Текст книги "Честь и бесчестье нации"

Автор книги: Владимир Бушин

И, наконец, последнее. Скоротечные западные империи в силу указанных выше причин действительно распались сами собой, вполне закономерно, безо всякого вмешательства "пятых колонн" и КГБ или ЦРУ. После их развала ни у кого не было права воскликнуть: "Мы одержали победу!" А американцы даже точно подсчитали, сколько они потратили на уничтожение Советского Союза (кажется, 200 миллиардов долларов) и на операции ЦРУ, на содержание "пятой колонны" в частности. И потому американский президент Буш с полным правом воскликнул: "Мы одержали победу!"

Из всего сказанного видно, что Советский Союз стал жертвой всеохватного невежества и всестороннего предательства бездарных верховных правителей – от Горбачева и Ельцина до Бразаускаса и Снегура, скудоумия националистов вроде Гамсахурдиа, Ландсбергиса да мощнейших многолетних стараний ЦРУ, опиравшегося на "пятую колонну". А твердить, что развал Советского Союза был так же закономерен и неизбежен, как развал других империй лишь потому, что он был в понимании Янова тоже империей, это все равно как если бы я заявил: "Мой сосед Рабинович умер в возрасте 67 лет. Он был еврей и сотрудник "Молодого коммуниста". Янов тоже еврей и сотрудник "Молодого коммуниста". Значит, он закономерно и неизбежно даст дуба в возрасте 67 лет".

День литературы. 1998. № 2

Титаны и пигмеи

Консенсус

Это было летом сорок первого года. Может быть, в конце июля или в начале августа… Как только грянула война, мы, выпускники 437-й школы Сталинского района столицы, пошли работать. Девушки – на электроламповый завод, ребята – на авиационный завод имени Лепсе, что находился на Мироновской (ныне Ибрагимова) улице.

Однажды жарким утром я спешил на завод и, пробегая мимо витрины "Правды", боковым зрением ухватил на полосе небольшой стишок. В те дни я жил военными сводками да стихами. И потому, хотя и торопился, но не мог не остановиться у газеты. Это было стихотворение Степана Щипачева "Ленин". Я прочитал его, не подозревая, конечно, о том, что строки, схваченные на бегу, всплывут в памяти через пятьдесят лет:

 
Из бронзы Ленин. Тополя в пыли.
Развалины разбитого вокзала.
Под вечер немцы в городок вошли
И памятник низвергли с пьедестала…
 

Да, это было их первой заботой, когда они вламывались в наши города. Как и охота на не успевших уйти или спрятаться коммунистов. Как и обыски, погромы в помещениях райкомов, горкомов, обкомов… А на фронте погибло три миллиона советских коммунистов из пяти, состоявших тогда в партии.

… Сквозь полувековую толщу лет я смотрю в то жаркое военное утро, беззвучно шепчу вспомнившиеся строки, и неожиданные мысли приходят мне в голову, странные видения встают в уме… Как немцы низвергли памятник? Ну, вероятно, подогнали тягач или танк, накинули трос… А были при этом местные жители, горожане? Как они вели себя? Что делали?.. Я закрываю глаза, и горькая картина возникает перед моим мысленным взором.

… Мнится мне, что вокруг памятника и тягача снуют не только немцы. Я вижу и несколько хорошо знакомых русских лиц. Вон тот, бородатый, что тянет трос от тягача к памятнику, сильно смахивает на Юрия Карякина, научного сотрудника Института международного рабочего движения, нардепа СССР, прославившегося не научными изысканиями, а тем, что первым, еще до нардепа Марка Захарова, с трибуны Всесоюзного съезда, предложил ликвидировать Мавзолей Ленина: мешает, дескать, успешному развитию международного рабочего движения. А тот, что взобрался на постамент, тянет руки к тросу, чтобы накинуть его на шею памятника, – да это же вылитый Собчак, который так постарался стереть с карты родины слово "Ленинград". В стороне стоит человек, очень похожий на знаменитого создателя роскошной драматургической Ленинианы Михаила Шатрова. Он кусает губы, обливается слезами, но хранит полное молчание, даже всхлипнуть боится. Фельдфебель, руководящий погромом, говорит ему: "Почему ты не работаешь?" Тот отвечает сквозь слезы: "Недалеко отсюда, у парка стоит гранитная скульптура Сталина, нашего Верховного Главнокомандующего. Там я вам помогу. Обязательно!"

