Текст книги "1917-й - Год побед и поражений"

Автор книги: Владимир Войтинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

"Правительство требует присылки с фронта войск. Отношение к этому требованию ЦИК в армии неизвестно. Отсутствие заявления ЦИК понимается как доказательство того, что комитет против вызова войск. При таком положении ни один полк, ни одна рота на требование правительства не откликнется. Без призыва ЦИК Северный фронт никакого отряда в Петроград отправить не может. Прошу точных указаний"**.

Из Петрограда мне задали несколько вопросов о положении в армиях и обещали сообщить ответ президиума ЦИК. Ответ пришел час или два спустя: "Президиум ЦИК санкционирует вызов отряда с фронта. Отряд должен быть организован возможно скорее. Действуйте именем ЦИК".

Возможны, разумеется, сомнения в том, насколько целесооб

* См. Архив русской революции, кн. 7, с. 286.

** Цитирую по записи, сделанной мною в ноябре 1917 г.

разно было это решение президиума. Так как в конце концов из затеи с обращением к фронту ничего не вышло, то, может быть, лучше было бы, если бы президиум не давал своей санкции этой попытке борьбы. Но это – вопрос о целесообразности предпринятого шага, а отнюдь не вопрос о его моральной и политической допустимости. Морально руководители Всероссийского ЦИК в октябре (как и в июле) были обязаны защищаться против насильственных посягательств со стороны части петроградского гарнизона. Политически, оставаясь на почве принципов демократии, они имели все основания – в октябре, как и в июле – апеллировать к силам фронта против буйствующего тылового гарнизона.

Единственное, что представляется мне в решении президиума ЦИК неясным, это – как согласовать вызов войск с фронта именем комитета с тем разрывом, который в эту самую ночь произошел между комитетом и Временным правительством, отказавшимся считаться с пожеланиями, выраженными в резолюции "предпарламента".

Как бы то ни было, ни в эту ночь, ни на следующий день я ничего не знал о конфликте между Временным правительством и демократической частью Совета республики. Для меня, как и для всех армейских работников, положение осталось прежнее: ЦИК и Временное правительство – на одной стороне, безответственные кучки подстрекаемых большевиками солдат – на другой стороне. В этом смысле я и разослал телеграммы в целый ряд частей, которым Черемисов по моему настойчивому требованию отдал, наконец, приказ о движении к Петрограду.

* * *

В течение 25 октября выяснился точнее характер петроградских событий: дело шло не об уличных беспорядках, а о восстании, о попытке государственного переворота под лозунгами немедленного мира, передачи земли крестьянам, обеспечения хлеба рабочим. Во главе восстания стояла большевистская партия. Силы, которыми она располагала, представлялись неясными, но было опасение, что к ее выступлению примкнут все элементы, недовольные политикой Временного правительства. И в этот решительный момент правительство оказалось столь же бессильно, как и в июльские дни – на его стороне в Петрограде не было никого и ничего.

Слово было за Россией и за действующей армией. Еще ночью с 24 на 25 октября общеармейский комитет при Ставке вынес резолюцию с протестом против выступления петроградского гарнизона. С утра 25-го началось обсуждение этого вопроса во всех 14

армейских комитетах. Одна за другой поступали ко мне в комитет резолюции. Из 14 комитетов 12 выразили решительный протест против выступления большевиков. Они клеймили это выступление как предательство по отношению к революции, как удар в спину армии на фронте, призывали петроградский гарнизон образумиться, грозили ему вмешательством фронтовиков и предлагали Временному правительству свою помощь для восстановления порядка. Лишь два армейских комитета приняли резолюции, признававшие совершившийся в Петрограде переворот и заявлявшие о нейтралитете фронта по отношению к петроградским событиям.

Сам по себе этот результат опроса армейских организаций был бы неплох, но 1) оставался открытым вопрос, насколько комитеты отражают в данном случае настроения солдатских масс; а 2) в пользу переворота высказались как раз комитеты двух армий Северного фронта – 5-й и 1-й. Что же касается до Искосола 12-й армии, то он уже давно был в кольце латышских стрелков, и теперь его члены с минуты на минуту ожидали ареста. Таким образом, ближайший к Петрограду Северный фронт, спасший положение ЦИК и правительства в июльские дни, теперь выпадал из борьбы.

