Текст книги "Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды"

Автор книги: Владимир Короткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Глава 42
МУЖИЦКИЙ ХРИСТОС

 
...Я с вами во все дни до скончания века.
 

Евангелие от Матфея, 28:20.

 
Я к тем пришёл, чья пища – земля.
Кто может приказывать только быкам,
К тем, кого палкой бьют на полях.
Чьё рабство – века, чьё царство – века.
 

Египетский гимн.

СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ

И так вот взяли Гродно. Без большой крови и скоро. Потому что многие ждали. Были, понятно, и такие, что на лицах улыбки, а в глазах злость, но меньше было их.

И начали разбирать люди мехи с зерном и на возы их складывать. А храмы разбили, не пограбив. А богатых да немилостивых повели на берег Немана, где повсюду виселицы стояли, вешать чтобы.

Не знаем мы, откуда тут Анея взялась. Кто говорит, сама из башни, где сидела, сбежала, спустилась по верёвкам, из тюфяка сделанным. Кто говорит – отбили узницу да выпустили.

Но и другой слух был: будто палач с подручными пришёл кончать с нею да про последнее желание спросил. Ну она и попросила клетки ей показать да сказала, что загодя его за работу благодарит. Тот расчувствовался, всё показал, а после клетку явил наилучшую. Сам, дескать, человек поймёт когда-нибудь, что так Церкви с ним сподручнее всего. И тогда все люди по доброй воле своей войдут в такие клетки ходячие, закроются там да ходить будут. Изнутри сколько хочешь открывай, да только верующий клеточник на это не пойдёт. А снаружи не откроешь, ибо это уже будет покушение на свободу воли сидящего. Ибо он свои обязанности понимает и из клетки не выйдет. В разум окончательно вошёл потому что.

И будто Анея попросила всех отвернуться, ибо молиться будет, а сама вскочила в ту клетку и заперлась. Те просят, чтобы вышла, а она молится издевательски, язык им показывает и говорит, что как раз и вошла окончательно в разум. И тогда те вынуждены были бросить её в подземелье и удирать, так как ворвался уже в замок народ.

Не знаем мы, как и верить тому. Одно ведаем: на судилище была она уже рядом с Христом. Только и говорит ему: «Ты шёл?». А он ей: «Я шёл». А она опять: «Ты шёл? Как же долго ты шёл!».

А мы вокруг стоим да плачем.

Палача же того схватили на улице. И кричали: «Вот он, клеточник! Вот душедёр!». И как он ни распинался про то, что «спасибо сказали бы», что «палачей нельзя в клетку», что «они всем полезны, палачи», запихнули его в клетку и погнали своим ходом, как гроб повапленный, к Неману. Мальчишки же бежали за палачом и шпыняли его ноги.

Хребтами стояли над Неманом чёрно-сизые грозовые тучи. И по всей дуге берега торчали несчётные глаголы виселиц, а чуть поодаль шевелился народ. Прыгало в воздухе пламя, и откуда-то несло дымом. Потому кто-то, дабы не закоптило Христу белый хитон, накинул ему на плечи чей-то чёрный с золотом плащ. Братчик встал на взгорке, Анея сидела, прижавшись к его ногам, а чуть ниже стояли апостолы.

Мещане и мужики гнали мимо них связанных. Лицо Братчика после недавних событий сильно изменилось, стало сухим, с провалившимися щеками. Остекленели большие глаза. Он понимал, куда угодил, какое тяжкое решение взвалил на свои плечи. Знал, что его глаза, глаза свидетеля, могут увидеть смерть двуногих, им самим осужденных.

Он не хотел этого. Но знал, что ничего не сможет поделать, если смерти вот этих, схваченных, потребует люд. И тогда возвращения к чистоте не будет.

Перед ним поставили Устина. Глаза бургомистра теперь не горели угольями из-под постриженных в скобку волос. Они словно погасли, но глядели мужественно.

– Зачем позволил попам править старым советом и городом?

– Они пришли с королевским войском, – твёрдо ответствовал Устин. – И совет сдался. Я не хотел этого больше всех. Но я человек. Я слаб.

– Брешешь, пёс, – сказал Юрась. – Ты вот на этих людей взгляни. Вот слабость человеческая. Вышвырнули вас, как навоз из стойла.

