Текст книги "В золотой долине (СИ)"

Автор книги: Владимир Прудков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

  Свобода – это круг нашего вращенья, к которому мы прикованы цепью. Притом что длину цепи мы определяем сами – так сказал Заратустра (а может, и не он).

Прудков Владимир

Прудков Владимир

В золотой долине

  Вокруг сияли сотни ярко-желтых солнышек золотого шара, а на безоблачном небе склонялось к горизонту одно-единственное уссурийское солнце. Его лучи дотягивались до голых плеч Мишки Сорокина и ласково, не припекая, согревали. Из открытого окна кухни было слышно, как скворчит на сковородке масло и бубнит радио. Мишка затянулся «Примой» и, испоганив чистое небо, выпустил густую струю дыма.

  – Мам, – крикнул он, заинтересовавшись. – Включи-ка погромче.

  Рассказывали про сумасшедшего скульптора, который вылепил женщину, влюбился в свое изделие и попросил богов оживить скульптуру. Чем кончилась эта история, Сорокин не узнал. Из соседней квартиры врубилась песенка о художнике, который подарил возлюбленной аж миллион алых роз, полностью распродав имущество и оставшись нищим.

  На другой стороне улицы стоял такой же многоквартирный барак, и в крайнем окне, между шторами, появилась фигура девушки в зеленой футболке. Мишка в приветствии вскинул руку.

  Девушка заметила его, ответно кивнула. Он ткнул себя в грудь и потопал пальчиками одной руки по ладони другой. Жест, понятный пятилетнему ребенку: можно зайти?.. Шторы, насыщенно желтого цвета, задернулись. Мишка вздохнул, загасил сигарету и кинул окурок в буйные заросли цветов, а потом пошел собираться на работу. Во вторую смену. По правде сказать, с напрочь исчезнувшим энтузиазмом...

  За ужином мать сообщила последнюю новость: снос их барака и переселение в новую квартиру опять откладывается.

  – В связи с чем? – спросил он, уплетая жареный картофель столовой ложкой.

  – В связи с башнями-близнецами, – пояснила мать.

  Мишка, как и все, знал и видел по телевизору теракт в Нью-Йорке, но привязать к своим баракам сразу не смог.

  – Причем тут башни-близнецы? – не понял он.

  – Не знаю, – ответила мать. – Так районное начальство объяснило.

  И, подумав, Мишка все-таки вник в логику начальства. Дескать, в мире такое творится – массовый террор, убийство тысячи ни в чем не повинных людей, возможный конец света, а вы тут со своими бараками лезете. Налопавшись картошки и запив чаем, он вышел из дома, сел на автобус и благополучно проехал центр города с его соблазнами – кафешками и забегаловками, украшенными незатейливой рекламой. И вообще, все шло отлично. Кондукторша, грузная женщина с родинкой на левой щеке, отоварила билетом с номером: 777-769, – и он тотчас, проделав несложные арифметические подсчеты, протянул ей полста рублей:

  – Барышня, оторви-ка мне еще восемь штук.

  Ей что – жалко? Она выполнила необычную просьбу пассажира и, таким образом, он стал обладателем счастливого билета из одних семерок. Как тут было не припомнить, что именно под седьмым номером несколько лет играл в юношеской команде по футболу – левым хавбеком. И, в общем-то, успешно играл, считался перспективным малым...

  Прямо по курсу уже показались высокие трубы ТЭЦ. Сюда он устроился по протекции, ему платили приличную зарплату, и сейчас последняя получка приятно умещалась в кармане его джинсов.

  – Тормозни, друг! – вдруг взмолился он, обратившись с просьбой к водителю.

  Дело в том, что на выезде из города, в самом последнем сквере, продавали пиво. Из большой бочки на колесах. Какой-то мужик поднес кружку к губам и, натужившись, сдул пену. Водитель вполне мог пренебречь просьбой: вне остановки не положено! Но, черт бы его побрал, взял и тормознул, и двери распахнул.

  Пришлось сойти и осуществить острое, внезапное возникшее желание. Взяв кружку, Сорокин приложился, выпив примерно треть. Еще можно было успеть на работу, но тут на его беду появился Сашок, знакомый парнишка.

