Текст книги "Черная свеча"

Автор книги: Владимир Высоцкий

Соавторы: Леонид Мончинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Эх, раздолье какое! – не выдержал шагающий впереди Вадима кособокий Ведров. – Столько места, а нам – тесно. Махнуть бы в лес.

– Кто тя держит – махай! – предложил Опенкин. – Старшина, отпусти мужика в лес за подснежниками.

– Хай бежит! – конвоир похлопал ладонью по автомату. – С сопроводиловкой. И ты за ём. Здесь на всех хватит.

– Стой! – кричит замыкающий колонну лейтенант.

– В чем дело, лейтенант?

– Заключённый помер. Старик этот, то ли математик, то ли ещё кто.

– Ему бы на печи сидеть – он по тюрьмам шляется.

– Труп – в машину. Спрячьте оружие, лейтенант: он мертвее мёртвого.

Лейтенант, однако, выстрелил, на всякий случай, в затылок маленькому седому человеку, и этап тронулся дальше. Дорога муторно тянула восемьсот голодных зэков в пологий тягун. Многие уже выдохлись и, не стесняясь, становились на четвереньки.

– Ползите, ползите, – подбадривал их весёлый старшина. – Кто не доползёт, доедет с Пифагором!

Отъярились собаки, перестали облаивать ползущих зэков, лишь изредка норовя хватить кого-нибудь из них за бок. Но перед вершиной Мёртвого перевала они и сами начали ложиться на снег, прижимаясь к отполированному ветром насту лохматыми животами.

Хозяином тех мест был ветер. Он не знал отдыха в любую погоду, ни днём, ни ночью, заполняя лёгкие людей пронзительным холодом, принесённым из тундры.

Наконец выбрались на плоскотину. Стоять на ногах могли немногие.

– Сейчас бы умереть, – выдавил из себя Ведров, опускаясь на корточки.

– Попроси Стадника, – высунулся с новым советом пожилой карманник, оказавшийся выносливым ходоком.

– Загорайте, лодыри! – разгорячённый ходьбой старшина Стадник скрутил цигарку, затянувшись, внимательно осмотрел этап. Медленно, но уверенно взгляд его соскользнул с измученных ходьбой зэков и замер в немом удивлении.

– Ха – коротко, точно гавкнул, воскликнул Стадник. – До чего тильки люди не додумаются! Гляньте, граждане бандюги, яки гарны хлопцы!

Метрах в тридцати от дороги белели вмёрзшие в лёд трупы. Их было много и подо льдом, и на его голубой, отполированной ветром глади. Со впалыми животами и отъеденными песцами ушами.

– Не дрожат! Обвыклись, – продолжал радоваться Стадник. – Воля есть – гнидника не треба… Надо же так закалиться!

Этап мрачно молчал, и Стадник, уловив настроение разбитых дорогой заключённых, положил палец на спуск автомата.

– Ну, чого змолкли? Шуток не понимаете?!

– Понимаем, земеля, – улыбнулся через силу старшине Каштанка.

– У меня таких злыдней в земляках не водится! – строго поправил вора старшина.

– Так получилось, – покаянно опустил глаза Опенкин. – А вас дома небось матка жде?

– Ни, тильки тятько, – Стадник подозрительно косился на посиневшего под ветром зэка, медленно вползавшего ему в душу. От неудобства внутреннего состояния он кашлянул и стал шагать широко, строго. Держа автомат наизготовку.

– Давненько батю не видел, гражданин начальник?

– Тебе шо за дило?! Десять рокив.

Напряжённо маршировал чем-то приворожённый охранник.

– Ух, ты! Соскучились, должно?

– Скучать служба не велит.

Он уже собирался отойти от этого прилипчивого, но чем-то привлекательного злыдня, как тот спросил вкрадчиво:

– Повидаться-то небось хочется? Хочется! Хочется! Не отпирайтесь, гражданин начальник!

– А як же! – тоскливо и искренне признался растроганный старшина.

Опенкин приспустил штаны, показал напряжённо соображающему Стаднику голую задницу.

