Текст книги "1917-й - Год побед и поражений"

Автор книги: Владимир Войтинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

'Товарищи солдаты! В час грозной опасности мы, все без исключения революционные организации рижского фронта, заявляем вам:

* Особенно ревностно помогал мне в улаживании недоразумений с латышскими стрелками полковник генерального штаба Вацетис198. Когда я познакомился с ним, он был в непримиримой оппозиции против Временного правительства. Но его настроение переменилось после моего обещания выхлопотать ему производство в генералы. Получив генеральский чин, Вацетис окончательно постиг истину революционного оборончества. Позже он был одно время "главковерхом" у большевиков.

В настоящее время братания недопустимы. Всякие сноше

ния с врагом – предательство и измена... Кто будет продолжать

брататься с врагом, объявляется изменником революции и страны.

Неисполнение приказов привело к гибели южную армию.

С этого дня беспрекословное и точное исполнение всех боевых и

служебных приказов. Никаких обсуждений!

Во имя собственного спасения все отдельные части 12-й

армии должны выкинуть из своей среды для привлечения к от

ветственности всех хулиганов, дезорганизаторов, которые свои

ми преступлениями против всей армии кладут позорное пятно

на революционных солдат"*.

Последние два пункта не вызвали в собрании возражений. Большевики пытались лишь протестовать против заключительной фразы первого пункта. Но искосольцы поспешили заявить, что от этой фразы они ни за что не отступятся. На вопрос представителя Исколастрела, что значит "объявляется изменником революции и страны", я объяснил:

– Это значит, предается военно-революционному суду. От вас зависит, будут ли учреждены в армии эти суды или нет. Присоединитесь к нашему воззванию, объединитесь с нами – и надобности в этой мере не будет.

После некоторых колебаний интернационалисты и большевики заявили, что, стремясь к объединению сил демократии, они готовы от имени представляемых ими организаций подписать общее воззвание.

Примирительные речи, горячие рукопожатия... Воззвание тут же было подписано, отправлено в типографию и к утру в десятках тысяч экземпляров распространено в окопах.

Впечатление получилось ошеломляющее. Окопные большевики, проповедовавшие братания, чувствовали себя уничтоженными. В незавидное положение попал также рижский Совет рабочих депутатов, в свое время объявлявший братания прямым путем к миру. 3 августа состоялось экстренное заседание рижского Совета. Большинством, 84 голосов против 44,'была принята резолюция, предлагающая Исполнительному комитету снять с воззвания свою подпись. Но было поздно: братаниям был нанесен такой удар, что самые разговоры о них прекратились.

Труднее представлялась задача, намеченная в 3-м пункте воззвания: извлечение из воинских частей "хулиганов" и "дезорганизаторов". В спасительную силу устрашения и репрессий на фронте я не верил, вполне разделяя в этом вопросе взгляд Парс

* Известия, 1917, N° 132, 1 августа.

кого. С точки зрения оздоровления фронта мне представлялось безразличным, будет ли такой-то "дезорганизатор" засажен в тюрьму, или дезертирует из своей части, или даже отправится в тыл с какой-нибудь командировкой. Важно было лишь освободить его полк или роту от его разлагающих влияний. Но по большей части избавиться от вредного хулигана добром оказывалось невозможным. Приходилось прибегать к насильственным мерам.

Моя попытка возложить это дело на судебно-следственную власть не привела ни к чему – представители прокуратуры смотрели на нашу борьбу с разрушением фронта как на домашний спор между меньшевиками и большевиками, и один военный следователь прямо заявил мне:

– В законах нет ни одной статьи, которую можно применить против большевиков и которая не была бы одновременно направлена и против Искосола, и – прошу у вас, г. комиссар, извинения – против г. Керенского.

Впрочем, если бы судебно-следственные власти и пожелали прийти нам на помощь – они были бессильны. Действовать приходилось Искосолу и мне. За привлекаемого к ответственности "дезорганизатора" обычно вступалась его рота. За роту вступался полк. Вслед за полком втягивалась в дело дивизия. Арест какого-нибудь темного провокатора превращался в целую военную экспедицию с окружением "бунтующей" части отрядом "верных революции" войск из пехоты, кавалерии, артиллерии и броневых автомобилей.

