Текст книги "Черная свеча"

Автор книги: Владимир Высоцкий

Соавторы: Леонид Мончинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Сейчас он войдёт, чтобы убить меня. Не стоит об этом думать».

Да как не думать: «Трус. Это же совсем не больно, ну разве что ещё разок потеряешь сознание. Зато потом…»

Двери поддаются ржаво, но уверенно двигая впереди себя застоявшийся воздух камеры, и старшина появляется в тесном сознании зэка на первом плане, отстранив даже боль. Но тут же Вадиму становится не по себе.

Вовсе не от присутствия старшины, это зэк принимает как приговорённый наличие палача, а от того, что он видит человека в диагоналевой гимнастёрке с двумя планками орденских колодок на груди… закрытыми глазами…

Видит какой-то предмет в его правой руке, но важная деталь ускользает, потому что ему хочется закричать от своего открытия. И приходит мысль: «Кричать нельзя: потеряешь сознание. Тут-то он тебя этим предметом по голове. Боишься, значит, хочешь жить».

Старшина переложил предмет в левую руку и перекрестился. Теперь непонятно: то ли перед ударом, то ли совесть мучает? Это у старшины-то совесть?! Зэк начал волноваться, дышать стало совсем невыносимо.

Охранника смутил появившийся на щеках лежащего румянец. Он осторожно вытянул трубочкой губы, спросил полушёпотом:

– Слышь, 753-й, одыбал, чи шо?

Заключённый напрягся, стараясь распахнуть глаза или что-нибудь произнести. Усилие стоило ему потери сознания… Но раньше, чуть раньше, были шаги по коридору. Решив, что это судьба, старшина сунул в карман галифе молоток, закрыл за собой двери камеры, почувствовал себя спокойно, как человек, которого Бог не обделил ни разумом, ни совестью…

«Он меня не добил», – подумал зэк, очнувшись, и сразу вспомнил последнее, что удержала память от побега. Кажется, он поскользнулся или тот, рыжий с рыбьими глазами, ударил сапогом по пятке. Ты только успел вцепиться ему зубами в шинель, прежде чем на затылок обрушился приклад. Сознание ещё оставалось: удар смягчила шапка. Следом перед глазами возник другой приклад, окованный белым металлом. Прямо в лоб! Скрип костей собственного черепа – последнее, что сохранила память…

Теперь боль сидела в самой сердцевине костей, связывая его с внешним миром насильственной усталой связью. Он так и подумал: «Боль устала». Дальше мысль не пошла, потому как открылся смотровой глазок, в камеру проник неясный свет. Снова стало темно, и прозвучал голос:

– Почему нет света, старшина?

– Не нужон он ему. Скоро преставится.

– Устав существует даже для мёртвых. Откройте!

Темнота ржаво распахнулась. На пороге камеры трое в аккуратной воинской форме. Первым вошёл гладко выбритый лейтенант с лицом аскета и запоминающимся выражением глубоко озабоченных глаз. Коверкотовая гимнастёрка перехвачена блестящим кожаным ремнём, широкие бриджи чуть приспущены к собранным в гармошку хромовым сапогам. Щёголь. Сопровождающий его сержант на полголовы выше и держит широкое, непроницаемое лицо чуть внаклон.

– Устать! – выныривает из-за них уже знакомый зэку Григорий Фёдорович.

– Будет вам, Пидорко! – досадливо отмахнулся лейтенант. – Его сам Господь Бог не поднимет.

– Бога нет, – конфузливо шутит Пидорко. – А мы усе – от обезьяны…

– Вижу, – лейтенант наклонился над зэком. – Вы меня слышите, 753-й?

Заключённый слегка приподнял веки.

– Моя фамилия Казакевич. Я начальник этого блока. Прошу неукоснительно выполнять правила внутреннего распорядка. Письма писать запрещено, как и разговаривать с кем-либо, петь песни, читать вслух стихи, иметь при себе колющие, режущие предметы, верёвки, ремни…

Заключённый закрыл глаза, подождал и едва заметно улыбнулся: он уже не видел с закрытыми глазами. Все было нормально.

– Чему вы улыбаетесь, 753-й? Вам здесь нравится?

– Он без сознания, – сказал тот, кто сопровождал начальника блока.

– Зробым сознательным, – опять пошутил старшина Пидорко.