Бородатый малый что-то замешкал с тросом. Ефрейтор, стоящий рядом, разозлился и дал ему под зад пинка: "Быстрее, ученый осел!"

Но вот трос наконец подан, человек с лицом Собчака укрепил его и спрыгнул на землю. Водитель тягача влез в кабину. Все готово для паскудства. Вдруг подходит к фельдфебелю кто-то с разноцветными камешками на ладони и, сильно налегая на "о", говорит: "Г-о-сподин, о-ккупант, позвольте мне п-о-рулить, я м-о-гу". Кто это? Не Солоухин ли, напечатавший не так давно в журнале "Родина" зловонную статейку "Читая Ленина"? Как две капли! Немец смеется:

– Давай, Иван, постарайся! Но тут же спохватывается:

– Постой, а разве не ты сочинял стихи о Ленине и о партии?

– Я, господин о-ккупант, я. По-о-этому и прошу. У меня особое прав-о.

– Хорошо. Но прежде почитай нам что-нибудь.

– Хотите, спою песню "Мужчины"? – спрашивает поэт и начинает басом:

 
Во время военной кручины
В п-о-лях, в к-о-вылях, на снегу
Мужчины, мужчины, мужчины
Пути заступали врагу…
 

Фельдфебель недоволен:

– Ты что ж, намерен встать поперек пути нам?

– Видите ли, господин о-ккупант, есть в литературе такое понятие – лирический герой. Так вот, это он. А я, лично я, всю войну буду служить в Кремле…

– П-о-нятн-о, – немец тоже заразился оканием. – А теперь почитай свои стихи о партии, о Ленине.

Мощный голос сотрясает округу:

 
– Я не падал в разводья кронштадтского льда.
Я партийный билет получил не т-о-гда…
Над могилой героя ночная звезда.
Я партийный билет получил не т-о-гда…
Я сейчас получаю партийный билет.
Коммунист умирает, но партия – нет!..
 

– Прекрасно! – восхищается фельдфебель. А это правда, что недавно во искупление своих коммунистических грехов ты, как доложила нам разведка, сжег два мешка сторублевых ассигнаций, поскольку они с изображением Ленина?

– Сущая правда! Два сжег и еще два утопил в реке. Вот получу гонорар за новое собрание сочинений и опять сожгу. Я такой!

– Ну, молодец! Садись за руль.

Певец партии прячет камешки в карман, занимает освободившееся место, включает зажигание, но… Что такое? Не фурыкает!

– Испортил?! – орет немец. – А ну, пошел прочь! Стаскивает певца на землю и пробует сам. Ничего не получается!

Кто-то небольшого росточка, плотный, в очках, сильно напоминающий редактора журнала "Наш современник", особенно злобствующего в поношении Ленина, подбегает к водителю тягача и говорит:

– Может, бензин кончился? У моих "Жигулей" полный бак. Могу поделиться.

– А заслуживаешь ли ты доверия? – хмурит брови водитель. – Знаем мы вас, русских! Притащишь какой-нибудь жидкой взрывчатки…

– Не беспокойтесь, господин захватчик, мне верить можно. О Ленине писали и Евтушенко, и Вознесенский, и Рождественский. Вот им верить нельзя. Больше того, они заслуживают кары. Добро должно быть с кулаками. А я не писал. Ни строчки! Я об этом последнее время на всех писательских собраниях говорю. И без устали бью тех, кто писал. Добро должно быть с кулаками. Правда, господин интервент?

– Я не знаю, кто ты – кулак или подкулачник, но не считай нас за дураков! – обрывает фельдфебель. – По данным разведки, о Ленине писали почти все лучшие советские поэты – и Маяковский, и Есенин, и Пастернак, и Твардовский, и Светлов, и Солоухин – все!

– Виноват, виноват, – лопочет редактор с кулаками, – маленькая неточность сорвалась с языка. Но все равно, я ненавистник Ленина и вы, господин агрессор, его ненавистники – как же вам не верить мне!

