Текст книги "1917-й - Год побед и поражений"

Автор книги: Владимир Войтинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

* Милюков П. Н. Указ. соч., вып. 2, с. 263. ** Суханов. Записки о революции, кн. 5, с. 310–311. *** См. Ген. Лукомский. Из воспоминаний.

**** Ген. Деникин так исчисляет "реальные причины" неудачи корниловского похода: "Энергичная борьба Керенского за сохранение власти и борьба Советов за самосохранение, полная несостоятельность технической подготовки корниловского выступления и инертное сопротивление массы, плохо верившей Корнилову, мало знавшей его цели или, во всяком случае, не находившей их

* * *

По приезде в Псков мне пришлось близко познакомиться с теми войсковыми частями, на которые пытался опереться верховный главнокомандующий, чтобы покончить с ненавистными Советами, а заодно и с "подпавшим под влияние Советов" правительством. Как известно, ген. Корнилов двигал против Петрограда 3-й конный корпус, который вместе с приданной ему мусульманской "дикой дивизией" должен был "развернуться" в армию. Помимо этих частей, ни один полк, ни одна рота в походе не участвовали. В дальнейшем "дикая дивизия" исчезла с нашего горизонта – кажется, ее отправили на Кавказ, в родные аулы. О политических настроениях ее я знаю лишь со слов ген. Краснова, который передавал мне то же самое, о чем он рассказывает в своих воспоминаниях, а именно, что в штабе верховного главнокомандующего его уверяли, что "туземцам все равно куда идти и кого резать, лишь бы князь Багратион был с ними"*. Что же касается до 3-го корпуса, то он остался у нас на Северном фронте в качестве общего резерва и, приводя его в порядок, я должен был объехать чуть ли не все входившие в состав его части, причем подолгу беседовал и с офицерами, и с солдатами, и с казаками. На основании этих бесед я составил себе некоторое представление о состоянии корниловских войск перед походом, во время похода и по окончании злосчастной операции.

До начала августа это были превосходные боевые части. Стояли они на Румынском фронте, и здесь разложение совершенно не коснулось их: крепкие боевые традиции, сильно развитое чувство воинского долга, доверие к командному составу, дисциплина, порядок – короче, недаром верховный главнокомандующий выбрал именно этот корпус. В полках были выборные комитеты, но они работали рука об руку с командным составом, ограничивались хозяйственными делами и настолько слились со своеобразным бытом казачьих полков, настолько "оказачились", что трудно было открыть их революционное происхождение. К большевикам казаки относились презрительно, как к "лодырям", "дезертирам", но о своих политических настроениях не раз говорили мне:

материально ценными" (Очерки русской смуты, т. 2, с. 71). Если последнюю характеристику "масс" отнести к корниловским войскам, к 3-му корпусу, то этой ссылки будет достаточно для того, чтобы объяснить то, что случилось: никакая "техническая организация" не могла спасти в основе своей безнадежное предприятие.

* Краснов П. На внутреннем фронте // Архив русской революции, кн. 1, с. 115.

– Вы, товарищ комиссар, на нас не думайте... Мы с самого начала с народом.

Получив приказ двигаться на север, казаки бесприкословно этот приказ выполнили. Над вопросом о цели маневра в первый момент никто из них не задумывался: корпус уже не раз перебрасывался с фронта на фронт, и воинский долг требовал идти, куда приказано. Но все повернулось, лишь только казакам стало известно, что начальство намерено бросить их против "своих". Не требовалось ни советских агитаторов, ни прокламаций, чтобы казаки сразу определили свое отношение к этому плану. Настроение их было настолько недвусмысленное и твердое, что начальство, посвященное в планы ген. Корнилова, просто не могло передать им соответствующий приказ. И даже "железный" ген. Крымов* в решительный момент не придумал ничего лучшего, как опубликовать в "приказе по корпусу" всю телеграфную полемику между Временным правительством и ставкой!

