Текст книги "С тобой все ясно (дневник Эдика Градова)"
Автор книги: Владимир Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
– Наверное, и тебя будут выдвигать в Любимцы за второе полугодие, оживилась она. – Женьшень сказал, что у тебя самое интересное вольное сочинение за эту четверть и самое лучшее по Толстому.
– Ну нет, я буду голосовать за Сидорова. И сам его выдвину.
На прощание Анюта подарила мне книгу "Болдинская осень". Откуда она знает, что я в Пушкина влюбился?
– Роману привет, – перед самой дверью сказал я. – Пусть заглянет.
Она кивнула и побежала вниз, легко прыгая через ступеньку.
– Кто это? – спросила мама.
– Одна девочка, – объяснил я. – А что?
– Да так. – Мама посмотрела мне в глаза. – Красивая девочка.
Это Левская красивая? Никогда бы не сказал.
Ну, фигурка. Ну, походка. Ну, ножки. Ну... Стоп. А то я стану настоящим циником.
Плохо быть больным, но до чего хорошо – выздоравливающим! Все к тебе ходят, всё тебе дарят.
Сколько там натикало? Ого! Второй час. А не пора ли тебе, Эдушка, на боковую? Спокойной ночи.
Романа я очень ждал, а он пришел последним. Я и через Анюту его приглашал, и через Томку. Думал, что скажу ему: "Рома, я всегда мечтал о брате. Ты – мой брат".
Перебирал в памяти все, что знаю о нем. Как однажды делали уколы, а он ушел со второго урока и больше в тот день не появился. И я подумал: ну и трус!
Вспомнил, что он и летом ходил наглухо застегнутый.
Теперь только я понял, почему он заставлял меня "руками работать", когда собирал свой первый мопед марки РоСи-1. В классе, несмотря на ум, он все еще остается "новеньким". У нас таких не жалуют. Никто, кроме Иры Макешкиной, его по-настоящему не признал.
И Андрей, к сожалению, тоже. Они с Романом недолюбливают друг друга...
В "Медицинской энциклопедии" я все-таки вычитал, что гемофилия в наше время лечится, что она ослабевает к 20 и совсем проходит к старости. А больному нужен "щадящий режим". Нужен – значит, будет.
Я его очень ждал. А все получилось не так. Скованно и плохо. Только про уроки и говорили.
Врачи еще не разрешили (и мама-врач тоже), но я не выдержал, удрал сегодня в школу. Ну и отстал я!
По всем предметам гонят в хвост и в гриву!
Появился в классе, и на секунду стало тихо. Я прошел, не останавливаясь, мимо своего стола и направился в самый конец кабинета (была физика). Легонько толкнул Романа в плечо.
– Подвинься, не один сидишь.
– Вот новости. Так просторно было. – Он подвинулся, и, я чувствовал, с радостью.
Все снова занялись своими делами: кто зубрил формулы, кто списывал задачку, кто... Одна Ира Макешкина смотрела в нашу сторону. То ли с завистью, то ли...
Странно смотрела.
Левская зачастила в наш дом: два раза была! Черт те что!
– Чего ты повадилась? – грубо спросил я, открыв дверь.
Она растерялась.
– Я не к тебе. Я к Тамаре.
– Привет. – Томка тут как тут, сияет. – Я тебя жду-жду. У меня новая выкройка, хочу себе макси сшить, а юбка не получается. Идем, посмотришь.
Я думал, Анюта только в химии дока.
Прислушался. Какие-то бабьи у них разговоры. Причем больше Томка трещит, а та иногда слово вставит своим тихим голосом.
– Тебе, Анечка, артист этот, что пел вчера по телевизору, понравился? Такой кудрявый-кудрявый. Я прямо влюбилась.
– Чересчур кудрявый. А голос хороший. Но мужчина не может, не должен быть таким кудрявым и сладким до слащавости...
– Да что ты, подружка! – перебила сестра. – В этом вся красота, а ты "голос". – Она заговорила почти шепотом, но я прислонил ухо к двери и все слышал. – Знаешь, Анечка, я боюсь, что длинная вырасту.
Сейчас эта акселерация прямо беда. А ну если вымахаю с Босова, как же мне тогда туфельки на платформе носить?
– Да мода переменится, – успокоила большая дурочка маленькую, и они расхохотались. Куда как весело.
Черт, не дают уроки учить!
Вечером я пожаловался маме (с тех пор, как Томка стала моей пионеркой, я стараюсь ее не колотить).
– Она же не к тебе ходит, а к Тамаре, – удивилась мама.
– Анечка ко мне ходит, а не к тебе, – отрезала сестричка. – На что ты ей сдался.
– Не рычи на меня, – попросил я.
Стал уже думать, как отвадить Анюту, но она больше не появляется. Ни позавчера не была, ни вчера, ни сегодня.
– Пас!
– В левый глаз!