– Вы уж постарайтесь, Пидорко. Только не перестарайтесь. Знаю я вас.

Казакевич вышел из камеры, именуемой в профессиональном обращении «сейфом», продолжая думать о странной улыбке 753-го. Тюрьма для особо опасных преступников включала в себя полторы тысячи одиночных камер-сейфов, сваренных из стальных листов, и была заполнена теми, кто уже не мог рассчитывать на обретение свободы или хотя бы изменения жизни.

Железный замок, именуемый зэками «спящая красавица», каждый свой день заканчивал в полной тишине. Сумрак ночи неслышно вставал из-за её пугающих неприступностью стен, затушёвывая незрелой темнотой далёкие спины гор. Ветер, шаставший весь день по безлогой долине, прятался в ельник у ручья до следующего утра, поскуливая временами заблудившимся псом. Весь мир становился серо-синего цвета, а тюрьма – не сказка ли! – неожиданно вспыхивала хищным бдительным светом, напоминая огромный лайнер в пучине океана. Он манит и пугает, как праздник ночи и приют одиночества, где люди кожей пьют свои законные мучения, расплачиваясь по всем счетам за праздник и приют.

– 753-й повесился!

Голос приходит из смотрового глазка:

– 753-й ещё живой!

– Тягучий, сука! Назло, поди, старается?

Через час в камеру вошёл врач. Осмотрел заключённого, с некоторой растерянностью и непониманием почмокал губами:

– Пожалуй, он будет жить, Пидорко.

Тот с некоторым сожалением посмотрел на прыщавого доктора, почесал затылок:

– Та хай живе, вражина! Сам толком определиться не може: чи жить ему, чи сдохнуть. В сомнениях, рогомет!

– Через неделю… Нет, через десять дней перевести на общий режим.

– Нам бумага нужна, товарищ доктор.

– Завтра напишу рапорт. Вы что курите, Пидорко?

– Махорку, её туберкулёз, говорят, боится. Годно?

– Годится. Знаете, как в том анекдоте: при отсутствии кухарки живём с дворником.

– Педераст, значит, у вас дворник?

Доктор вздохнул, принимая от старшины щепоть махорки:

– Вы – мудрец, Пидорко. Большой мудрец.

– Да уж не глупей этого, – кивнул на зэка довольный похвалой надзиратель. – Учерась говорит: «Душа вернулась». Я аж весь вспотел: покурил дурогону. Он лежит и улыбается. Ну, сумасшедший, какой с него спрос…

Зэк попробовал подняться на следующий день после посещения доктора: очень захотелось есть. Чашка с баландой и пайка хлеба находились под дверью.

В продолжении часа, а то и более, он осторожно спускался с нар, но в конце концов треснулся лицом о бетонный пол. Баланду он все же выпил по-коровьи, опустив в чашку потрескавшиеся губы, заглатывая вместе с кусками переваренной селёдки сгустки собственной крови из расквашенного носа. Все делалось по-животному терпеливо, и язык плотно облегал каждый бугорок на дне чашки, когда он вылизывал предполагаемый жир.

Пайку заключённый взял в зубы, с ней и полз к нарам, чувствуя грань утомлённого сознания и не переставая думать, что сейчас он начнёт видеть сквозь закрытые веки. Зэк этого не хотел, он просто боялся страхом дикаря, увидевшего электрическую лампочку, предпочитая жить в земном, низменном измерении, без чудес и всяких других не осиленных мозгом потрясений.

«Надо жить своей жизнью, этой вот, той, которая есть», – убеждал себя 753-й, не замечая, как выпала изо рта пайка сухого хлеба. Тогда он наклонился и выкусил из неё маленький кусочек. Усилие оказалось лишним…

Открыв глаза, заключённый увидел перед носом яловый сапог.

– Яка ж людына настырна, – сокрушался где-то вверху Григорий Фёдорович.

– Столь кровищи потеряв, абы нажраться.

Голос его уже не был тем вкрадчивым, приторно сладким голоском, каким он обращался к нему в первое знакомство, и потому Упоров решил – старшина не пустит в ход молоток.

Пидорко с сержантом бросили его на нары. И сержант сказал:

– Здесь всегда селили каких-то ненормальных.

Пидорко по привычке насторожился, спросил с интересом, чтоб подзадорить сержанта:

– С чего ты взял таку глупость?