  – Мишель, возьми и мне кружку, – попросил он. – А то я сегодня по нулям.

  Сорокин поморщился, недовольный тем, что его назвали женским именем, но кружку взял – жалко, что ли. На этом его благотворительная деятельность не закончилась. Со стороны брошенного барака, в котором раньше размещалось шахтерское общежитие, показалась компания добрых молодцев, абсолютно независимых и свободных от работы, от норм и правил поведения – от всего на свете. Компанию возглавлял Стефаныч, признанный в городе практик и теоретик бомжей.

  – А! Михуэль, – распознал он Сорокина. – Ты сегодня всех угощаешь?

  И опять назвали по-иному, на этот раз ближе к истине. Дело в том, что обыкновенный русский парень Сорокин, в паспорте значился, как Мигуэль.

  – Мне некогда, – сделал он еще одну попытку отделаться.

  – А мы и не задерживаем, – сказал Стефаныч. – Купи нам по кружке и чеши по своим делам.

  – Может, и брать не на что, – пробурчал Мишка-Мигуэль и тут же рассердился на себя за попытку вывернуться. – А может и есть... да не про вашу честь!

  – И на что ты копишь, если не секрет? Неужели на бронзовый бюст себе, любимому?

  – На первоначальный капитал, – попытался вывернуться Сорокин. – Хочу бизнесом заняться.

  – Ну, ты совсем ожидовел, – удивился Стефаныч.

  Его адепты поддержали главаря возмущенным гулом. Их собралось человек семь, а по составу – настоящий интернационал. Трое – славянской наружности. Четвертый, судя по всему, потомок немногочисленного племени Дерсу Узала; а пятый – несмелый, стеснительно улыбавшийся, – кореец или, возможно, китаец. Еще один, смуглый, чернявый, возможно имел цыганские корни. В самом же предводителе, судя по физиономии, обросшей темно-рыжей бородой, текла и татарская кровь.

  И Мигуэль Сорокин, не в силах стерпеть такого навала, сдался. Купил им всем пива и себе еще взял. Кто-то изъявил желание сбегать в магазин, взять чего покрепче, и он, преодолев в себе пограничный барьер бережливости, щедро субсидировал. "Это ж я эксперимент провожу, – оправдывал себя. – Выясняю, есть ли предел стремления к халяве".

  Главный теоретик бичей добавил водки в кружку с пивом, сделал большой глоток, огладил бороду и авторитетно сказал:

  – Хорошо жить!

  – Ну, а жить хорошо – еще лучше, – добавил Мишка, воспользовавшись известной поговоркой.

  – А вот это в корне неверно, – снисходительно возразил Стефаныч. – Как только начинаешь препарировать жизнь по категориям "хуже-лучше", вся ее прелесть улетучивается. Надо любить жизнь прежде рассуждений о ней.

  И все бичи громкими возгласами поддержали главаря.

  Меж тем компания множилась. Проходившие мимо, совсем посторонние и незнакомые Сорокину люди, спрашивали, что отмечают. "Жизни радуемся", – за всех отвечал Дерсу Узала, помощник Стефаныча по связям с общественностью.

  Остановил эксперимент Сашок, парень молоденький, но ушлый. Он с Мишкой ходил отливать в кусты и предложил отправиться к девочкам, прямым текстом подсказав, что хватит этих бездельников поить. Сам он тоже пока нигде не работалё но бездельником себя не считал.

  И в магазине Сашок инициативу прибрал в свои руки. Настоятельно советовал, что брать, не забыв про французское шампанское, шоколадные конфеты и фрукты. Поистине удивительная щедрость за чужой счет. Мишка заторможено соображал: а если б ему набрать столько всего и с этим добром набиваться в гости к девушке в зеленой футболке... может, выгорело бы? Или желтые шторы задернулись бы в любом случае?

  Он ни словом, ни жестом не остановил разохотившегося паренька, только добавил свое:

  – Ну, шампань купили... Может, еще и шампуни прикупить?

  – Зачем?

  – Чтобы наших девочек отмыть.

  Однако Сашок решил сэкономить на шампуни и сказал, что об этом девчонки должны побеспокоиться сами.

  Пошли к городу, удаляясь от ТЭЦ; Мишка только оглянулся, отметив, что теплоэлектроцентраль успешно функционирует и без его участия, судя по черному дыму из высоких труб.

