десятки миллионов. Вы – любимец всего прогрессивного человечества. Так возьмите же себя в руки! Перестаньте хотя бы скалить зубы и постанывать. Стыдно же, маэстро! Что сказала бы ваша беспорочная матушка?"

А как можно было вам, товарищ Муратов, не обратить внимание на язык этого кудесника, как не призвать павлина и тут к порядку? Он же к языку глух, как тетерев! Вы только полюбуйтесь: "Ленин начал стремительно приближаться к смерти"… "Сталин получил отсутствие хлеба"… "Надо приковать (!) Горького к партии канатами (!)"… "Встретившись (!) с заключением (т. е. оказавшись в тюрьме. – В. Б.), Зиновьев был сломлен"… "Похороны (!) Кирова происходили (!) в Колонном зале"… Так пишут и говорят иностранцы, лет в шестьдесят предпринявшие попытку выучить русский язык.

При такой-то театрально-телевизионной маститости автор то и дело употребляет просто не те слова, что требуются по смыслу. Ну совершенно, как все эти киселевы, Шараповы, сванидзы, от которых можно услышать такое, например: "Неудачное покушение на генерала Романова". Они не понимают разницы между словами "неудачное" и "неудавшееся", и выходит, что поскольку генерал Романов остался жив, то это для них неудача, и они о ней сожалеют. Или: "бывший Советский Союз". Да это же все равно, что о своей умершей матери сказать "моя бывшая мама". Другое дело – республики, составлявшие Союз, они действительно бывшие республики. Однажды в декабре 1997 года Е. Киселев почему-то обрушился на губернатора Московской области Тяжлова и презрительно назвал его "законченным вертоградом", видимо полагая, что это нечто подобное "ветрогону", "вертопраху" или "ретрограду", а между тем это старинное слово означает всего лишь сад, чаще всего – плодовый. У Пушкина есть стихотворение "Вертоград сестры моей…" Но, конечно, взывать к Пушкину в разговоре с этой публикой – безнадежное дело.

Радзинский из той же телевизионной школы краснобаев, и он не устает приводить доказательства этого: "Сталин двинулся (!) в Ленинград"… "Сепаратная встреча Ленина и Сталина"… "Вся страна была начинена (!) его портретами"… Разве не ясно, что тут следовало сказать не "двинулся", а "направился" или просто "поехал", не "сепаратная", а "тайная", что ли, или "секретная", не "начинена", а "увешана" или "обклеена".

Иной раз, встречая образчики подобной языковой дремучести, просто не знаешь, что и думать об их авторе. Вот, допустим, о кунцевской даче Сталина читаем: "Она будет нежно (!) именоваться Ближней". Да чего ж тут, прости Господи, нежного? Ближняя она и есть ближняя – просто по расстоянию от столицы по сравнению с другой, которую, естественно, называли дальняя. Ближний Восток, например, называют так вовсе не потому, что хотят выразить нежность, допустим, к Израилю, расположенному там; а Дальний Восток – отнюдь не из отвращения к японцам или китайцам.

Трудно поверить, но Молотова и Кагановича автор называет "удивительными посетителями" Сталина, словно это не ближайшие и многолетние соратники его, а Папа Римский и Далай-лама, случайно забредшие на кремлевский огонек. В переписке Сталина с Надеждой Аллилуевой наш исследователь обнаружил "много забавного", в подтверждение чего приводит пример: жена просит мужа прислать ей 50 рублей. Обхохочешься, правда?.. Между прочим, Сталин послал тогда не 50, а 200 рублей. Интересно, сколько Радзинский дает жене, когда она просит на колготки?

Тут уместно будет заметить, что к языку крайне глухи почти все представители нынешней генерации антисоветчиков от Солженицына до Радзинского. Вспомните, допустим, Волкогонова. Его писания изобилуют языковыми красотами вроде таких: "Верховный главнокомандующий имел слабость к уничтожению противника". А Булат Окуджава! Читать его романы – как ребусы разгадывать, ибо ему ничего не стоило, например, дать вам совет не злоупотреблять выпивкой во время панихиды: бедолага путал панихиду с поминками. Все это наводит на мысль, что антисоветизм явно вреден для пишущей братии. Но у Радзинского дело еще и в наследственности: таким же литературным глухарем был его отец, писавший сценарии.