Хватает канистру и куда-то мчится. Фельдфебель спрашивает певца:

– Ты тоже считаешь, что добро должно быть с кулаками?

Тот с таким видом, будто нашел еще один редкий по красоте камешек и любуется им, отвечает:

– Да, я считаю, что добро и кулак – это неразделимо. И кулачество должно был-о остаться при своем д-о-бре, пусть даже мир-о-едском.

Весь в мыле, с бензином и с пачкой девятого номера своего журнала за 1991 год возвращается редактор-подкулачник.

– Пожалуйста, коллеги фашисты, бензинчик высшего сорта. А это дарю вам журнальчик с прекрасными стихами одного бывшего металлурга. Такого антиленинского зоологизма вы еще не встречали. Пальчики оближешь! А вообще-то был бы рад видеть вас в числе наших подписчиков.

Через пять минут бензин залит, и все в порядке. Певец партии садится за управление.

"Vorwarts!" ("Вперед!") – командует фельдфебель. Мотор взревел, но машина ни с места. В чем дело опять? Оказывается, у тягача просто маловато сил, чтобы свалить памятник.

Немец подзывает пальцем драматурга-ленинианца:

– Все слезы льешь? А ну сбегай за хомутами!

– За хомутами? А где их найти?

– Где хочешь. Быстро!

Ленинианец исчезает и минут через пятнадцать приволакивает полдюжины хомутов. Где взял, Бог весть! Может быть, выменял на свои пьесы.

– Очень хорошо! – говорит фельдфебель и надевает хомуты на шеи русских участников погромной акции. Их впрягают в одну упряжь впереди тягача попарно: нардепа и петербуржца, певца партии и редактора-подкулачника, драматурга и вдруг откуда-то взявшегося поэта-металлурга, лауреата премии Ленинского комсомола.

– Вперед, прихвостни! – командует немец. Мотор взревел. Петербуржец того гляди лопнет от натуги. Нардеп обливается апоплексическим потом. Певец в беспамятстве бормочет стихи: "Мужчины, мужчины, мужчины! Вы помните званье свое!" Подкулачник высунул язык, синий от ненависти к Ленину. Металлург приговаривает, задыхаясь: "Я человек рабочий. Десять лет простоял у мартеновской печи…" Наконец, а-а-х!.. Упал памятник! Все бросаются друг другу в объятья. Ура! Целуются, блаженно хрюкают. Памятник упал навзничь. Металлург вскакивает ему на грудь и, приплясывая, читает свои стихи, напечатанные в журнале.

 
Здесь лежит в мавзолее суровый марксистский пророк,
Под охраной лежит – до сих пор не живой, не покойник…
Говорят, по ночам он по кладбищам рыскает сплошь,
И никто не дает ему рядом обычного места…
 

Ба! Да это Валентин Сорокин!

Один немецкий солдат спрашивает другого:

– Что такое "рыскает сплошь"? Можно так сказать?

– Конечно, нельзя. Да черт с ним! На нас же работает.

Вдруг появляются генерал и несколько офицеров. Фельдфебель докладывает, что тут происходит. Генерал доволен и говорит, чтобы всех русских построили. Фельдфебель командует: "Русские прихвостни, в одну шеренгу становись!" Становятся, но драматурга нет: куда-то незаметно исчез. Где он?

Генерал подходит к строю:

– Русские друзья! Мне доложили, что все вы члены коммунистической партии с тридцати-сорокалетним стажем. Но я не могу поверить, ибо не в силах вообразить, чтобы, допустим, члены нацистской партии крушили бюсты фюрера. Поэтому прошу вас предъявить партбилеты.

Нардеп, редактор и металлург достают из боковых карманов билеты и протягивают генералу. К нему приближается майор из разведотдела и говорит:

– По агентурным сведениям, правда непроверенным, все они утаивали от партии свои доходы и платили взносы с гораздо меньших сумм, надо бы на всякий случай выпороть.