– Узнаете, гражданин начальник? То ж твой тятя. Иди, целуй!

– Что?! – заревел старшина, хватая широко распахнутым ртом холодный воздух. – Ну, злыдень синий, помни моё слово: купаться тебе с теми «моряками» в одном болоте!

– Не признали, что ли, гражданин начальник? – натурально огорчился Опенкин. – То ж батько ваш ридный. Постарел малость. Хочешь, братку покажу?

И, не торопясь, начал расстёгивать ширинку.

Стадник сбросил с плеча автомат, ствол дёрнулся, выплюнув в низкое небо короткую очередь.

– Лягай, сволочи! – орал Стадник, топая ногами. – Усих покрошу!

Заключённые присели, но ложиться никто не стал.

Все разглядывали оплошавшего старшину с ехидными улыбками.

– В чем дело, старшина? – подскочил лейтенант, расстёгивая на ходу кобуру.

– Нарушают порядок, товарищ лейтенант. Особливо вот тот, из воров. Воду мутит, понимаешь!

– Запишите фамилию. Вас предупреждаю: положим на землю, будете лежать до утра!

– Мы-то при чем, гражданин начальник?

– Молчать! Порядок существует для всех.

Лейтенант застегнул кобуру и быстро ушёл. Стадник остался перед строем, выглядывая из-за поднятого воротника и держа ствол автомата на уровне голов зэков.

– Ябеда вы, гражданин начальник! – негромко крикнул Опенкин. – Не буду вам больше тятьку показывать. Скучайте…

В это время колонна тронулась, и под ногами зэков снова заволновалась тугая колымская грязь. Люди шли в лагерь, не сводя глаз с приземистых бараков, наспех сколоченных из старых досок, должно быть, долго служивших другому делу, а сейчас призванных беречь тепло и защищать от ветра отринутых от нормальной жизни людей. Многочисленные щели были наспех забиты паклей, тряпками, мхом, завалинки заменяли поднятые к окнам земляные валы. Да и окна – одно название: без стёкол, просто зашитые потрескавшейся фанерой рамы. На каждом решётка, а на двух последних фанеру просто подпирали гнилые жерди.

– Это же кладбище, гражданин начальник! – ужаснулся Ведров.

– Кладбище ты видел, – уточнил Стадник. – Туды после, прежде туточки поживёте.

– Подыхать привели!

– Вертаемся, мужики! Гольная смерть!

Тогда-то и отворилась дверь единственного бревенчатого здания. Из неё вышел майор с выражением непреклонной воли на интеллигентном, немного озабоченном лице. Следом выскочила овчарка. Громадная, ухоженная собака пошла рядом с хозяином, тычась лобастой мордой в замшевую перчатку.

Майор оглядел этап, как опытный пастух оглядывает новое стадо, остановился точно посредине колонны и, указав пальцем на перекошенного мужичка, спросил:

– Почему вы кричите?

Мужичонка дёрнул плечом, нервно затоптался на месте, никак не желая встретиться с майором глазами.

Взгляд майора излучал нечто большее, нежели решительность. Он излучал беспощадность, было от чего волноваться.

– Та не кричу я, гражданин начальник, – с трудом пролепетал зэк, так и не подняв лицо.

– А кто кричит?

– Та не знаю, гражданин начальник. Уси балакали.

– В карцер!

Рослый охранник выдернул зэка из строя, поставил его рядом с собой, спиной к строю.

Майор сделал несколько шагов. Глаза задержались на спокойной позе, казалось, отрешённого от событий человека в чёрном, забрызганном грязью пальто.

– Почему вы кричите?

Безучастный блондин опустил на майора мягкий взгляд, ничуть не испугался его строгого вида:

– Хотел разбудить вашу совесть, гражданин начальник.

– Кто ещё хотел разбудить?

– Моя душа, гражданин начальник.

– Значит, вам будет не скучно в карцере.

Он закурил дорогую папиросу, подумав, указал на трясущегося у барачной стены мужичонку.

