Текст книги "1917-й - Год побед и поражений"

Автор книги: Владимир Войтинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

правительства уйтить... А "деятельность" ты от себя вставил...

Но ему объяснили, что это одно и то же, и он успокоился.

Перечли вслух все соглашение пункт за пунктом. Начиналось оно с того, что казаки прекращают вооруженную борьбу против петроградского гарнизона и отказываются поддерживать Керенского, который должен дать ответ за все свои действия перед всенародным судом... В этом месте я прервал чтение и внес поправку:

– Предлагаю вместо "ответ" поставить "отчет", а вместо "все

народного суда" – "всенародное Учредительное собрание". Только

Учредительное собрание правомочно судить председателя прави

тельства.

Дыбенко ответил с угрозой:

– Вас, комиссар, мы и без Учредительного собрания судить

будем, а Керенского поймаем, так и его будем судить.

Казаки меня не поддержали, и первый пункт соглашения остался в старой редакции*. Перешли к следующим пунктам.

Казакам предоставляется беспрепятственный пропуск домой, с оружием, боевым снаряжением и прочим имуществом. То же предоставляется и остальным частям 3-го конного корпуса. К возвращающимся на Дон казачьим частям могут присоединиться члены Совета Союза казачьих войск, все находящиеся в Петрограде казачьи офицеры и их семьи. Всем участникам похода гарантируется полная личная неприкосновенность. Юнкера, офицеры и другие лица, арестованные в Петрограде за участие в гражданской войне, будут немедленно освобождены. В заключение шел приведенный выше пункт об отставке Ленина и Троцкого.

Таково было соглашение, подписанное 1 ноября, с одной стороны, матросами Дыбенко и Трухиным как представителями петроградского гарнизона и Совета народных комиссаров, а с другой стороны – объединенным комитетом отряда**.

С этим соглашением президиум комитета отправился к ген. Краснову. Генерал, прочитав документ, отдал приказ снять заставы и стянуть всех казаков ко дворцу. Я прошел на дворцовый телеграф и послал телеграмму по железнодорожной линии всем идущим к Петрограду эшелонам: "Сосредоточенный в Гатчине отряд заключил с представителями петроградского гарнизона соглашение о прекращении вооруженной борьбы; эшелонам, идущим на соединение с этим отрядом, остановиться".

* * *

К вечеру Гатчинский дворец наполнился солдатами. Подходили полки из Петрограда, хлынули во дворец и гатчинцы. Собрав казаков во дворце, Краснов обратился к ним с речью. Он прочел им текст соглашения, заключенного комитетом с петроградцами, сказал, что теперь его задача отвезти донцов на "Тихий Дон", и закончил словами:

– Сделали мы, что могли. Другие нас не поддержали. Не на нас вина, не на нас позор за то, что начнется теперь на Руси!

* Я привел этот пункт по записи, сделанной мною на память в ноябре 1917 г Совершенно точно помню, что в соглашении говорилось не о "выдаче" Керенского, а об отказе ему в поддержке. Обе стороны уже знали, что Керенского нет во дворце.

** Позже Совет народных комиссаров отказался утвердить это соглашение, но выполнил часть его, непосредственно касавшуюся казаков. Они были пропущены с оружием по домам.

В это время на дворе набралось уже тысяч 20–30 большевистского воинства. В этой толпе казаки, с напряженным вниманием слушавшие генерала, составляли едва заметную горсточку. Я прошел во дворец и сел в уголке буфетной, обдумывая, что делать дальше и как пробраться в Петроград, чтобы сообщить ЦИК о случившемся. В комнате было шумно. Петроградские солдаты и офицеры доедали остатки закуски. Вошел Дыбенко. К нему подскочил благообразный старичок с белыми баками и, подобострастно изогнувшись, пригласил его:

– Сюда, ваше превосходительство, пожалуйте!

И он указал ему столик, за которым обычно обедал Керенский. Дыбенко, сев за столик, добродушно распорядился:

– Тащи, отец, что там у вас есть, с утра не жрал.