Казалось бы, такой "приказ" безнадежным образом дезорганизовывал весь "поход" – но поступить иначе Крымов не мог, так как в противном случае он рисковал вызвать в корпусе бунты и самосуды над офицерами. Для настроения казаков 3-го конного корпуса чрезвычайно характерно, что спор между Керенским и ген. Корниловым о том, кто и кому подослал Львова210, не произвел на них ни малейшего впечатления. Мало внимания обратили они и на то, что верховный главнокомандующий отказался сдать должность и выступил против правительства. О том, что главнокомандующие фронтов поддерживают ген. Корнилова, они просто не знали; о том, что казачьи организации признают ген. Корнилова несмещаемым главой армии, никто из них даже не вспомнил. Для них все сосредоточилось на одном-единственном факте: что их ведут против "своих", против народа.

Когда этот факт достиг сознания казаков и солдат, 3-й корпус рассыпался**. Вот и все.

Является вопрос: ну а что было бы, если бы между Керенским и ген. Корниловым не произошло известного конфликта,

* См. характеристику и оценку его роли в корниловском выступлении у ген. Деникина, "Очерки русской смуты", т. 2, с. 36–38.

** О состоянии корпуса при ликвидации "похода" ген. Краснов, вступивший в этот момент в командование им, рассказывает в своих воспоминаниях: "Большая часть офицеров Приморского драгунского, 1-го Нерчинского, 1-го Уссурийского и 1-го Амурского казачьих полков были арестованы драгунами и казаками. Офицеры 13-го и 15-го Донских казачьих полков были в состоянии полуарестованных. Почти везде в фактическое управление частями вместо начальников вступили комитеты" (Краснов П. На внутреннем фронте, с. 122).

если бы приказ о движении на Петроград был дан казакам именем верховного главнокомандующего и Временного правительства? В этом случае разложение в корпусе наступило бы несколько позже, а именно, при первой встрече с петроградскими солдатами и рабочими, в тот момент, когда казаки узнали бы, что их ведут против Советов. Утверждаю это с полной уверенностью. Ибо я в глазах казаков был не столько представителем ЦИК, сколько представителем правительства, а между тем, при объезде полков я никогда не слышал от казаков жалоб на то, что их вели против правительства – все в один голос жаловались лишь на то, что их пытались, как при царе, пустить в дело против "народа" – а понятие "народ" в их представлении было неотделимо от понятия "Советов рабочих и солдатских депутатов".

Итак, в результате "корниловского похода" 3-й корпус рассыпался и, как боевая единица, перестал существовать. Нужно было собрать рассеянные на пространстве чуть ли не пяти губерний сотни, свести их в полки, восстановить разрушенную организацию, а для этого прежде всего нужно было найти человека, который мог бы в сложившейся обстановке принять на себя командование корпусом. После самоубийства ген. Крымова естественным кандидатом на этот пост являлся ген. Краснов, которого ген. Корнилов назначил командиром 3-го корпуса при "развертывании" его в армию и переходе Крымова на пост командующего этой армией. Краснов принял назначение, в полной мере отдавая себе отчет в задаче, которую возлагал на него верховный главнокомандующий, и лишь случайные внешние обстоятельства помешали ему принять непосредственное участие в операциях – он прибыл на "фронт" слишком поздно, не смог связаться со своими частями, попал в Псков и здесь оказался в положении полуарестованного.

Можно ли было отдать корпус в руки заведомого корниловца? Мы со Станкевичем, не колеблясь, решили, что это – единственное средство спасти корпус. После некоторых усилий удалось убедить и армейские организации в целесообразности этого плана. И, таким образом, ген. Краснов, назначенный командиром 3-го корпуса для похода против Советов и Керенского, вступил в командование корпусом по приказу Керенского, в полном согласии с Советами.

Назначение оказалось удачным. Ген. Краснов обнаружил не только огромную энергию и административный талант, но и проявил много такта. К корпусу быстро стал возвращаться его "боевой дух". Но осталась глубокая трещина между казаками и

офицерами. Казаки не могли простить офицерам то, что те скрыли от них цель похода. Офицеры не могли забыть позора ареста своими же людьми. Мне пришлось выступить посредником между теми и другими. При этом пригодилось перехваченное мною на Псковском шоссе донесение начальника Уссурийской дивизии: ссылаясь на этот документ, я доказывал солдатам и казакам, что даже начальники дивизий не были посвящены в планы ставки. Вместе со мной, напрягая все силы, работали над восстановлением доверия казаков к командному составу полковые комитеты, и наше дело хоть медленно, но подвигалось вперед.