– Того – в строй. Этого вместе с душой – в карцер. Остальные должны уяснить – здесь рабочий лагерь. Работа вас кормит и даёт право на досрочное освобождение. Нарушение лагерного режима лишает вас этого права. Лейтенант!

– Я, товарищ майор!

– Раздайте пищу. Людей – в баню, вещи в прожарку. Утром всех, кроме тех, кто будет ремонтировать лагерь, отправить в карьер. Небольшая просьба, лейтенант: позаботьтесь о тишине – я буду музицировать…

Он бросил окурок под ноги жадно глотающего табачный дым молодого, очень простоватого на вид зэка. Несколько секунд тот колебался, пожирая дымящийся окурок жадными глазами, и вдруг грохнулся на колени, схватил окурок.

Майор был к этому готов. Хромовый сапог вбил окурок в расквашенный рот зэка. Овчарка кинулась и выволокла попавшегося на нехитрый трюк простака из строя.

– Оставь его, Ганс! – попросил дружески майор, потрепав собаку по вздыбившейся холке. Вздохнул и со вздохом указал на застывших по стойке «смирно» трех мертвецов у доски почёта: – Это беглецы. Обратите внимание и сделайте вывод. Здесь никто не может рассчитывать на удачу. Её здесь нет…

Он уже почти пошёл в направлении единственного деревянного дома, но когда из строя раздался срывающийся от волнения голос, остановился, а точнее – задержался, скосив в ту сторону серые глаза.

– Почему один должен отвечать за всех? – спросил кто-то рядом с Упоровым.

Майор не ответил, только вопросительно поднял брови.

Из строя вышел бывший директор прииска «Коммунистический», взволнованный и оттого ещё более перекошенный Ведров.

– Не стану прятаться, гражданин начальник. Он рта не открыл, а его – в карцер. Почему один должен…

– Двое. Лейтенант! И этого в карцер!

Начальник лагеря «Новый» забыл о Ведрове обращался только к лейтенанту:

– Ещё раз прошу – позаботьтесь о тишине.

В баню шли партиями. На всю помывку отводилось полчаса, ложка зеленого мыла в ладонь и шайка тёплой воды. После бани однорукий зэк выбрасывал из прожарки прямо на двор пахнущее хлоркой бельё, приговаривая:

– Хватай шмутье, сидельцы! Кто смел, тот и успел.

Увидев Каштанку с наколотым на груди крестом и профилем Ленина, он постарался спрятать чувства поглубже, равнодушно процедил сквозь зубы:

– Был слух: тебя трюманули на Кручёном?

– Обошлось, – лаконично ответил Опенкин, тут же спросил: – Что там за «моряки» в озере?

– Местные. Все местные. И вам не обойдётся. Три месяца, а потом – или на проволоку, или в купальню. Здесь человеку при любом здоровье не сдюжить. За зиму ползоны передохло.

– Спасибо – успокоил.

– Чем богат. Дальше сам додумывай. Ко мне больше не подкапывай – спалишь.

– Сарай за вахтой, ну, вон тот… Что в нём?

– Не зарься. Керосин, бутор хозяйский. Сто раз проверен.

– С тобой ясно, Культяпый. Даёшь отмычку – и я тебя не знаю.

Культяпый бросил очередной тюк с бельём, слегка задумавшись, пошамкал широким ртом. Исчез он незаметно, в тот момент, когда Федор осматривался по сторона: а вернувшись, сунул ему в руку аккуратный свёрток.

– Выиграл у одного беса.

Каштанка развернул серую тряпку, удивлённо посмотрел на Культяпого:

– Это инструмент Нежного.

– Какая разница? Не сдюжил, а ведь подковы гнул…

Культяпый с силой швырнул ком белья в амбразуру, проверив обстановку скорыми глазами, закончил мысль:

– Жизнь здесь дешевле подлости. Иди, Федя, царство тебе небесное…

Трое сидели у остывшей печи, сделанной из куска большой трубы, и пытались понять друг друга перед тем, как на что-то решиться.