Суровое, несмотря на развращённость, иссеченное шрамами и отмеченное всеми пороками лицо Устина не улыбнулось.

– Они ещё придут. Скоро, – скорее с грустью, нежели с угрозой отозвался он.

– Я закрыл все ворота. Отныне Гродно – земля справедливости.

– Надолго ли? Но... мне жаль, что я не увижу, как это будет.

– Почему?

– Потому что – а вдруг человек не такая свинья, как я думал.

– Ладно, – после паузы проговорил Христос. – Развяжите его.

– Напрасно ты это. Я бы убил. Потому что, когда они вернутся, я буду таким, как раньше.

– Ну и счастливо. И потом, я не ты.

Бургомистр повесил голову.

– А этих – на виселицы, – злобно выкрикнул Пётр.

Христос глядел на людей и с каким-то облегчением угадывал в их глазах смущение.

– Ну... эва... чего вы? – спросил дурило Филипп.

Из молчания начали вылущиваться отдельные звуки:

– Чёрт его...

– Не приходилось.

– Ты собаку попробуй повесь.

– Да пускай бы кто может. Вот ты, Янка.

– Иди ты знаешь куда... Вот-вот.

Братчик покосился вниз. Чёрные с синевою глаза с острасткой смотрели то на него, то на виселицы. Кто-то закутал Анею, поверх лохмотьев монашеского одеяния, в свою широкую свитку.

Она смотрела умоляюще, но Юрась ждал.

– Разорвать их! – крикнул кто-то. – Бог ты мой, да неужто человека не найдётся?

Но человека что-то не находилось. Каждый из стоящих здесь сегодня не щадил живота, дрался и убивал, и наверняка убил, раз уж стоит тут живой. Но связанных вешать не хотелось никому. И Христос всё с большей теплотой оглядывал людские лица. Да, он не ошибался. Глаза, смотревшие с этих закоптелых, иссеченных, сморщенных нуждой лиц, так похожи были на те, из его сна... Он разглядывал эти лица. На минуту ему показалось, что мелькнула между ними физиономия Босяцкого, но он сразу же понял, что ошибался: это разговаривал с мелким торговцем – судя по одежде – некий немецкий гость.

– Так вон же палач! – вдруг радостно завопил кто-то. – Вот пускай он!

– Палач стоял в своей клетке и постепенно снова набирался спеси:

– А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.

– Можешь повесить их? – с брезгливостью спросил Братчик.

– Так... Пане Боже. Служба ж такая. Право слово.

Братчик видел, как дрожали веки Аней.

– Работа, опять же, – меланхолически продолжал палач. – Потому что не может такого на нашей земле быть, чтобы не имелось у палача широкого круга знакомств, и высоких, и низких. И опять же, не было такого властелина, чтобы обошёлся без палача.

Христа передёрнуло:

– А не было... насколько я знаю.

Стиснулись в кулаки пальцы. Огромным усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...

– Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то надо начать, а? Падлу эту в наследство брать – чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать мерзко. – Оскалился весело: – А ну, бросайте его с клеткой в Неман. Может, хоть немного отмоется.

Десятки рук подхватили клетку, потащили с откоса, раскачали, бросили. Она нырнула, а после с шумом всплыла в потоке воды. Палач сидел в ней по грудки. Клетку закрутило течением, понесло. Заблеяла ей вдогонку дуда.

– Сам отведай! – кричал Кирик.

– Клетка для жаб! – захлёбывался Зенон.

– И этих в воду гоните, – возвысил голос Христос. – Чтоб не смердело здесь.

Схваченных погнали в воду, древками копий столкнули с берега. И вот поплыла, по-плы-ла рекою стая разодетых в золото людей: достойные жалости, обвисшие усы, руки в парче загребают по-собачьи.

– Гуси-гуси... – загорланил с берегаТумаш.

От хохота, кажется, всколыхнулся берег. И Христос понял, что это, возможно, самая великая из его побед. Теперь можно было говорить всё. Слушать – будут. И он поднял руки:

– Слушайте, хлопцы! Что, так мы и будем вовеки друг друга обижать? Или, может, не будем? Так вот что я вам скажу. С этого дня Гродно – земля справедливости. Обиженных не будет. Всем поровну – и ни у кого больше. Голодных – не будет. За веру кого-то убивать – пусть они лопнут. Наказание одно – выгнать к тем, к волкам.