Пять минут спустя благообразный старичок, согнувшись дугой, стоял за стулом матроса, протягивая ему огромное блюдо с какой-то снедью. Но Дыбенко уже задремал, склонив голову на стол, и лакей, не смея нарушить его сон, лишь слабым шепотом повторял:

– Ваше превосходительство, ваше превосходительство, по

кушать не изволите-с?

Ко мне подошел незнакомый молодой человек высокого роста, в форме студента Горного института.

– Товарищ комиссар, – обратился он ко мне, – я должен

предупредить вас – среди солдат кто-то пустил слух, что имен

но вы привели сюда казаков, грозятся убить вас.

Я заметил на это, что к угрозам привык и не придаю им значения. Но горняк считал положение серьезным: какие-то полки будто бы уже вынесли резолюцию – немедленно покончить со мною. Солдаты могут в любой момент ворваться во дворец. При таких условиях президиум гатчинского Совета признал необходимым арестовать меня и под конвоем вывести из дворца в безопасное место.

– Но мы не можем это сделать без вашего согласия! – сму

щенно объяснял мне студент, оказавшийся товарищем предсе

дателя Совета.

Я прошел к казачьим офицерам, толпившимся в коридоре около буфетной, и спросил их совета. Офицеры подтвердили, что против меня среди солдат царит большое возбуждение, и рекомендовали мне не задерживаться во дворце. Тогда я сказал студенту, что согласен "арестоваться".

Не прошло и десяти минут, как горняк снова подошел ко мне, уже в сопровождении десятка солдат с винтовками, и объявил мне официально и строго:

– Гражданин комиссар! По постановлению президиума гат

чинского Совета, согласно требованию солдат, вы арестованы.

Солдаты цепью окружили меня и повели. Площадь перед выходом была запружена толпой. Там и сям горели костры. Меня узнали. Поднялся зов о немедленной расправе. Студент, надрывая голос, требовал уважения к Совету, пленником которого является комиссар. Мои конвоиры, усердно работая локтями, прокладывали себе и мне дорогу через толпу. Им помогали вынырнувшие из темноты казаки. Около меня очутилась смертельно перепуганная девица, оказавшаяся тоже членом гатчинского Совета. Она кричала на напиравших солдат и все повторяла, что я спас гатчинский Совет, когда хулиганы хотели расстрелять его из пушек.

Наконец мы выбрались из толпы и вышли на пустынные улицы. Мои конвоиры расступились и пропустили меня вперед, подчеркивая, что смотрят на меня не как на арестанта, а как на товарища. Студент спрашивал меня, как "оформить" дело с моим арестом, чтобы избежать недовольства со стороны гарнизона. Я посоветовал:

– Доставьте меня в Совет, а завтра соберите президиум, доп

росите меня и составьте постановление о моем освобождении

из-под стражи.

В Совете поместили меня в библиотеке; для порядка взяли с меня слово, что я не убегу, и, пожелав мне доброго сна, оставили меня одного.

Примостившись на столе, я сразу заснул как убитый. Но долго мне спать не пришлось. Явившиеся в помещение Совета представители власти в лице Троцкого и полковника Муравьева238 потребовали, чтобы я следовал за ними, и, посадив меня в свой автомобиль, отвезли в Петроград.

С неделю я просидел в арестном помещении Смольного института, затем два с половиной месяца – в Петропавловской крепости. Потом был освобожден, но через два или три дня получил извещение, что моим освобождением многие "недовольны". Я получил совет покинуть Петроград. Тогда я уехал на юг, в Тифлис. То, что я видел и пережил там – в пути, потом в Грузии, – выходит из рамок моих воспоминаний о 1917 годе.