* * *

Одновременно с работой над восстановлением 3-го конного корпуса мне пришлось заниматься ликвидацией и других отголосков корниловщины. В тревожные дни, пока мы со Станкевичем были в Петрограде, образовавшийся в Пскове военно-революционный комитет произвел десятка два арестов. Обвинения и улики были по большей части незначительные – чаще всего речь шла о публичных выражениях сочувствия ген. Корнилову. Было явной нелепостью судить или держать в тюрьме какого-нибудь чиновника, выразившего пожелание, чтобы "казаки расправились с гг. товарищами", – в то время как было известно, походу Корнилова в большей или меньшей мере сочувствовали все цензовые круги и почти весь генералитет. Но и выпустить арестованных без разбора их вины было невозможно: солдатская масса с подозрительной настороженностью следила за их судьбой. Пришлось назначить для разбора возникших дел "чрезвычайную следственную комиссию" из представителей фронтовых революционных организаций. Руководство ею легло на меня, так как мы со Станкевичем и в Пскове делили работу так, что он вел дела со штабом, а я с организациями.

Работа оказалась довольно скучная – все дела оказались похожи одно на другое, как стертые пятаки. Типичное дело. Мелкий почтовый служащий арестован своими сослуживцами за речь о том, что для спасения России нужно перебить всех жидов, начиная с Керенского. На допросе он сидит ни жив ни мертв от страха.

– Говорили вы, что нужно повесить председателя правитель

ства?

На лице чиновника испуг сменяется недоумением:

Кто? Я?

Ну да, вы!

Г. председателя правительства?

–Да.

Никак нет. Я только... Я только сказал...

Горькие рыдания и признания шепотом:

– Я только сказал, что мне... не очень нравится... г. Нахам

кис211.

Комиссия постановляет чиновника освободить ввиду его безопасности для революции.

Другое дело. Допрашиваем есаула, арестованного казаками за оскорбление казачьего войска. В чем было оскорбление, свидетели не говорят. Показывают лишь:

– Всю ночь г. есаул по комнате ходили и все одно слово

повторяли.

С трудом удается установить, какое слово повторял обвиняемый. Слово, оказывается, в самом деле для казака обидное и неприличное.

Но почему вы думаете, что есаул это про казаков говорил?

А про кого же еще? Это они в ту ночь, как наша сотня

отказалась за гг. генералами идти.

Освобождаем есаула ввиду недоказанности, что употребленное им слово относилось к казакам. Свидетели тут же, в комиссии, мирятся с ним.

Раз вы, г. есаул, не про нас говорили, мы на вас не сер

димся. Так что и вы на нас не сердитесь.

Дураки вы, вот что.

Есаул и казаки целуются в знак забвения старых обид и отправляются вместе в свою сотню.

Лишь ген. Клембовского никак нельзя было оправдать: получив от правительства приказ вступить вместо Корнилова в должность верховного главнокомандующего, он этого приказа не исполнил и не только не принял мер к тому, чтобы остановить движение 3-го корпуса, но и прилагал все усилия, чтобы "протолкнуть" к Петрограду казачьи эшелоны. На допросе он пытался выкручиваться, лгал. Комиссия сделала заключение об его отрешении от должности, и генерал покинул Псков, напоследок выпросив у Станкевича разрешение воспользоваться для переезда до Петрограда штабным вагоном.

Так ликвидировали мы "дело о мятеже ген. Корнилова на Северном фронте".

Дело, начавшееся как трагедия, заканчивалось как фарс. Но остались другие последствия злосчастного "похода", и с ними справиться было не так легко.

* * *

Впечатление, которое произвело на солдатскую массу выступление верховного главнокомандующего, было убийственное. В два дня были стерты плоды шестимесячной работы армейских организаций и командного состава, был нанесен последний, смертельный удар доверию солдат к офицерам, были разрушены остатки дисциплины, уничтожена самая возможность беспрекословного исполнения боевых приказов, была дана новая пища для подозрительности и злобы темной солдатской массы.

Я не буду останавливаться здесь на этих последствиях корниловщины –тем более, что о них достаточно говорили авторы мемуаров*. Я хочу остановиться на другой стороне дела, которая представляется мне особенно существенной.