  Сашок завел в обшарпанную пятиэтажку, ремонт которой тоже, наверно, откладывался из-за теракта в Нью-Йорке. Слава богу, подниматься по выщербленным ступенькам не пришлось. На площадке первого этажа парень остановился, пригладил кудри, поплевав на ладони, и уверенно вдавил кнопку звонка. Мишке нечего было приглаживать: он всегда предпочитал короткую спортивную стрижку. Дверь открыла симпатичная брюнетка, прожившая на белом свете ну никак не больше восемнадцати годков.

  – Принимай, Света! – радостно крикнул Сашок, поднимая вверх сумку с покупками.

  – Заходи... те, – прибавила та, увидев за знакомым парнем неизвестного ей мужчину. Да, Мигуэль, много уже повидавший, смуглый, как будто подкопченный на вертеле жизни, выглядел старше своих лет.

  В комнате сидела старушка. Она поворчала себе под нос и спряталась в чулане. А Света, пошептав с Сашкой, удалилась и минут через пять привела подружку. Мишка даже имени ее не запомнил, а когда они, посидев за столом, попарно уединились по комнатам, и он стал расстегивать пуговички на ее кофте, она вдруг посмотрела на него с ужасом и стала дико верещать.

  Он ничего не понял. На недотрогу вроде не похожа. Из другой комнаты прибежала полуголая Света и разъяснила, что ее подруга весной простудила почки, страдала от этого, но в больницу до сих пор не обращалась.

  Вызвали скорую, позвонив от соседей, и врач – молодой мужчина с бородкой – влепил укол. После чего тоном, не допускающим возражений, объявил, что больную надо везти в больницу.

  – Кто будет сопровождать?

  Хозяйка квартиры, а вслед за ней и Сашок моментально повернулись к Сорокину, и он оказался крайним. В машине, врач, севший рядом с водителем, повернулся к Мишке со странным требованием:

  – Вы сядьте поближе к изголовью, чтобы больная вас постоянно видела. – А затем продолжал давать указания. – Возьмите ее за руку.

  И опять Мишка подчинился. Ладошка у больной была холодная, глаза прикрыты.

  – Вы не молчите, говорите ей что-нибудь.

  Мишка пожал плечами, но и на этот раз подчинился.

  – Ты потерпи, не умирай, – попросил он. – Мы мигом примчим в больничку, а там нас ждут хорошие тети и дяди в белых халатах. Они тебя подлечат, и мы... (тут он на секунду задумался; чего могла желать эта молодая девчонка?)... и мы с тобой еще сходим на дискотеку. Тебе какая музыка больше нравится?.. Что говоришь? (у нее глаза приоткрылись, и губы шевельнулись)... А мне так больше по вкусу ансамбль духачей под руководством моего старшего братана, Петра Алексеича. Небось, видела, как они по улице впереди... (похоронных процессий, хотел сказать, но спохватился)... праздничных колонн вышагивают...

  Впаривал ей, хотя прекрасно сознавал, что уже давно никакие праздничные колонны по улицам не ходят, а про то, что когда-то было, оставшись в его детских воспоминаниях, она по молодости лет не ведает. И вообще, слышит ли?.. Сомневался, но все-таки продолжал:

  – И я сам иду вслед за музыкантами. В руках у меня флажок, и я помахиваю в такт музыке. На улице тепло, светло, жить хочется долго и беззаботно, как Стефанычу... – он спохватился, что девчонка лидера бичей не знает, и поправился: – как и любому другому человеку...

  – Флажок-то какого цвета был? – вдруг, перебив, поинтересовался доктор.

  – Ась? – переспросил Мишка. – Да какая разница!.. Музыканты трубят – трамтарарам, барабанщик бухает – бум-бум, мой братан оглядывается и улыбается мне. А вечерам он со своей дружиной играет в парке на танцплощадке. Бывало, я с пацанами бегал туда, но нас не пускали. Мы из-за прутьев наблюдали, и так хотелось повзрослеть. Вот туда я тебя и свожу, когда ты подлечишься. Наверно, сейчас там дискотека, я давно не бывал. Правда, я не большой любитель прыгать под негритянскую музыку, но за компанию и удавиться горазд. И танцевать я не очень. Но ты простишь меня, если наступлю на твою босоножку?..