Для особо выносливых читателей можем дать еще дозу: "Аллилуева поступила в Промакадемию, но даже там (?!) они со Сталиным не могли долго быть вместе". Как это – "там"? Дальше: "Миллионами костей усеяны поля Европы". Надо думать, что хотел сказать "костями миллионов". А уж это как будто сидим у телевизора и слушаем Евгения Киселева или Арину Шарапову: "В Большом театре собрались все власть предержащие". Но что взять с Киселева – он, как объявил А. Коржаков, всего лишь тайный агент КГБ! Можно оказать снисхождение и к Арине Шамильевне – она татарка и не кончала историко-архивный институт. Но Радзинский-то кончал именно этот институт и вот уже чуть не сорок лет ходит в выдающихся русских писателях, и потому просто обязан знать, что есть церковно-славянское речение "власть предержащая", которое можно встретить, например, в Послании апостола Павла римлянам: "Всяка душа властем предержащим да повинуется", но люди, "власть предержащие", – малограмотная чушь.

Зиновьев: «Требую для себя расстрела! И немедленно!»

Однако среди бесчисленных языковых нелепостей в речах и писаниях Радзинского надо различать случаи, когда он сознательно употребляет не те слова, что необходимы по смыслу. Например, пишет: «Истинные революционеры жаждали (!) быть арестованными». Подумайте только! Не спали, не ели, а только все жаждали, как бы угодить жандарму в лапы. Но зачем? Оказывается, только для того, чтобы на суде бросить в лицо судьям: «Эксплуататоры! Угнетатели! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Да что же им мешало? С какой целью они в таком случае прибегали к хитроумной конспирации, вели подпольный образ жизни? Вот, допустим, в 1901 году после первомайской демонстрации в Тифлисе нагрянули жандармы в обсерваторию, где работал тогда и жил молодой Сталин, чтобы арестовать одного из главных организаторов демонстрации, а его и след простыл. Почему же это он так? Сидел бы себе да ждал гостей и встретил бы их пением «Варшавянки», обретавшей тогда популярность, и сказал бы: «Что ж, вяжите меня, кровавые слуги царизма. Зато на суде уж я скажу громовую речь!..» Несуразная выдумка автора имеет двойную цель: с одной стороны, внушить читателю, что арест и суд не грозили при царизме истинным революционерам" ничем серьезным; а если вы этому не верите, то, с другой стороны, не можете не согласиться, что эти «истинные революционеры» были просто тупоумными фанатиками, платившими годами тюрьмы и ссылок за одну напыщенную речь на суде.

По этой тропке сочинитель трусит дальше: "На процессе 1936 года все обвиняемые – Зиновьев, Каменев и другие – требовали (!) для себя расстрела…" Так уж и требовали? И ничего другого, кроме расстрела? А ведь сам не требует даже того, чтобы за дурной язык и лживость его хотя бы с телевидения вышибли. Здесь цель состояла в том, чтобы убедить нас: вот до чего довели людей пытками или психотропными препаратами! А на самом деле все подсудимые (историку и писателю следовало бы знать, что обвиняемый, преданный суду, именуется подсудимым) на том процессе признали себя виновными и многие из них говорили, что то наказание, которое их ждет, ими вполне заслужено, однако те, кто был приговорен к расстрелу, обратились с просьбой о помиловании.

Сознательное употребление не тех слов, что требуются по смыслу, с целью исказить подлинную суть событий и лиц – излюбленная "черта стиля" Радзинского. Разумеется, мы видим это и дальше. Так он конечно же намеренно пишет, что Сталин, вернувшись весной 1917 года из туруханской ссылки в Петербург, не вошел в редакцию "Правды", не назначен был решением партии, а "захватил" газету! Ну, подобно тому, как Познер, Вульф, сам Радзинский и собратья их захватили наше телевидение… Или вот читаем, что в 1918 году в Бресте "большевики заключили союз (!) с немцами". Так с клеветнической целью он называет этот горький, вынужденный, "похабный" договор.

Говоря о языке, остается лишь добавить, что директор радзинских телепередач В. Пономарев обязан был запретить потомственному эстету нести с экрана похабщину в духе всех хамов прошлого, настоящего и будущего, от цитирования которой мы здесь воздержимся.

Но если бы все дело было только в языке!..

