Текст книги "Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды"

Автор книги: Владимир Короткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– Ну вот, – сказал Лотр. – Тут дело важное, роли распределяем, а ты – не спросив, а ты – без доклада.

Корнила жадно хватал воздух.

– Так вот, пан Христос, – невозмутимо возгласил Лотр. – Одно перед тобой условие: через месяц кровь из носа, а вознесись. Чтоб восшествие на славу было.

– Я, может, и раньше.

– Э, нет! Пока не переделаешь всех дел своей Церкви – и не думай. Ты, Корнила, за ним следи. Захочет, холера, раньше вознестись – бей его, в мою голову, и тащи сюда.

– Это Бога?

Лотр покраснел:

– Ты что, выше святого Павла? – гаркнул он. – А Павел «раздирал и рвал на клочья церковь, входя в дома и таща мужчин и женщин, отдавая их в темницы».

За низким лбом сотника что-то ворочалось. Скорей всего, непомерное удивление.

– Да ну?

– Наставники наши говорят! Наместники Божьи! Исполнители Его воли! Первые проводники Церкви на земле!

– Странно...

– Именем Христа клянусь.

Сотник вытянулся:

– Слушаюсь.

– Следи. И смотри, чтоб не прельстил тебя философией и пустым искушением.

По лицу сотника было видно, что прельстить его какой бы то ни было философией невозможно.

– Эти философы имеют наглость о жизни и смерти рассуждать. А жизнь и смерть – это наше дело, церковного суда дело, сильных дело. И это нам решать, жизнь там кому или смерть, и никому больше...

Лотр обвёл глазами бродяг. Увидел Роскаша, который держался с тем же достоинством, горделиво отставив ногу.

– Значит, так, – сказал Лотр. – Ты, Богдан Роскаш, за шляхетскую упёртость твою, отныне – апостол Фома, Тумаш Неверный, иначе называемый Близнец.

Красное, как помидор, лицо «апостола Тумаша» покраснело ещё больше:

– Мало мне этого по роду моему.

– Хватит. Лявон Конавка, рыбак.

– А! —Табачные глазки недобро забегали.

– Тебя из рыбаков чуть ли не первого завербовали. Быть тебе Кифой, апостолом Петром.

Конавка почесал лысину, начинавшую просвечивать меж буйных кудрей, льстиво усмехнулся:

– А что. Я это всегда знал, что возвышусь. Я ж... незаконный сын короля Алеся. Кровь! Так первым апостолом быть – это мне семечки.

– Брат его, Явтух... Быть тебе апостолом Андреем.

Стройный «Андрей» судорожно проглотил слюну.

– Ничего, – успокоил Лотр. – Им также поначалу страшно было.

Лотр крепко забрал в свои руки дело, и Босяцкий ему не мешал. Выдвинул идею, спас всем шкуры – и достаточно. Теперь, если Ватикан окажется недоволен, можно будет сказать, что подал мысль, а дальше всё делал нунций. Если будут хватать, Лотр воленс-ноленс заступится за монаха – одной верёвкой повязаны. А заступничество Лотра много чего стоит. Могучие свояки, связи, богатство. Капеллан внутренне улыбался.

– Сила Гарнец, – продолжал Лотр.

Гаргантюа плямкнул плотоядным ртом и засопел.

– Ты Яков Зеведеев, апостол Иаков.

– Пусть.

– Они тоже рыбачили на Галилейском море.

– Интересно, какая там рыба водилась? – спросил новоявленный апостол Иаков.

Вопрос остался без ответа. Нужно было спешить. Лотр искал глазами похожего на девушку Ладыся.

– А брат твой, по женоподобству, Иоанн Зеведеев, апостол Иоанн, евангелист Иоанн.

Умствующие глаза Ладыся расширились.

– Приятно мне. Но чёткам-то меня выучили, а прочему ни-ни. И никого не успели за то время. Другие начали первые буквы, а я тут проповедовать начал. Так я даже не знаю, как «а» выглядит. Ни в голове этого у меня, ни...

Лотр улыбнулся:

– Они, рыбаки, думаешь, очень грамотные были?

– Тогда пусть, – закатились юродские глаза.

– Значит, вы – Зеведеевы, – с неуловимой иронией заключил Босяцкий.

Раввуни воздел глаза вверх.

– Ваанергес, – по-древнееврейски высказался он. – Бож-же мой!