Особенно тягостной оказалась одна из таких операций – арест некоего унтер-офицера Виша, дезорганизовавшего целый полк проповедью немедленного сепаратного мира и месяц спустя явившегося в Искосол с докладной запиской, в которой доказывалось, что русский солдат никак не может обойтись без порки, и предлагалось восстановить в армии телесное наказание. С этим субъектом мы возились три дня, на защиту его выступили целых две дивизии – и были часы, когда фронт висел на волоске!

Отказаться от привлечения к ответственности наиболее вредных дезорганизаторов фронта или от приведения в исполнение изданного приказа об аресте – значило нанести непоправимый ущерб авторитету власти. Приходилось доводить начатые мероприятия до конца, несмотря на обидное сознание полного несоответствия между затрачиваемыми усилиями и достигаемыми результатами...

К середине августа без пролития единой капли крови "чистка" в наиболее разложившихся частях была закончена: было арестовано человек десять "дезорганизаторов" – почти сплошь чер-носотенно-провокаторского пошиба. Это произвело некоторое впечатление на солдатскую массу. В то же время приносили

свои плоды дружные усилия армейских организаций и командного состава: порядок на фронте восстанавливался; к армии, казалось, возвращалась ее былая боеспособность.

* * *

В общем и целом, состояние 12-й армии представлялось почти удовлетворительным, когда высшее командование решилось приступить к перегруппировке сил в соответствии с изменившейся стратегической обстановкой. Вкратце дело сводилось к следующему.

Как я упоминал уже, Северный фронт в большей своей части тянулся по правому берегу Западной Двины, но правый его фланг (у Рижского залива) был вынесен далеко вперед на противоположный берег. В свое время это признавалось необходимым, отчасти для прикрытия Риги, а главным образом для обеспечения плацдарма на случай нашего наступления вдоль побережья. Но мысль о наступлении была давно оставлена, и теперь сохранение фронта в виде изогнутой линии с выдвинутым далеко вперед флангом представлялось и бесцельным, и опасным, так как удар противника в точку перегиба этой линии грозил гибелью стоявшему у побережья корпусу, который оказался бы, в случае неудачи, лишенным возможности отойти на тыловые позиции, прикрывающие Ригу. Поэтому ген. Парский решил оттянуть правый фланг назад, сократить верст на двадцать линию фронта и освободившиеся части передвинуть к югу, к Икскюлю, где немцы давно уже накапливали силы и где с наибольшей вероятностью можно было ожидать с их стороны попытки форсировать Двину.

Операция была довольно сложная: требовалось одновременное перемещение чуть ли не всех частей армии, и всякое замедление хотя бы одного полка в выполнении приказа внесло бы расстройство в весь маневр. К тому же, перегруппировку приходилось производить втайне от противника, ночью, временно заменяя отодвигаемые в тыл части редким сторожевым охранением. Но дело сошло гладко: в ночь с 5 на 6 августа все части в безукоризненном порядке выполнили полученное задание. При этом не только вывезли все орудия и склады, но и уничтожили мосты, сняли деревянный настил с прифронтовых дорог и даже захватили с собой свежескошенное сено с покидаемого участка! Еще более отрадным симптомом было то, что целый ряд полков выразил нежелание уходить в тыл со старых позиций – правда, довольно безопасных при наличных условиях, когда все операции ограничивались редкой артиллерийской перестрелкой.

Лишь два дня спустя противник догадался о произведенной

перегруппировке и предпринял разведку для выяснения положения. И вот тут-то сказалось, что внешний порядок и выполнение приказов еще не определяют боеспособность армии. При первом же появлении немецких разведчиков на фронте (у реки Аа) началось замешательство, закончившееся ночью на 2 августа паническим бегством одного полка, – и при том полка, который был ничем не хуже других частей армии. Правда, порядок был быстро восстановлен представителями Искосола, и никаких последствий эта ночная паника не имела*. Но это было серьезное предупреждение командованию и армейским организациям – предупреждение, смысла которого мы не поняли сразу.

Ставка разразилась по поводу этого происшествия истерической телеграммой с приказом "истребить" бегущих артиллерийским огнем. Приказ, пришедший, как водится, с опозданием, когда порядок был уже восстановлен, был до того дикий, нелепый, что ген. Парский даже не опубликовал его. А несколько дней спустя на государственном совещании в Москве"9 верховный главнокомандующий ген. Корнилов при сочувственных кликах справа сам огласил этот факт – к довершению неловкости, спутав номер обреченного им на "истребление" полка: по его словам вышло, что ставка предписывала уничтожить 56-й сибирский полк, тогда как замешательство произошло в 54-м полку**.