Планы ген. Корнилова, роль окружавших его авантюристов – от Филоненко до Завойко212, двойная игра Савинкова, выступление Львова, переговоры Ставки с руководителями кадетской партии, сложная сеть интриг и заговоров – для фронта все это были детали. Для солдат существенно было то, что генералы сделали попытку обманно повести их против народа, против других солдат.

Но если бы дело ограничивалось этим, беда была бы велика, но поправима: можно было бы сместить десяток генералов, но непоколеблемым остался бы авторитет центральной власти. Непоправимо, ужасно было другое: в раскрывшемся заговоре против революции и свободы вместе со ставкой участвовала часть Временного правительства. В самом деле, попробуем взглянуть на корниловское дело так, как оно представлялось солдатской массе.

Каждый солдат знал, что конфликту между Керенским и Корниловым предшествовали переговоры между ними; что речь в этих переговорах шла о смертной казни, об обуздании солдатских организаций, о возвращении власти начальникам – короче, о том, как "прижать" солдата, вернуть его под "старый режим". Правда, в этих переговорах, как и на московском Государственном совещании, верховный главнокомандующий "наседал", а председатель правительства "упирался" – и то, что он "упирался", было хорошо для авторитета центральной власти. Но вот выступает на сцену 3-й конный корпус. Он был снят с Румынского фронта и двинут на север еще в начале августа, при

* См.: например, "Воспоминания" Станкевича, с. 242–247.

чем с самого начала предназначался не против немцев, а против "своих". На этот счет между Керенским и ген. Корниловым до конфликта между ними существовало определенное соглашение, которое было вновь скреплено 23 августа: Керенский просил корпус, ген. Корнилов давал его, причем было предусмотрено, что отправляемые к Петрограду войска станут, в случае надобности, опорой правительства против Петроградского совета*.

В таком соглашении не было бы ничего предосудительного, если бы можно было смотреть на Совет как на "частную организацию". Но ведь Совет был источником – и фактически единственным источником – власти коалиционного правительства! Ведь в правительство входили три члена советского президиума, и одним из них был сам Керенский!

В этой обстановке переговоры о 3-м корпусе, проведенные втайне от Совета, за его спиной, принимали характер заговора. Именно так и восприняла корниловщину солдатская масса: как заговор председателя правительства и верховного главнокомандующего против нее!

Что генерал, вопреки желаниям Керенского, прибавил к корпусу дивизию дикарей-головорезов и поставил во главе отряда генерала, которого Керенский не хотел видеть на этом посту; что впоследствии между Корниловым и Керенским произошла размолвка и они обвиняли друг друга – это было неважно. В результате размолвки все дело раскрылось, и тогда один из участников дела попал в тюрьму, а другой занял его место и стал верховным главнокомандующим.

Оговариваюсь: я не даю здесь юридического разбора корни-ловского дела, а пытаюсь лишь восстановить, как преломлялось это дело в сознании солдатских масс на фронте. На основании своих наблюдений я констатирую, что бескровный Корниловс

* Ген. Лукомский так передает обращение по этому поводу к ген. Корнилову Савинкова, действовавшего по поручению Керенского "...Савинков сказал Корнилову, что надо договориться относительно того, как обезвредить С[овет) р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов], который, конечно, будет категорически протестовать против принятия требований ген. Корнилова; что Временное правительство, невзирая на протесты этого совета, утвердит.. проект; но что, конечно, немедленно последует выступление большевиков, которое нужно будет подавить самым беспощадным образом, покончив одновременно и с Советом р[абочих] и с[олдатских ] д[епутатов], если последний поддержит большевиков; что гарнизон Петрограда недостаточно надежен и что необходимо немедленно подвести к Петрограду надежные конные части; что ко времени подхода этих частей к Петрограду столицу с ее окрестностями необходимо объявить на военном положении" (ген. Лукомский. Из воспоминаний).