Он поискал глазами и вырвал из чьих-то рук факел. Поднёс его к чёрному, просмоленному глаголу виселицы. Постепенно потянулись вверх, начали лизать смолу языки пламени.

– Слышите? Ви-се-лиц больше не бу-дет!

В едином порыве, с чувством какого-то дивного очищения, люди бросились к мерзостным сооружениям. Подносили факелы, кричали и плакали.

Сотни глаголов пылали над великой рекой.

Глава 43
ЗЕМЛЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ

 
В другую страну, в счастливый край
Золотой отворился вход.
 

Плач Петра Сеятеля.

С тех времён, когда Прокофий Византийский писал о славянах, что живут они в народовластии и нет у них большего, впервые, возможно, полное равенство воцарилось на белорусской, на гродненской земле. Миновали три беды: нашествие, голод и кардинал Лотр. И все уже вспоминали про него чуть ли не со смехом. Портил баб – так каждый делает то, что в его силах. Завалил всю страну дерьмом – так каждый творит только то, на что способен. Ну да и чёрт с ним! Поймаем – облегчим.

Поделили все запасы из церковных и магнатских амбаров. Каждый бравший город получил по две тысячи фунтов зерна помимо всего. Бедным мещанам перепало почти по столько же. В городе остался ещё общий запас на пять лет.

Поделили стада богатых, лишнюю одежду и деньги. Каждый человек на Гродненщине мог теперь безбедно жить плодами труда своего. Все знали: засеяны будут поля, не станет ни принуждения, ни страха, ибо каждый отныне волен защищать безбедную свою жизнь.

Оружие раздали всем способным его носить. Христос не забывал: за каждым его шагом следят и только того и ждут, чтоб оступился. Днём и ночью чинили стены, ворота, башни, валы, поднимали на них каноны. На Мечной улице оружейники под началом Гиава Турая день и ночь ковали оружие. Очистили колодцы, запасли топлива на всю зиму. Вестун и прочие до изнеможения обучали людей искусству битвы. На Доминиканской звоннице всё время сидели дудари и наблюдали за дорогами. Старым звонарям не доверяли. Чёрт их знает, что надумают. На ночь ворота запирали и возле них ставили удвоенную стражу.

Все знали: без драки не обойдётся.

И однако, за эти считанные дни город ожил. Повсюду шутки, смех, простые смелые взгляды, откровенные разговоры. Поглядели бы на это Бекеш или Кристофич! Но их не было в городе.

Почти опустели храмы. Не видать было мертвецки пьяных. Нужда в пьянстве пропала. Вечерами на площади плясали вокруг костров люди, и песни летели до ясных звёзд.

Стоял конец августа, и в этом заключалась опасность, одна из многих. Пришлые мужики днями и ночами думали о пахоте и посеве. Что с того, что этим можно заниматься до самых заморозков, лишь бы зерно успело взойти? Что с того, что, вероятно, и лучше бы посеять позже, а не раньше? В предчувствии бед мужики хотели поскорей бросить зерно в землю. Она тянула к себе, как любимая женщина, как желанная. Рукам мнилась её мягкость, глаза искали её лоснистого блеска, ноздри раздувались от воспоминания о сладковатом запахе пашни.

И настал день, когда всё бродившее подспудно взорвалось.

Вновь стояли толпы возле Лидских ворот. Только на этот раз уходили они, а оставался – он. И мужик поневоле поигрывал ятаганом, опять насаженным на древко.

– Хорошая сталь?

– У-у. Глянь, коса какая. Чуть выгнул, подклепал...

Люди стояли перед ним, и он ничего не мог им сказать. Они были правы. Они заботились о жизни.

– Прости, – сказал кто-то из толпы. – Она ждёт.

– Правь тут.

– Порядок наводи.

– По-Божески.

Очень некрасивая женщина подошла к нему:

– Я всё сделала ради Тебя, Пане Боже. Теперь отпусти.

– На что надеешься? – грустно улыбнулся он. – Деревня же сожжена.

– Несчастье помогло. У нас почти всех баб татары сожгли. Молюсь и плачу за них. Не хотела бы себе счастья такой ценой. Но что поделаешь, надо жить. Я найду теперь мужа. Дети у меня будут.