* * *

На предыдущих страницах я попытался восстановить в общих чертах состояние 12-й армии в период примерно от конца июля до середины августа. В центре, в Петрограде, это время было богато событиями. На границе этого периода стоит правительственный кризис, с отъездом Керенского в Финляндию, с "историческим" ночным заседанием в Зимнем дворце и пр., и пр. Затем новое коалиционное правительство, новые декларации, речи, планы – с ясно выраженным уклоном вправо. Безнадежная попытка "революционного оборончества" поднять дух фронта и тыла, "совещание по обороне"200, опять резолюции, воззва

* В суматохе был убит один пулеметчик-вольноопределяющийся, пытавшийся образумить бегущих солдат.

** Вот это место из речи ген. Корнилова: "Несколько дней тому назад, когда было наступление немцев против Риги, 56-й стрелковый сибирский полк, столь прославленный в прошлых боях, самовольно оставил свои позиции и, побросав оружие и снаряжение, бежал. И только под давлением оружия, после того, как я по телеграфу приказал истребить полк, он вернулся..." (Известия, 1917, N° 144, 15 августа.)

ния. Борьба между ставкой и правительством. Наконец, московское Государственное совещание...

Армия воспринимала все эти события по-своему. На фронте масштаб важного и незначительного был иной, чем в Петрограде. Временная отставка Чернова вызвала среди солдат много толков: баре земли отдавать не хотят. Наоборот, отъезд Керенского, повергший, по описаниям газет, весь Петроград в отчаяние, на фронте был встречен полным равнодушием: после июньского наступления популярность военного министра среди солдат померкла – его еще не ненавидели, но им уже не интересовались.

Воззвания "совещания по обороне" вызывали среди окопников раздражение: языками, мол, треплют – вот бы их сюда, на позиции, так по-иному бы заговорили. Интерес к Государственному совещанию сосредоточился на выступлениях военных – генералов Корнилова и Каледина201, с одной стороны, Кучина и Нагаева – с другой.

Характерный пример того, насколько субъективна оценка удельного веса различных явлений в политике. В "Истории" Милюкова о речи Нагаева упоминается, как о досадном скандале, а о выступлении Кучина не упоминается вовсе – настолько не стоящей внимания показалась историку речь этого армейского прапорщика. А на фронте – по крайней мере в 12-й армии, о настроениях которой я могу говорить как очевидец, – слова этого прапорщика заглушили все остальные речи.

Тягостное впечатление осталось на фронте от выступления ген. Корнилова, выступления, явившегося политическим центром московского совещания. Верховный главнокомандующий не мог не знать, что его голос дойдет до солдатской массы. И элементарнейший расчет должен был подсказать ему, что говорить он должен как защитник солдата. Казалось бы, он мог взять этот тон даже при самой резкой критике армейских организаций. Что, например, мешало ему громить комитеты за то, что они, мол, обманывают, развращают солдат и, дезорганизуя армию, готовят русским солдатам новые братские могилы?

Именно так должен был бы говорить ген. Корнилов, если бы в нем был хоть грамм того материала, из которого история лепит Цезарей202 и Наполеонов203. А вместо этого он выступил с резкой обвинительной речью против солдат, с речью, в которой другие могли услышать и "вопль боли за родину", и "скорбь воина за дорогую ему армию", и еще что угодно, но в которой солдаты должны были уловить лишь одно: угрозу скрутить их в бараний рог.

Московское совещание, окончательно определившее отношение солдатской массы к верховному главнокомандующему, предрешило судьбу ген. Корнилова.

Глава девятая ПАДЕНИЕ РИГИ

17 августа утром ген. Парский позвонил ко мне по телефону и просил приехать по спешному делу. Я застал его над картой. Озабоченно жуя губами, он смотрел на одну точку – около Ик-скюля – и мне указал на это место:

– Здесь будут переправляться.

Место, где ген. Парский ожидал наступления противника, приходилось против участка, занятого нашей 186-й дивизией, входившей в состав 43-го корпуса. Дивизия считалась одной из наиболее надежных в армии, и к ней при последней перегруппировке были подтянуты значительные резервы.