Тем не менее, руководствуясь приказом Временного правительства и, в еще большей степени, директивой ЦИК, я продолжал разыскивать на фронте части, которые можно было бы двинуть к Петрограду. Была надежда, что отдельные полки откликнутся на призыв. Но вскоре выяснилось, что немедленно могут быть двинуты лишь части 3-го конного корпуса, составлявшие общий резерв фронта: остальные части, на которые можно было рассчитывать, рисковали натолкнуться на сопротивление расположенных на их пути полков, сочувствовавших перевороту. Намечался, таким образом, план: безотлагательно отправлять части 3-го корпуса, а вслед им, в виде подкрепления, двигать другие части.

Впрочем, и из 3-го корпуса мы могли располагать лишь третью: в корпусе считалось 50 конных сотен, но из них большая часть была разбросана по фронту на охране, и собрать их в короткое время не было возможности, а в резерве было всего 18 сотен разных полков. Не будучи военным, я все же отдавал себе отчет в рискованности такого способа действий: операция начиналась с неизвестными силами; отряд должен был сформироваться в непосредственной близости от Петрограда; пока что эшелоны отправлялись в неведомое пространство. С точки зрения военной науки это должно было казаться абсурдом. Но я знал, что представляет собой петроградский гарнизон, помнил хорошо картины июльских дней и считал, что эшелоны фронта

должны сыграть свою роль самым фактом появления на путях к Петрограду, независимо от своей численности – подобно тому, как при ликвидации корниловского похода значение имел сам факт обороны Петрограда солдатами и рабочими, независимо от того, насколько сильна была эта оборона в военном смысле.

Приказ о выступлении отдельные части 3-го конного корпуса получили еще 23-го, но я не знаю точно, каким путем шел этот приказ и как он был формулирован. Во всяком случае, до ночи с 24-го на 25-е никаких приготовлений к походу не было сделано – офицеры даже не решались сказать казакам, что правительство требует их в Петроград для усмирения беспорядков. Перед рассветом 25-го я телеграфировал командиру корпуса ген. Краснову о положении в Петрограде и настоятельно просил его как можно скорее отправлять к Петрограду хоть небольшие части, объясняя отходящим эшелонам, что в Петроград они вызываются с согласия ЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов для защиты свободы и порядка и обеспечения созыва Учредительного собрания. С утра 25-го началась подготовка к отправке первых эшелонов корпуса, и я имел возможность известить об этом военное министерство и ставку. Оттуда настойчиво справлялись у меня о судьбе батальона самокатчиков229, который был отправлен в Петроград еще до начала событий и застрял где-то в пути. Почему-то этому батальону придавалось особое значение* – но я не участвовал в его отправке и не мог ничего сообщить о его местонахождении.

25-го волна гражданской войны докатилась до Пскова. В городе образовался Военно-революционный комитет, поставивший своей целью содействие петроградскому перевороту. Местные (псковские) фронтовые организации примкнули к комитету. Псковский гарнизон и солдатские команды при штабе фронта тоже готовы были признать его власть.

Я предложил командам собраться на общий митинг и обратился к ним с речью, в которой обрисовал положение в Петрограде, выяснил позицию ЦИК и заявил, что буду руководствоваться указаниями, полученными мною от этого верховного органа революционной демократии. Солдаты слушали сумрачно. Когда я кончил, раздались крики:

– А нам что же делать теперь?

Я рекомендовал командам сидеть смирно по казармам, выполнять службу и не вмешиваться в борьбу, значение которой, по-видимому, для них неясно. Термин "нейтралитет в граждан

* Несколько позже именно навстречу этим самокатчикам выехал Керенский, покинув заседание правительства и осажденный повстанцами Зимний дворец.

ской войне" был уже известен в гарнизоне. Многим эта тактика казалась наиболее благоразумной. Но производить голосование было бесцельно: резолюция, принятая в моем присутствии, четверть часа спустя была бы отменена.

Когда я уезжал, группа солдат пыталась остановить мой автомобиль, раздавались угрожающие крики, ругательства. Но до открытого насилия дело не дошло.