– Такой ночи больше не будет, – говорил взволнованный беседой с Культяпым Федор Опенкин. – Это не ночь, а подарок! Все устали. Все хотят отдыхать. Усталый человек не может быть бдительным. Вы уж мне поверьте: я всегда работал ночами.

– Бежать? Куда?! – спрашивал его Ираклий. – Карты нет. Продуктов нет! Друг друга кушать станем?!

– Зачем – друг друга?! «Сухаря» прихватим пожирней. «Корову»!

Ираклий выразительно скрипнул зубами:

– Помолчи, слушай, а! Людей кушать не могу! Ещё раз скажешь – знать тебя не хочу!

– Разборчивый! Видал, каким скоро будешь?! Голый, синий, главное – мёртвый!

– Какой буду, такой буду! Людей кушать не хочу!

Упоров слушал молча. Он предполагал, что этот полуразвалившийся барак может их всех пережить. Попробовать все объяснить заключённым? Разобрать барак и с кольями пойти на пулемёты? Кто-то обязательно вложит… Да и пулемёты не пройти. Барак не обязательно ломать, не обязательно. Зачем? Он сухой, как солома. Его высушил ветер. Сухой…

– Стоп! – выдохнул он вслух, и двое, перестав спорить, уставились на него, ощутив живое присутствие интереса. Они подвинулись друг к другу. Тень стала общей.

– Так что хранится в том сарае?

– Керосин. Разный бутор, нам не сподручный. Бежать надо, Вадим! Бежать! Не хрена пудрить мозги! – Летучий взгляд его метался по сторонам, ни на чём не задерживаясь.

Упоров перебил:

– Мы не бежим. Все равно поймают, поставят у доски почёта, как тех троих. Надо спалить этот гроб. Поджечь бараки! Ветер снесёт огонь на караульное помещение…

– Ты… – Опенкин не мог найти подходящие слова, – ты прямо это, в рот конягу шмендеферить, гений какой-то!

– В бараках люди, их надо предупредить, – предложил Ираклий, глянув на зэков, понял, что сказал глупость.

– Федор, ты идёшь?! – окликнул Вадим.

– Спрашиваешь?! Ну, и фраер нынче пошёл отчаянный. Другой вор позавидует.

Они по одному исчезли от печи. Крались вдоль нар, стараясь не попадать в узкие полоски лунного света из оконных щелей. Бесшумно вошли в подсобное помещение. Ираклий держал решётку. Упоров выламывал скобой ржавые гвозди. Первым прилип к подоконнику и соскользнул во двор Опенкин. Через минуту его голова возникла из темноты:

– Мотай портянки на сапоги: скрипучие шибко. Сидор оставь!

Вдоль стены крались на четвереньках, ловя за воем ветра каждый посторонний звук. Вадим не дополз до угла с метр и замер, усмиряя расходившееся дыхание.

За углом таилась опасность. Он думал о ней, как о живом человеке, напряжённо сжимавшем автомат… Предчувствие не обмануло: человек стоял, приплясывая на ветру. До него было метров десять, не больше. Ираклий молча протянул к Опенкину раскрытую ладонь, вор сунул ему нож. Он полежал совсем немного, вернул нож обратно, Федор с одобрением показал ему большой палец. У всех сразу поднялось настроение. Грузин неслышно поднялся, выскользнул из-за угла. Пошёл, чуть надвинув на глаза шапку, ступая на носки. Ему удалось пройти больше половины пути, прежде чем скрюченный охранник увидел выросший из ночи силуэт арестанта.

– Ты! Ты! – оцепенело замямлил он, пытаясь сдёрнуть с плеча ремень автомата.

– Т-с-с! – прижал к губам палец грузин. Словно тугая пружина сработала внутри его тела: он выпрыгнул на уровне головы часового, пяткой ударил в лоб! Соучастник – ветер тут же скрутил звук, вытянул и отнёс в дальний угол зоны.

Ираклий вытряхнул охранника из тулупа, с блаженной улыбкой забрался в тёплую овчину.