кий поход и шумиха обличительных телеграмм, которыми обменивались Петроград и Могилев, были менее губительны для армии, чем предшествовавшие тайные переговоры в ставке и завершившее всю эту историю назначение Керенского верховным главнокомандующим. При каких условиях состоялось это назначение, я не знаю. Но это была одна из самых грубых ошибок, допущенных за все время революции. Ликвидировать корниловщину могло лишь гласное выяснение роли всех участников дела. К несчастью, был избран другой путь. И последствия сказались: недоверие солдат к командному составу достигло небывалой остроты, с каждым днем расширялось в их представлении понятие "корниловцы". Понемногу "корниловцами" становились все, кто требовал повиновения правительству – все офицеры, комиссары, члены комитетов. Подозрение в "корниловщине" ложилось и на ЦИК, и на недавно еще любимых революционных вождей...

Глава одиннадцатая АГОНИЯ

В первой половине сентября правительства в стране не было. Кабинет, самоупразднившийся 26 августа, в начале конфликта со ставкой, с тех пор не был восстановлен. Правда, были, как будто, министры или управляющие министерствами, но было неясно, кто их назначил, где источник их власти, и никто не принимал их всерьез. Так, в военном министерстве появился Верховский213, в морском – адмирал Вердеревский214. Было до очевидности ясно, что их имена не только не разрешают правительственного кризиса, но и не приближают его разрешения.

Официально считалось, что Россией управляет "коалиция". Но коалиции давно уже не было, и политические группы, входившие раньше в состав ее, теперь противостояли друг другу, как открытые враги. В частности, стоявшая во главе цензовых элементов конституционно-демократическая партия со времени корниловщины представлялась партией гражданской войны, присутствие в правительстве ее представителей ни в малой степени не обеспечивало этому правительству ее поддержки. При таких условиях коалиционное правительство повисло в безвоздушном пространстве. Надежды на скорое образование настоящей государственной власти, опирающейся на Учредительное собрание, не было: в атмосфере реакции, воцарившейся после июльских дней, цензовые круги одержали в вопросе о сроке созыва Учредительного собрания решительную победу над демократией – выборы, которые должны были состояться 17 сентября, теперь были отсрочены до 12 ноября, а народные представители должны были собраться 30 ноября. Это было нарушением торжественных обещаний правительства, и ни у кого не было уверенности, что за этим не последует новых отсрочек.

По мере приближения выборов надежды на Учредительное собрание не только не возрастали, но, наоборот, тускнели.

Постепенно создавалось настроение безнадежности: и Учредительное собрание ничему не поможет, ничего не изменит... Будущая "Учредилка" многим начинала казаться никчемной канителью.

Все более безнадежным становилось и международное положение России. В июне (и еще в начале июля) впереди была перспектива международной социалистической конференции, выступления демократий Запада на помощь российской революции, межсоюзной конференции для пересмотра целей войны. Всеобщий демократический мир представлялся если не близким, то во всяком случае достижимым. Теперь этот путеводный маяк нашей внешней политики потух. Неудача июньского наступления настолько ослабила голос России в концерте Антанты, что теперь он не мог ни на волос изменить цели войны союзных правительств. К тому же Временное правительство и не делало никаких усилий в этом направлении – его внешняя политика все более возвращалась к традициям Сазонова215 – Милюкова, с той лишь разницей, что теперь, после июльского разгрома и после корниловского выступления, при развале фронта, при полном бессилии правительства эта политика становилась явной нелепостью.

Состоянию правительства и характеру его внешней политики соответствовало в полной мере состояние высшего командования армии: здесь царил хаос. Керенский, бывший блестящим министром юстиции в первый период революции и плохим военным министром в следующий период ее, на посту верховного главнокомандующего оказался фигурой комической и трагической в одно и то же время. Он стал мишенью всеобщих насмешек, и при нем на ставку, уже скомпрометированную в глазах демократии Корниловым, легла тень всеобщего пренебрежения. Для солдат Керенский был ненавистен как соучастник Корнилова, офицерство обвиняло его в том, что он покинул Корнилова на полпути и предал его. И солдаты, и офицеры считали, что председатель правительства сидит в Могилеве лишь потому, что боится, как бы следствие по делу Корнилова не открыло чего-нибудь лишнего.

В армии стремительно развивался тот самый процесс, которым была охвачена вся страна: при отсутствии власти в центре на местах шел процесс распадения государственной ткани, развивалась анархия. Политическим выражением этого процесса явилось усиление экстремистских элементов, с одной стороны, и распыление сил, мысли и воли демократии, с другой стороны.