– Ну, как же! Помнишь того, за которого твой земеля пострадал?

– Умничал много, вот, как ты, – похолодел лицом и голосом Пидорко, развернувшись, пошёл по коридору, твёрже, чем всегда, чеканя шаг.

– Да я же… Просто так я, – мямлил ему вслед растерявшийся вконец сержант и даже плюнул с досады, услыхав слабый стон очнувшегося зэка. – Пропади ты пропадом, козёл!

У Пидорки был повод обидеться. Полгода назад в этой камере содержался генерал НКВД. Большой, изнеженный номенклатурной столичной жизнью человек с одним и тем же отработанным на многочисленных допросах властным выражением лица. Он даже плакал сурово, когда его допрашивали самого.

Старший надзиратель шестого блока старшина Коротич генерала боялся и потому сочувствовал. Однажды, засидевшись у своего преданного подручного Пидорко, он распахнул душу перед тем, кто был и тих, и кроток, и послушен…

– Такого чоловика загубылы мабуть без вины, – Коротич вытер рот рукавом гимнастёрки. – Ты глянь, Григорий, який сановитый. Я к ему пидходыть робею, а его… ошибка произошла, самый настоящий произвол!

Пидорко по-уставному кивал головой, слушал внимательно, чтоб той же ночью изложить содержание совместной пьянки на листке, вырванном из школьной тетради дочери. Безграмотно, но с чёткой мыслью – старший надзиратель усомнился…

Днём позже утративший бдительность Коротич валялся в ногах начальника тюрьмы Челебадзе, рассказывая ему свой послужной список:

– Двадцать рокив верою и правдою. Три раны от беглецов имею, две медали за боевое отличие.

– Какое, говоришь, отличие, дорогой? – не прекращая чистить ногти, весело спрашивает полковник, сам вручивший награды старшине.

– Боевое, товарищ полковник!

– На фронте, значит, отличился?

– Ни! При задержании беглых злыдней. Усю банду политических одним махом. Лично наводил.

– А знаешь ли ты, дорогой, где работаешь?

– У турми особого назначения, для особых врагов народив.

– Что такое турма? – пытал, испытывая внутреннее удовольствие, кутила и бабник Челебадзе.

– Ну… это, как это говорится, – морщит лоб Коротич, – крепкий, крепкий дом, где самые ярые злыдни сидять.

– Неточно, дорогой, – улыбнулся старшине полковник – Очень даже приблизительно. Турма – место наказания и исправления особо опасных преступников. Как же ты будешь исправлять, Коротич, преступников, когда сам не веришь в их виновность?!

– Верю я! Ей-богу, верю! Дайте возможность исправиться!

– Дадим, – чёрные оливы полковничьих глаз сбросили ленивую поволоку. В них появился хищный блеск. – Мы не звери. Дадим тебе возможности.

Ухоженными руками полковник пошевелил папку с личным делом Коротича.

– С завтрашнего дня заступаешь на дежурство. Старайся. Вон преступники исправляются и тебя исправим. Твой 571-й вчера умер, а я узнал, что ты ему сала не принесёшь. Это ж надо додуматься: врага народа салом кормить!

– Виноват, товарищ полковник!

– Ладно, я человек не злопамятный. Иди. Можешь поздравить Пидорко с повышением: теперь он – старший надзиратель. Достойный, преданный делу чекист. Ты как думаешь?

– Так точно, товарищ полковник. Мой ученик.

– Товарищем гордишься? Это хорошо…

Выздоравливал 753-й медленно, но через десять дней, как распорядился доктор, заключённого перевели на общий режим, и каждое утро он был обязан поднять нары, проводя время до отбоя на ногах. Видеть с закрытыми глазами Упоров перестал окончательно, страх его тоже покинул, и он старался не ворошить прошлого, только боль продолжала сопровождать каждое движение. Однажды он подумал – нет нужды жить в таком неловком состоянии, есть нужда его изменить. В общем, как получится. Даже если боль тебя доконает, это все же лучше, чем ничтожество и бессилие.

Первый момент новой жизни едва не стал последним и не положил ей конец. От резких движении внутри образовалось так много боли, что, казалось, она имеет огромный вес и давит им на все органы сразу. Зэк сделал паузу, а когда чуток полегчало, продолжил приобщение к движению. Усмирённые болью помыслы не погоняли тело. Руки легко взлетели над головой и так же мягко опустились на бедра, лёгкие с хрипом втянули в себя пахнущий железом воздух. Движение повторялось до тех пор, пока не возникало головокружение и не оставалось сил бороться со слабостью.