  Доктор одобрительно кивнул, слушая его болтовню. Мишка продолжал держать руку девушки. Ее ладонь разогрелась и сделалась горячей. Глаза расширились, и темные зрачки в упор глядели на него, будто запоминая.

  – Док, а теперь у нее, кажется, температура.

  – Организм борется, – отозвался врач. – Думаю, все обойдется. И вы меня еще на свадьбу позовете.

  – А как же, – подыграл ему Мишка. – Тебя в первую очередь. Самым дорогим гостем будешь.

  В больнице пациентку перегрузили на каталку. Сорокин и перегружал. Машина уехала, а к прибывшим вышла худенькая, бледная медсестра. Она не очень торопилась.

  – У больной температура, – напомнил Мишка.

  – У меня тоже температура, – отпарировала она.

  – Так что ж ты, больная, работаешь?

  – Некому больше, – с неохотой и раздражением пояснила. – Сменщица не пришла.

  Тут он припомнил, что тоже не вышел на работу, и ему несдобровать. Еще вопрос, уговорит ли Митрич, сменный мастер, кого-нибудь поработать вместо него, разгильдяя с испанским именем.

  – Почему она, такая-сякая, не пришла?

  – Ты давай, не болтай, а кати прямо по коридору в рентген-кабинет.

  – А без рентгена нельзя?

  Медсестра не удостоила ответом. В рентген-кабинете им командовала уже другая женщина, тоже по виду уставшая, с серым, нездоровым лицом. Он подумал, что им, сотрудникам, самим лечиться надо.

  – Раздень до пояса!

  "Ничего себе, мне еще и раздевать!" – но он сделал то, что не доделал на квартире у Светы: расстегнул девице все пуговички на кофте и оголил тело. Под кофточкой одежды не было. Он посмотрел на ее небольшую, крепкую грудь, потом на лицо, обрамленное золотистыми кудрями. Она вдруг открыла глаза и глянула на него. Хотя, возможно, и не на него, а просто на белый свет. А он улыбнулся и глупо сказал:

  – С возвращеньицем!

  Потом велели везти в операционную, и он вяло подумал: "Неужели мне и оперировать придется?" Но туда не пустили и от дальнейших услуг отказались. Правда, велели зайти в приемную. Там сидела еще одна медсестра или, возможно, врач – толстая и одышливая. С места она не вставала.

  – Имя? Фамилия?.. – спросила, собираясь записывать.

  На дворе уже стояла глубокая ночь. Его потянуло на сон.

  – Сорокин. Михаил Серафимович, – чтобы не дразнить гусей, назвался по-простому, как предпочитала называть мать.

  – Да не вас! Той, которую вы сопровождаете.

  Пришлось напрячь извилины.

  – Изабелла. Аркадьевна. Конопацкая.

  Вопросы сыпались один за другим. Число полных лет. Адрес, по которому зарегистрирована. Место работы, учебы... Немного напрягся с возрастом. Обеспокоили детские конопатинки на лице. Наверно, еще несовершеннолетняя. Но лучше "состарить", а то мало ли, припишут статью за совращение малолетних.

  – Восемнадцать ей.

  Зато на все остальные вопросы, разохотившись, ответил с фантазией. Сделал девчонку студенткой филиала московского юридического института и прописал на центральной улице.

  – Кем доводитесь больной?

  Ну и дура же эта баба. Доктор со скорой сразу определил, а она до сих пор не может сообразить.

  – Женихом, естественно.

  – Почему документы с собой не взяли?

  – Ну, вы даете. Что ж мы, приглашенные на помолвку к ее подруге, документы должны с собой таскать?

  – Завтра принесите. Паспорт, медицинскую книжку и страховой полис. – Женщина взглянула на большие настенные часы. – Не завтра. Уже сегодня.

  Мишка освободился и вышел на улицу. Темная ночь, только ветер свистит, остужая уши. Машин не видно... Нет, проехала одна, ослепила фарами, но не остановилась. Он поежился и вернулся в больницу. В коридоре сидели люди, ожидавшие приема и новостей о своих близких, доставленных сюда. Мишка приметил незанятую банкетку и присел, а потом и прилег, подогнув ноги и положив под голову ладонь.