Генерал с любопытством рассматривает билеты, потом говорит:

– Вот тут на первой страничке нарисован Ленин. Знаете ли вы, что сейчас русские полки сражаются против нас под знаменами, на которых его изображение? А в этих полках ваши отцы и старшие братья…

– Да, конечно, знаем, – отвечает за всех нардеп Карякин. – Ведь мы тут все и очень образованные, и знающие жизнь. Собчак, например, доктор наук, профессор. Меня не сегодня-завтра в академики изберут. Певец партии французский язык почти знает. Редактор-подкулачник – выдающийся знаток браконьерства по рыбной части. У одного только металлурга среднее образование, но и он умен, как муха.

– Очень интересно! – качает головой генерал. – Значит, вы крушили его памятник, держа у сердца его портрет? Превосходно! Я думаю, что во всей мировой истории у вас нет даже отдаленных подобий.

Он подходит к строю и правой рукой похлопывает всех по мордашкам. Потом протягивает эту руку адъютанту и тот обрызгивает ее каким-то дезинфицирующим составом.

– А ваши билеты? – спрашивает генерал остальных.

– Я не член партии! – радостно выпаливает певец с камешками.

– И я не член! – подхватывает петербуржец читинского разлива Собчак…

Опять подходит майор из разведотдела:

– Позвольте доложить: врут. Певец состоял в партии более сорока лет. Вы же слышали стихотворение его о приеме в партию. А вышел он совсем недавно, когда узнал, что мы расстреливаем коммунистов. Петербуржец вступил в партию, чтобы стать членом рейхстага. 10 июня 1988 года в своем заявлении о приеме он писал, – майор достает из планшета листок бумаги и читает, – "Прошу принять меня в члены КПСС, потому что в это решающее для партии и страны время хочу находиться в передовых рядах…"

– Зала заседаний? – перебил генерал.

– Нет."…в передовых рядах борцов за дело социализма и коммунизма. Программу КПСС изучил, признаю и обязуюсь выполнять. Анатолий Собчак".

Генерал, его свита, все немцы хохочут.

– Так и сказано: "В передовых рядах борцов"? – утирая слезы, спрашивает генерал.

– Так точно. А через два года, с помощью партбилета став членом рейхстага и градоначальником, он сбежал из партии. Такова правда истории. Надо бы выпороть.

Генерал почему-то никак на это не реагирует, возвращает билеты, жмет всем руки:

– Молодцы!

– Рады стараться, господин агрессор! – отвечают в один голос.

Генерал опять дезинфицирует правую руку.

Появляются еще четыре русских. У одного в руках поэма Евтушенко "Казанский университет", у второго – поэма Вознесенского "Лонжюмо", у третьего – поэма Рождественского – "210 шагов", четвертый очень похож на Михаила Ульянова, игравшего в пьесе Шатрова роль Ленина. Да это не они ли сами и есть? Четверка подходит к сваленному памятнику. Можно было ожидать, что они кинутся с кулаками на тех, кто надругался над памятью великого человека, – недаром же у них в руках книги, в которых он превознесен до небес. Но нет, смотрят, молчат и удаляются. Человек, похожий на Евтушенко, при этом произносит: "Мы не присоединились к ним и – тем спасли честь русской интеллигенции". Он очень ее любит.

А генерал совещается со свитой.

– Что же с ними делать, господа?

– Забросить в тыл к русским, – говорит кто-то.

– Нет, – возражает майор из разведотдела, – они могут быть гораздо полезнее в ведомстве доктора Геббельса. Надо отправить их к нему.

Все молчат, думают. Кто-то говорит:

– Их, конечно, надо выпороть, а потом наградить.

Но как? Чем?

– Господа, идея! – восклицает опять майор, большой знаток русских проблем. – В 1918 году на Ленина было покушение. Пулями, отравленными ядом кураре, в него стреляла эсерка Фанни Каплан. Так вот, не учредить ли нам для таких, как эти, литературную премию или медаль имени Каплан? Ведь они продолжают то самое дело, которое начала легендарная террористка.

– Нет, я не согласен, – говорит генерал. Каплан и эти прихвостни совершенно несопоставимы. Она была членом партии, враждебной коммунистам и боровшейся против них, а эти – члены партии Ленина, носящие на груди его портрет. Она стреляла в живого и опасного противника, а эти расстреливают безответного мертвеца. Она рисковала жизнью и поплатилась ею, а чем рискуют эти? Ничем! Наоборот, они приспособились и наживаются на каждом выпаде против покойника.