В ночь с 31 августа на 1 сентября Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов принял большевистскую резолюцию о путях к разрешению правительственного кризиса. Президиум поставил перед Советом вопрос о доверии. Неделю продолжалась подготовительная борьба. 9 сентября состоялось решающее заседание. Победа осталась за большевиками – их резолюция собрала 513 голосов, тогда как за резолюцию старого президиума было подано 414 голосов. 67 человек воздержались при голосовании. Старый президиум вышел в отставку. Место Чхеидзе занял Троцкий, всего за несколько дней до того освобожденный из "Крестов".

В руки большевиков перешел и Московский совет: там 7 сентября была принята резолюция о необходимости установления советской власти.

Последним оплотом прежней политики демократии оставались Центральные исполнительные комитеты – рабоче-солдатс-кий и крестьянский. Но Крестьянский исполнительный комитет висел в воздухе, крестьянские массы давно вышли из-под его руководства, и в общеполитических вопросах его голос не имел никакого веса. А наш ЦИК имел против себя не только "улицу", но и Советы Петрограда и Москвы, и чувствовалось, что все выше подымается против него волна неудовольствия и на фронте. Это парализовало его волю, делало его беспомощным, вялым.

Перед демократией стоял старый вопрос о коалиции. С еще большей ясностью, чем до сих пор, вопрос стоял в виде дилеммы: коалиция или советская власть. Решено было созвать для обсуждения этого вопроса представителей всех демократических организаций России. Не знаю точно, кто был инициатором этого плана и какие задачи возлагались первоначально на "Демократическое совещание"216. По-видимому, во главе угла стояла здесь идея консолидации сил демократии и укрепления ее центра против крайних течений справа и слева. "Демократическое совещание", где представители Советов, армейских организаций и рабочих профессиональных союзов должны были встретиться с делегатами вновь избранных на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования органов самоуправления, национальных организаций и кооперативов, должно было явиться противовесом как недавнему Государственному совещанию в Москве, так и тем Советам, которые уклонились за последние дни в сторону большевизма.

10 и 11 сентября вопрос о Демократическом совещании обсуждался в Петроградском совете. Большевики снова одержали

победу: Совет отнесся враждебно к идее совещания и, предвосхищая возможное решение его, вынес резолюцию против возобновления коалиции. Резолюция была принята почти единогласно – за коалицию было подано всего 10 голосов.

На следующий день тот же вопрос обсуждался в ЦИК. Меня, как члена комитета, телеграммой вызвали в Петроград для участия в заседании. Помню ощущение подавленности, растерянности, почти безнадежности. Сторонники коалиции защищали ее, как наименьшее зло, доказывая, что при ином решении вопроса будет еще хуже. У противников коалиции, как мне казалось, не было веры в спасительность предлагаемых ими путей, и их аргументация сводилась к тому, что этого все равно не избежать и что хуже, чем теперь, ни при какой организации власти не будет.

Подсчитали голоса: за коалицию 119 голосов, против – 101. Итак, голоса разделились почти поровну. ЦИК шел на Демократическое совещание без единого взгляда на сложившееся положение, без единой воли.

* * *

Демократическое совещание открылось 14 сентября. Накануне начались фракционные совещания. В меньшевистской фракции шли страстные споры: борьба велась здесь между тремя платформами, представителями которых выступали Мартов, Церетели и Потресов217. Мартов был противником всякой коалиции с буржуазными партиями. Церетели отстаивал коалицию с цензовыми группами, не принимавшими участия в заговоре ген. Корнилова. Потресов склонялся к дальнейшему расширению коалиции и приводил в пользу ее доводы, которые отталкивали налево, к Мартову, многих из тех, кто готов был принять коалиции в толковании Церетели.

Впечатление разброда усилилось, когда после докладов начались прения. Каждый оратор, заявив о своем согласии – в общем и целом – с таким-то докладчиком, вслед за тем вступал в полемику с ним. К концу совещания оказалось, что среди меньшевиков имеется уже не три течения, а пять или шесть. Кто-то пытался формулировать наметившиеся точки зрения, но безуспешно. Столь же безуспешной осталась попытка выяснить точное число обнаружившихся на совещании различных взглядов.