  Утром разбудила медсестра – не та, что давала указания раньше, а другая, сменившая ее. Она с улыбкой сообщила, что его невесте сделали операцию, перевели в общую палату, и он может ее навестить. Только прежде надо надеть белый халат и бахилы.

  – А в палате что надо будет делать? – зевая, спросил он. – Судно выносить?

  – Ну, если у вас возникло такое желание...

  – Нет, спасибо, – ему надоела эта канитель. – Я тут к вам медбратом не нанимался.

  Вышел из больницы, сориентировался и ближайшим путем потопал домой. В карманах пусто, голова больная, кости ломит после лежания на жесткой короткой лавке, а еще неприятное, все растущее сознание: опять прогулял! Как на это посмотрит мастер? Выгонят, однако. Ой, выгонят! Митрич и так на пределе терпения. Он давний знакомый матери, по его рекомендации Сорокин и устроился на ТЭЦ. И ведь уже случалось прогуливать. Каждый раз Митрич требовал написать объяснительную. Пожилой человек, по старинке действует. "Вам устного объяснения не достаточно?" – спрашивал Мишка.

  "Ты пиши, – подгонял мастер. – Может, я потом твои объяснительные отдельным изданием выпущу". Он складывал их в рабочую папку. Мишка уже, наверно, с десяток на-гора выдал. Что написать в этот раз? На почечные колики своей подруги, которую неизвестно как зовут, сослаться? На участие в ее спасении? Вряд ли прокатит. Не поверят.

  Идти пришлось по главной магистрали, названной в честь красноармейского полководца Фрунзе – то же, кстати, Михаила, а может и Мигуэля. Именно сюда, на главную улицу города, нимало не задумавшись, поселил Мишка новую знакомую, нареченную им Изабеллой. А вот и ее дом – номер тринадцать. Надо же, промахнулся! Это вовсе не жилой дом, а здание горсовета. Ну, да все равно. Пусть разбираются. Настроение не ахти, а еще не выходит из головы: опять прогулял! Чтобы не томить себя ожиданием последствий, свернул с главной улицы и зашел к сменному мастеру, предполагая, что тот уже отработал. И точно, Митрич оказался дома и отдыхал на диване, просматривая газету.

  – Я, конечно, дико извиняюсь за прогул. Но, понимаете в чем дело, ко мне неожиданно... это самое... отец в гости нагрянул!

  – Вон оно что, – откликнулся Митрич, не поднимаясь с дивана и не отрывая взгляда от газеты.

  – Так мне объяснительную написать?

  – А вот это – уже не ко мне.

  – Почему не к вам?

  – Вчера мне выдали на руки приказ о сокращении. На пенсию отправили.

  Вот те раз! Ну, пошла череда неурядиц. Мишка сильно озаботился. Все-таки неплохое местечко на ТЭЦ, зарплата стабильная. Хотя, правда, работа нельзя сказать, что не бей лежачего. Серые от въевшейся угольной пыли галереи цеха топливоподачи не намного отличается от тех забоев, где этот самый уголь добывается.

  Простившись с мастером, Мишка медленно зашагал дальше. На пути попался милицейский участок. И решение-озарение пришло само собой.

  – Тебе чего, парень? – остановил его дежурный.

  – Пришел добровольно сдаваться, – разъяснил Сорокин. – Арестуйте меня.

  – С чего это мы будем тебя арестовывать?

  – А как подозрительную личность. У меня документов нету. Ни паспорта, ни водительских прав, ни страхового полиса, – для убедительности вывернул карманы куртки. – Вот, только билеты до ТЭЦ.

  Сержант недружелюбно глянул на него.

  – Ты ее взрывать, что ли, собрался?

  Мишка интригующе понизил голос:

  – Об этом я расскажу следователю по особо важным делам.

  Сержант насторожился, поднял трубку и кому-то позвонил. Что ж, сценарий развивался по задуманному. Сейчас задержат до выяснения личности, потом справку у них можно потребовать. Ее и предъявить начальнику цеха. Авось пронесет...

  Из кабинета вышел капитан Антюхин, который Сорокина знал, как облупленного.