– Правда твоя, – согласился Босяцкий. – Очень они звучны. «Сыновья грома».

Лявон Конавка – Пётр – льстиво засмеялся:

– А что? Уж кто-кто, а я это знаю. С ними в одном шалаше ночевать невозможно – такие удоды.

– Хватит, – перебил его Лотр. – Акила Киёвый.

Телепень колыхнул ржавыми волосами, добродушно усмехнулся, понял: на костёр не поведут.

– Эва... я.

– Ты с этого дня – Филипп из Вифсаиды. Апостол Филипп.

Тяжело зашевелились большие надбровные дуги.

– Запомнишь?

– Поучу пару дней – запомню. Я способный.

– Ты, Даниил Кадушкевич, служил мытарем – быть тебе, по роду занятий, евангелистом Матфеем. Апостолом Матфеем.

Сварливые, фанатичные глаза зажмурились.

– Ты, лицедей Мирон Жернокрут, отныне Варфоломей.

– Кто? – заскрипел Мирон.

– Апостол Варфоломей, – разъяснил Лотр. – За бездарность твою. Тот тоже у самого Христа учился, а потом в Деяниях его и словом не помянули.

Лотр рассматривал бурсацкую морду следующего.

– А ты, Якуб Шалфейчик, апостол Яков. Иаков Алфеев меньший.

– Какой я тут меньший. Я тут выше всех. Максимус. – И обиженно смолк.

Бургомистр Устин смотрел на фокусника. Правильно-круглая голова, вскинутая в безмерной гордости. Верхняя губа надута.

– Этому, Яну Катку, – встал бургомистр, – по самовосхвалению его, нужно Ляввея дать.

– Правда что, – сказал Болванович. – Ляввей, прозванный Фаддеем. Апостол Фаддей. А поскольку в Евангелиях разночтения – кто в лес, кто по дрова, то он же Иуда Иаковов, он же Нафанаил. Видишь, имён сколько!

– Спасибо, – поблагодарил Каток. – Я почти удовлетворён.

Михал Ильяш глядел на Лотра чёрными хитрющими глазами. Улыбался.

– Ты, Михал Ильяш, с этого часа Симон Канонит, в прошлом Зилот. Потому как «нет в нём хитрости».

Нависло молчание. Раввуни глядел Лотру в глаза. Кардинал искривил в усмешке рот:

– Ну а тебе, Раввуни, и Бог велел быть Иудой из Кариота.

– Почему?

– А потому, что ты здесь, пожалуй, единственный, кто до тридцати считать умеет.

– Я...

– Сомневаешься? Ну и хорошо. По ходу дела перекуешься, поверишь в свои способности... пан апостол Иуда.

Иудей вздохнул:

– Ну что... Ну, спасибо и на этом... Не я один... И не в первый раз я за этого босяка отвечаю.

Лотр встал, и за ним поднялись остальные.

– Всем, кто ещё связан за дурную привычку давать волю рукам, всем этим, кто хорошо дрался, развяжите руки. И идём к воротам. – Отыскал глазами Корнилу: – Иди вперёд. Постарайся упорядочить энтузиазм, сотник.

Судьи откинули капюшоны, сбросили чёрные мантии. Стража сняла со стен факелы.

В их трепетном свете шествие потянулось к дверям.

Глава 11
«...И ПАДУТ ПЕРЕД НИМ НАРОДЫ».

 
Лёг перед змеем, глядя в пыль, и поставил его ногу себе на затылок, а сердце моё трепетало, как рыба на песке.
 

Египетское предание.

 
...Возмутился духом при виде этого города, полного идолов.
 

Деяния святых Апостолов, 17:16.

Пророк Ильюк примазался к нападающим поздно – может, пьяный был и только что проспался. Теперь он стоял и голосил на весь Старый город:

– Бейте! Вызволяйте! Как Христос пришёл на какой-то там год правления Тиберия, так и на этот раз – на какой-то там год правления Жигмонта вновь Он пришёл!

Нечёсаная копна тряслась. Звериные шкуры казались в отсветах огня запёкшейся кровью, а голые страшные мускулы рук были словно из меди.

– Предсказал вам приход Его я, Илья!.. Старайтесь, хлопцы! Бог великий смотрит на вас... Вызволяйте – отдаст Он вам богатые дома на разграбление!

Два человека в чёрном переглянулись. Стояли они поодаль, чтобы их не зацепили бревном таранящие ворота.