– Я их покараулю. Они в бане гужуются.

Потом поднял автомат и перевёл затвор на боевой взвод.

Опенкин справился с замком без хлопот. Зэки не зажигали спичек: бидон с керосином нашли по запаху.

Ираклий прикрыл тулупом охранника, снял с автомата диск и спрятал под доски.

– Может, подожжём? – кивнул на баню Опенкин…

– Не надо. С карцера замок сними.

На земле застонал часовой, разговор сразу смолк…

– Т-с-с, мент очнулся. Крепкий, гад: каблук его не берет.

После чего расчётливо пнул солдата в челюсть. Охранник затих.

– Теперь не скоро разговорится.

– Одеваются! Одеваются! – заспешил Ираклий. – Двое уже в сапогах. Пошли, ребята!

– Я подпалю первый барак, – сказал Упоров, – Ираклий – второй, ты, Федя, третий. Сейчас льём. Считаем до ста и поджигаем одновременно! Ну, мужики, не знаю, чем это кончится, но желаю удачи!

Огонь родился не сразу. Прежде он мелко побежал по сухим доскам, подпрыгивая и смеясь, этакий весёлый хулиган, притих и неожиданно дал мощную вспышку, подбросив ввысь пропитавшиеся керосином опилки. Пламя закрутилось на месте, начало расти, как огромная змея из горшка заклинателя. Змея обвила угол барака, подстёгнутая стремительным ветром, расплескалась на весь торец здания, выросла гудящей стеной, согнулась под ветром, багровея и набирая неудержимую силу. На крышу барака огонь обрушился, как ни странно, сверху. Он словно упал на неё, и крыша сползла набок, где рассыпалась на отдельные пожарища.

Ветер все плотнее и плотнее вбивал жар в глубокие щели, срывал куски толя, бросая горящие полотнища на казармы охраны.

Через час огонь охватил весь лагерь. Через шесть часов «Нового» не стало… Заключённые лежали на земле, прижатые к ней автоматными очередями. Свет погас, только огромные чадящие костры освещали безлесные горы. Скрипнула и завалилась набок вначале одна, затем другая вышка.

– Как же без охраны-то? – занудный Ведров толкнул в бок Культяпого. Культяпый не откликнулся: он только что умер.

День обещал быть плохим…

Утром по команде «Встать!» с земли не поднялись пятнадцать человек. Старики, больные да сидельцы из новеньких, не догадавшиеся по неопытности прихватить на подстилку кусок толя или доску.

Трупы лежали в каком-то напряжённом ожидании, словно и мёртвые продолжали отбывать свой законный срок.

– К морякам! К морякам! – тыкал пальцем пожилой лейтенант.

– Их бы усих – к морякам! – рычал, постукивая покойников прикладом по голове, заспанный Стадник. – Злыдни, своих не пожалели. Девять голов тильки сгорело…

– Ваших сколько, земеля? – поинтересовался Опенкин.

– Четверо, – по инерции ответил Стадник, но, узнав вора, показал ему кулак и сразу же устало отмахнулся. – Выжил-таки, змей чахоточный.

Старшина подошёл к лейтенанту и доложил без излишних формальностей:

– Вроде сдохли. Стрелять будем?

– Как хотите. Только побыстрей!

– Все куда-то торопятся, а порядок кто соблюдать будет? – ворчал Стадник, поставив автомат на одиночный выстрел.

Тем временем с покойников уже стащили рубахи, сапоги и даже кальсоны. Старшина методично выстрелил в грудь каждому, кроме Культяпого, чья грудь была занята портретами вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.

Культяпого пришлось стрелять в живот.

Арестанты подвезли тачки, не торопясь погрузили в них покойников, повезли к озеру пополнять команду «моряков». Не успевшие окоченеть руки свисали с бортов дощатых коробов, прощаясь с бывшими земными товарищами по несчастью безвольным помахиванием.

– Досрочно освобождённые, – сказал вслед похоронной процессии Ведров, сербая простуженным носом.

– Не глумитесь, – попросил недавний сосед по карцеру. – На все Воля Божья.