Само собой разумеется, я знал о смысле этой перегруппировки. Но считая, что оперативная часть находится исключительно в ведении командного состава и не касается ни комитетов, ни комиссаров, я никогда не спрашивал Парского о его предположениях на случай наступления немцев. Теперь он сам заговорил о своих стратегических планах. Выработанный им план обороны распадался на две части: 1) препятствовать переправе противника; 2) если переправа, несмотря на сопротивление, состоится, атаковать переправившиеся на правый берег части и сбросить их в реку.

Ввиду возможности сосредоточения немцами ураганного огня на нашей передовой линии, Парский главную надежду возлагал именно на вторую фазу обороны, а появление немцев на правом берегу Западной Двины, то есть временный прорыв нашего фронта, считал предрешенным. Но он верил, что нам удастся вслед за тем контратакой восстановить положение. Только бы дух был хороший в войсках! И он просил меня съездить в 186-ю дивизию, подготовить полковые комитеты.

Поехал. Настроение дивизии показалось мне превосходным. Солдаты ждали наступления противника с твердой решимостью "защищать революцию". Позиция с окопами, прорытыми вдоль

гребня высокого обрывистого берега Двины, казалась неприступной. Были заготовлены убежища на случай ураганного огня. Начальник дивизии, ген. Дорфман, маленький, подвижный, с седой головой и юношески веселыми глазами, обходил со мною окопы, беседуя с комитетчиками, шутя с солдатами. Он боялся лишь одного: что немцы атакуют не его дивизию, а соседний участок, так что не его молодцам достанется слава отбитого удара. Когда он при мне высказывал эти опасения в окопах, солдаты успокаивали его:

– Беспременно сюда вдарит. За теми вон кустиками, в речушке у него понтоны заготовлены...

И, подымаясь над бруствером, солдаты указывали то место, откуда должен показаться понтонный мост. Их забавляло, что они разглядели все хитрости "немца".

Возвращаясь из дивизии, я заехал в штаб 43-го корпуса к ген. Болдыреву. От него веяло решимостью и энергией. Немного смущали его лишь латышские батальоны, приданные ему в виде резерва. Я уверил его, что латыши не подведут.

Вечером в штабе армии я узнал, что атака противника ожидается на рассвете – об этом сообщил перебежчик-эльзасец. В 186-ю дивизию и на соседние участки был послан приказ – быть наготове и, в частности, иметь под рукой маски на случай газовой атаки.

Я хотел немедленно выехать на позиции, но ночью в Искосоле шли совещания, распределялась работа для предстоящих боев, давались последние указания прибывшим с фронта депутатам, и я должен был принять участие в этой работе. Перед рассветом я справился по телефону в штабе о положении. Мне ответили, что пока все спокойно, донесений о начале атаки не поступало. Я пошел к себе соснуть. Сквозь сон мне чудился отдаленный рев пушек.

Меня разбудил телефонный звонок: из штаба сообщали, что немцы ведут наступление против 186-й дивизии, но связь с ген. Дорфманом прервана и обстановка в районе боя представляется неясной. Я немедленно вытребовал автомобиль и поехал на позиции. На дороге было пустынно, автомобиль летел как стрела. С каждой минутой все ближе, все громче бухали пушки. Неожиданно мы влетели в полосу огня: снаряды ложились вправо и влево от дороги, местами полотно ее было взрыто широкими воронками, воздух был удушливый, отравленный газами. Но по-прежнему на шоссе – ни души.

Доехали до мызы Скрипте, где накануне находился штаб 43-го корпуса. Пусто, в комнатах набросаны бумаги, в кухне раз

веден огонь, кипит вода в чугунном котле, в углу, на полу, телефонный аппарат. Видно, штаб снялся с места с большой поспешностью. Развернув карту, я соображал, куда мог передвинуться штаб. В это время послышались торжественные звуки Марсельезы: с пригорка спускалась походная колонна, с оркестром и красным знаменем впереди. Латышские стрелки!

Командир батальона сообщил мне, где находится штаб корпуса, и показал приказ, полученный батальоном: выступить в таком-то направлении, занять такие-то позиции и защищать их, а в случае встречи с неприятелем до указанного места – атаковать его и продвигаться вперед. Батальон Мерным шагом проходил мимо меня. Лица у стрелков сосредоточенные, серьезные; идут, как на параде, под звуки революционного гимна.