Он поклялся себе, что не произнесёт ни одного слова до того дня, когда отожмется от пола сто раз.

– Сто! – повторил заключённый вслух для пущего самоутверждения и замолчал.

Руки трещали в суставах, полосатая роба прилипала к мокрой спине. Зэк трудился, с воловьим упорством раскачивал себя как человека, готового совершить великий подвиг или великое сумасбродство.

Как-то ночью ему приснилась женщина. Упоров говорил с ней, затем она требовательно обняла его, а он оказался не в силах ответить на её страсть, сидел с опущенной головой, точно потерявшийся скопец…

– Утрудился, соколик! – ёрничала женщина, похожая голосом на ту случайную, оказавшуюся с ним в бане на Хабаровской пересылке. Они так ничего и не успели, помешал настырный дежурный, и женщина явилась в сон, чтобы высказать ему свою обиду. Уходя, она сказала: «Больше не приду».

Зэк проснулся в плохом расположении духа и все пытался угадать, к чему бы ей его тревожить. А гадая, краснел.

В тот день он отжался девяносто раз. Долго не мог подняться с холодного пола…

– Что 753-й? – спросил у старшины Пидорко лейтенант Казакевич.

– Молчит. Так, прикидываю, полгода не разговаривает. Заметил за ем одну странность.

– Я вас слушаю, Пидорко! – поторопил начальник шестого блока.

– Отощал, как гонный волк, а телом вроде укрепился.

– Это все?

– Та ещё одна странность, говорить неловко.

– Онанирует? Валяйте, рассказывайте, я ж не девица. Я – ваш начальник и должен знать все о заключённых.

– Зараз подкрался я к глядунку. Та в аккурат было в четверг, да, в четверг, сосед баню топыв. Глянул тихонько, а вин стину кулаком дубасит. Открыл глядунок. Думаю – померещилось. Трохи переждав, шасть ище… Дубасит! Мабуть, умом подался? По времени – пора…

– Есть опасение – может повредить стену?

– Шуткуете, товарищ лейтенант. Таку стену гаубица не пробье. С ума спрыгнул.

– Запретить ему сходить с ума мы не в силах.

– Почему? – искренне удивился Пидорко.

Казакевич улыбнулся и погладил старшего надзирателя по вьющимся волосам:

– Замечательно вам живётся, Пидорко. Просто и ясно.

– Та не худо, – заважничал надзиратель. – Нынче кабанчика зарежу, салом вас угощу. Тёща скоро уезжае… Жить можно.

– Сверьте поведение 753-го с правилами. Если есть отклонение – накажите.

– Слушаюсь! Нэпрэмэнно накажем!

– Пидорко! – вспыхнул Казакевич, но, взглянув в чистые, как степные роднички, глазки надзирателя, тут же остыл.

– Надёжный вы человек, Пидорко: в вас невозможно ошибиться. Кстати, для чего у вас голова?

– Соображать должна! Гы-гы!

– Попробуйте этим заняться, чтобы не беспокоить меня по пустякам.

– Поняв, товарищ лейтенант!

Козырнул старшина и чётко замаршировал по коридору. Через несколько минут из торчащей в потолке трубы в камере заключённого номер 753 хлынула ржавая вода. Старший надзиратель открыл глазок, крикнул в приподнятом настроении:

– Охладись, придурок лагерный! Будешь знать, как стену дубасыть! Гы-гы…

Ключ поворачивается в замочной скважине, делает оборот, но почему-то замирает. Он должен повернуться ещё раз, и тебе прикажут нести парашу. Девять шагов по жёлтой кишке безлюдного коридора. Выплеснул содержимое и вернулся в сопровождении молчаливого охранника. Все знакомо. Или войдёт старшина, последует команда: «Лицом к стене!» Тебе сунут под колени расшатанный табурет.

– Повернитесь! Руки за спину!

Парикмахер из крымских татар, с лицом, на котором плясала старая ведьма, будет крушить тупой бритвой недельную щетину. Кажется, татарин специально не точит её: ему нравится наблюдать за мутнеющими от боли глазами клиентов. Садист!

Он ничего не угадал.