Г.З. Иоффе КЕРЕНЩИНА И ЧЕРЕМИСОВЩИНА

Джон Рид, назвав октябрьско-ноябрьские события 1917 г в Петрограде "десятью днями, которые потрясли мир", был неточен. Мир потрясли не сами эти события, а их последствия, многие из которых впрямую уже и не были связаны с тем, что тогда произошло. И именно они, эти последствия, вынудили многих историков смотреть на октябрьско-ноябрьские дни 1917 года, на большевистский переворот словно бы в увеличительные линзы бинокля. Особенно постарались, конечно, историки советской школы Октябрьский переворот стал представляться результатом всероссийского движения "широких народных масс" Дело дошло до того, что чуть ли не вся предыдущая история России изображалась "устремленной к Октябрю". Октябрь становился как бы ее венцом.

Между тем подлинно исторический подход требует такого рассмотрения того или иного события, которое было бы максимально адекватно взгляду на него современников – тех, кто не мог ни предвидеть, ни знать последствий случившегося. Бывший видный эсер М. Вишняк в статье "Пятилетие", опубликованной в "Современных записках" в 1922 г., писал: "Мы, современники, заранее опротестовываем действия будущего историка, который неминуемо захочет привнести от себя смысл и разум в весь хаос и нелепицу наших дней. Мы заранее оспариваем будущую легенду..." "Хлеб" историка – документальный источник и мемуары. Они переворачивают исторический бинокль так, что "раздутые", деформированные его увеличивающими линзами события и факты приобретают возможно близкие к действительности пропорции.

Справедливость этого в отношении документальных свидетельств, пожалуй, не может вызвать спора. Но мемуары? Ведь они пишутся спустя много лет, и на них почти всегда лежит отпечаток прошедшего времени и личности мемуариста. Это верно. Так же, впрочем, как и то, что мемуарист мемуаристу рознь. Это почти всегда сравнительно легко обнаруживается. Есть мемуары, которые сразу хочется отложить в сторону, а есть такие,

которые ценнее любого документа. Предлагаемая читателю книга В. Войтинского, безусловно, принадлежит к последним.

Один из основателей российской социал-демократии А. Потресов еще в 20-х годах, в эмиграции, касаясь характера исторических трактовок революции 1917 г., задавался вопросом: наступит ли такое время, когда о ней будут писать без политических и идеологических пристрастий? Не наступило. И, вероятно, еще не скоро наступит, Нынешний президент России Б. Ельцин призвал отменить празднование Октября и отмечать 1917 год как год национального примирения, согласия, гражданского мира. Менее подходящей даты для этой идеи трудно было найти. Уже февраль 1917-го глубоко расколол общество, а Октябрь и последовавшая гражданская война, попросту говоря, разорвали его (и страну) на куски Этот раскол и развал ощущался в нескольких поколениях, ощущается и теперь. И историческая наука не могла стоять в стороне, "возвышаясь над схваткой". Каким бы исследовательским "инструментарием" ни оснащалась та или иная работа, посвященная 17-му году, более или менее опытный глаз без особого труда определит позицию автора как монархическую, либеральную, социал-демократическую, анархистскую.

Мемуары В. Войтинского – это мемуары социал-демократа (меньшевика, хотя ранее, в период первой революции, Войтинский побывал и в большевиках). Приехав во второй половине марта 1917 г. в Петроград, Войтинский стал членом Исполкома Петроградского совета, а затем Исполкома Всероссийского совета. Большинство во Всероссийском ЦИКе вплоть до Октябрьского переворота принадлежало эсерам и меньшевикам. Войтинский разделял "тактическую линию советского большинства" и "отстаивал ее против враждебных ей течений". Этих враждебных течений в основном было два: слева – большевизм, набиравший силу на волне бунтарства "масс", которые требовали мира и земли; справа –назревавшая "корниловщина", опиравшаяся на "цензовиков" и офицерство, шокированные усиливавшейся анархией. И те, и другие жаждали диктатуры.