В комиссариате меня ждали телеграммы из Петрограда. Военное министерство, непрерывно сносившееся со мною по прямому проводу и через Псков поддерживавшее связь со ставкой, по-видимому, неясно представляло себе положение в столице. Сообщения были сбивчивые и, в общем и целом, давали картину, далекую от той, которую восстановили позже воспоминания очевидцев. В телеграммах говорилось о вспыхнувших в различных частях города пожарах и начавшихся погромах, о всеобщей резне и анархии. Упоминалось о разгоне Совета республики, об осаде Зимнего дворца230, о решении правительства защищаться до последней капли крови. Помню, загадочной показалась мне одна фраза телеграммы: меня спрашивали, где "главковерх". Умоляли спешить с отправкой эшелонов. Часов в 7 вечера, а может быть, и позже пришла копия телеграммы заместителя председателя правительства Коновалова231 на имя ген. Духонина232:

"Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов объявил правительство низложенным, потребовал передачи власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца пушками Петропавловской крепости и крейсера "Аврора". Правительство может передать власть лишь Учредительному собранию. Решило не сдаваться и передать себя защите народа и армии. Ускорьте присылку войск".

В комиссариат то и дело прибывали делегации от казачьих сотен и от пехотных частей, назначенных к отправке в Петроград. Спрашивали, кто вызывает эшелоны и зачем. Получив разъяснения, уходили, обещая, что сотня (или полк) теперь двинется без замедления. Часть казачьих эшелонов была уже погружена в вагоны. Но на пути их вырастали новые и новые препятствия: то нет паровоза, то пропал машинист, то занят железнодорожный путь.

Черемисов всячески тормозил начатую операцию, отговаривал собравшихся к нему офицеров от участия в ней, натравливал против меня солдат, обращавшихся в штаб за разъяснениями: он, главнокомандующий, не знает, мол, зачем отправляются в Петроград эшелоны; это дело комиссара фронта; он, Черемисов, этому во всяком случае не сочувствует, так как не дело фронта вмешиваться в гражданскую войну; слышал он, что пра

вительство в Петрограде свергнуто; если это верно, нужно ждать образования новой власти.

У меня произошло с Черемисовым объяснение по телефону, причем я резко квалифицировал его образ действий. Черемисов заявил, что в таком случае он больше ни во что не будет вмешиваться. Но не прошло и часу, как он позвонил ко мне и торжествующим тоном, отчеканивая каждое слово, сообщил:

– Согласно приказу верховного главнокомандующего я оста

новил все отправленные к Петрограду эшелоны. Приказ разос

лан мною по линии.

Я был поражен. Напомнил генералу приказ правительства. Но он ответил насмешливо:

– Правительства уже нет. Пока – я исполняю приказ вер

ховного главнокомандующего, а в дальнейшем, скорее всего,

сам приму на себя верховное главнокомандование.

Тогда я заявил Черемисову, что слагаю с себя всякую ответственность и больше не считаю себя комиссаром фронта.

Полчаса спустя ко мне явилась депутация от псковского военно-революционного комитета: комитет, узнав о моей отставке, просил меня остаться на посту комиссара, выражая мне заранее полное доверие от своего имени, от имени солдатской массы и от имени нового правительства. Я ответил, что нового правительства не признаю, подчиняюсь лишь ЦИК и не вступаю ни в какие сношения с организациями, пытающимися силой навязать свою волю большинству демократии.

В это время – было около 10 час. вечера – со мной прямым проводом соединился Зимний дворец. Говорил помощник начальника политического управления гр. Толстой233 Кольцо вокруг Зимнего дворца смыкается. Силы защиты тают. Скоро ли прибудет помощь с фронта?

Я ответил, что Черемисов неизвестным мне путем получил от Керенского приказ остановить в Петроград части. Тем же, по-видимому, путем он получил известие, что правительство более не существует. Толстой уверил меня, что это какое-то недоразумение: Керенский не мог отдать Черемисову приказа об остановке эшелонов, а правительство своей власти никому не сдавало, хотя часы его, если не подойдет помощь с фронта, сосчитаны.

Я спросил о позиции ЦИК. Толстой ответил, что ЦИК так же, как и городская Дума, со всей энергией поддерживает правительство. Но все погибнет, если не будет отменено распоряжение Черемисова. Я обещал приложить все усилия к тому, чтобы это распоряжение было отменено, и выразил надежду, что смогу этого добиться. Вслед за этим я попытался соединиться с

Искосолом, чтобы через него произвести давление на Череми-сова. Но в это время из Петрограда пришла телеграмма: "Аврора открыла огонь по Зимнему дворцу, осаждающие идут на приступ..." А несколько минут спустя новое сообщение: "Дворец дольше не может держаться. Сейчас связь между нами прервется. Если вас будут вызывать по проводу, то удостоверьтесь, кто у аппарата, прежде чем отвечать".