– Пророка этого давно надо было взять. Сразу, как только прорвутся, хватаем его и тащим.

– Брось, – сказал второй. – Кому ты его потащишь? Хозяевам нашим? С них вот-вот головы полетят.

– Плохо ты их знаешь. Всё кончится миром.

– Врёшь!

– Увидишь.

Ворота крошились на куски. Искры тянуло, как в трубу. Лязг мечей за воротами смолк, а вместо него возникло откуда-то ангельское тихое пение. Словно с неба. Что-то дивное происходило в замке. Потому, видимо, драться и перестали.

Последний удар бревна развалил ворота. Веером, ковром легли на землю искорки. Топча уголья, толпа ворвалась в замок.

– На слом! – ревели голоса. – Христа! Христа убивают!

Гурьба валила валом. И вдруг остановилась. Ангельское пение вознеслось к небу.

С великим изумлением смотрел народ, как движется ему навстречу разубранное шествие с крестами и как шествуют перед ним тринадцать человек, одетых в холстину.

Люди стояли молча. Брезжила заря, и в ее неверном свете мрачно сияло золото риз и единственное золотое пятно в толпе нападавших – золотые выше кисти руки Тихона Уса.

И несмотря на рассвет, кое-кому в толпе ремесленников показалось, что наступает ночь. Снова наступает. Потому что небольшой крестный ход приближался, а изо всех словно вынули душу.

И Ус, и Зенон, и Турай с сыном, и резчик, и кузнец, и ещё некоторые понимали, что этих, золотых, нужно беспощадно, до последнего, бить. Но бить их было нельзя. В голове шествия выступали тринадцать, одетых хуже последнего мещанина, но как все. Они были щитом, который нельзя ни разбить, ни искрошить.

– Легко же они обошлись, – тихо сказал Клеоник.

– А тебе что? – огрызнулся кто-то. – Ты ж Христа требовал – вот Он.

– Дурак, – вздохнул Клеоник. – Я правды требовал.

– Ну и держи.

Лотр воздел руки.

– Люди славного города! – провозгласил он. – Мы с пристрастием проверили всё, что могли, и убедились, насколько способен убедиться слабым своим разумом человек, в том, что они говорят правду.

Толпа заворчала. Все радовались победе. Но одновременно на душе было как-то неловко. Потому что рассчитывали на другое окончание, и все настроились на него, а теперь дело повернулось так, словно собрались ехать, а тут выяснилось, что в этом нет надобности.

– Что же кричите вы? Ныне и мы вместе с вами благодарно воскликнем: Христос пришёл в Гродно!

Он сделал величественный и угрожающий жест:

– Слишком долго творилось распутство. Вот грядёт Иисус возвысить Церковь и спасти мир.

Радостный гомон покрыл его слова. Толпа взорвалась криками счастья и воодушевления.

Глава 12
ЧУДЕСА ПЕРВОГО ДНЯ

 
Я – хлеб живый, сшедший с небес.
 

Евангелие от Иоанна, 6:51.

СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА

...И вот словно глаза тогда застило у всех. Ладно бы у люда тёмного, заботами отцов Церкви не просветлённого ещё.

Разум отнял Нечистый и у мещан богатых, и у торговцев, и у людей святой службы – аж до нунция, и генерального комиссария, и – страшно сказать – милостивого короля нашего, и князя Московского, диссидента. И даже у тех, кто выше их[87]87
  Зачёркнуто. Дописано на полях замечание: «Кто же это выше их? Если Бог, это пахнет ересью. И притом что это за обычай – называть Святую Троицу „они“ и обращаться к ней на „вы“. А если это про Папу и митрополита, то сие есть крамола, от чего спаси тебя Боже больше, чем от богохульства».


[Закрыть].

Какими чарами добились этого жулики те – Богу ведомо. Но дивно, почему все так ослепли и почему та слепота от чародейства мерзкого так быстро прошла потом, когда начали их законно гнать за блуд ихний, за то, что хлеб находили, где его не было, и врагов сильных, с малым людом против них выйдя, громили – а явно же силою Сатаны.

СЛОВО ОТ ВТОРОГО ЛЕТОПИСЦА

Тот злодей Петру-рыбаку – а кто говорит: мещанину – и другим себе подобным двенадцати мазилам личины апостольские выбрал, а сам себя Христом назвал и обманул тем самым святую матерь нашу Церковь. Ведь князья Церкви простыми были, как голуби, и чистыми сердцем, как дети, коих есть Царствие Небесное. И эти князья о простом люде посполитом думали и полагали, что Пан Бог, Себя явив, облегчение и радость великую тому люду принесёт.