Большевики клеймили социал-демократию (и социалистов-революционеров) за "соглашательство" с цензовиками; цензови-ки – за соглашательство с большевиками

Это, мягко сказать, своеобразное положение социал-демократии (и всего советского большинства) находит полное отражение в мемуарах В. Войтинского. Войтинский в сущности – трагическая фигура. Если для правых все ясно, что большевики – это предатели России, агенты германского Генерального штаба и т.п., то Войтинский не может не видеть в большевизме

"какую-то грозную загадку". В нем "чувствовалась напряженная сила, страстная устремленность, в нем слышался гром революции". Он признает и их, особенно Ленина, "политическую ловкость". Во многом от них, большевиков, зависело "предотвратить вспышку гражданской войны или толкнуть страну в пучину анархии".

Большевики со своей стороны платили правым, "цензовым" элементам, офицерству также классовой, партийной ненавистью. Как враги народа и революции, они фактически подлежали уничтожению. Но для Войтинского, сознающего, что судьбу революции, демократии и России будет решать армия (летом 1917 г. он стал комиссаром Северного фронта), положение солдата-окопника так же близко и понятно, как положение офицера, потерявшего после февраля привычную опору под ногами. И он мотается по фронтовым дорогам под проливными дождями, по колено в грязи. Выступает на солдатских митингах и говорит, говорит до хрипоты в горле, призывая солдат через "не могу" держать фронт ради новой, свободной России: ведь развал фронта – это анархия, гражданская война, за которой неминуемо последует диктатура, все равно какая – левая или правая. Как фронтовой комиссар, Войтинский активно боролся с "корниловщиной", но считал, что тот же Корнилов мог реализовать свой план борьбы с анархией, не угрожая солдатам "скрутить их в бараний рог". К сожалению, Корнилов не был "слеплен" из материала, из которого история делает Цезарей и Наполеонов.

Именно тут и возникает, может быть, коренной вопрос истории "смуты 17-го года": могли ли в ней удержаться демократические силы (значительную часть которых составляли социал-демократы и социалисты-революционеры)? Мог ли сохраниться демократический строй или он был обречен на то, чтобы быть раздавленным экстремизмом – большевистским или корниловским?

Конечно, во всяком случае сегодня, спустя 80 лет после указанного события, этот вопрос является чисто теоретическим. И ответы на него даются разные в зависимости от идеологической и политической склонности отвечающих. Ценность же мемуаров Войтинского, на наш взгляд, состоит в том, что они позволяют, абстрагируясь от идеологии и политики, увидеть события такими, какими они были и как воспринимались тогда, в момент их свершения. Пожалуй, особенно это справедливо по отношению непосредственно к Октябрьскому, большевистскому перевороту и первым послеоктябрьским дням. Хотя может показаться странным, но в историческом описании этого краткого, но исключительно важного периода все еще существуют "белые пятна". Прежде речь идет о том, что условно можно было бы

назвать "черемисовским эпизодом".

Как все-таки случилось, что большевистское выступление (его лишь условно можно назвать восстанием) против Временного правительства (которое больше чем наполовину было социалистическим) и практически против ВЦИКа (социалистического) не завершилось таким же провалом, как в начале июля 1917-го? Да, конечно, на сей раз большевики лучше подготовились, организованных ими сил у них было больше. Да, конечно, противостоящие им силы (правительство и ВЦИК) были ослаблены анархией, усиливавшейся после "корниловщины". Да, конечно, раскол в демократическом антибольшевистском лагере стал глубже. Да, конечно, политическая апатия "молчаливого большинства" стала сильнее. Да, конечно, параноидальная воля Ленина вынудила сомневающихся и колеблющихся в "большевистской головке" пойти на риск. Все это так. Но ведь риск для большевиков все-таки был немалый. Ленин сам был удивлен легкости своей победы. Ему приписывают слова, которые он вполне мог произнести: "Самое удивительное в том, что произошло, – это почему никто так и не решился вывести нас на тачке". Большевистские вожди долго считали, на сколько дней они пережили Парижскую коммуну. Вот свидетельства А. Луначарского, писавшего в "октябрьские дни" жене в Швейцарию. 23 октября (по новому стилю): "Мы на вулкане, Анюта... Вряд ли мы при зашедшей так далеко разрухе сможем наладить сколько-нибудь жизнь страны. И тогда мы, вероятно, будем смыты той же волной, которая вознесет нашу партию к власти". 9 ноября (по новому стилю): "Страшные, страшные времена, на кончике острия. Много страданий, волнений, может быть, преждевременной гибелью они грозят нам..."