"Один железнодорожник мне рассказывал…"

Автор изо всех сил старается уверить нас, что он добросовестнейший исследователь, бесстрастный документалист, что всегда опирается на собственные архивные изыскания, находки, открытия. То и дело читаем и слышим от него: "Я изучил следственное дело…", "Я нашел в архиве удивительный документ…", "Я искал источник в архиве и нашел…", "Я нашел в архиве разгадку" и т. п. В итоге он хочет создать у нас впечатление, что знает время и людей, о которых ведет речь, так же глубоко и всесторонне, как таинственное женское сердце и все проблемы любви, брака, адюльтера и развода. Что ж, прекрасно!

Однако с первых минут телепередач и с первых страниц книги "Сталин" (640 страниц! Всех переплюнул!) обнаруживаются некоторые странные особенности автора в подходе к архивам и сведениям, полученным там. Например, с таинственным и радостным видом первооткрывателя он сообщает, что в президентском архиве обнаружил переписку Сталина с его женой Н. С. Аллилуевой. Помилуй Бог! Да ведь эта переписка еще пять лет тому назад была опубликована в журнале "Родина", а позже неоднократно цитировалась. Как о документе, который ему первому удалось прочитать в том же архиве, счастливчик пишет в книге и о "Журнале регистрации посетителей И. В. Сталина", который велся в его кремлевской приемной с 1927 года. Но вот передо мной "Известия ЦК КПСС" № 7 за 1989 год. Здесь еще семь лет назад можно было прочитать именно те записи, которые ныне так волнуют странного архивиста. В книге Ю. Горькова "Кремль. Ставка. Генштаб", вышедшей в 1995 году, помещено 70 страниц из журнала регистрации. Чего же после этого стоит радостный тон первооткрывателя?

Но это лишь цветочки. Дальше, делая вид, будто опирается на архивные данные, неутомимый Эдвард отчубучивает такие фортели, что по своей бесцеремонности они едва ли имеют что-либо равное в мировой литературе. Так, со ссылкой на данные американского ФБР бросает нам "легенду" о тайной встрече Сталина и Гитлера, будто бы имевшей место 17 октября 1939 года во Львове. Достоверно известно, что Гитлер предлагал такую встречу, но это было позже – в ноябре, когда Молотов ездил в Берлин. Сталин встретиться не пожелал, хотя надо заметить, что в обстановке того времени в этом не было бы ничего невероятного, и уж тем более – ничего предосудительного. Ведь встречался в Тильзите царь Александр с "корсиканским чудовищем", да и в ту пору являлись к Гитлеру, вели с ним переговоры, угодничали перед ним, заключали капитулянтские соглашения высшие руководители Англии и Франции – Чемберлен, Даладье, лорд Галифакс и другие. Но Сталин отверг просьбу о встрече с берлинским чудовищем. Таков факт истории.

Нет! – упорствует железный Эдвард, вполне возможно, что встреча была. И бросает свою козырную карту – "Журнал посетителей". 18 октября 1939 года, говорит, в нем нет записей, т. е. "в этот день приема не было". Записи появились только поздно вечером 19-го, когда пришли те самые "удивительные посетители" – Молотов и Каганович. Значит, почти два дня Сталина не было в своем кабинете. Где же он мог быть? Да, конечно, только во Львове, только в объятиях Гитлера!

Поразительное дело… Человеку седьмой десяток, а не в силах сообразить, что ведь любой дурак может ему сказать: "Мыслитель, во-первых, американцы называли 17 октября, а вы толкуете о 18-м и 19-м. Во-вторых, если не было приема, не было записей, то это вовсе не доказывает, что Сталин не находился в кабинете: просто он мог не назначить на этот день ни одного посетителя, допустим, работал с документами, готовился к какому-то выступлению или, наконец, не мог оторваться от пьесы Радзинского "А существует ли любовь?". В-третьих, если Сталина не было в кабинете и даже в Кремле, то из этого вовсе не следует, что он отсутствовал в Москве: мог принимать участие в каком-то совещании, допустим, в Наркомате обороны или иностранных дел; наконец, мог пойти в театр опять же на пьесу Радзинского. В-четвертых, если даже Сталин не находился в Москве, то лишь олух царя небесного может утверждать, что в таком случае ему больше негде было оказаться, как только на посиделках с Гитлером". Разве это не то же самое, как если бы я, позвонив Радзинскому по телефону и не застав его дома, объявил бы: "Светоч русской литературы поехал в Мытищи на тайную встречу с сотрудником ЦРУ".