О, великим был после гнев ихний за обманутую злодеями теми веру! Ибо открыл им из высот Господь глаза и приказал мечом карать тех жуликов за еретичные вымыслы их и ересь ту огнём выжигать, а злодеев тех уничтожить.

А покуда злыдни те в Гродно, несколько дней замешкав, одержимость от дьявола учиняли и живность старанием своим себе и людям добывали, ибо своей кухни не имели. И тот Христос тогда сам, как ошалевший, по хозяевам и рынкам бегая и по лавкам, хлеб людям хватал и мясо из горшков и мис цапал и на свои товарищи метал, а они его хватали и ели. И было там в то время многое множество людей.

СЛОВО ОТ ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ

И вновь брехня. И надоело уже нам, людям, с ним ходившим, читать это и слушать это. Но кто же очистит правду от кала[88]88
  Исправлено: «от криводушности и пристрастных суждений».


[Закрыть] и возгров[89]89
  Возгры – сопли. (Примеч. перев.).


[Закрыть], если не мы? Кто остался в живых? Эти двое, что выше, ещё хоть немного, вполслова, правду говорят. Находили и хлеб. Били и врагов. Добывали и мясо, и рыбу, и живность людям. И было там взаправду «многое множество людей».

Но прочее – ложь. Сами видели, как мы, горемычные, ту церковь и начальство то «обманули». Под угрозой дыбы и костра. Сами увидите, как эта их «слепота» прошла, чуть только он руку на золото церковное поднял. И что тогда сделали те, «простые, как голуби», – узнаете вы также.

Но Варлаам и летописцы из Буйничей меньше лгут. Вы Мартина Бельского послушайте. Он Братчика Якубом Мельшцинским называет, шляхтичем коронным. В то время как не знаем мы, был ли он даже мирским школяром. Чудной слишком был для школяра. То ли умный чересчур, то ли с луны свалился – не разберешь.

А было так.

...Бросились к нам люди. Тысячи многие. Подхватили на руки, подняли, понесли. А за нами понесли тех самых князей церкви. Дьявол знает откуда появились в руках, ввысь воздетых, факелы, ленты пёстрые, цветы. Огонь скачет. А мы, счастливые, смеёмся: казни избежали, бедолаги.

Знали бы, сколько нам с тем апостольством мучиться ещё, плакали бы, как иудеи на реках вавилонских, да вместо того, чтоб лиры на вербы вешать, им подобно, сами бы на тех вербах повесились.

Толпа скачет, ревёт, ликует: Христос в Гродно пришёл. А мы уже на Старом рынке поняли, в какую кулагу влипли. Там один человек, видимо слабый в вере, целый воз мышеловок привёз.

– Мышеловки! – кричит. – Чудесные мышеловки!

И тут народ вдрызг и вдребезги разбил тот воз и разнёс, а мышеловки стал топтать ногами: зачем, мол, нам мышеловки, когда вы у нас есть? Тут мы и напугались.

– Чу-да! Чу-да! Чу-да! – кричат.

И в ладони плещут...

Братчик было растерялся, но потом похлопал своего «коня», некоего мужика Зенона, чтобы тот остановился, подъехал к Богдану Роскашу, а теперь Фоме Неверному, и шепнул ему что-то. Фома головой закивал.

– Тпру, – сказал Христос. – Хорошо, люди! Сделаем всё. Будет вам чудо.

Закатал рукава:

– Принесите нам из домов своих сотню мышей.

– Ага, – подтвердил Каток-Фаддей да вынимает из-за пазухи мышь.

Толпа взвыла. Побежали за мышами.

...И вот сидим мы все в каком-то сарае за множеством клеток. Тумаш достаёт из клеток мышей, а мы их дёгтем мажем. И всё это здорово напоминает фабричный конвейер[90]90
  Опять же неизвестно, откуда люди XVI столетия знали про фабрики, конвейеры и изобретения Форда. Может, это подозрительная осведомлённость Братчика. А скорее всего, проявился тут великий промысел Божий.


[Закрыть]. Правильно это Братчик придумал, а Фома-Тумаш подтвердил. Мышь – она дёгтя не любит. Пустишь такую – других перепачкает, те – прочих. Мыши полжизни моются, а дёготь языком не отмоешь. Начнут они метаться, в другие дома бежать, в своё жилище и там всех пачкать. Затеется страшная драка. И самое позднее через день все мыши из города уйдут.