Где же, в каком пункте судьба повернулась лицом к большевикам и отвернулась от тех, кто в конце октября – начале ноября пытался противостоять им?

Известный писатель Р. Гуль, много раз встречавшийся с Керенским в годы эмиграции, вспоминал: "Однажды, сидя у нас на 113-й улице в Нью-Йорке, он (Керенский) показал напротив в окно, где жил меньшевик В. Абрамович и другие меньшевики, и сказал: "Ведь они, они меня погубили!" (см. Р. Гуль. Я унес Россию – "Новый журнал", кн. 144, 1981, с. 34). Самооправдание Керенского и поиски им "виноватого" в случившемся в октябре 1917 г. общеизвестны. Тем не менее в его словах была своя правда. Какая?

24 октября Керенский прибыл в предпарламент, выступил перед его членами, квалифицировав действия большевиков как попытку свержения существующего строя и прося санкции на подавление ее вооруженной силой. Речь шла о переброске в Петроград фронтовых воинских

частей. Однако главным образом голосами представителей левой, революционно-демократической части предпарламента (меньшевики и эсеры) была принята резолюция, рекомендовавшая правительству действовать политическими методами: объявить о готовности к мирным переговорам, о немедленной земельной реформе и пр., т.е. выбить таким образом пропагандистскую почву из-под ног большевиков. Лидеров меньшевиков и эсеров понять можно. Июльская история, закончившаяся поражением большевиков, привела к значительному усилению правых сил, в конечном счете закончившемуся "корниловским путчем". Они не хотели повторения июля с непредсказуемыми последствиями. Контрреволюции справа они боялись больше, чем большевиков. Этот страх во многом был иллюзорным (корниловцы были деморализованы поражением в конце августа), но иллюзорный страх часто бывает хуже страха перед реальной опасностью...

Утром 25 октября Керенский решил действовать на свой страх и риск. Он выехал из Петрограда для того, чтобы форсировать движение войск с Северного фронта к Петрограду. Распоряжения об их вызове последовали еще до того, как Керенский выступил в предпарламенте. Тут и начинается "черемисовский эпизод", "черемисовщина", которая могла либо спасти "керенщину", либо помочь отправить ее в политическое небытие.

Несколько ключевых фигур оказались "задействованными" в "че-ремисовщине": сам Керенский, командующий Северным фронтом (штаб в Пскове) генерал Черемисов, генерал-квартирмейстер фронта, свояк Керенского В. Барановский, командир 3-го конного корпуса генерал П. Краснов и комиссар Северного фронта В. Войтинский. От них зависело принятие, возможно, судьбоносных решений. Керенский писал об этих событиях не раз. Но он слишком заинтересованное лицо, чтобы без всяких "скидок" полагаться на его утверждения. Им руководила мысль представить себя жертвой измен и предательств. Черемисов после Октября был арестован, потом исчез с горизонта. В газете "Голос России" (1921 г.) он опубликовал свои весьма фрагментарные и откровенно "самооправдательные" воспоминания. В них он писал, что сам Керенский создавал неразбериху, мешавшую ему действовать решительно. Он старался снять с себя обвинения в пособничестве большевикам. Краснов, после того как вынужденно ушел от политики (он был донским атаманом, сотрудничал с немцами, потерял власть после поражения Германии в войне), стал романистом. Он оставил обширные мемуары "На внутреннем фронте", но они беллет-ризованы, а главное, Краснов в "черемисовском эпизоде" играл все-таки вторую роль. К тому же Краснов ставил своей задачей "объяснить" свою неспособность разбить "красных" при их "рожде