И тут она заплакала. От горя за других и счастья за себя.

– Иди, – напутствовал он. – Будь счастлива.

И ещё один молодой хлопец подошёл:

– Меня боязливым считали. Бык меня гонял. А теперь я доказал. Видишь, трёх пальцев нет. Шрам через лицо. Счастье Ты дал мне. Пусть теперь какая-нибудь девка меня трусом назовёт.

– Иди.

Калека на деревяшках подошёл:

– И я счастлив. Сквозь слёзы, а счастлив. Отпусти. Мне от Тебя ничего больше не надо. У нас теперь все, кто не убит, калеки. Я не хуже других. Будет дом, жена, дети. Есть зерно и хлеб.

И другие звучали голоса:

– Конь у меня. Татарский. Первый. Руки к сохе тянутся.

– А если не отпущу?

– Останусь. Слово даю.

– Иди, – мрачно, но твёрдо проговорил Юрась.

Расплывалась толпа.

– У меня пана убили. Теперь только и жить.

– Хлеб.

– Счастье, счастье Ты дал нам.

Наконец люди с возами и косами разошлись. Христос стоял у ворот один, и только вдали за его спиной маячила толпа мещан. Молча. Христос же стоял и смотрел, как люди точками исчезали в полях.

Он любил их. Он не имел права задерживать дело жизни.

...Именно потому на стены всё время тащили камни, дрова и смолу.

Глава 44
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

 
...Яд аспидов на губах их.
 

Послание к Римлянам, 3:13.

В тот вечер он шёл по улицам с Анеей, Раввуни и Тумашом. С ним также шагали седоусый, молодой, дударь, Ус, Зенон и Вестун. На ходу он отдавал последние в этот день распоряжения. Было ещё довольно рано, даже первая звёздочка пока не засветилась в высоте.

– Ты, Кирик, и ты, Зенон, идите сейчас на стены. Проверьте ещё раз всех.

Кузнец глянул ястребиными глазами.

– Ладно, – сказал, отставая.

– А ты. Ус, эту ночь не поспи. Очередь твоя. Днём отоспишься. Бери дударя, Братишку, да лезь на звонницу доминиканцев. Следите, хлопцы, трубите, хлопцы, ревите, хлопцы.

Здоровила братишка закинул дуду на плечо.

– Так, братишка, что ж. Ночь, она, между прочим, лунная будет.

Золоторукий и дударь свернули.

– Турай где? – спросил Христос.

– Старый на Мечной. Работает. А молодой с Клеоником к девкам, наверное, на посиделки пошли. Клеоника Фаустина ждёт, Марка...

– Ладно, – засмеялся Христос. – Ах, как ладно, чудесно как!

– Ничего чудесного, – вздохнул седоусый. – Разлайдачились. Покой. Словно и не волки вокруг. Ишь!

На площади перед мостом люди водили вокруг костра хоровод. Слышался смех.

 
Сидит, сидит ящер
В ореховом кусте.
 

Христос засмеялся:

– Мрачный ты человек. Ну что тебе в этом? Глянь: вон стража на стенах. Ворота охраняются – мышь не проскочит.

– А я тебе говорю: спят слишком спокойно. Ложа греют.

– Пусть спят всласть.

– А ты подумай, как наши попы из окружённого города сбежали?

Лицо Юрася вытянулось. Он никак не мог привыкнуть к подозрительности.

– Ч-чёрт! А может, они и не убегали? Нужно завтра потрясти и замок, и богатые дома.

– Надо, брат. Что и говорю.

Навстречу шёл дозор с факелом. Разминулись с ними у самого дома, отведённого Братчику, небольшой хатки на углу Росстани и Малой Скидельской.

– А мне почему-то страшно за тебя, – неожиданно сказала Анея.

– Замолчи, – буркнул Фома.

– Вечно этих бабских глупостей... – загорячился Иуда. – Вот дом. И холодно. Иди ты туда. И у нас таки дела. И он придёт.

– Идите, хлопцы. Я вас догоню.

Они остались вдвоём. Как раз в этот миг замигала над городом первая звёздочка. То белая, то синяя, то радужная.

– Никуда от тебя не хочу, – молвил он. – И в рай не хочу. Лишь бы тут. С тобой.

– И я...

– А я кто?