И вот мы работаем. Достаём, держим за хвост, ковшом плюхаем. А Иуда тех мышей в норы выпускает.

...И вышли мы из сарая того, и вновь подняли нас на руки, и пообещал Христос, что завтра мыши уйдут из города, ибо услышал Отец Его на небе моления человеческие.

Всё было бы хорошо, но тут Иуда увидел, что Лотр с Болвановичем смотрят на Братчика, как на своё творение. И улыбаются, словно оценивая: «А ничего», – и руки их встречаются в крепком пожатии.

Так неудобно тогда сделалось. Словно будущую судьбу свою увидел.

...Потом впечатление от обещанного прошло, и тут все эти люди с измождёнными лицами, бледные женщины, нищие в лохмотьях, дети несчастные, всё это бедное море ощутило, что голодает оно, что готово было жизнь положить за этого человека и имеет теперь право испрашивать величайшего чуда, возможного на земле, куска хлеба. И началось моление о другом чуде:

– Хле-ба! Хле-ба! Хле-ба!

Руки тянут. И тут уже растерялись не только мы. Растерялись и «простые, как голуби», князья церкви.

Счастье великое, что некоторые, услышав моление людское, подумали, будто он взаправду даст хлеба и тем торговлю подорвёт, и от одной лишь этой мысли слегка ошалели. Глядим: протиснулись сквозь толпу от своих лавок два человека. Один худой, рыжий, копчёной рыбой пахнет. Другой словно из хлебных буханок слеплен. И последний язвительно так Христу говорит:

– Ага. Хлебчика. Покажи им чудо.

А другой с этакой фарисейской мордой спрашивает:

– Что ж не накормишь их хлебом и рыбой?

Братчик молчит.

– Или не можешь, и это нужно сделать торговцам? – спрашивает хлебник.

И тут свеженький наш Христос, кажется, уяснил что-то. Поглядел на торговцев. На лавки. На цеховые знаки над дверями.

– Это ваши склады?

– Н-ну, наши.

– Так проще, видно, было бы, если бы это вы людей накормили.

– У нас нету, – говорит хлебник. – Евангелием святым клянусь.

– Да они у нас пустые, хоть собак гоняй.

– Хорошо, – говорит Братчик. – Что у вас есть, люди?

Поискали в толпе. Наконец говорят:

– У нас тут только пять хлебов и две рыбины.

– Вот и хорошо, – улыбается школяр. – Вот мы их сейчас и нарежем. А чтоб не видели вы своими глазами Божьего чуда, сделаем так. Ты, Тумаш, возьми несколько апостолов и две рыбины, да и идите в те двери (вот я их благословляю). А я с шестерыми хлеб возьму да пойду сюда... А вы, люди, становитесь в очередь, не толкайтесь, не в свой черед не лезьте, хватит на всех. А хлеб и рыбу подадим через оконца.

Хлебник с рыбником бросились было к нему. Тот голос возвысил так, что смотреть на него страшно стало:

– Чего вам? Люди, вы все слышали! Эти Евангелием клялись, что у них там пусто. Зачем же мешают вам свой хлеб получить?

Только мы и слышали, как шипел хлебник у своих дверей:

– Нельзя сюда. Конкурируешь, пан Иисус.

Толпа надвинулась ближе. И тут заголосил у лавки рыбник:

– По желанию верующих чуда не будет!

Но торговцев оттёрли уже. Христос лик свой почти к самым глазам рыбниковым придвинул:

– А ну, лети отсюда!

Тот не хочет.

– У вас же там ничего нет? – снова спросил Христос.

– Н-ну.

– Тогда идите...

И потекли толпы. Две огромные человеческие змеи. А мы подавали и подавали через оконца хлеба, копчёную и солёную рыбу, мехи с сухарями и зерном.

Позже сказали нам, что хлебник с рыбником испугались голодной толпы: того и гляди разорвёт, но до самого конца смотрели, как это можно из пустых складов двумя рыбами и пятью хлебами накормить весь город. Больно им это любопытно было.

И хлебник будто бы сказал:

– Кормилец! А ещё Христос! Разве Христос бы так сделал?

А рыбник якобы ответил ему:

– А я удивлялся ещё в церкви, какие это обалдуи кричали: «Распни его!» Дур-рак старый!