Полчаса спустя я был в штабе корпуса. Здесь узнал о положении. От ген. Дорфмана с начала боев никаких известий. Его дивизия не то "легла костьми", не то разбежалась, – во всяком случае, немцы уже в 9 часов утра навели в намеченном месте понтонный мост, переправились на наш берег, перевезли туда пушки и теперь продолжают наступление.

Я был поражен! Неприступная позиция... все меры приняты заранее... солдаты, подсмеивавшиеся над "немцем"... генерал, боявшийся, что другому достанется честь победы!.. И вдруг!..

Ген. Болдырев объяснил мне, что в переходе противника через Западную Двину нет ничего удивительного: при современной технике боя вода – не преграда, при достаточной артиллерийской подготовке можно перейти через любую реку. Впрочем, пока что район прорыва не велик: верст 6 шириной, версты 3 в глубину – дело поправимое. Теперь задача – атаковать противника со всех сторон и уничтожить его или отогнать обратно за реку. Всем дивизиям посланы соответствующие приказы. Начальники частей сообщают о благоприятном настроении в войсках и надеются на успех маневра. Но донесений о результатах наших контратак пока не поступало – телеграфная связь с дивизиями и полками прервана и штаб корпуса не знает, что творится кругом. Равным образом, и связь со штабом армии разрушена с самого начала боя.

Присутствовавший при разговоре начальник штаба корпуса ген. Симонов объяснил мне, что это у нас обычная вещь: всегда в начале операции рвется связь и начинается неразбериха. Но это ничего: если дух в войсках хороший и распоряжении отданы заранее, то недостаток связи не очень дает себя чувствовать.

Бой с каждым часом приближался к мызе, в которой расположился штаб корпуса. Бухали пушки, трещали пулеметы, над

мызой рвались снаряды. Приезжали верховые с донесениями, проходили кучки солдат. Минутами устанавливалась телеграфная связь то с одной, то с другой дивизией, затем вражеский снаряд перебивал проволоку, и мы вновь оказывались отрезанными от наших частей.

К вечеру противник приблизился настолько, что пришлось перебраться верст на десять к востоку – иначе штаб корпуса мог попасть в плен. Картина понемногу выяснялась: наши части повсюду отходили под давлением противника. Отходили в порядке, взрывая оставшиеся снаряды и патроны, вынося из боя раненых. Полковые командиры доносили, что приказ об отступлении отдан ввиду совершенной невозможности держаться. Но в итоге из предложенной контратаки ничего не выходило: повсюду части, получившие приказ наступать, шли вперед, а затем, не дойдя до места назначения, потеряв связь с корпусом, по приказу начальства поворачивали и отходили назад.

Противник все дальше продвигался вперед, закрепляясь на захваченном участке. Но... бой продолжался, исход его еще не был известен, рано было падать духом! И в донесениях строевых начальников порою звучали героические ноты – они свидетельствовали о "высокой доблести" войск, сообщали о штыковых атаках, о готовности умереть, о численном превосходстве противника. За весь день не было ни одного донесения о неисполненном приказе, о нарушении дисциплины, о бегстве.

Наладилась телеграфная связь с Ригой. Болдырев послал в штаб армии донесение. Показывая мне свою телеграмму, он сказал с горечью:

– Знаю, начнут теперь ругать и позорить солдата. А это всего хуже –без того наш солдат в себя не верит, а шельмованьем и совсем в нем душу убьют.

Генерал явно просил меня заступиться за солдат, защитить их от готовой обрушиться на них клеветы – просил об этом не только потому, что любил солдата, но и потому, что боялся за армию. Тогда я написал на листке полевой книжки следующую телеграмму на имя председателя Временного правительства и председателя ЦИК:

"19 августа под прикрытием ураганного огня противнику удалось переправиться на правый берег Двины. Наши орудия не могли помешать переправе, так как большая часть орудий, прикрывающих район переправы, была подбита противником... Войска принуждены были отступить на 5 в[ерст] от Двины на фронте протяжением 10 [верст]. Для восстановления положения двинуты свежие войска.

Перед лицом всей России свидетельствую, что в этой неудаче нашей армии не было позора. Войска честно исполняли все приказания командного состава, переходя местами в штыковые атаки и идя навстречу смерти. Случаев бегства и предательства войсковых частей не было".