Моя задача на основании всех полученных сведений представлялась ясной: добиться во что бы то ни стало отправки в Петроград войск, которые могли бы поддержать волю армейских комитетов и ЦИК в противовес буйствующему столичному гарнизону. Падение Зимнего дворца и арест Временного правительства, которое и раньше было лишь призраком, ничего не меняло в этой задаче. Досадной помехой было также поведение Череми-сова. По телефонным запросам, сыпавшимся со всех сторон, я мог составить себе представление о том хаосе, который был внесен им в начавшуюся операцию.

* * *

После полуночи ко мне позвонил ген. Барановский234, родственник Керенского, занимавший ответственный пост в штабе фронта. Он просил меня спешно приехать к нему на квартиру. Просьба была необычайная, я сразу догадался, что застану у генерала председателя правительства. Действительно, там был Керенский, в состоянии полного отчаяния и изнеможения. При нем были Черемисов, Барановский и его неотлучные "адъютан-тики". На мой вопрос о мотивах отмены приказа об отправке в Петроград эшелонов Керенский ответил, что он ни давать, ни отменять приказ не может, что на фронте распоряжается лишь ген. Черемисов, которому он передал верховное командование. Черемисов устало поправил его:

– Пока вы мне верховного командования еще не передавали. Я остановил эшелон по вашему приказанию.

Четверть часа спустя Керенский взял обратно приказ об остановке эшелонов, написал новый приказ о незамедлительном их продвижении к Петрограду, написал приказ всем должностным лицам оставаться на своих постах и заявил о своей готовности лично участвовать в экспедиции для освобождения Петрограда.

Я вернулся к себе. В комиссариате я застал ген. Краснова с его начальником штаба – они ждали меня, чтобы узнать о положении и, главным образом, получить разъяснение по поводу

смутившего их приказа об остановке эшелонов. Я сообщил им, что по линии разослан уже новый приказ о продолжении движения к Петрограду. Краснов выразил свою радость по поводу такого оборота дела. Тогда я передал генералу о приезде Керенского в Псков и предложил встретиться с ним и сговориться о дальнейших действиях. На этом мы расстались – ген. Краснов отправился к Керенскому, а я, разбудив дежурного юзиста235, принялся снова за переговоры по прямому проводу с армиями Северного фронта.

* * *

В то время как в Пскове происходили описанные на предыдущих страницах события, в Петрограде разыгрывался один из значительнейших актов революции. Всеми покинутое Временное правительство было арестовано ворвавшимися в Зимний дворец солдатами и матросами и отправлено в Петропавловскую крепость. Открывшийся под звуки стрельбы Второй Всероссийский съезд Советов236 после продолжавшегося всю ночь заседания постановил обратиться ко всему населению с воззванием, в котором говорилось:

"Опираясь на волю громадного числа рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершенное в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки. Временное правительство низложено. Полномочия соглашательского ЦИК окончились... Съезд постановляет: вся власть на местах переходит Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые должны обеспечить подлинный революционный порядок".

Казалось, что решение съезда, являвшегося верховным органом революционной демократии, должно было "покрыть" выстрелы "Авроры" по Зимнему дворцу и придать видимость законности происшедшему перевороту. Но этого не случилось: когда старый ЦИК заявил, что он считает собравшийся съезд незаконным и отказывается дать ему полномочия, полученные им от июньского съезда, когда стало известно, что меньшевики и эсеры покинули съезд, весь его авторитет за пределами большевистской партии оказался равным нулю. Независимо от вопроса о формальных нарушениях, допущенных при созыве съезда, одобренные им насилия, сопровождавшие октябрьский переворот, отбросили на него свою кровавую тень и превратили его в глазах многих в самозванное сборище.

Большевики, легко справившись с технической стороной петроградского переворота, не сумели использовать такой козырь политической игры, как Всероссийский съезд Советов, на

котором они были полными хозяевами. В частности, для нашего Северного фронта съезд прошел совершенно незамеченным – как будто его и не было вовсе. Обстановка после ночи с 25-го на 26-е рисовалась нам в таком виде: законное правительство арестовано, законный ЦИК ведет борьбу с арестовавшими членов правительства насильниками, в Петрограде анархия.