  – А, это ты, Мигуль, – невозмутимо сказал, исказив имя по-своему. – Иди, проспись. Потом взрывными работами займешься.

  Эх, и тут не обломилось. Так и не придумав, как объяснить прогул, Мишка вернулся домой. А там – сюрприз так сюрприз! Напророчил на свою голову, Его поджидал приехавший из Подмосковии Серафим Иванович, родной отец и второй муж матери. Тот самый, который и дал ему странно звучащее здесь у них иностранное имя Мигуэль. Настоял родитель-производитель, нашел что прилепить к вполне обычной фамилии. А сам смылся, уехал покорять столичную публику, когда родному дитю едва исполнилось семь лет. Зачастил батя. После того, как Мишке исполнилось восемнадцать, в третий раз приезжает. Впрочем, понятно. Теперь алиментов платить не надо.

  Мать отсутствовала. И это понятно. Как и в прежний приезд бывшего мужа, ушла к сестре и теперь не явится, пока Серафим Иванович ни уберется восвояси.

  – Ну, здравствуй, Мигуэль! Вот приехал тебя проведать, – отец встал и приблизился, руки растопырил, чтобы обнять.

  Ладно, не гордые. Мишка тоже обнял и похлопал гостя по спине. Они отстранились друг от друга.

  – Ну, дай-ка я на тебя внимательней гляну, сын!

  Что ж, пусть поглядит. Мишка, в свою очередь, стал разглядывать отца. В шестьдесят лет батя все еще выглядит импозантно. Сивые кудри до плеч, кожаная курточка. И замшевые туфли – признак интеллигентного человека. В прошлом отец работал художником-оформителем в тресте "Горуголь", и откликался на значительные события жизни, иллюстрировал все даты. А для себя, для души, малевал картины в сюрреалистическом духе. Они приглянулись именитому московскому гостю, прибывшему с культурной миссией в их далекий край. После его визита Серафим Иванович и пустился во все тяжкие.

  Расположились на кухне, под большим портретом Брежнева в светлом маршальском мундире, уже слегка загаженном мухами.

  – Висит моя картина, – удовлетворенно заметил гость.

  – Могла висеть и в более подходящем месте, – дипломатично заметил Мишка.

  – К тому времени, как я ее закончил, политическая конъюнктура изменилась, – напомнил отец, доставая из портфеля бутылку дагестанского коньяка и несколько баночек с консервами.

  Выпили за встречу, и он стал обстоятельно объяснять, по какой причине ему пришлось покинуть семью.

  – Да брось оправдываться, батя, – по-родственному подбодрил его Мишка. – Все правильно! В этом деле конъюнктура меняется еще чаще.

  – Это как понять? – нахмурившись, спросил Серафим.

  – Так наше ж дело не рожать, – с ухмылкой пояснил сын. – Девку трахнул и бежать.

  Однако отец от такой поддержки осерчал.

  – Подлец ты, Мигуэль! И откуда только у вас, у молодежи, такие мировоззрения берутся.

  – Атмосфэра нынче такая, – нашелся Мишка. – Давай не будем об этом. Лучше расскажи, батя, как тебе пришло в голову таким звучным именем меня наградить?

  – К сожалению, тебя записали не полно, – припомнил Серафим Иванович. – В ЗАГСЕ еще согласились на Мигуэля, но наотрез отказались дописать де Сааведра. Я ж хотел, чтобы из тебя вырос благородный рыцарь, под стать дон Кихоту Ламанческому. Но вижу, ты не овладел и сотой частью того багажа, который, сгибаясь, вот уже несколько тысячелетий, тащит на себе человечество. Я имею в виду культуру. И вообще, что у тебя за вид? Вряд ли ты с такой арестантской стрижкой будешь иметь успех у женщин.

  – Но-но, папа! Ты не находишь, что жизнь в наших трущобах как бы того... не стимулирует быть благородным рыцарем. А работа в местных артелях не наполняет кошелек золотой монетой.

  – Намек понял, – тускло обронил Серафим Иванович и вытащил бумажник. – Вот, возьми. Извини, но больше дать не могу. На обратную дорогу не останется.