Разговор продолжается. Вдруг откуда-то выскакивает человек, похожий на Егора Яковлева, члена КПСС с 1953 года. В руках у него целая пачка хвалебных книг о Ленине: "День и жизнь", "Портрет и время", "Держать душу за крылья", "Первое поколение коммунизма"… Подходит к поверженному памятнику, кладет несколько своих книг ему под голову, чтобы помягче было. Гуманист. За ним – еще один Яковлев. Разговаривает сам с собой: "Недавно меня спрашивали, как я отношусь к Ленину. Я ответил: "сверххорошо!" Подходит к памятнику, переступает через него и удаляется.

Откуда ни возьмись, выскочил еще один персонаж. Лысенький, кругленький, с плакатами на груди и на спине. На первом написано: "Ленин остается с нами как крупнейший мыслитель XX столетия". На втором: "Отвернуться от Ленина – значит подрубить корни общества и государства, опустошая умы и сердца поколений, идущих нам на смену". Горбачев!" Это его собственные недавние изречения. Он видит поверженный памятник и взмахивает волосатыми ручками: "Ленина свалили? Это несерьезно! Прежде надо определиться. Надо искать консенсус, это главное. Пришли и сразу валить! Зачем так резко? Можно было постепенно, через пять-шесть лет. Это несерьезно!" К нему подходит фельдфебель: "А ну цыц!" Лысенький исчезает. А вокруг памятника водят хоровод нардеп, петербуржец, певец с камешками на ладони, редактор, металлург-мыслитель. Хлопают в ладоши…

… В моей комнате хлопнула форточка. Мне уже невмоготу. Я открываю глаза, шепчу: "Сгиньте, нетопыри!" Подхожу к окну, жадно глотаю свежий воздух, но видение все стоит перед глазами. Тогда так громко, что, должно быть, слышно на улице, я читаю, как молитву, все стихотворение Щипачева от первой строки до последней:

 
Из бронзы Ленин. Тополя в пыли.
Развалины разбитого вокзала.
Под вечер немцы в городок вошли
И памятник низвергли с пьедестала.
А утром победитель-генерал
Взглянул в окно и задрожал от страха:
Как прежде Ленин бронзовый стоял,
Незримой силой поднятый из праха.
 

И как при святой молитве, задрожав от страха, нечистая сила сгинула.

Советская Россия. 1991. 26 октября

Колокола громкого боя

Для вас, любознательные!.. Вот широкоизвестные имена:

– великий князь московский Иван Третий (1440–1505);

– сенатор, генерал, дипломат, президент Ревизионной коллегии князь Яков Федорович Долгоруков (1639–1720);

– адмирал, морской министр, президент Вольного экономического общества граф Николай Семенович Мордвинов (1754–1845);

– адмирал, народный комиссар Военно-Морского Флота, Герой Советского Союза, член КПСС Николай Герасимович Кузнецов (1902–1974);

– бригадир машиностроительного завода, народный депутат СССР, член КПСС Сажи Зайндиновна Умалатова (р. 1953);

– американский гроссмейстер, чемпион мира по шахматам Роберт Джеймс Фишер (р. 1943).

Угадайте, любознательные, что между этими людьми общего. Вопрос неожиданный, конечно, понимаю… Гораздо легче разглядеть, допустим, что общего между экономистом-журналистом Гайдаром и марксистом-футболистом Бурбулисом: оба мало что в жизни нюхали, кроме книжных полок. Или между Козыревым и Бейкером: хотя первый получает жалованье в рублях, а второй – в долларах, но оба с одинаковым рвением работают на Америку… Да, тут давно все ясно. А мой список имен вроде бы совершенно произвольный. Ну, в самом деле: Иван Третий и Фишер! И тем не менее я утверждаю, что у всех названных выше лиц из разных времен и сфер человеческой деятельности, разных национальностей есть столь важная общая черта, что их можно назвать членами одной семьи. Давайте поищем разгадку сей тайны.