– Чепуха! Было время, весь в загадках измотался, а Бога вашего не познал.

– Неверие есть духовная слепота. Пребывание на земле в том состоянии не наказуемо, ибо Вседержитель больных не карает…

– Вы кто такой, чтоб морочить людям голову?!

– Монах, – ответил просто блондин неопределённого возраста. Скорее всего, он был молодым.

– Что ж тогда Господь о вас не позаботился?! По знакомству мог бы оказать милосердие.

Блондин запахнул своё чёрное драповое пальто без пуговиц, с отеческим сожалением посмотрел на Ведрова:

– Вы не в том расположении духа, потому останетесь при своём упрямом мнении. Но сказано: «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное…»

– Да пошёл ты! Все извилины заплёл!

Монах не обиделся, что весьма удивило прислушивавшегося к их беседе Упорова. А Ведров и дальше продолжал выкрикивать полушёпотом что-то о моральной трусости и опиуме для народа. Бывший сокамерник улыбнулся одними глазами и ушёл в себя.

Он видел далёким зрением души угасающего от телесной ветхости отца Никодима и слышал его едва шелестящий голос:

– Уйми гордыню, брат мой, изгони крамолу из речей своих. Паства должна знать одно: всякая власть – от Бога!

– От кого нонешняя, святой отец? – спрашивает молодой монах.

Отец Никодим молчит смущённо… Игумен искренне хочет, чтобы слуга божий Кирилл переплыл мутное житейское море без катастроф.

Кудрявая борода бесстрастного красавца лежит на литом кресте, белые руки скрещены на чёрной рясе, как два ангельских крыла, а голубые глаза ждут ответа. Молодой монах знает о доносе, написанном соседом по келье Лазарем при свете свечи, источающей медовый запах. Слогом мягким, но разящим. Знает о том и отец Никодим, но оба берегут свои тайны, дабы не приносить друг другу большего огорчения.

– Власть нынче антихристова, – решается на ответ Никодим. – Обличать её воздержись: терпение дарует терпеливому мудрость…

– Благодарствую, святой отец мой. Только «возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадёжен для Царства Божия», кое стремимся стяжать мы, с вами…

Старец перекрестил спину удаляющегося монаха, едва сдерживая слезы. Ему не дано совершить подвиг по причине крайней немощи, оттого жизнь, прожитая в послушании и служении, кажется какой-то незаконченной…

– Смирно! – гремит на студёном ветру хриплый голос злющего, как собака, лейтенанта.

Это прошлого не сразу покидает отца Кирилла, он ещё улыбается своим воспоминаниям и немного похож на счастливого человека, позабывшего своё имя.

– Смирно, сука небритая! – кричит на него окончательно взбешённый лейтенант.

Упоров дёргает монаха за рукав чёрного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопчённые лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жёстким лицом. Тёмные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера – разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.

Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчёркивали его поколебленный душевный порядок.

– Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, – опечаленный голос не дрожал. В нем ещё осталось достаточно воли. – В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя – заслуживает ли это наказания?

Этап загудел.

– Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.

Они ждали сутки. Голодные заключённые сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли ещё четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздём, сказал:

– Этот знал злыдней…

– Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! – затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший но пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака: – За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!

– Верно! – поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. – Мы не желаем отвечать за чужое преступление!

– Не копти, Маруся, – одёрнул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. – Из этой зоны живьём не уйдём.

– Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!

Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.

«Это быстро, – думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. – Одно движение… и порядок!»

Неподалёку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперёд, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опенкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:

– На, утри сопли, мужик.

Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.

– Худые дела, – покачал головой Опенкин. – Такое здоровье надо в карты проиграть.

– Нет уже дел, товарищ, – больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка – гримаса боли. – Я – врач, все понимаю, а сделать ничего не могу. Надо ещё подождать… – Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: – Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!… Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт – письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.

Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ёрничать.

– Да, ещё очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но всё равно, возьмите.

– Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят – отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне – свой шикарный макинтош?

Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:

– Разрешите.

– Я знаю, кто «петуха» пустил! Здесь они, поджигатели! – громко произнёс до сих пор напряжённо молчавший секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» на Херсонщине Шпаковский, подарив Упорову осатанелый взгляд. Тот догадался – секретаря ничем не остановишь, его надо только убить. Ещё он знал – это придётся сделать ему самому. И постарался успокоиться, объяснить себе – выбора нет, так хоть кто-то спасётся из тех, кого ты вёл за собой на поджог. Прилив решимости очистил голову от посторонних мыслей.

– Гражданин начальник! – раздался впереди знакомый голос доктора из Ленинграда.

– Ну, шо тоби, шо, голуба? За гробиком пришёл, купаться не хочешь! – ухмыляясь, шутил Стадник, однако, послушав доктора, сменил тон: – Шо – шо? Эй, куды прёшься! Сдурив, падла чахоточная! Ты пиджог?!

Этап заволновался. Зэкн начали подниматься на носки, чтобы разглядеть поджигателя.

– Вылез сам! Не менжанулся! Из воров, поди?

– Тю, придурок, не видишь разве – политический. Из интеллигентов.

– Кирова им мало – лагерь спалили!

Доктор стоял перед Стадником, смущаясь общего внимания, комкая в руке забрызганный кровью платок.

– Вы так и доложите кому следует. Столыпин Федор Фёдорович поджёг весь этот ужас лично. А я пошёл…

– Куда ты пошёл, козявка?! – ошалел от нахальства зэка старшина.

– В побег! – крикнул доктор и опять задохнулся кашлем.

– Застрелю, – благодушно улыбнулся Стадник, – чтоб собаки не разорвали. Так что вертайся в строй, я майора кликну. Марш в строй, гнида!

Доктор с выдохом толкнул в грудь старшину обеими руками и побежал к завалившемуся проволочному заграждению, ходульной трусцой смешно выбрасывая перед собой непослушные ноги.

– Стоп! – заорал рассвирепевший Стадник, поглядел на этап и снова крикнул: – Стреляю!

Доктор быстро выбился из сил, едва шевелил ногами. Он повернулся в тот момент, когда успокоившийся старшина поднёс к плечу приклад автомата… Доктор хотел что-то крикнуть, но пуля пришла чуть раньше.

Доктор медленно поплыл к земле, развернулся спиной к стрелку, сделал шаг вперёд и, получив ещё одну пулю, шлёпнулся лицом в колымскую землю.

Упоров позавидовал доктору. В тот, неожиданный для всех момент такой скорый, вроде бы безболезненный конец виделся ему идеальным вариантом избавления от холода, голода и дурных надежд. Все равно когда-нибудь убьют или зарежут, так ведь пока дождёшься того, ого – го как намучаешься! И, взглянув на человека, так подумалось – укравшего его пулю, зэк вдруг сказал себе: «Дурак!», внутренне содрогнулся, почувствовал или увидел маету расставания души с телом. Она была застрелена вместе с доктором, она кричала в каждой клетке своего остывающего дома, надеялась, не хотела с ним расставаться. Ей было страшно, потому что страшно было ему, даже без пули меж лопаток…

«Всему своё время, – Упоров закрыл глаза, чтобы не видеть жуткого прощания. – Твоё ещё не пришло…»

– Шпаковский! – позвал посуровевший Стадник. – Ты шо хотел донести до нашего сведения? Знаешь, кто лагерь спалил?

Упоров снова взглянул на бывшего парторга… Тот был уже не столь решителен, зато оказавшийся рядом с ним Ираклий рассматривал его с недвусмысленным вниманием.

Шпаковский открыл рот, глянул на Ираклия, снова закрыл, явно нервничая. В конце концов сказал:

– Чахоточный и есть, которого вы сразили, гражданин начальник! Ночью в окно лукался, когда я парашу искал.

– Ты ничего не перепутал, Шпаковский? Мабуть, другой злыдень был. Ночью они уси на одно лицо.