– Лицом к стене! Смирно!

За спиной шелестят бумаги, голоса звучат по-деловому, без сильных интонаций. Должно быть, большое начальство.

– Где карточка 753-го?

– У начальника тюрьмы, товарищ генерал.

– Пусть Челебадзе принесёт её сам.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Шаги усыхают за дверью. Кто-то задержался. Кажется, Казакевич. Он говорит – голос его не всегдашний, а ближе к человеческому:

– Не шевелитесь, Упоров. Вы находитесь здесь, как шпион. Постарайтесь корректно объяснить генералу. И забудьте наш разговор.

Дверь встала на место. Ключ сделал положенные обороты. Заключённый прижался лбом к стене и немного погодя сообразил – у него появился шанс. Неужели?! Он стал потным, словно стоял перед огнедышащей топкой и жар обнимал его огнедышащим вихрем.

– Ну, Господи…

Потёр виски, пытаясь восстановить душевное равновесие.

– Стоять смирно!

– Зураб Шалвович, доложите ситуацию по 753-му.

Челебадзе помедлил, наверное, нарочно, чтобы дать понять всем – его не пугают генеральские погоны. Он начал говорить чуть с юмором, как за обеденным столом:

– По картотеке он – шпион, но по жизни – дурак. Верно я говорю, 753-й? Молчит восьмой месяц, стену кулаками бьёт…

– Давайте по существу, Зураб Шалвович, – перебивает генерал.

– Можно по существу. Казакевич, расскажи генералу об этом подонке. Одни хлопоты с ними, понимаешь!

– Слушаюсь! – щёлкает каблуками начальник шестого блока. – Статья 58 прим. пункты 17 и 19. Провоз из Америки нелетальной литературы. Три тома Есенина, два тома Ницше и Бунин. Контакт с иностранными гражданами. И последнее – избиение начальника режима парохода «Парижская Коммуна».

– Чекиста ударил! – кончик хищного носа начальника тюрьмы лёг на щётку подкрашенных усов. – Такое должно караться высшей мерой!

– 753-й, кругом!

Заключённый повернулся и увидел, что генерал похож на корабельного повара с «Парижской Коммуны», у которого не было даже имени, потому что все, включая замкнутого испанца капитана, звали его Егорыч.

Генерал тоже был слегка кособок, но особенное сходство проявлялось в положении широко поставленных глаз, страдальчески распахнутых и одновременно грустных.

Ещё он чуть-чуть смахивал на больного ребёнка.

– В чем выражался ваш контакт с иностранцами? – спросил генерал.

– Боксировал с чемпионом Лос-Анджелеса, без ведома капитана.

– С негром?! – грузный Челебадзе сразу же оживился и, забыв про генерала, ехидно переспросил: – Хочешь сказать, что дрался с негром?

– Я нокаутировал его, гражданин начальник.

– Ты?! – у Челебадзе испортилось настроение. – Он что, больной был? Ты кого хочешь обмануть?! Чемпион Лос-Анджелеса!

– Ну и что? Я сам был чемпионом Тихоокеанского флота.

Челебадзе покрутил мягкой, как подушка, ладонью у виска, словно ввинчивал лампочку, но не нашёл нужных для выражения своего состояния слов и, тем раздосадованный, крикнул, багровея плывшим лицом:

– Повернись к стене! Какой подлец! Нет, вы посмотрите, товарищ генерал: страна его боксу учила для защиты Отечества, а он чекиста… челюсть сломал! Что он тебе – негр, что ли?!

Генерал молча глядел над головой начальника особой тюрьмы, и тот вдруг осознал, что у генерала есть что доложить там, в Москве, потому-то он такой неприступный. По Челебадзе было известно и другое: пока его полковничьи погоны весят больше генеральских.

Только зачем весь этот сыр-бор? Лучше решить дело миром…

– Много накопили хлама, товарищ полковник. Место этого уголовника – в колонии строгого режима!

Голос генерала прозвучал сурово, но все же начальник тюрьмы уловил в нём внутреннюю дрожь от неполной решительности. Желание и возможности явно были не согласованы. К толстому грузину тотчас вернулось прежнее благодушие:

– Дорогой, враги народа не грибы, я их не собираю. Мне их присылают такими, какие они есть.

– Существует инструкция! Её надлежит неукоснительно выполнять!