В своей "Истории России" С. М. Соловьев рассказывает, что в 1476 году явился в Москву посол от золотоордынского хана Ахмата звать великого князя в Орду. Как сказали бы теперь, хан вызывал князя на ковер. И что же? Неслыханное дело: князь не поехал, а направил в Орду посла Бестужева "неизвестно с какими речами". Речи эти Ахмату не понравились, и вскоре явились новые послы от хана с требованием всегдашней дани. Но тут произошло нечто уж вовсе невероятное. Князь Иван схватил басму (ханскую грамоту с печатью), порвал ее в мелкие клочки, швырнул на пол, растоптал и бросил в лицо послам: "Ступайте объявите хану, что случилось с его басмою, то будет и с ним, если он не оставит меня в покое".

Как известно, Ахмат не захотел оставить в покое Русскую землю и в июле 1480 года, рассчитывая воспользоваться начавшейся усобицей князя Ивана с братьями, заручившись поддержкой Казимира литовского, двинул войска на Москву. Но наши полки своевременно встретили ордынцев на Оке. Тогда, совершив быстрый обходный маневр через литовские волости, Ахмат вышел на берег Угры, надеясь прорваться к белокаменной с запада. Но и тут русские полки опередили неприятеля, заняв все броды и перевозы. И началось великое стояние на Угре…

Князь Иван, желая посоветоваться с матерью, митрополитом и боярами, передал командование князю Даниилу Холмскому и направился в стольный град. Но когда 30 сентября московский люд, уже готовившийся к осаде, увидел своего князя, то все решили, что он бросил войско и что ордынцы идут следом. В Кремле Ивана встретил митрополит и архиепископ ростовский Вассиан, который назвал князя бегуном и сказал ему: "Вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не поставивши и не бившись с ними. Зачем боишься смерти? Не бессмертный ты человек, смертный. А без року смерти нет ни человеку, ни птице, ни зверю. Дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я лицо свое перед татарами!" Вот какие духовные пастыри были тогда на святой Руси…

Вскоре князь Иван вернулся к войску, и великое стояние на Угре продолжалось. Оно кончилось тем, что, так и не решась атаковать русских, ордынцы 11 ноября начали отход. По пути они грабили литовские волости в отместку за то, что князь Казимир обманул и не оказал поддержки.

Тюменский хан Ивак кинулся вдогонку за Ахматом, чтобы отнять добычу. 6 января 1481 года, ночью, Ивак напал на лагерь Ахмата и собственноручно убил его. Так от руки одного из потомков Чингисхана погиб последний хан Золотой Орды…

Конечно, после Куликовской битвы все шло к тому, чтобы окончательно сбросить татарское иго, много было к тому причин, но каплей, переполнившей чашу терпения князя и подвигшей его на то, чтобы порвать басму, по мнению некоторых историков, могли быть укоры, которые приходилось выслушивать ему от жены своей Софии, урожденной Палеолог, племянницы византийского императора. По свидетельству летописца, она говорила мужу: "Я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям, вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками. Разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру святую?" Вот какие жены были когда-то у русских властителей…

А теперь ответьте мне, любознательные: есть ли у нас Вассиан, который в нынешние роковые дни сказал бы в лицо властителю вчерашнему или теперешнему: "Вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь…" И можете ли вы представить себе, чтобы сейчас, когда снова нависла смертельная опасность над нашей отчизной, жена того или другого властителя рекла своему мужу: "Я отказала в руке своей богатым, сильным номенклатурщикам – министру парфюмерной промышленности и секретарю Ставропольского (Свердловского) обкома комсомола по пропаганде, я вышла за тебя, безвестного комбайнера, а ты теперь хочешь меня, детей моих и внуков сделать американскими прислужниками. Разве мало у тебя войска? Зачем слушаешь Яковлева (Бурбулиса) да Шеварднадзе (Козырева) и не хочешь стоять за честь свою и за веру советскую?"

Увы, не нашлось сегодня среди нашего духовенства нового Вассиана. И невозможно представить себе помянутых выше жен с гневными речами на устах. А уж тем более немыслимо вообразить их мужей в образе Ивана Третьего, рвущего и топчущего германскую или американскую басму, ибо они просто не понимают таких слов, как "честь", "достоинство".