нии". Барановский не оставил ничего. Мемуары Войтинского долгое время пролежали в архиве. Все названные мемуары давно известны, и мы можем адресовать к ним интересующегося читателя. Из всех ключевых участников "черемисовщины" свидетельства Войтинского вызывают наибольшее доверие. Как уже отмечалось, он был комиссаром Северного фронта и писал свои мемуары тогда, когда ему не перед кем и незачем было оправдываться или кого-либо обвинять. Даже монархист Краснов характеризовал его как человека высокоидейного.

На страницах воспоминаний Войтинского находим немало положительных характеристик бывших царских генералов и офицеров (Парский, Балтийский, Болдырев и др.). Но вот Черемисов. "Черемисов, сменивший Клембовского на посту главнокомандующего фронтом, предпочитал плыть по течению, подделываясь под солдатскую стихию, заигрывая с толпой даже тогда, когда в толпе зрела мысль о Варфоломеевской ночи. Но отношение нового главнокомандующего (он сменил Клембовского, уволенного как сторонника Корнилова) не имело ничего общего с любовью к русскому солдату ген. Парского. Для Черемисова солдатская масса была "сволочью", и он заискивал перед ней лишь потому, что видел в ней силу. Вообще, это был военный чиновник, совершенно поглощенный заботами о том, как использовать новую обстановку в личных целях, запутавшийся в честолюбивых махинациях, изолгавшийся, опустившийся до полного забвения долга".

Черемисов не поддержал "корниловский путч", за что и получил повышение, став главкомом Северного фронта. С Корниловым у него старые "счеты". Впрочем, как, возможно, и с Керенским. Когда 19 июля 1917 г. Корнилов стал Верховным главнокомандующим, Черемисов вместо него был назначен главкомом Юго-Западного фронта. Это, однако, вызвало резкий протест Корнилова; последний потребовал, чтобы Керенский отменил приказ о назначении Черемисова. В ответ Черемисов заявил, что будет защищать свое право "хотя бы с бомбой в руках". Конфликт с трудом удалось уладить. Черемисова оставили на посту главкома Юго-Западного фронта, но тут же перевели в резерв. Надо думать, он не забыл этого ни Корнилову, ни Керенскому. В конце августа 1917 г. он поддержал Керенского против Корнилова, а в конце октября фактически поддержал Ленина против Керенского.

Когда начиналась "петроградская передряга", его самого в Петрограде не было. "Все мое внимание в эти дни, – пишет он, – было поглощено задачей, которую возложило на меня военное министерство. Дело шло о том, чтобы вывести из Петрограда на

фронт наиболее беспокойные части гарнизона и заменить их менее разложившимися полками из действующей армии".

Февральские события 1917 г. в решающей степени стали успешными благодаря выступлениям запасных батальонов гвардейских полков петроградского гарнизона, не желавших покидать "теплых казарм" и выделять маршевые роты на фронт. В честь особых "революционных заслуг" петроградского гарнизона по соглашению с Временным правительством и ВЦИК части гарнизона не должны были выводиться на фронт. Поскольку большевики требовали немедленного мира, петроградский гарнизон быстро "большеви-зировался". Естественно, что вокруг вопроса о выводе его войск на фронт шла напряженная политическая борьба. Большевики защищали право солдат гарнизона оставаться в Петрограде, видя в них свою, может быть, главную опору. Временное правительство старалось избавиться от большевизированных войск в столице.

Войтинский пишет, что задача вывода гарнизона на фронт "не представлялась неразрешимой". Фронтовики, даже в самых "обольшевизировавшихся" полках, относились к столичному гарнизону с презрением и даже ненавистью. "На позициях раздавались угрозы: мы петроградских штыками в окопы вгоним!"