– Много чего существует. Но мало ещё людей тщательных, преданных делу товарища Сталина. Они позорят звание советского чекиста!

Отработанную фразу Челебадзе говорил всем проверяющим, всем подчинённым, которых отправлял в командировку, чтобы без лишних нервных издержек переспать с их жёнами.

– Вот недавно звонил Лаврентий Павлович. Спрашивает: «Зураб, ты куда Алиева девал?!» Ну, этого, который хотел стать над партией.

«Зачем они говорят при мне? – с тревогой думал заключённый. – Неужели я уже списан? Или привычка не замечать заключённых. Все равно не к добру такие разговоры…»

Зэка потрясывал лёгкий озноб. Генерал мельком взглянул на Упорова, сохраняя во взгляде то же незлобное выражение, с которым появился в камере, и, не обращая внимания на жестикулирующего грузина, шагнул за порог.

– Дорогой, – донеслось уже из коридора. – Я живу в мире со своей партийной совестью.

– Как же отец Макарий?

– Вах! Бах! Сплетни!

Заключённый номер 753 не знал, что Зураб Шалвович исповедуется в 47-й камере у отца Макария и это стало предметом разговоров и поводом для доносов.

Заключённый думал о своей дальнейшей судьбе, и когда за спиной раздался голос Казакевича, вздрогнул от неожиданности:

– Вы что, на самом деле побили негра-чемпиона?

– Я же сказал, гражданин начальник, – нокаутировал в четвёртом раунде.

– А начальника спецотдела?

– В первом…

Казакевич хохотнул и прикрыл дверь.

– Устать!

Крик бьёт по расслабленным нервам. Заключённый не сразу находит себя в реальном мире. Цепкая рука старшины сдёргивает его с нар. Шлёп! Удар плашмя о цементный пол приводит зэка в чувство, но человек ещё лежит у яловых сапог надзирателя сырой тряпкой.

Притворился.

– Устать! Сказано!

Пидорко кричит для повышения чувства собственного достоинства. Он вкладывает в крик скрытую ярость за перенесённые от начальства оскорбления и желание ещё раз убедиться, что кто-то стоит ниже. Старшина, в сущности, не такой уж злой человек, просто жизнь его украшена единственным для души удовольствием, и если его можно получить так легко, почему нет?

– Слушай сюды, 753-й! Ну, чо чухаешься?! Ушибси, цаца! Уразумей – каково хорошим людям от твоих кулаков! Тебе велено отсель убираться. Хватить жировать на дармовых харчах! Ты даже враг-то не настоящий! Туфтовый вражина! Вещи е? Тоды повертайся. Спеленаем тебе крылышки.

Наручники лязгают с тупой уверенностью собачьей пасти.

– Выходи!

В коридоре ждёт Казакевич. Тонкое лицо лейтенанта коробит полусонная гримаса недовольства: рано подняли. Он вяло отбрасывает гибкую плеть руки, указывая направление зэку.

– Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!

Прямой жёлтый тоннель покрыт литыми щитами в рубчик. Двери камер слегка утоплены в стене. Коридор напоминает гнойный свищ в каменном теле тюрьмы.

753-й упёрся взглядом в жирные лопатки шагающего впереди надзирателя. Неокрепшие после сна ноги шаркают но неровностям цементного пола. Шаги Казакевича звучат, точно на параде, чётко, и заключённый мучается желанием подстроиться под этот шаг. Начинает задыхаться от дурацкого напряжения и столь продолжительной ходьбы.

Бум! Бум! Бум!

Ударный звук подбитых каблуков стаптывает мозг, и тело начинает слегка покачивать в стороны. Наконец лопатки идущего впереди надзирателя замерли. Заключённый с хрипом втянул в себя воздух.

– Стоять!

Условный стук в квадратное оконце. Глаза из открывшейся амбразуры осмотрели всю группу.

– Номер?

– 753-й!

– Упоров Вадим Сергеевич?

– Так точно!

Его лицо сверено с фотографией. Дверь ушла в жёлтую стену почти бесшумно, и забытый запах извести напомнил о доме детства. После стальной коробки камеры комната показалась огромным залом, и каждый предмет на фоне свежевыбеленных стен смотрелся с поразительной чёткостью.