* * *

26-го, с утра, предо мной снова встал вопрос об эшелонах. Казаки шли охотно, некоторые пехотные части тоже как будто готовы были выступить, но поезда застревали на каждой станции, на каждом разъезде. Утром Керенский вместе с ген. Красновым выехал в Остров, где находился штаб конного корпуса. Оттуда сообщили о волнениях среди гарнизона, но все обошлось благополучно –председатель правительства и генерал выехали из Острова с казачьим эшелоном, и их поезд уже приближался к Пскову.

На псковском вокзале собралась многотысячная толпа солдат. Раздавались призывы силой остановить эшелоны. Но начальник сообщений ген. Кондратьев, выехавший навстречу отряду, дал паровозным бригадам приказ – идти мимо Пскова, не останавливаясь. Утром 27-го пришла телеграмма о вступлении в Гатчину передовых частей 3-го корпуса. Эшелоны выгрузились и без единого выстрела заняли станцию, телеграф и весь город.

С железнодорожных станций северной прифронтовой полосы получались телеграммы о постепенном продвижении казачьих эшелонов к Пскову и Гатчине. Число отправленных поездов было довольно значительно (20–30 составов), но двигались они крайне медленно, и нельзя было определить, зависит ли эта медлительность от внешних препятствий, встречаемых ими на пути, или от того, что у людей нет охоты идти на внезапно выросший "гатчинский фронт".

Я решил поехать к сосредоточивающемуся в Гатчине отряду. Глубокой ночью, сделав все необходимые распоряжения по комиссариату, я пустился с лужскими товарищами в путь.

* * *

Под Лугой наш автомобиль поломался, пошли пешком. Утром добрались до города. Здесь за вечер и за ночь настроение гарнизона изменилось, о выступлении против Петрограда в большей части батарей теперь не хотели и слышать. Выступил лишь один осадный полк, да и то далеко не в полном составе. Что

касается Пскова, та там, несмотря на все усилия большевиков, положение оставалось неопределенным: солдаты не знали, какую власть признавать. Пополнив запас бензина в автомобиле, я помчался в Псков. Но тут начались у меня неудачи.

В Луге ко мне обратились какой-то артиллерийский капитан и молоденький мичман с просьбой подвести их до Пскова. Я согласился и взял их в автомобиль. Проезжать пришлось через расположение батареи моего спутника –капитана. Солдаты узнали его. Сбежалась вся батарея. Преградили дорогу и остановили автомобиль. Держались угрожающе, но сдержанно: наведенные со всех сторон винтовки, но ни одного ругательства, ни одного грубого слова. Хотели сперва арестовать только капитана, но у мичмана оказался подложный солдатский билет, и, запутавшись на перекрестном допросе, он мужественно признался, что едет в Псков по поручению эсеровской организации. Тогда решили доставить нас всех троих в Военно-революционный комитет. Повернули автомобиль и под конвоем отправили нас обратно в Лугу.

Приехали в Военно-революционный комитет – по сведениям арестовавших нас артиллеристов, он должен был помещаться где-то на окраине города. Но там не оказалось ни души. Клочки бумаги, покрывавшие пол, говорили о том, что помещение покинуто с большой поспешностью. Лица моих конвоиров вытянулись –они решили, что комитет арестован эсерами. Но в это время подъехал автомобиль с солдатами, и от них мы узнали, что комитет с четверть часа тому назад перебрался на вокзал. Конвоиры ободрились и повели нас туда.

На вокзале происходило столпотворение вавилонское. Повсюду кучки солдат, бурно препирающиеся между собою, угрожающие друг другу. Впрочем, до физического столкновения дело не доходило, так как обе стороны в принципе отрицали "гражданскую войну в рядах демократии", и, согласно этой позиции, полагалось "крыть" друг друга, но рукам воли не давать.

Мы с капитаном и мичманом оказались первыми арестованными в Луге. Моих спутников отвели куда-то*.

Относительно меня – загорелся спор. Эсеры и меньшевики, составлявшие, впрочем, незначительное меньшинство в толпе, набросились на моих конвоиров:

– Фараоны! Жандармы! Охранники!