Поскольку в стратегическом отношении петроградский гарнизон подчинялся штабу Северного фронта, Черемисов, ссылаясь на нужды фронта и поддержку фронтовых комитетов, обязан был потребовать передислокации войск, находившихся в Петрограде, его окрестностях и Финляндии. Но он всячески уклонялся, заявляя, что это – дело не столько военное, сколько политическое, а он к политике отношения иметь не желает. "Невмешательство" Черемисова затягивало решение вопроса, что было на руку большевикам. Председатель исполкома Петроградского совета и созданного (в частности, для противодействия выводу гарнизона) при нем ВРК Л. Троцкий хорошо понимал, что большеви-зированные полки Петрограда и петроградского военного округа в критический час станут главной большевистской опорой. Невывод петроградского гарнизона стал, может быть, одной из главных причин победы большевиков.

Но 23 октября было уже не до переброски петроградских частей на фронт; напротив, дело шло уже о переброске фронтовых частей в Петроград. То, о чем рассказывает Войтинский, – поразительное свидетельство политической слепоты, скрытых намерений, амбиций и претензий, сиюминутных расчетов, шкурничества, т.е. причудливой "смеси" далеко не лучших человечес-ких качеств, в большинстве случаев проявляющихся в критические минуты хаоса и неразберихи. Эта "смесь" могла дать самые

разнообразные результаты, не поддающиеся предсказаниям. Альтернатив было множество. Наиболее вероятной была бы та, за которой стояла бы личность, способная действовать решительно и целенаправленно.

Войтинский свидетельствует, что требование правительства о присылке в Петроград "надежных частей" пришло в штаб Северного фронта (Псков) вечером 23 октября. Значит, Керенский еще до своего выступления в предпарламенте, где он просил санкции на вооруженное подавление большевистского путча, уже решился на этот шаг. Он был либо уверен в получении такой санкции, либо уже не придавал ей особого значения. Теперь все зависело от Черемисова, фронтового и армейских комитетов. Что же Черемисов? Он "гнул" свою линию –заявлял, что у него нет "надежных частей", и к тому же он не желает лезть в петроградскую "политическую передрягу". Ничем иным, кроме невыполнения приказа премьер-министра и верховного главнокомандующего (Керенского), это нельзя квалифицировать. Черемисов должен был быть немедленно смещен со своего поста и отдан под суд. А армейские комитеты? Они заявили, что отправка воинских частей в Петроград невозможна под лозунгом защиты Временного правительства. Нужна санкция ВЦИКа Советов. Если такая санкция будет, армейские комитеты приступят к делу. Черемисов фактически совершал предательство, армейские комитеты медлили в ситуации, когда промедление "смерти подобно". Выяснение "отношений" продолжалось до поздней ночи с 24 на 25 октября. Наконец, Войтинскому пришел ответ: "Президиум ЦИК санкционирует вызов отряда с фронта. Отряд должен быть организован возможно скорее. Действуйте именем ВЦИК." Поздно, поздно хватился меньшевистско-эсе-ровский ВЦИК. Еще днем его представители в предпарламенте отклонили просьбу Керенского о подавлении "большевистского выступления", но теперь, видя, куда идут события, хватились. Теперь Черемисову было труднее вести свою "уклончивую линию", и он, как пишет Войтинский, "наконец отдал приказ о движении к Петрограду". Наступило 25 октября. В Петрограде большевики уже захватили жизненно важные городские центры и готовились к "штурму" Зимнего дворца. Но далеко не все еще было потеряно. Нужно было только действовать энергично и без промедления. Казалось, все теперь благоприятствуют этому. 12 из 14 армейских комитетов, так же как и Общеармейский комитет при Ставке, вынесли резолюции с решительным протестом против "восстания" большевиков. Но как раз армейские комитеты 1-й и 5-й армий Северного фронта, который

должен был формировать отряд для отправки в Петроград, высказывались в пользу переворота! А комитет 12-й армии был прочно блокирован большевизированными латышскими стрелками.