В центре небольшой, обтянутый дерматином стол, рядом с ним – кудрявый лейтенант с погасшей папиросой во рту. На скамье, что у самой стены, сидел уже переодетый заключённый с типичной уголовной рожей, которой он всячески старается придать скорбное выражение. По обеим сторонам зэка – два охранника с автоматами. В левом углу, почти напротив стола, – поставленный на попа гроб, который создавал настроение торжественности, какой-то недоговорённости, словно сейчас должен появиться его будущий жилец или хозяин.

Упоров не успел додумать до конца эту деталь.

– Распишитесь здесь, товарищ лейтенант, – дежурный ткнул пальцем в раскрытый журнал.

Вадим натянул пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую, но без пуговиц, телогрейку. Сапоги были стоптаны внутрь, ноги болтались в них, сдирая кожу о жёсткие ранты. Он поднял на дежурного глаза.

– Чо копаешься, мудило?! На вот, да побыстрей!

Дежурный бросил ему две скрипящие от грязи и пота портянки.

– Треножить будете?

Из-за спины Казакевича вынырнул вездесущий Пидорко, весело заворковал:

– А як же! Цен вот дюже бегучий. Давай сюды, 753-й!

– Он уже не 753-й, – поправил весёлого надзирателя Казакевич, несколько раздосадованный его действиями. – Он – заключённый Упоров Вадим Сергеевич.

– Ишь ты, подлюка, фамилию заработал. Все одно стреножим! Хлопцы, где ваши обручальные колечки? Сейчас мы их, шакалов, повенчаем.

Носатый конвоир стряхнул сон, молча достал из рюкзака кандалы.

– Ну, теперь я за тебя спокоен, гражданин баклан.

И повернувшись к сидящему со скорбным выражением лица зэку, приказал:

– Встань, мерин!

Лицо зэка начало розоветь. Он, поменяв скорбное выражение на злую гримасу, ответил грубо:

– Ты меня не выкладывал, мусор вшивый!

Сидящий с правого бока конвоир среагировал первым, он припечатал кулак к его переносице, а онемевший от наглости старшина только успел поддеть падающее тело сапогом.

– Ну, вот, – кудрявый лейтенант брезгливо передёрнул плечами, – опять задержка.

И натянув на голову шапку, распорядился:

– Веркопуло, заканчивайте передачу. Я – в машине.

Он кивнул Казакевичу, пошёл к боковой двери, натягивая на ходу меховые рукавицы.

Ноги заключённых стянули кандалами. Упоров перекинул вялую руку подбитого зэка через плечо, потащил почти волоком.

Звезды он увидел неожиданно. Он их больше никогда не видел такими. Они были крупные, как показалось, зеленые. Но главное – они были настоящие, на настоящем холодном, бесконечно глубоком небе. От свежего воздуха голова наполнилась хмельным звоном, а лёгкие сжались, и Вадим закашлялся.

Три шага до стоящего во дворе тюрьмы «воронка» даются с трудом. Щёлкнул замок. Тот конвоир, что первым ударил арестанта, открыл зарешеченное оконце, предупредил:

– Ведите себя тихо, подлюки!

Машина вздрогнула. Избитый выругался и потряс головой.

– Одыбал? – спросил Упоров.

Ответа не последовало, лишь засаленный рукав телогрейки медленно, как-то неуверенно стёр с лица кровь.

Рёв задыхающегося на подъёмах мотора жестоко резал слух, после тихого сейфа это оказалось невыносимым испытанием, и он зажал уши руками. В конце концов дорога выправилась, тогда же он увидел или, скорее, почувствовал взгляд сокандальника.

– Эй, как тебя? – пришёл из угла осторожный вопрос. – Какой масти будешь, мужик?

Упоров повернул к нему отсутствующее лицо, долго не убирал взгляда, рассматривая чахлого, но довольно молодого человека, прежде чем ответил:

– Сам по себе. Без масти. Зовут Вадим.

– Фраер, значит, – облегчённо улыбнулся побитый. – Моя кликуха – Каштанка. Должен знать.

– Не знаю.

– Понятно, там, где ты отдыхал, одна масть – враги народа. Для тебя назовусь просто – Федор. Но ты точно – фраер?

– Сказано тебе – без масти.

– Так не бывает, Вадик! У всех есть свой цвет: мужик, фраер… Это близко и не противопоказано. Лишь бы не сучня или беспредел, хотя и это близко.