Случайно оказалось, что один из "фараонов" незадолго до того проворовался (продал на сторону батарейный овес).

– Ах ты, Дурново этакий! – кричали ему меньшевики. – До

* Позже я встретился с ними в Петропавловской крепости.

сих пор ты только овес воровал, а теперь принялся наших товарищей, старых революционеров, арестовывать! Подай сюда овес!

Артиллерист растерялся, бросил винтовку и убежал. Вслед за ним исчезли остальные мои конвоиры. Я был свободен. Но тут ко мне подошел молоденький солдат с румяным, улыбающимся, очень славным лицом и, представившись –"председатель Военно-революционного комитета", – заявил, что комитет, не посягая на мою свободу, принужден все же меня задержать, так как моя поездка с гатчинского фронта в Псков явно связана с гражданской войной, которой Военно-революционный комитет стремится положить конец. Я ответил, что не признаю права за случайной кучкой солдат задерживать меня. Председатель согласился, что батарея поступила неправильно, остановив мой автомобиль, но просил меня подчиниться аресту, так как страсти, мол, слишком возбуждены и проехать во Псков мне все равно не удастся. Но я все же настаивал на немедленном моем освобождении.

После долгого спора было решено передать вопрос обо мне на разрешение лужскому Совету рабочих и солдатских депутатов, который будет созван немедленно, здесь же, на вокзале. Ждать пришлось довольно долго. Наконец, открылось заседание. Меня "доставили" туда под конвоем четырех солдат с примкнутыми к винтовкам штыками. При моем появлении разыгралась бурная сцена. Рабочие-эсеры стали осыпать солдат-большевиков ругательствами.

– Погромщики! Хулиганы! Черносотенцы!

Часть солдат поддержала их. Трудно было определить, на какой стороне численный перевес, но наши действовали настолько дружно и энергично, что стороннники Военно-революционного комитета растерялись. Председатель Военно-революционного комитета предложил поставить на голосование предварительный вопрос, "должен ли товарищ Войтинский впредь до решения по его делу считаться арестованным, или караул может быть удален". Это предложение вызвало в собрании шумные протесты. Учитывая обстановку, я, со своей стороны, предложил сохранить караул, который, мол, нимало мне не мешает, так как я при царизме привык к виду часовых и конвойных. Собрание ответило шумной овацией, караульные отошли к дверям, и я приступил к изложению своего взгляда на происходящие события.

Гражданская война в рядах демократии – великое бедствие. На тех, кто зажег ее, ложится огромная вина перед революцией. Но это не значит, что большинство демократии обязано подчиниться воле организованного и вооруженного меньшинства. Нет! Защищать свою свободу – не только право, но и долг демократии, и это обязывает ее в определенных условиях противо

поставить силу оружия насильственным посягательствам меньшинства. И в данном случае наше обращение к оружию имеет лишь одну цель – сохранить за революционной демократией возможность свободно, без давления с какой бы то ни было стороны решить стоящие перед нею вопросы. В заключение я призывал лужский Совет поддержать нашу борьбу. Если же гарнизон не решается выступить с оружием на защиту прав демократии, пусть он по крайней мере не мешает ее защитникам!

Моя речь была встречена бурными выражениями сочувствия не только со стороны наших, но и со стороны солдат, еще не так давно смотревших на меня с нескрываемой враждой. По-видимому, их пленила перспектива того, что спор будет решаться в стороне от Луги, так что им, лужским, драться не придется. Предложенная мною резолюция была принята почти единогласно. Я мог продолжить свой путь. Но за это время пропали куда-то мои шоферы. Когда их отыскали, они решительно отказались ехать раньше утра: бензина мало, дорога плохая, фонари испорчены и т.д. – все это были отговорки, ребята попросту струсили.

Пришлось заночевать в Луге. Поздним вечером прошли в направлении к Гатчине два казачьих эшелона. А утром меня вызвали к железнодорожному проводу из Пскова: из штаба фронта просили не приезжать – боялись, как бы мое появление не взбудоражило гарнизон.

Больше мне нечего было делать в Луге, и с первым же поездом, отходившим в сторону Петрограда, я вернулся в Гатчину.