Наконец, если бы встреча действительно имела место, то уж за столько-то лет с нее содрали бы покров тайны. Ибо, с одной стороны, не с глазу же на глаз она проходила бы, а при участии помощников, советников, переводчиков, была бы охрана, и от кого-то сведения непременно просочились бы; с другой стороны, слишком много и сил и лиц, порой весьма могущественных (хотя бы Хрущев да Ельцин), которые приложили бы все силы, чтобы сделать встречу достоянием гласности и использовать в своих политических целях. Все это и убеждает, что никакой встречи не было. И не случайно лясы точат о ней только уж совсем безнадежные светочи вроде Волкогонова.

Как! – взвивается неугомонный Эдвард, "в 1972 году во Львове старый железнодорожник рассказывал мне – мне лично! – о поезде, который пришел в город в октябре 1939 года. Он даже помнил число – 16 октября!.." Какой редкостный старичок: тридцать три года миновало – война, оккупация, освобождение, десятилетия мирной жизни, – а он точно помнит дату, и как только увидел Радзинского, так и кинулся к нему: "Послушай, Эдик! Я тебя заждался!.." Да как звали этого замечательного старичка? Неизвестно. А где доказательства, что в таинственном поезде, если он действительно был, на верхней полке лежал Иосиф Виссарионович, курил свою трубку и поджидал Гитлера? Доказательств никаких. Более того, сам же Радзинский жестоким образом и опровергает своего престарелого осведомителя, заявляя, что 16 октября "Сталин был в своем кабинете. И 17-го – у него длинный список посетителей…" (с. 475) А вместе с осведомителем опровергает и ФБР, и Волкогонова, и самого себя, любимого. Но все это ничуть не мешает ему в итоге заявить: "Видимо, на встрече Сталин понял еще раз, как нужен Гитлеру" (с. 476). Предположительное словцо "видимо" относится здесь не к встрече, а к тому, что Сталин "понял". То есть была эта "сепаратная встреча века", была! И у него аж руки чешутся: "Как ее можно написать!" И не сомневайтесь – напишет.

Однако эта картина умственной дистрофии, доходящей до блистательного опровержения своих собственных драгоценных идей, еще не самое выразительное в спектаклях и сочинениях многостаночника Эдварда, в частности в его проделках с архивными источниками.

Кому страшны архивы?

Сочинитель уверяет, что Сталин ужас как боялся архивов, ибо там, говорит, можно было обнаружить великое множество убийственных документов о нем. Поэтому руками своего секретаря И. П. Товстухи он «беспощадно прополол» все архивы. Что ж, допустим, хотя и несколько сомнительно, чтобы один Товстуха мог выпить море. Но вот что заливают нам дальше в доказательство названного ужаса.

В 1939 году в связи с шестидесятилетием Сталина МХАТ предложил Михаилу Булгакову написать пьесу о юности вождя. Знаток жизни Радзинский не верит, конечно, что МХАТ действовал самостоятельно, он убежден, что это был приказ (не иначе!) самого Сталина. Что ж, пусть… Как бы то ни было, а Булгаков с увлечением написал, по словам его вдовы, "интересную романтическую пьесу о Кобе". И в театре, и в Комитете по делам искусств ее не просто приняли, – "все были в восторге". Великолепно!

Но тут-то и начинается нечто фантастическое. Булгаков, сообщается нам, писал пьесу "совершенно без документов" и написал, как видим, отменно. А почему и нет? Документы вовсе не обязательны, тем более для такого талантливого человека, как Булгаков, решившего написать романтическое произведение. Существует множество иного рода материалов, источников, которые могут здесь помочь, в частности история, литература. Пушкин тоже не пользовался никакими архивными документами, когда писал "Бориса Годунова" или "Маленькие трагедии". И тем не менее, говорят нам, после такого-то триумфального приема пьесы Булгаков вдруг решает поехать в Грузию – "мечтал поработать в архивах". Зачем? Поверить алгеброй гармонию? Что, человеку больше нечего было делать? Можно ли представить себе, допустим, хирурга, который, успешно сделав операцию, захотел бы потом проверить себя по учебникам? Или архитектора, который, построив прекрасный дом, решил бы поехать на завод, чтобы изучить производство кирпича.