  Погостил три дня и уехал. А напоследок пригласил в гости. Оно, конечно, заманчиво... Но как долог путь с Приморья до Москвы! Целую неделю тащиться в поезде. А если самолетом лететь, да еще в оба конца, то ведь месяца три надо откладывать зарплату в загашник. Конечно, можно зайцем, запрятавшись в багажном отсеке. Мишка испытал этот метод в тринадцать лет и чуть не замерз на высоте десять тысяч метров. Пришлось тогда раздвинуть чемоданы и вылезти из укрытия. Ссадили в Иркутске и вернули домой. С того времени он и установил плотный контакт с органами внутренних дел.

  С работы все-таки, как и Митрича, уволили, только по другой, нехорошей статье – без торжественных проводов. Пришлось пока сидеть дома и терпеливо выслушивать нарекания матери. Она ведь и помогла устроиться на ТЭЦ. Красивая у него была мамка. И имя у нее красивое – Мария. Да она и сейчас ничего. Конечно, поседела, лицо в морщинках, но улыбается прямо замечательно. И молодеет при этом.

  – Так ты, выходит, и с Митричем любовь крутила? – полюбопытствовал он.

  – Тебе-то зачем знать?

  – Да я к тому, что у меня еще один брат, по идее, должен быть, кроме двух, мне известных. Ну или сеструха. Как плод той любви.

  – Ах ты, бесстыдник! Надо же матери такое сказать!

  Но позже, успокоившись, признала, что Василий Дмитриевич когда-то был влюблен в нее, однако без последствий. Да он и сейчас относится к ней почтительно и смущается, как юноша.

  – А ты не смог воспользоваться. И учти, – стращала Мария Сергеевна, – больше у меня никакого блата нет.

  – На нет и суда нет. Хотя подумай. Может, еще какого-нибудь ухажера припомнишь.

  – Ах ты, негодник! – она огрела его полотенцем. – Тебе, шалопаю, жениться надо. Вон Аринка Сизова – хорошая девушка. Не в пример тебе и работает, и учится.

  – Да, знаю, мам. Но вот ее работа меня напрягает.

  – Ну, опять двадцать пять. Чему ты не рад?

  – Так секретарем в суде. Если я опять попадусь в лапы правосудия, ей же придется протокол на меня писать. Представляешь? Невесте на жениха. Жене на мужа.

  – Типун тебе на язык! Попадется он! Я тебе попадусь. А ну, глянь в зеркало и сплюнь через левое плечо!

  – Охотно, – Мишка подошел к зеркалу и внимательно посмотрел на себя. – Да и рылом я не вышел. Натуральная Квазиморда в отечественном исполнении.

  Он преувеличил. Нормальный был парень, симпатичный. Правда, общее впечатление немного портил нос – широкий такой, близкий к утиному. Он и сейчас приметил.

  – Эх, пластическую операцию бы мне сделать, – пожелал и вздохнул. – Так не на что. На сберкнижке ни копья. Хотя, – подумав, добавил он, – если б имел капиталец, то и операцию не стоило бы делать. И с таким носом признали.

  – Тебе не нос надо переделывать, а за ум не медля браться. – У нее был мягкий, грудной голос, и он млел, когда она ругалась. Если не вникать в смысл слов, то легко можно представить себе, что она, как в детстве, убаюкивает его, младшенького.

  – А ты разве не заметила? Я уже взялся за ум. Деньги начал копить, планы на будущее строить. Но, черт побери, попалась же мне бочка с пивом на пути!

  – Не поминай лукавого, – рассердилась она. – И хватит заливать! Ты так и ждал подходящего случая. Иначе – зачем деньги с собой таскал?

  – Логика у тебя железная, мама. Прямо как у следователя Антюхина. Но причина простая: меня как-то согревало, что они на кармане.

  Разговоры они вели на кухне, и мать не бездействовала: жарила или парила, накрывала на стол, а если он выражал неудовольствие пищей, то опять же шпыняла: "Лопай, что дают, тунеядец".

  В конце концов, ему это надоело, и он объявил ей, что поедет на Камчатку, устроится матросом, и, так как в океане пивных ларьков нет, то у него скопится много денег, а тогда и жениться не зазорно будет.