И накормили мы теми хлебами и рыбинами весь город, и в запас людям дали, и сами наелись так, что лоб и живот были одинаковой твёрдости. Да ещё и осталось двенадцать кулей объедков.

Одно настораживало. С этих самых пор большинство «апостолов» вошло во вкус сладкой жизни и утратило извечную бдительность бродяг. Ещё бы: то воровали, а теперь сами несут тебе. И никуда не надо бежать, и здесь хорошо, а пыточная – это нечто далёкое. Лявон-Пётр даже богохульствовал, гладил себя по пузу и вздыхал: «Царствие Божие внутри меня есть». А когда Братчик сказал ему, что не кончится это добром, Пётр бросил: «Бежать не вздумай. Выдадим. Тут денег – реки». И сколько ни говорил Иуда, что разумный человек давно бы подумал, как из города навострить лыжи, никто про это всерьёз не думал, ибо редкое это явление на земле – разум.

Что же касается мышей, то они действительно вышли из города. Молча стояла толпа. В открытые ворота ветром несло мусор и пыль. И вот появился передовой отряд мышиного войска.

А потом пошло и пошло. Перепачканная, тревожно-молчаливая река.

Шло войско. Заполняло ворота, плыло, двигалось. В некий свой последний поход...

Глава 13
ВЕЛИКАЯ БЛУДНИЦА

 
И цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её....Выйди от неё, народ мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её... «...· Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей.
 

Откровение Иоанна Богослова, 18:3,4,7.

 
Поп не дурак был выпить – а негож.
 

Дж. Чосер. Кентерберийские рассказы.

В небольшом покое нового дома на Старом рынке сидели три человека. Сидели и молчали. И молчание то тянулось, видимо, очень давно, так как явно их угнетало.

Это был странный покой, не похожий на прочие богатые покои Гродно, сводчатые, с маленькими оконцами. Здесь окна были широкими и большими, закрытыми угловыми тонкими решётками. Никто и не подумал бы, что эти решетки от вора или доносчика, так они напоминали кружева или сплетённые цветы.

Столько раннего тёплого солнца лилось в окна, что весь покой затопило светом.

Множество книг на полках, столе, в резных сундуках или просто на полу; чучела животных и радужных птиц, кожаные папки с гербариями, два дубовых шкафа с минералами, кусочки дерева и торфа. За отворёнными дверями в соседний покой мрачно светилась звёздная сфера, блестели стеклянными боками колбы и пузатые бутыли, громоздились тигли, стоял перегонный куб.

Одним из троих был уже известный нам богорез Клеоник. Рядом с ним сидел в кресле румяный человек в белом францисканском плаще. Очищал от налёта старую бронзовую статуэтку величиной с половину мизинца и время от времени разглядывал её в увеличительное стекло. Глаза у человека были тёмные и мягкие. В бытность свою приором[91]91
  Приор – настоятель.


[Закрыть] маленького францисканского монастыря звался он братом Альбином из Орехова, а в мирской жизни носил имя Альбин-Рагвал-Алейза Кристофич из Дуботынья. Прежде нобиль, а затем приор, он теперь числился в еретиках, отпущенных, но державшихся под сильным подозрением. От всех былых прозваний остались в его распоряжении два – Геомант[92]92
  Геомант – человек, ворожащий по фигурам на земли или песке.


[Закрыть] и Пожат[93]93
  Пожат – вертел. (Примеч. перев.).


[Закрыть]. Оба пустила в ход Церковь.

Происхождение первого прозвища более или менее ясно. Второе нужно пояснить. Францисканец этот давно занимался наукой, прославлял опыт, водился с чернокнижниками, а значит, и с нечистой силой, читал не только христианских авторов и докатился до того, что стал отрицать самого Аристотеля, Троицу, непорочное зачатие и то, что Христос искупил смертью Своей первородный грех. Святая служба давно следила за ним, но до поры ему удавалось избежать её когтей.

Схватили его во время поездки в Рим по доносу товарища. Главным пунктом обвинения было то, что еретик Альбин Кристофич, брат Альбин, разделял взгляды Аристарха Афинского[94]94
  Аристарх Афинский (конец IV – 1-я пол. III в. до н. э.) учил, что Земля движется вокруг Солнца.