– Он не ошибся, гражданин начальник, – подтвердил Ираклий. – Такой и ночью врага разглядит.

Шпаковский быстро кивнул, продолжая заботиться о себе уже с большим старанием и не спуская с грузина насторожённых глаз.

– Ты, Шпаковский, должен был раньше сказать: сам видишь, сколько людей страдает. Но все одно, молодец! А этот…

Старшина кивнул в сторону проволочного заграждения:

– Надо ж, гадость какая! За интеллигента канал! С виду-то и не подумаешь!

Подошедший майор молча осмотрел труп доктора, недоуменно пожал плечами, спросил безразличным голосом:

– Нашли поджигателя, Стадник?

– Так точно, товарищ майор! Убит при попытке к бегству.

– Этот? – майор указал пальцем в сторону лежащего доктора.

– Он самый. Свидетель есть. Эй, Шпаковский!

– Не надо! – майор недовольно поморщился. – Этап возвращается. Выдать сухари, чай, селёдку. Вас благодарю за службу.

– Служу Советскому Союзу! – прогавкал старшина, и, повернувшись к заключённым, не выдержал, осклабился, потеряв всю свою молодцеватость, и каждая оспинка на его грубоватом простодушном лице расплылась в счастливой улыбке.

– Поздравляю, гражданин начальник!

Каштанка услужливо вытянул из-за плеча бандеровца тощую шею:

– Такому выстрелу товарищ Ворошилов позавидует.

Старшина был начеку, но праздник вор ему испортил.

– Молчать, заключённый Опенкин! Не понимаете по-доброму, тоди усе буде по закону!

– Тогда чеши за селёдкой, пидор. Не слыхал – товарищ майор приказал?!

– Какой он тебе товарищ, вошь тюремная?!

– Иди спроси! Но вначале тащи селёдку!

Заключённые понимали – Стадник непременно застрелит вора при случае, однако забава им нравилась, этакая игра с ощущением неизбежного конца. При этом многие из них, окончательно разуверившиеся во всяком добре, испытывали что-то похожее на удовольствие от того, что кто-то уйдёт раньше их. Даже обезножевший после лежания на холодной земле профессор математики Футорянский смотрел на все с тихой улыбкой, освободив мочевой пузырь и забыв на время о своих бесполезных конечностях, размягчившихся до состояния студня…

Упоров взглянул на Шпаковского. Какая-то часть души ещё жила ожиданием неприятностей, по он нарочито небрежно вынул бритву и начал срезать ногти. Он хотел доказать себе, что ничего не боится, потому останется в выигрыше при любом раскладе дел. Он хотел себя обмануть…

Он открыл глаза, и молодой блатарь с хищной улыбкой раздражённо спросил:

– Ты чо, на курорте, боров?

– А у тебя есть запасные фиксы?

– Нет, а что?!

– Тогда спрячь те, что есть! Зачем пришёл?

Упоров сел на нары, нащупал натруженною поясницу. Сто ходок в смену с тяжело гружёной тачкой по прогибающемуся дощатому трапу. Это норма. После трех дней работы он вернулся к мыслям: не вскрыть ли себе вены… Именно на третий день ему начало казаться – в коробе лежит тонн десять породы, сзади грохотала такая же махина и при малейшей остановке могла сбить с ног, покалечить или убить. Ему всё-таки удалось убедить себя – тачка катит не породу, а куски бесконечного срока. Надо его вывезти весь – до последнего камешка, чтобы выбраться из сырой шахты на волю, где не будет постоянного ощущения голода и опасности, как сейчас при виде этой нахальной рожи молодого блатаря.

– Тебя ждут в третьем бараке, – сказал блатарь. – Надо торопиться.

– Кому надо, пусть торопится, – ответил Вадим со всем доступным ему в эти минуты спокойствием. – Ты только не погоняй!

Зэк что-то уловил в тоне Упорова, промолчал с угрюмым выражением податливого к гримасам лица. Они прошли мимо дежурного, сделавшего вид, что дремлет, и, подняв воротники, вступили в холодную северную ночь.