Черемисов не помогал. Теперь он саботировал. Снова Войтинский должен был колесить по фронту, разыскивая воинские части, которые можно было бы отправить в Петроград. Выяснилось, что, пожалуй, только части 3-го конного корпуса (командир – генерал П. Краснов), находившиеся в резерве фронта, могут принять участие в "походе" на Петроград, который практически уже находился в руках большевиков. Эскадрон и сотни корпуса были разбросаны по разным местам, и собрать из них достаточный по мощи кулак было невозможно. Но Войтинский хорошо знал, что собой представляет петроградский гарнизон: его разложившиеся части не выдержали бы удара даже небольшого, но хорошо организованного дисциплинированного армейского отряда. Так могло произойти и в феврале 1917 г., но тогда движение царских войск к столице было сорвано политическими маневрами лидеров Государственной думы и высшего генералитета. Теперь (Войтинский прямо пишет об этом) начало операции всячески тормозил Черемисов. Он отговаривал офицеров от участия в ней, возбуждал солдат, говорил, что "не дело фронта вмешиваться в гражданскую войну", что Временное правительство уже свергнуто и надо ждать создание новой власти. Наконец, им было заявлено Войтинскому, что по приказу самого Керенского он останавливает движение отряда к Петрограду и, возможно, в ближайшее время возьмет на себя верховное главнокомандование. Действия Черемисова многократно усиливали хаос и неразбериху на Северном фронте. Тем временем "Аврора" уже пальнула по Зимнему. Войтинский бросился разыскивать Ке-ренского. Нет, не надо все валить на Черемисова. Если его можно было судить за предательство и саботаж, то Керенского следует порицать за слабость духа, проявленную в момент, когда решалась судьба страны. Нет, не по нему была шапка Мономаха, в слабых руках оказалась власть. Войтинский застал Керенского на квартире Барановского "в состоянии полного отчаяния и изнеможения".

На вопрос Войтинского, как случилось, что приказ об отправке войск в Петроград отменен, Керенский ответил, что тут, на Северном фронте, распоряжается Черемисов, и поэтому он, Керенский, и передал все в руки Черемисова. Конечно, чего не сделаешь в состоянии отчаяния и изнеможения, но только не находясь в должности главы государства и армии...

Через 15 минут Керенский взял обратно приказ о приостанов

ке эшелонов и подписал новый приказ о их незамедлительном движении на Петроград.

Утром 26 октября "очнувшийся" Керенский вместе с генералом Красновым выехали в Остров, где находился штаб корпуса. Теперь почти все зависело от Краснова. Утром 27 октября несколько казачьих сотен Краснова без единого выстрела взяли Гатчину. До Петрограда оставалось рукой подать. Нет нужды подробно описывать то, что произошло здесь. Лучше Войтинского не расскажешь. В Гатчину прибыли парламентарии большевиков. "Один – огромного роста, силач, красавец, с окладистой бородой и насмешливыми глазами. Другой –щуплый, с землисто-серым, испитым лицом. Это были народный комиссар по морским делам Дыбенко и Тру-хин. К происходившему они относились как к "плевому делу". На переговорах с казаками охотно "уважили" просьбу об освобождении всех арестованных в Петрограде юнкеров (хотя, по словам Дыбенко, они "сволочь"). "Уважили" и требования устранить Ленина и Троцкого от власти. Дыбенко и Трухин сказали, что им и на это "наплевать". "Уважить?" – спросил Трухин Дыбенко. "А ну их... Кончать пора",– лениво ответил тот. Подписали, что Ленин и Троцкий не будут участвовать в политике, "пока на оправдаются от тяготеющих на них обвинений". "Плевое дело"... В одном из буфетов Гатчинского дворца "обмыли" сделку. Дыбенко распорядился, сказав какому-то старичку: "Тащи, отец, что там у вас есть, с утра не жрал..." Керенский, конечно, в "обеде" не участвовал. Переодевшись матросом, он бежал из Гатчинского дворца. Сначала скрывался, затем по чужому паспорту ему помогли выехать за границу.