[Закрыть] и горячо их отстаивал. Но поскольку толковал он об этом в стране, откуда невозможно привести свидетелей, а в Риме внимал этой гнусной ереси только один человек, доносчик, и поскольку святая Церковь в те мрачные времена считала, что доносу одного человека верить нельзя, Кристофича подвергли пытке и постепенно опускали с дыбы на острый вертел. Он висел на руках сорок часов и не признался ни в чём, а значит, доносчик был не прав. Кристофича сняли и неделю только поили молоком. Когда он первый раз почувствовал позыв, ему показалось, что снова входит в его тело острый кол. Он потерял сознание.

Врач-магометанин вылечил его. После Кристофича отпустили. Теперь первый же донос мог снова повесить его на дыбу. Но до Рима было далеко, и этот человек ничего не боялся.

Третьим собеседником был юноша, почти мальчик, одетый, пожалуй, излишне франтовато, хоть он и сидел в своём доме.

Его примечали прежде прочих даже в самой большой толпе. Румяное лицо с алым улыбчивым ртом и большими тёмно-синими глазами было красиво той редкой красотой, от лицезрения которой сразу приходят в голову мысли о бренности земного, о том, что тебя ждёт ад, а этого стройного, как тростинка, юношу живьём возьмут на небо.

И однако, если послушать радетелей веры, именно это дитя уже сейчас не ожидало небо. И однако именно ему спустя несколько лет угрожали пеклом и вечными муками многочисленные проповедники Италии, чуть ли не все попы Беларуси, Польши и Жмойской земли и, понятно, вся святая служба.

Юношу звали Каспар Бекеш. И если кто и сотворил в то время славу Гродненской земли, то это он и Кристофич, еретики, осуждённые членами Святого трибунала, – имена же этих членов Ты, Господи, веси, а не даже самые учёные люди.

Бекеш держал на коленях позднюю копию одной из трагедий Софокла, читал её сам себе и по очереди загибал пальцы. Затем что-то записывал в свиток, лежавший на низеньком столике.

Копия, испорченная множественными переписками, местами не обнаруживала никакого склада, и вот он правил, обновлял её, считая слоги и размышляя над некоторыми словами, которые несведущие писцы давно превратили в абракадабру.

Лицо его со слегка резкими скулами (видимо, от предка-венгерца) было серьёзным, тонкая рука временами отбрасывала со лба солнечно-золотистые волосы.

Люди молчали, но что-то угнетало их, мешало работать.

Быть может, нечеловеческий шум и крики с улицы.

– Закрыл бы ты окно, Клеоник, – сказал брат Альбин. – Эти животные вытрясут из Каспара весь ритм, а из меня – остатки мысли.

– Я сегодня ночью тоже ввязался в это дело, – сообщил резчик. – И жалею об этом.

– Зачем жалеть? Покричали, попугали. Но неужели ты веришь в него?

– Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: «Жалко, люди...».

– Правильно, – оторвался от рукописи Бекеш. – Бог есть?

– Есть, – ответил Кристофич, а Клеоник молча склонил голову.

– Бог – Он есть, – объявил Бекеш. – Но кто сказал, что Его можно потрогать, схватить, связать, потащить в тюрьму?

– Христа же схватили, – возразил резчик.

– А я не думаю, что Христос был Богом, – улыбнулся Каспар. – По-моему, это был великий пророк, величайший из всех библейских. Потому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-то из земли справедливости, лежащей за тёплым морем, про которую мы, бедные, ничего не знаем.

– Н-ну, – недоверчиво протянул Кристофич. – Почему же не назвался?

– А что бы он объяснил тёмному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гуманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но обрати внимание, он нигде сам не называл себя Сыном Божьим, не хотел лгать, хотя и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ибо так они лучше понимали и так им было легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой, почему Ты меня оставил?». Он же сам неотделимая частица Бога. А если догмат о тройственности неверен, если Он – частица Бога, как сын – частица отца, то почему он звал не отца, а чужого человека?

Брат Альбин потянул носом:

– Слушай, Каспар, сын мой, тебе не кажется, что здесь начинает смердеть?

– Чем?

– Близким костром, сын мой.

– Сюда они не достанут. Их власти здесь – маковое зерно.

– А через некоторое время у них будет вся власть. Мы слишком слабы, чтоб дать им по лапам. Доказательство этому – тот шабаш за окном... Страшное дело!

– Что ты думаешь о нём? – спросил Клеоник.

– Прохвост и самозванец, – безразлично ответил Альбин.