– Бывший плут. Лучший в мире плут. И пусть даже не можешь сказать им это. Всё равно.

– Поздно. Не поверят. Да и не всё ли равно?

– ...С Богом было бы хуже. Боже мой, эти две недели! Словно вся я – ты.

– И я. Раньше казалось: мне мало земли. Теперь я мир благословляю, что ничего у меня нет, кроме неё, кроме тебя.

Он весь приник, прижался к ней. И так они стояли, неуловимо покачиваясь, под этим небом, что всё сильней и сильней расцветало звёздами.

Враги между тем были не так далеко, как считали в вольном городе. К сожалению, присказка: «Я под тобой на три сажени вижу» оставалась всего лишь присказкой. Обладай Юрась способностью проницать взглядом пласт земли и каменную облицовку подземного хода, он бы узрел такое, от чего пришел бы в ужас.

Увидел бы он, что в том месте, где подземный ход образовывал небольшую пещеру и разветвлялся на несколько ходов – к замку, к ратуше, к деревянному, с галереями, лямусу на Рыбном рынке, – затаилась молчаливая толпа, по преимуществу в латах. Волковыская подмога.

Стояли тут Лотр, Болванович, грубый Комар, Жаба, Корнила с Пархвером. А за ними, в мрачном свете нескольких факелов, блестели медь шлемов и сталь мечей. Лотр отдавал последние приказания:

– Будете резать. Без крика. Разом.

– Ясно, – сказал Комар. – Игра наша не удалась. Так тут уж карты под стол да по зубам.

– И ты, Корнила, пойдёшь, схватишь его и приведёшь в оковах.

– Неладно, – мрачно забубнил Корнила. – Он же снял оковы с панов. Что-то не верится, что это злодеяние...

– Много ты понимаешь, – напустился на него Болванович. – Потому и страшен, что снял.

– Сроду такого не было, – задумчиво произнес Лотр. – Это что ж будет, если все так делать начнут?.. И потому пойдёшь. Клятву давал?

– Давал, – мрачно подтвердил Корнила. – А только неладно. То – Христос, то – сами же – самозванец.

Усмешка Лотра была страшненькой:

– А это всегда так. Сегодня – князь, завтра – грязь. Дотошных, кто помнит, перебьём.

– А память? – буркнул Корнила.

– Память, если над ней топор, это глупости, – подал голос Пархвер. – Пускай помнят. А детям другую память привьём: мошенник, злодей, дома жёг, воровал.

– А татары?

– Всё записано, как надо, – улыбнулся Лотр. – Ну и потом... суд. Потому и убивать нельзя. Раз судили, раз осудили – значит, виновен, значит, лже-Христос. Кому придёт в голову сомневаться через сто лет? А этих заставим поверить. Сколько у тебя людей?

– Семьсот с лишком. А только – непорядок. Сколько чудес сотворил. Знают, что Христос, а мы... А может и...

– Дурень. Чем более он Христос, тем более вреден. И потому убивать всех, призывающих имя Божие.

...Враги были не только под землёй. В тёмном переулке у Росстани Босяцкий, переодетый немецким гостем, говорил с хлебником и ещё несколькими торговцами:

– Сейчас пойдёшь к лямусу и ударом в плиту предупредишь, чтоб вылезали и расходились по местам. Факелы готовы?

– Готовы.

– Кресты на рукава нашили?

– Нашили. Иначе чёрт не разберёт, где свои, а где чужие. Сумятица же.

– Сигнал – огонь на переходе от Доминиканской звонницы. По сигналу идите, бейте во всех меченых домах. Где крест на воротах или на дверях.

– Шестиконечный?

– Стану я поганскую эмблему чертить. Наш. Четыре конца. И учтите: не выпускать живых.

Хлебник мрачно усмехнулся:

– Это мог бы и не уточнять, батька. Нам такой Христос на какого дьявола? Всё вымел. С восковым вон как спокойно было.

– Тоже пить-есть просил, – вставил рыбник. – Ну так это совсем не то. Хоть другим не давал. Так мы на него, как на медведя, одним махом.

– Отче, – сказал кто-то. – А как на улице человека встретишь? Как узнать, еретик ли?

Друг Лойолы улыбнулся:

– А на это уже Арнольд Амальрик ответил. Когда во Франции еретиков били.

– Ну?