Прежде чем сдавать телеграмму на аппарат, я прочел ее Болдыреву. Он прослезился, обнял меня и сказал:

– Это – правда! Спасибо вам!

* * *

В ночь с 19-го на 20-е мы ожидали в штабе корпуса донесения из дивизии генерала Скалона204, которая стояла левее 186-й дивизии и первая получила приказ ударить во фланг и в тыл переправившимся на наш берег немецким частям. Придавая решающее значение этому удару, Болдырев свой приказ Скалону закончил словами: "Вам и вашей дивизии будет принадлежать вся слава этого дня".

Но до вечера не было никаких признаков того, что противник атакован –немецкие части медленно и неуклонно ползли вперед. Между тем связь с дивизией прервалась. Немецкие батареи долбили по дорогам между штабом корпуса и районом, где должен был находиться ген. Скалон. Посланные в ту сторону ординарцы не возвращались. Я решил проехать в дивизию, выяснить положение. Трудность была в том, что по дороге, избитой снарядами, автомобиль не мог идти без огней, а фары могли привлечь внимание неприятеля, расположение которого в точности не было известно. Шофер колебался.

– Как раз машину потеряем, а я вчера новые шины поста

вил...

Но в конце концов он решил рискнуть шинами – мы поехали и без больших приключений добрались до ген. Скалона. По дороге в нескольких местах мне пришлось натыкаться на отдельные кучки солдат, частью мирно сидевших вокруг костра на опушке леса, частью шедших навстречу мне из района боя. На мой вопрос, откуда они и куда идут, солдаты отвечали, что разыскивают свой полк. На мое указание, что их полк находится на позициях, а не в тылу, объясняли, что "сбились с дороги", поворачивались и отправлялись в ту сторону, откуда доносились выстрелы – не могу, впрочем, поручиться, что они вновь не "сбивались с дороги" после моего отъезда и доходили до своего полка.

Дивизия ген. Скалона – или, во всяком случае, часть ее – занимала старые позиции; правый фланг ее, к которому ариста

ли части растрепанной 186-й дивизии, оказался теперь висящим в воздухе.

Получили приказ командира корпуса об атаке? – спросил

я ген. Скалона.

Получил и исполнил. Донести не мог из-за отсутствия связи.

А каковы результаты?

Полился рассказ о героических боях, выдержанных дивизией. Представители дивизионного комитета горячо поддерживали своего генерала.

С начала войны не бывало такого адского ураганного огня!.. Солдаты дрались как львы!.. Командный состав выше всяких похвал!..

– А наступление?

Наступали целый день... Ходили в штыки... Теснили противника... Но при отсутствии резервов, при подавляющем перевесе сил противника пришлось в конце концов отступить на старые позиции...

Дождавшись рассвета, чтобы можно было ехать без фонарей, я вернулся в штаб корпуса и передал Болдыреву все виденное и слышанное мною в дивизии. Болдырев попрекнул Скалона за вялость действий, а о солдатах заметил:

– Их винить нечего. Делают, что с них требуется...

Телеграфная связь с Ригой была перебита. Когда телеграфисты нашли место повреждения и аппарат вновь начал работать, я отправил в Петроград второе донесение, в котором писал:

"Войска дрались честно и доблестно... Один полк почти весь день сражался без всякой связи с другими полками дивизии, будучи отрезан от них. Другой полк... почти уничтожен, третий на протяжении нескольких верст теснил превосходящего его силами противника. Н-ский артиллерийский дивизион снялся с позиции с последними цепями пехоты... Потери у нас значительны, но настроение в войсках бодрое. В районе боев я нигде не встретил паники и только на тыловых дорогах наталкивался на отдельные кучки уклоняющихся от боя. К собиранию этих кучек принимаются меры. Считаю долгом отметить дружную работу комитетов и командного состава. Положение остается чрезвычайно серьезным. Не исключена возможность новых неудач, особенно ввиду получающихся известий о дальнейшем расширении района прорыва. Но бесконечно тяжелые часы, пережитые армией, пусть не родят ни паники, ни отчаяния. Вместе с командным составом вновь свидетельствую: армия честно выполняет свой долг, и неудача не ложится позором на те части, на которые обрушиваются удары противника".

Картина была освещена здесь односторонне. Оставалось невыясненным, почему при столь высокой доблести наши войска все же отступают перед противником, который, как оказалось впоследствии, отнюдь не превосходил их численно. Но я передал в этой телеграмме проходившие передо мною события по совести – так, как я воспринимал и понимал их и как воспринимали и понимали их окружающие меня военные люди – от солдат-комитетчиков до генералов Болдырева, Симонова, Скалона.