Прошло пятьсот с лишним лет после стояния на Угре… Американский гроссмейстер Роберт Фишер приехал в Черногорию, чтобы после двадцатилетнего загадочного уединения в звании чемпиона сыграть здесь уже по одной этой загадке сенсационный матч с Борисом Спасским, русскоязычным французом, немало лет тому назад покинувшим трудную родину ради уютного Парижа. И вдруг получает Фишер то ли от своего правительства, то ли от президента, то ли еще от каких высоких властей грозную басму: запрещаем, дескать, тебе, как нашему верноподданному, играть в Черногории!

В чем дело? Оказывается, эта страна шибко не нравится Джорджу Бушу, огорчает его своей независимой политикой. Что ж, она и раньше кое-кому не нравилась, например Наполеону. Но при чем здесь шахматы? Едва ли Фишер знает стихотворение Пушкина "Бонапарт и черногорцы".

 
Черногорцы? что такое? —
Бонапарте вопросил. —
Правда ль, это племя злое
Не боится наших сил?.
Так раскаятся ж нахалы.
Объявить их старшинам,
Чтобы ружья и кинжалы
Все несли к моим ногам.
 

Но черногорцы не испугались, ничего не принесли к ногам захватчика. Видали, дескать, мы эти ноги в белых тапочках. Сами взялись за оружие:

 
Нам сдаваться нет охоты, —
Черногорцы таковы!
 

Надев свои красные шапки, вступили в бой и разбили интервентов. Наш великий поэт сказал от их лица:

 
И французы ненавидят
С той поры наш вольный край.
И краснеют, коль завидят
Шапку нашу невзначай.
 

И вот, находясь в такой-то стране, Роберт Фишер получает приказ: «Запрещаю! Раскаешься, нахал…» Как в этом положении, любознательные, должен был поступить настоящий мужчина да и просто всякий уважающий себя человек? По-моему, гроссмейстер нашел наилучший ход. Первого сентября, накануне начала матча, в отеле «Маэстрел» проходила пресс-конференция. Он явился туда с правительственной бумажкой, развернул ее и на глазах у всего мира, в том числе американского авианосца «Индепенденс», стоящего на изготовку у берегов Черногории, смачно плюнул в самую середину грозной басмы: знайте, мол, буши и бейкеры приходят и уходят, а Фишер навсегда останется в истории культуры и в памяти людей… Говорят, на «Индепенденс» с орудий сняли чехлы и проверили боекомплекты самолетов. А наш Евгений Майоров гневно осудил Фишера, показав тем самым, что на яковлевско-попцовском телевидении держат только адептов общечеловеческих ценностей горбачевского закваса. На другой же день после пресс-конференции легендарный маэстро одержал блестящую победу над русскоязычным противником, выступающим под французским флагом… Ах, как жалею теперь, что двадцать лет назад, когда они играли свой первый матч, тем знойным, дымным московским летом я болел не за Роберта, а за будущего русскоязычного. Думаю, этот американский еврей уже вполне заслужил почетное звание «Лучший черногорец года»: ведь он бросил вызов не только своим властям, но и самому времени.

Нужны ли еще доказательства, что Иван Третий и Роберт Фишер, стоящие в самом начале и в самом конце моего пятисотлетнего перечня, – это родные братья?

Такой же брат им князь Яков Долгоруков. Это был государственный муж, исполненный сознания высокой ответственности за державу, за ее достоинство, честь и благо. С. М. Соловьев воспроизводит такой эпизод истории. В 1687 году царь Петр послал его с князем Яковом Мышецким во Францию, чтобы передать Людовику XIV, Королю-Солнцу, грамоту с предложением вступить в союз против турок. Королю это было крайне нежелательно, и потому приняли русских послов весьма прохладно. А после первых же их бесед с министром иностранных дел Людовик дал понять послам, что ответную грамоту он передаст без долгих церемоний. Послы возмутились и сказали: все государи вручают ответную грамоту послам лично, и они, послы русского царя, не примут грамоты иначе, как из королевских рук. Им ответили, что король вельми яростен, обещает учинить послам великое бесчестие. Долгоруков сказал на это, что не только королевский гнев, но и сама смерть не может принудить их взять грамоту, направленную им через кого-то в посольский двор. И с достоинством присовокупил: "Королевский гнев страшен нам по вине, а без вины вовсе не страшен: должны мы прежде всего взирать на повеление государей своих".