– И я это знал. Да только думал, что мы его именем тут почистим малость. А получается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дурни. Теперь нелюдство это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?

Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, время от времени возникал крик, ревели колокола. Прямо перед друзьями была стена замка, и это к ней тянула руки толпа.

– Боже! Благословен будь! Отец Ты наш!

Бекеш пожал плечами:

– Вы их морды видели? Это же что-то неимоверное. В переулке ночью испугаешься. И вот как слепцы... Ничего не видят... А понятно, что пророки с такими не бывают, те, что присылаются иногда на эту несчастную твердь... Чтобы хоть зёрнышко какой-то мысли оставить.

– Ну, я с ними кричать не буду, – проговорил брат Альбин. – Эта вера в сверхъестественное – дурость и невежество неистовое. А человек сей, ясное дело, плут, жулик, вор и обманщик. И придумало его ненасытное быдло... А я в их постулаты и догмы не верю. Не ходи ты рекой, не мочи ты... порток.

Люди под ними плыли и плыли к недалёкой церкви. И повсюду на их пути стояли монахи, потрясая чашами, в которых что-то позвякивало.

Клеоник внезапно заметил, что глаза Бекеша заблестели.

– Бедное ты... Несчастное ты быдло, народ мой, – произнес Каспар. – За какие такие грехи?!

В башенном покое стражи (двери из него выходили на забрала замковых стен) шла между тем великая, воистину «апостольская» пьянка. Большинство недавних бродяг были уже «еле можаху». Относительно трезвыми оставались трое: Раввуни, Братчик да ещё Гринь Болванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:

– А братишечка ты мой! А подумать только, какого славного человека чуть не сожгли! А Боже ты мой наисладчайший!.. Ну дай же ты бузю[95]95
  Бузя – поцелуй. (Примеч. перев.).


[Закрыть] старому грешному пастырю.

Братчик кривил рот.

– Не смотри ты на это свинство, – сочувственно сказал Каспару Клеоник. – Глянь, девок сколько... Красивые...

– Та? И вправду.

Неподалёку от них, чуть не у самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кораблик» рожками молодого месяца торчал над головой, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.

Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевой глазах любопытство, ожидание и вдохновение: вся так и тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И чуть появится на забрале стражник – вздрагивают длинные ресницы. Видно, что обычно кожа на ней горит, но сейчас словно явления чудотворной иконы ждёт. На щеках прозрачный, лёгкий, идущий из глубины румянец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка[96]96
  Казнатка – женская верхняя одежда.


[Закрыть].

Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.

– Ах, дьявол, – подивился Бекеш. – Кто такая?

– Мечника Полянки дочь. Ничего, зажиточные, состоятельные горожане.

– Да что мне в этом. Имя как?

– Анея. Подруга Фаустины моей.

– Ах какая... – Бекеш словно забыл обо всём. – Ах, Боже мой, красота невыразимая.

– А как бы я моложе был, так и я... – начал Кристофич.

– Так давай, дядька.

– Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока – к парням на посиделки. Я, по моим годам, всё больше вон к таким...

– А что, – молвил Клеоник. – А и ничего...

К воротам продирались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, покрытом сетью из золотых нитей, и за ней, на вороном жеребце, кардинал Лотр.

– Смертоносная красота, – оценил Клеоник. – Я с неё Магдалину резал бы.

– Марина Кривиц, – бросил Бекеш. – Люди говорят: самодайка. А мне кажется, не может быть лживой такая красота. Пусть и дрянь баба, но жизнь-то какая?! И всё равно не верю, что дрянь.

– Ты, батька Альбин, не слишком зыркай, – ухмыльнулся резчик. – Лотр за блудни с нею на воротах повесит. И потом, это ж смертный грех, ты же монах, хотя и плохой.

– Нет, браток, в красоте смертного греха. Да и вообще, что такое плотский грех? – Он махнул рукой: – Нет в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех – на то у человека глаза... Целовать не грех...

Молодые прыснули.

– Чего смеётесь? Правда. Если бы Богу угодно было монашество, Он бы уготовил для этого жребия людей с определённым изъяном. А раз этого нет, то, значит, всё шелуха.

Братчику надоели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от иерея, бросил ватагу и начал спускаться с гульбища, собираясь спрятаться где-нибудь в церковном притворе и подумать. Он внимал крикам толпы за стенами, воодушевлённым крикам, видел через бойницы, как плывёт в храм человеческая река, слышал звон денег на блюдах.