* * *

Поезд полз черепашьим шагом, задерживаясь на каждом полустанке, на каждом разъезде. В Гатчину мы прибыли в четвертом часу – а может быть, и позже. Около самого вокзала я повстречал кучку офицеров человек в пятьдесят с винтовками и карабинами в руках. Я узнал лица, мелькавшие в буфетной Гатчинского дворца. Один из офицеров подбежал ко мне:

– Все пропало, большевики захватили дворец... Керенский

бежал, предал всех... Теперь будут с офицерами расправлять

ся... Спасайтесь!

Но другой перебил его:

– Вас во дворце ищут! Людей сбивали, а как до расправы,

никого из политиков нет, опять офицерам отвечать...

Офицеры двинулись к стоявшему на запасном пути около вокзала бронированному поезду, а я прошел во дворец. На вид там почти ничего не изменилось. Та же суета, толкотня, бестолочь.

Только офицеров стало меньше, да появились солдаты – с винтовками в руках они бродили кучками по коридорам, заглядывали во все комнаты, будто искали чего-то. Казаки встретили меня жалобами на Керенского, который, мол, заманил их сюда, а в решительный час бросил и бежал неизвестно куда. От ген. Краснова я услышал ту версию разыгравшихся в мое отсутствие событий, которую он впоследствии неоднократно излагал в печати.

С утра казачьи заставы вступили в переговоры с большевистскими парламентерами и, сговорившись с ними о прекращении борьбы, привели их во дворец; Керенскому передали, что казаки хотят выдать его большевикам; в то же время среди казаков прошел слух, что Керенский собирается бежать: он, Краснов, сперва советовал Керенскому отправиться в Смольный для переговоров, но, когда Керенский отверг этот план и выяснилось, что казаки хотят его арестовать, генерал помог ему скрыться из дворца. Теперь объединенный комитет отряда ведет переговоры с большевистскими парламентерами об условиях прекращения борьбы.

Я прошел на заседание комитета. Небольшая комната, набита битком. Посреди стол. За столом друг против друга сидят президиум комитета и парламентеры петроградского гарнизона. Вокруг них толпятся казаки. Парламентеров было двое, оба матросы. Один – огромного роста, силач и красавец, с окладистой бородой и насмешливыми глазами. Другой – щуплый, с землисто-серым, испитым лицом. Это были народный комиссар по морским делам Дыбенко237 и Трухин. К происходящему они относились, как к "плевому делу". Казаки, напротив, придавали вырабатываемому соглашению огромное значение и торговались за каждое слово. Председатель комитета, молодой казак с нервным, усталым лицом, вел переговоры с большим искусством. Матросы сердились, ругались непечатными словами, но в конце концов уступали.

Когда я вошел, речь шла об арестованных в Петрограде юнкерах. Казаки требовали их освобождения. Матросы не соглашались, доказывая, что все арестованные – "сволочь", что казаков это дело не касается и что говорить здесь вообще не о чем, так как большевики все равно никого в тюрьмах держать не будут и всех освободят, лишь только все "маленько успокоится". Но казаки настаивали.

Дыбенко спросил Трухина:

– Уважить им, что ли?

Тот выругался и махнул рукой.

Записали в протокол, что все арестованные в Петрограде юнкера будут освобождены.

Затем перешли к вопросу о Ленине и Троцком. Казаки требовали их устранения из Совета народных комиссаров, пока суд не разберет тяготеющего на них обвинения в сношениях с германским генеральным штабом. Этот вопрос был уже предметом переговоров между парламентерами и казачьей заставой, и матросы тогда же заявили, что им на Ленина и Троцкого "наплевать". Но теперь они не хотели включать этот пункт в протокол и уговаривали казаков:

Что вам Ленин-то сделал?

А что вам Керенский сделал? – парировал один из казаков.

Дыбенко ответил:

Керенский меня в тюрьму запер.

Казаки настаивали.

Нельзя, чтобы Россией такие люди управляли.

Дыбенко хитро подмигнул:

А ежели суд их оправдает?

Председатель комитета ответил:

Тогда мы ничего не имеем...

Дыбенко обратился к Трухи ну:

Уважить?

А ну их... Кончать пора...

Председатель записал: "Ленин и Троцкий выходят из Совета народных комиссаров и не будут участвовать в общественной деятельности, пока не оправдаются от тяготеющих на них обвинений".

Дыбенко пытался протестовать:

– О деятельности разговору не было, говорили, чтобы им из