– «Убивайте, убивайте всех! Бог Своих узнает!». Вас сколько?

– Около пятисот человек, – ответил хлебник, играя кордом. – Н-ну, ладно, отче. Мы этой сволочи покажем рыбу и хлеба.

– Давайте, сыны мои. Клич все знают?

– Великдень, – ответил кто-то из темноты.

...Христос между тем догнал своих. Втроём шли они улицами сонного города. Ночь выдалась неожиданно горячая, может, последняя такая перед приходом осени. И потому люди спали не только в хатах, но и в садах под грушами, и на галереях, и просто, вытащив из дома подстилку, у водомётов, нарушающих тишину неумолкающим плеском воды.

– Они дома? – спросил Христос.

– Дома, – сказал Фома. – Пиво с водкой хлещут. Вечеря.

– У них, скажу я вам, ещё та вечеря... она таки с самого утра, – добавил Иуда.

Шаги будили тишину.

– Что-то тяжко мне, хлопцы. Нехорошо мне как-то. Не хочу я идти к ним.

– А надо, – гудел Фома. – По морде им надавать надо. Имя только позорят. Пальцем о палец на укреплениях не ударили. Оружием владеть не учатся. Одно знают: пить, да с бабами... да смешочки с работающих строить. Сбить их на кучки яблок да сказать, чтоб выметались из города, если не хотят.

– Согласен, – поддержал Христос. – Так и сделаем.

Иуда засмеялся:

– Слушай, что мне сегодня седоусый сказал. Я, говорит, старый, ты не пойми этого так, будто я подлизываюсь к Христу. Какая уж тут лесть, если в каждое мгновение можем на один эшафот угодить. Так вот, говорит, кажется мне, что никакой он не Христос. И дьявол с ним, мы его и так любим. Почему, спрашиваю, усомнился? Э, говорит, да он попов, вместо того чтоб повесить, в Неман загнал. Не смейся, говорит. Бог не смешлив. Он мужик серьёзный. Иначе, чем до сотого колена, не отомстит.

Друзья расхохотались.

...Апостолы разместились отдельно от Христа с Анеей, на отшибе, в слободе за Каложской церковью. Так было сподручней и с женщинами, и с питьём. По крайней мере, не нужно было таскаться через весь город на глазах у людей. Они взяли себе брошенный каким-то беглым богатеем дом, деревянный, белёный снаружи и внутри, крытый крепкой, навек, дощатой крышей. Было в нём десяток покоев, и устроились все роскошно.

Наконец, Тумаш с Иудой редко и ночевали там, пропадая всё время на стенах, в складах, на пристани или на площадях.

В этот поздний час все десять человек сидели в покое с голыми стенами. Широкие лавки у стен, столы, аж стонущие от еды, бутылей с водкой, бочонка с пивом и тяжёлых глиняных кружек.

Горело несколько свечей. Окна были отворены в глухой тенистый сад, и оттуда повевало ароматом листвы, спелой антоновки и воловьей мордочки[135]135
  Воловья мордочка – сорт яблок. (Примеч. перев.).


[Закрыть], чередой и росной прохладой.

Разговор, несмотря на большое количество выпитого, не клеился.

– А я всё же гляжу: жареным пахнет, – опасливо толковал Андрей.

– Побаиваешься? – Филипп с неимоверной быстротой обгрызал, обсасывал косточки жареного гуся, аж свист стоял.

– Ага. Словно подкрадывается что-то да как даст-даст.

– Это запросто, – сказал Иоанн Зеведеев. – Лучше от пана за неводы по шее получить, чем зря пропасть.

– А я же жил, – мечтательно проговорил Матфей. – Деньги тебе, жена, еда... Жбан дурной, ещё куда-то стремился, чудес хотел.

Нависло молчание.

– Убежать? – спросил Варфоломей.

– Ну и дурень будешь. Снова дороги, – скривился Пётр. – Знаю я их. Ноги сбитые. Во рту мох. Задницу паутиной затянуло. Попали как сучка в колесо – надо бежать.

Все задумались. И вдруг Пётр вскинул голову. Никто, кроме него, не услышал, как отворились двери.

– Ты как тут?

Неуловимая усмешка блуждала по губам гостя. Серые, плоские, чуть в зелень, как у ящерицы, глаза оглядывали апостолов.

– Т-ты? – спросил Ильяш. – Как пришёл?