20-го немцы продолжали наступать. Но продвигались они медленно, шаг за шагом оттесняя – точнее, отгоняя артиллерийским и пулеметным огнем – наши части. У нас были значительные потери, у противника потерь почти не было. Поэтому у нас получалось впечатление, что наша армия оказывает немцам упорное сопротивление, а в донесениях германского штаба в эти дни подчеркивалось, что русские полки отступают почти без боя.

Район прорыва увеличивался и в ширину, и в глубину. Сумятица, неразбериха росли с каждым часом. Теперь в бой было втянуто с нашей стороны не меньше 10 или 12 дивизий. Но связи между ними не было, они путались на прифронтовых дорогах, посылали разведчиков навстречу одна другой, топтались на месте. Порой то одна, то другая дивизия, выполняя приказ, начинала наступление. Порой наступали отдельные полки. Были и звуки Марсельезы, и красные знамена, и комитетчики в передовых атакующих цепях – а затем все катилось неудержимо назад. Именно катилось – не бежало!

На тыловых дорогах, в лесу все чаще попадались кучки солдат, отбившихся от своих частей. Дезертиры, бежавшие с поля сражения? Нет, почти все были при оружии, и когда им говорили: "Ваш полк там-то, ступайте туда!" – они, как и в первую ночь, покорно брели в указанном направлении.

В штаб корпуса заехали представители Искосола. Сообщили, что на остальных участках фронта все обстоит благополучно и к месту прорыва двинуты свежие части. Но "свежие части" почему-то не подходили. Мы отступали верста за верстой, едва поспевая налаживать связь с ближайшими дивизиями. От корпуса остались лишь отдельные полки. Где остальные части, ген. Болдырев не знал – знал лишь, что они не погибли в огне и не бежали. Зато появились новые полки и команды, отбившиеся от своих дивизий и поступившие под начало командира 43-го корпуса. Ими Болдырев пытался заткнуть образовавшуюся во фронте дыру.

План немцев теперь был ясен: выйти на Рижское шоссе и отрезать вместе с Ригой весь правый фланг армии.

Ночь с 20-го на 21-е мы провели с Болдыревым и его начальником штаба над картой. Болдырев принимал донесения, писал приказы, но дело обороны все не налаживалось. Под утро он обратился ко мне с просьбой поехать в Ригу и лично ознакомить командующего армией с положением в районе прорыва: он считал дальнейшие попытки "контратаки" безнадежными, предвидел выход противника на шоссе и опасался за участь правофланговых дивизий армии, которым в таком случае был бы отрезан путь отступления.

* * *

Опять длинный томительный путь по обстреливаемым артиллерией дорогам. Чем дальше от боя, тем больше беспорядок. Толпы солдат, побросавших оружие. Пустые повозки, скачущие сломя голову неизвестно куда. Выбрались на Рижское шоссе. Дорога запружена обозами. Слева и справа от нее по полям и меж деревьев течет пехота. По-видимому, целые воинские части – полки, может быть, и дивизии. Но в каком они виде – базарная толпа, а не армия! То здесь, то там вспыхивает паника. Подымается беспорядочная ружейная пальба. Обозные соскакивают с телег и принимаются рубить постромки – некоторые с испугу рубят колеса. Два раза налетали эскадрильи немецких аэропланов, бросая бомбы в движущуюся по шоссе живую реку, – и тогда паника принимала формы совершенного безумия.

В Риге бросились в глаза следы недавней бомбардировки: кое-где разрушенные дома, в одном месте посреди улицы воронка, взрытая тяжелым снарядом*. Но на течении местной жизни обстрел города не отразился: нарядная толпа на тротуарах, переполненные кафе... Помню еще, в городском сквере садовник усердно трудился над цветочной клумбой...

В штабе армии я застал ген. Парского, его начальника штаба Посохова и начальников отделов. Шло совещание. Посохов разбирал какие-то бумаги, прочитывал их, передавал для подписи командующему армией и клал листки в заготовленные заранее конверты. Когда я вошел в комнату., ген. Парский приостановил эту работу:

– Погодите, Андрей Андреевич. Может, что-нибудь другое придумаем...