  – Представь себе, – размечтался он. – Явлюсь я домой в цивильном костюме, в кармане бумажник из крокодиловой кожи, в бумажнике – пачка стодолларовых купюр, через плечо гитара на алой ленте... Но нет, – тут же поправил он себя, – лучше трубу куплю. Такую, как у брательника. И по его примеру стану лабухом. А тебе, мам, куплю приличную шубу на рыбьем меху, чтобы не мерзла зимой в своей кацавейке.

  Мария Сергеевна радовалась, что сын высказывает заботу о ней. Купит или нет – неизвестно, но хоть намерение такое имеет. Убедил он мать, она согласилась субсидировать его поездку. И дело заключалось не только в Мишкином умении убеждать. Ведь ее младший сынок собрался не куда попало, а по конкретному адресу: к ее среднему сыну, самому удачливому в жизни, штурману дальнего плавания. Он проживал в Петропавловске-на-Камчатке и был состоявшимся, уважаемым человеком. Его уже давно именовали полным именем – Павлом Семеновичем.

  Вот только про Семена, отца Паши, мать ничего не рассказывала и никогда не вспоминала. Однако о среднем сыне упоминала всегда с гордостью и мечтала, чтобы ее непутевый Мишка устроился под крылом Павлуши. Но в то же время хотела, чтобы младшенький никуда не уезжал. А то, что ж ей одной. Ну, пущай на море заработает, однако свадьбу пусть сыграет здесь; а там и внуки пойдут, она понянчит, силы еще есть. И, может, в Америке больше ничего не взорвут, тогда им предоставят квартиру в новом доме. Ведь они уже тридцать лет на очереди, записали еще на ее первого мужа, Алексея. И музыкальную трубу пусть купит Мишка себе, как мечтает. Шубу-то ей не обязательно, она и так проходит. Да и что за шуба такая – на рыбьем меху?

  А музыкальный инструмент пусть приобретает. Ведь не без способностей же ее Мишка. Слухом не обижен и голосом тоже. Есть в кого! Она на ранешних гулянках так затянет русско-народную, что все замолкали, слушая ее. И Мишка раньше хорошо пел. Его даже в детский хор привлекали. Правда, оттуда вытурили. А еще он хорошо рисовал, получив несколько уроков от папеньки. В ее комнате до сих пор висит намалеванная сыном акварель "Одинокая рябина". На ней автор, как бы пожалев изображенный объект, укрыл его девичьим платком. Рябина росла за окном, Марья Сергеевна и посадила. Даже платок Мишка скопировал с материнского. Но как и почему он бросил рисование – тоже отдельная история. Получив "добро" на поездку, Мишка засобирался в дорогу. Путь предстоял не ближний, да и надвигалась осенняя непогода.

  Мать выложила на поездку сына все сбережения, еще и у сестры заняла. Вместе купили добротную куртку. И в дорогу всего настряпала, курицу сварила: кушай, сынок, не стесняйся чужих людей в поезде...

              * * *

  Вернулся Сорокин через неделю. Доложил, что во время поездки случилось два события: "Одно неприятное, а второе – ну, очень неприятное".

  – Ты у брата-то хоть был? – спросила мать.

  – Не застал, – отмахнулся Мишка, – За день до моего приезда он ушел в рейс. Да ты не переживай, мама. У него-то все нормально. Жди очередную открытку с поздравлениями и пожеланиями здоровья. Ты про мои беды послушай... С какой мне начинать? С самой худшей или которая не так шибко?

  Она молчала, лишь головой качала, и он сам выбрал последовательность, в какой подавать свои несчастья.

  Оказывается, в плавание его не взяли по причине морской болезни, о которой он раньше, бродя по асфальту, ни слухом, ни духом не подозревал. А вторая беда – ясно какая. Мать сразу приметила, что сын вернулся без куртки. Да, подтвердил он: обокрали! Она немного поплакала, выдала пару проклятий в адрес неизвестных воров, ограбивших сыночка, и устроилась на работу сторожихой, не рассчитывая больше на одну только пенсию.

  Прознав, что приятель дома, заскочил Сашок. Он возле магазина встретил Марью Сергеевну, и та по пути рассказала, какие несчастья произошли с его другом, а также поведала о морской болезни, которой, оказывается, страдал сын. Сердобольный Сашок занял у "тети Маши" стольник и прихватил с собой большую бутылку портвейна.