– Спят люди, – сообщил пёс Божий. – Разные люди. В домах, в садах. Стража у ворот спит. Мужики спят в зале совета, и оружие у стен стоит. Стражники на стенах и башнях не спят, да мне это...

– Ты?..

– Ну я. – Босяцкий подошёл к столу, сел, налил себе чуток, только донышко прикрыть, пива, жадно выпил. – Не ждали?

– А как стражу крикнем? – заскрипел Варфоломей.

– Не крикнете. Тогда завтра не кнуты по вас гулять будут, а клещи.

– Савл ты, – буркнул Иаков Алфеев.

– Ну-ну, вы умные люди. – Иезуит помолчал. – Вот что, хлопцы. Мне жаль вас. Выдадите меня – вас на дне морском найдут. Думали вы об этом?

– Н-ну. – Предательские глаза Петра бегали.

– Так вот, – жёстко гнул свою линию иезуит. – Бросайте его. Завтра в городе горячо будет. Потому уходите ночью. Сейчас. Если дорога вам шкура.

– Не пойму, чего это ты нам? – тянул Пётр.

Мягкий, необычайно богатый интонациями голос зачаровывал, словно душу тянул из глаз:

– Что вы? Нам важнейшую рыбу забарболить надо, а не вас, жуликов.

– Тогда зачем? – спросил Пётр.

– Правду? Ну хорошо. Я знаю, и вас уже доняло. И вы как на старой сосновой шишке сидите. И сами бы вы его бросили. Да только могли бы припоздниться и попались бы ненароком с ним. И повесили бы вас. А все кричали бы о верности, с какой не бросили вы учителя. А нужно, чтобы он, чтобы все знали: верных нет. Ибо не должен верить ни сосед соседу, ни отец сыну.

– Зачем это вам? – спросил Ильяш.

– А без этого ничего у нас не получится. Учить надо... Ничего, мол, страшного, если сын желает смерти отцовской, поп – смерти епископовой, ибо мы сильнее хотим добра себе, чем зла ближнему. И потому дети должны доносить даже на своих родителей-еретиков, хоть и знают, что ересь влечёт за собой наказание смертью... Так как если дозволена цель, то дозволены и средства.[136]136
  Опять промысел Божий, предвидение и прозрение. Бузенбаум, автор этого афоризма и «Трактата о морали», сочинил его на сто лет позже. Ничего! Хоть бы и на двести.


[Закрыть]

– Что ж мы, так просто и на дорогу? – заюлил Варфоломей.

– Я их от смерти упас, а они ещё и про деньги толкуют. Ну, ладно уж, ради такой великой цели дадим и денег.

– Сколько? – спросил Фаддей.

– Не обидим. На каждого по тридцать.

– Давай, – после паузы потребовал Пётр.

Все внимательно, как собака, сделавшая стойку, смотрели, как узкие пальцы иезуита высыпают на стол большие, с детскую ладонь, серебряные монеты, как он считает их, складывает столбиками и подвигает к каждому. В дрожащем пламени свечей взблескивали металлические кругляши, чернели провалами приоткрытые пасти, обрисовывались руки, сверкали глаза.

Иезуит ткнул в профиль Жигмонта на серебряном кружке:

– Державно полезный поступок совершаете. И вот видите, сам властелин наш каждого из вас по тридцать раз за подвиг ваш благословляет. А теперь – идите.

Босяцкий встал.

– Да и вы поторопитесь. – Иоанн глядел в окно. – Сам идёт. В конце проулка.

Монах-капеллан открыл двери. И вдруг подал свой насмешливо-безразличный, издевательский голос Михал Ильяш, он же Симон Канонит:

– Босяцкий! А что будет, если мы денег со стола не приберём? И тот поймёт?

Доминиканец оглядел его. Затем холодно пожал плечами:

– Дыба.

Двери затворились за ним.

Все как будто слышали ближе и ближе шаги Христа, но, возможно, это всего лишь стучали их сердца. Сильней и сильней. Сильней и сильней. Наконец дрогнула рука у Варфоломея. Он не выдержал. Не думая о том, что будет, если остальные не уберут денег, схватил монеты, начал жадно рассовывать их по карманам. Потянулась к деньгам другая рука.