Федор шмыгнул распухшим носом, сморщился, но разговор продолжил:

– Позволю полюбопытствовать: а в замок-то с чем попал?

– Не знаю.

– И статью забыл, конечно? Ты меня за кого держишь? Срок-то хоть помнишь?

– Четвертак.

– Солидно…

Каштанка заёрзал на месте, даже немного просветлел лицом.

– Без компании содержались или как?

– Полтора года один.

– То-то я смотрю, вы немного не в себе. Прибацанный малость.

Машину подбросило на ухабе. Каштанка лязгнул зубами, закричал:

– Права украл, сука! Забыл, кого везёшь?!

Упоров улыбнулся. Это была первая улыбка за последние полтора года. Он даже сам не поверил, но ведь действительно улыбнулся просто потому, что было весело…

– Оживаете понемногу, – подметил изменение сосед. – У меня все наперекосяк. Как вспомню про трюмиловку… Эх, проскочить бы Линьковый!

– Что это такое – трюмиловка? – среагировал на незнакомый термин Упоров. – Сам-то я моряк, бывший, конечно…

– Он, Господи! – притворно встрепенулся Каштанка. – С таким тёмным фраером в одних кандалах! На вашем языке это называется перевоспитание, на нормальном – ссучивание: бьют до тех пор, пока не сдохнешь или их сучью веру не примешь.

– Вас могут поставить перед выбором?

Каштанка вдруг утратил петушиную дерзость, горестно усмехнулся, и на впалых шеках его проступила заметная бледность:

– Мне что… мне выбирать не из чего: я вор, Вадим…

Наконец машина остановилась, по мотор продолжал работать, как в ознобе, потряхивая железный кузов «воронка».

– Спокойно, Жулик, спокойно, – кто-то в темноте успокаивает собаку. Она рычит, утробно сбрехивая коротким густым лаем.

Дверь с грохотом выпала в ночь. Ночь похожа на сплошной кусок чёрного льда. На Колыме темнота особенно плотная перед рассветом.

Вспыхнул фонарь. Яркий свет резанул по напряжённым глазам зэков. А следом металлический голос выкликнул:

– Заключённый Вадим Сергеевич Упоров!

– Я!

– Заключённый Опенкин Федор Маркович!

– Здесь, гражданин начальник. Не волнуйтесь.

– А куда ты денешься, говно в кандалах?!

Он ещё что-то хотел добавить, но вспыхнувший собачий лай заглушил голос, и только немного погодя раздалась команда:

– Выходи!

Зэки спрыгнули на землю, загулявшую под ногами зыбкой болотной шубою. Огни лагеря горели совсем близко. Сырая метель перечёркивала их тусклый свет строчками липкого весеннего снега. Отблеск лучей прожектора лежал на затворах автоматов охранников, одинаково безликих и молчаливых.

Каштанка опять шмыгнул разбитым носом, как можно любезней поинтересовался у того, кто назвал его «говном в кандалах»:

– Гражданин начальник, место не шибко знакомое. Что это за командировка?

– Повылазило, не видишь – Кручёный! Ты ж тута ужо блатовал тем годом. Ну и память! Дрочишь, поди, часто?

– Все по распорядку, гражданин начальник. А верх чей на Кручёном?

Гражданин начальник расплылся в довольной улыбке, в этот момент с вахты крикнули:

– Прекратить разговоры! Дежурный, принять двоих по спецнаряду.

Ветер ударил снежным зарядом в провода, они загудели голосом затухающего колокола.

– Шагом марш!

В помещении вахты было жарко. Солдаты спали вокруг круглой печи на лавках. Один из них, с курносым веснушчатым носом, вскочил при появлении зэков, уставился непонимающим взглядом.

– Вы чо гремите? Вы чо шум поднимаете?! – с трудом проговорил он заспанным голосом, взглянув на кандалы, смачно потянулся. – Козырные, видать, изловились. Все равно не гремите. Поспать дайте…

Калачиком улёгся на лавку, поджав под себя ноги.

Тотчас заснул здоровым, молодым сном.

Упоров едва подавил в себе желание подойти к печке, прижаться спиной к её нагретым кирпичам, вбирая живительное тепло измученным телом. Он смотрел и искренне завидовал беззаботному сну солдата: в такие сны приходят загорелые девки, их можно любить открыто, как любят только в сытых снах, да ещё где-нибудь в далёкой деревне без сельсовета…