Французы попытались задобрить послов подарками, но они их отвергли. Королю-Солнцу ничего больше не оставалось, как все-таки принять строптивцев в Версале. Но в грамоте они не увидели обращения – "великий государь". Послы потребовали, чтобы грамоту переписали. Им было отказано под тем предлогом, что французский король никому такого титула не дает и себя так не называет. Долгоруков ответил в том смысле, что нам нет дела до других государей и до того, как именуют Людовика, а наш государь – великий. И с тем, не взяв ни грамоты, ни даров королевских, русские послы удалились. Соловьев пишет: "Мастеры церемоний говорили, что королевскому величеству ни от кого в том таких досадительств прежде не было"… Вот каковы были русские дипломаты и во что они выродились на наших глазах: Шеварднадзе да Кунадзе, Панкин да Козырев… Одно горькое утешение: это, кажется, всего лишь русскоязычные.

Так держался Яков Долгоруков, будучи послом в чужой стране. Однако ж он причинял досадительства не только иноземным государям, но и своему, когда находил это нужным. Однажды на заседании сената разорвал Указ, подписанный грозным царем, который ведь не только буйного стрельца или обесчестившегося генерала казнить мог. Он даже сыну родному мог бросить в лицо: "За мое отечество и людей моих я живота своего не жалею. Как могу тебя, непотребного, пожалеть? Ты ненавидишь дела мои, которые я для людей народа своего делаю". Да с тем царь и утвердил решение сената казнить его единственного сына… И такому человеку перечить? Указ такого царя разорвать на глазах сенаторов? Вот уж досадительство! Почему же Долгоруков пошел на это? Да потому, что Указ противоречил законодательству. И только! Все остальное не имело для сенатора никакого значения. Кто из нынешних декламаторов о правовом государстве, вроде Шахрая или Румянцева, способен отстаивать свои взгляды хотя бы только под угрозой битья кнутом даже при закрытых дверях?

Пушкин, со слов князя А. Н. Голицына (1773–1844), рассказывает, что Петр, узнав о поступке сенатора, прямо-таки взбеленился и тотчас нагрянул к нему домой.

Там он задал мятежнику взбучку, на сей раз только словесную, может быть, лишь по причине его почтенного возраста. А успокоившись, стал расспрашивать, в чем именно его Указ противоречит закону. Сенатор все объяснил. "Разве ты не мог то же самое сказать, не раздирая Указа?" – спросил Петр. "Правда твоя, – ответил Долгоруков, – но я знал, что если раздеру, то уж впредь таковых подписывать не станешь".

Да, в иных случаях самое мудрое и единственно возможное – разодрать грозную бумагу или плюнуть на нее в прямом либо переносном смысле. Думаю, в окружении Горбачева, а потом Ельцина были и есть люди, которые понимают это, но среди них не нашлось ни одного, кто обладал бы мужеством князя Долгорукова или хотя бы Роберта Фишера, ни одного, кто был бы способен на поступок чести. Вот первый из них и плодил указы, которые никто не выполнял; вот и второй подмахивает указы, над которыми потом смеются…

Государь помирился с сенатором, продолжает Пушкин, но сказал царице, которая особенно мироволила Долгорукову, чтобы она призвала князя да посоветовала ему на другой день при всем сенате попросить прощения у государя. Царица позвала, посоветовала. И что же князь? Начисто отказался!" На другой день он, как ни в чем не бывало, встретил в Сенате государя и более чем когда-нибудь оспаривал его. Петр, видя, что с ним делать нечего, оставил это дело и более о том уже не упоминал". А однажды, как утверждают, сказал даже вот что: "Князь Яков в Сенате прямой мне помощник: он судит дельно и мне не потакает, без краснобайства режет прямо правду, несмотря на лицо".