Скрипнула калитка. И тут девять рук молниеносно смели серебро со стола. Осталась одна кучка. Перед Ильяшом. Цыгановатый Симон с издевкой глядел угольными глазами на побелевшие лица сообщников. Обводил их взглядом, словно оценивал. Наблюдал на физиономиях страх, алчность, тупую униженность.

Отворились двери. Христос вытер ноги на пороге и ступил в покой.

На столе стояли бутылки, миски, бочонок. Денег на столе не было.

– Идите, водочки тресните, что ли, – пригласил Ильяш-Симон.

Фома, Иуда и Христос подсели к столу. Начали есть. Ели много и ладно, но без жадности. Очень изголодались за день беготни.

– А водочки? – льстиво спросил Пётр.

Что-то в звучании его голоса не понравилось Христу. Он обежал глазами апостолов, но ничего особенного не заметил. Лица как лица. Медные, в резких тенях. И большие кривые тени движутся за ними по стенам, заползают лохматыми – с котёл – головами на стол.

– Н-ну? – спросил Христос. – Нет, Пётр, водку оставь. Этак и город пропьём. Пива глоток плесни.

Тень на столе пила из огромного глиняного кувшина.

– Так что? Сидите? Морды мочите? А руки в бою замочить красным – это вам страшно? А в глине их испачкать на укреплениях – это вам гадко и тяжко?

Молчание.

– Что делать будем? Морды вам чистить? За стены вас выгонять в руки врагам?

Лицо его было суровым.

– Я понимаю, хлопцы, – чуть сдержаннее сказал Христос. – Вам лезть на рожон до конца не хочется. Вас, если схватят, может, и пожалеют по делам вашим. Скажем, не на кол посадят, а в каменный мешок до скончания лет. Всё-таки жизнь. Вы не то, что я. Вас они не могут до конца ненавидеть, а меня ненавидят, ибо я свидетельствую о том, что дела у них злые. Что все заповеди человеческие они подменили одной, десятой: «Чти предателей, и хорошо тебе будет».

Глядел на потупленные головы.

– И всё же последний раз спрашиваю. Будете вы воинами за правду или так и останетесь пропойцами и злодеями? Будете со мной? С ними?

Пётр шнырял глазами по рожам сообщников. Решился:

– Известно, с тобой.

– Ты не сомневайся, – поддержал его Варфоломей.

– Брось, – загудели голоса. – Чего там... С начала идём... Ты на тот свет, и мы вослед.

Братчик вглядывался в лица. Люди старались смотреть ему в глаза, и каждый иной, не такой простодушный, заметил бы, что они стараются. Но этот не заметил, и, кроме того, ему хотелось верить.

– Ладно. Собирайтесь. Сейчас же идите таскать камни на забрала. А ты куда, Тумаш? Натягался, кажется?

– Я к воротам. Там где-нибудь и посплю. – И Фома вышел из хаты.

Апостолы начали собираться. Только Иуда снял поршни, отодвинул от краешка стола миски, положил на него тетрадь со своими записями, скинул плащ и сделал из него подобие подушки. Зевнул:

– А я тут лягу... Прости... Я успею...

– Понятно, – сказал Христос. – Две же ночи не спал. Вздремни. Разбужу утром.

Иуда, не раздеваясь, лёг на скамью. Чуть только голова его опустилась на свёрток, он заснул. Словно в тёмный, глубокий омут канул. Словно ринулся в бездну.

– Ну так пойдём, – проговорил Христос. – Работать будете, как волы. Помните, дали слово.

– Понятно, – изъявил готовность Пётр.

И снова что-то неискреннее померещилось Христу в его голосе.

– Смотрите только, чтобы мне не пришлось сказать: один из вас сегодня не предаст меня.

Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал каменным сном. И тут снова отворились двери, и в щёлочку осторожно просунулось горбоносое, в сетке крупных, жёстких морщин, лицо Матфея.

– Раввуни, – шёпотом позвал он. Потом погромче: – Раввуни.

В покое слышно было только сонное, ровное дыхание.

И тогда Даниил подобрался, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и затворил за собою двери.

Перекличка петухов всё ещё продолжалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседский. Ещё один. Ещё. Совсем издалека тоненькой ниточкой отзывался голос ещё какого-то. Каждый очередной крик вызывал мелодическую лавину звуков.

Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов многие не услышат.