Приступили к голосованию резолюции. Сперва: за или против коалиции. Голоса делятся почти поровну; за – ничтожное большинство в 4 голоса. Голосуют второй вопрос: с кем коали

роваться? За или против коалиции с кадетами? Опять голоса разбиваются; против большинство в 25 голосов.

Но с точки зрения сторонников коалиции соглашение революционных партий с буржуазными группами, при устранении из этого соглашения партии, стоящей во главе всей цензовой общественности, было абсурдом. Получалось, таким образом, решение, не удовлетворявшее ни сторонников коалиции, ни ее противников!

С этим шла на совещание меньшевистская фракция, от которой остальные партии ждали указаний и ясных решений.

Не лучше обстояло дело и во фракции социалистов-революционеров: и там разброд взглядов, дробление голосов, неожиданные голосования, противоречивые решения. Совещание разбилось на "курии" – по представленным на нем организациям и учреждениям. Я попал в "военную курию" и в качестве ее представителя вошел в президиум.

Представительство Советов, профессиональных союзов рабочих кооперативов образовало левый фланг совещания. Здесь господствовали большевики, совершенно заслонявшие собою интернационалистов-меньшевиков и левых эсеров218. На правом фланге совещания, вместе с представителями крестьян, сидели новые для советских кругов люди – кооператоры и представители земств и городов. Среди них преобладали сторонники коалиции и при том – коалиции непременно с кадетами. Национальные фракции колебались между обоими флангами, но больше склонялись влево – выступала на сцену новая разновидность большевизма, большевизм национальный.

Фронтовая курия оказалась одной из наиболее пестрых по составу и одной из наиболее беспомощных в вопросах общей политики. Пока мы говорили о делах фронта, у нас был общий язык: усиление снабжения, присылка пополнений, доверие к комитетам, активная политика мира. Но лишь только переходили к вопросу об организации власти или к вопросу, как вести политику мира, начиналась разноголосица. Мы не умели связать те практические вопросы, над которыми нам приходилось изо дня в день работать и думать на фронте, с вопросами общей политики. В частности, никто из нас не сумел сделать из своего фронтового опыта тот вывод, в котором был ключ положения: продолжать войну невозможно.

Своими докладчиками фракция назначила Кучина и меня, но при этом мы получили директиву: не касаться вопроса о коалиции, по которому у фронтового представительства не было общего взгляда. Иными словами, говорить по вопросам, не

имевшим прямого отношения к задачам совещания, и обходить тот вопрос, для решения которого совещание было созвано.

Открылось совещание в переполненном зале Александринского театра219. За внешней торжественностью чувствовалось внутреннее бессилие. Растерянно звучала речь Керенского. Искорку энтузиазма удалось вызвать в собрании лишь ген. Верховскому. Это был новый человек для фронта. Представлялось полезным закрепить доверие к нему солдат и хоть этим возместить отсутствие доверия с их стороны к ставке. Я посоветовал новому военному министру выступить вторично после Кучина и меня с заявлением о полной солидарности военного министерства с требованиями и пожеланиями фронтовиков. Верховский так и сделал – и в ответ зал разразился дружной, шумной овацией по адресу молодого генерала. Это была, кажется, единственная единодушная овация за все время совещания.

На следующий день общего заседания не было. Шли совещания по куриям. Все речи вертелись вокруг вопроса об организации власти: за или против коалиции; если коалиция, то с кем; если без коалиции, то как? Споры становились все беспорядочнее. Все чаще возвращались к выдвинутой меньшевиками-интернационалистами идее однородного демократического правительства без цензовых элементов. Но лишь только пытались конкретизировать эту идею, становилось ясно, что это – одна из тех формул, которые манят издалека, но не претворяются в жизнь.

Без цензовых элементов, но со включением всех слоев демократии... Основа для власти казалась достаточно широкой. Но стоявшие правее нас кооператоры, так же как представители земств, муниципалитетов и крестьянских Советов, категорически заявляли, что в социалистическое правительство без буржуазии они не пойдут, так как считают такое правительство невозможным... С другой стороны, и большевики не проявляли ни малейшего желания войти в правительство вместе с другими социалистическими партиями, на компромиссной платформе, приемлемой для широких слоев демократии.