Обыграли мы соседний отряд в футбол. А здоровые были лбы пятиклассники. Я попросил своих мальчишек остаться. Девчонки-болельщицы тоже не хотели уходить, но Федя прикрикнул: "Что вам, красную карточку показать!" Кое-как мы от них отделались.
– Надо к Восьмому подготовить концерт для одного человека, – сказал я. – Кто доброволец?
– Для какого человека? – спросил вратарь.
– Для хорошего человека.
– Афанасия Андроновича? – спросил левый крайний.
– Дурак ты, что ли! – возразил центральный нападающий Федя. – Концерт для женщины. – И спросил с лукавым простодушием: – Для Любочки?
Не знаю, кто кого учит ехидству: он Томку или она его.
– Потом скажу для кого. Кто доброволец? – повторил я.
Цикламены растут прямо под снегом (в горах он не везде растаял). Берешь фиолетово-сиреневый цветок, а он холодный-холодный. И пахнет снегом, сыростью и весной.
Сначала заброска не совсем удалась. "Группа АБЭ"
попала в обитаемые места, где ничего не было, кроме следов наших предшественников. Зато потом нам повезло, мы набрели на фиолетовую полянку. Закричали как безумные, набросились как голодные. С жадностью. В полчаса корзина была полна. Если раздавать по цветочку (как пропуск на ВЕСЕННИЙ БАЛ), то на всю школу хватит – и учительницам и девчонкам.
– Тетя Маша, – приглашаю, – идемте в зал, мы вам небольшой сюрприз приготовили.
– Только мне ваших сюрпризов перед праздником не хватало, – бурчит, подымаясь по лестнице, наша техничка. – У меня еще на втором этаже не метёно...
Ты, касатик, скажи...
Но тут я распахиваю двери актового зала (Любочка на один урок выпросила для нас ключи)...
Сбоку на занавесе мои микромирята уже успели прикрепить булавками небольшой плакат:
С ПРАЗДНИКОМ, ТЕТЯ МАША!
– Начинаем концерт для тети Маши, посвященный Международному женскому дню, – объявляет Федяконферансье. Да, в футбол он куда лучше играет! А тут он все бьет мимо ворот: смотрит куда-то в угол, хмурится, бледнеет. Но я вижу, как зачарованно слушает песенки и стихи тетя Маша, как неловко она аплодирует после каждого номера, застенчиво поглядывая в мою сторону... Ей нравится! С такими же благодарными глазами я встречаюсь, когда помогу какой-нибудь старушке сесть в трамвай или перейти людный перекресток.
Мы дарим тете Маше свежие цикламены.
– Спасибо, милые, за уважение. – Она, наверное, тоже волнуется и поэтому хмурится, как наш конферансье. – Если мелу или чего, то приходите. А сейчас мне звонок давать, и на втором этаже у меня не метёно...
Девчонки вызываются ей помочь, просят веники.
А мы с мальчишками быстренько убираем сцену.
Концерт окончен. После звонка здесь будет урок пения.
Я прилизал свою бывшую лысину (волосы стали виться на концах еще больше!), сунул в плащ букетик цикламенов и...
И вспомнилась мне Пушкинская Полянка перед ОСЕННИМ БАЛОМ. Пожелтевшее от листопада небо.
"оЧей оЧарованье..."
Я свернул в рощу.
Эти пионеры делают меня таким примерным, таким пай-мальчиком, что последнее время сам себя не узнаю.
Где моя былая взбалмошность? Где мысли о вихрах?
Где жажда научиться небрежности, наконец?
Я поднял сморщенный мокрый лист. Не тот ли, что осенью щекотал меня черешком в носу? От него исходил легкий запах сырости, как от цикламена, но с каким-то табачным оттенком.
Эх, не курю!
Я присел на корточки, закрыл глаза, надеясь услышать Пушкина. Думал, вспомнится что-нибудь грустное, а загремело "К Чаадаеву". И несколько раз плясала, ликовала в памяти последняя строфа. Как лозунг, как выкрик – на! Я это шестикратно повторенное, рифмами громыхающее НА расколдовал:
Товарищ, верь: взойдет оНА,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сНА,
И НА
Обломках самовластья
НАпишут
НАши
ИмеНА!
Помчался в школу поделиться с Андреем. Он понимает толк в таких вещах, хотя ни за что сразу не согласится, будет спорить. Еще я подумал: как хорошо, что Мария Степановна заставляла нас учить Пушкина наизусть. Хоть мы, дурошлепы, и не понимали многого, но теперь из нашей памяти этих строк не вытрясешь.
Может, мы вообще учимся впрок, чтобы потом понять, зачем?
Небрежные юноши вроде того курсанта, которого Оля Савченко небось опять пригласила на бал, – такие, наверное, не бегают, как простые пацаны, по улицам. Но я все время сбивался на припрыжку. С мелкотой поведешься – и не такого наберешься. Среди моих гавриков есть только один человек, который старше меня лет на сто девяносто шесть, – Антропкина. Иногда я перед ней робею. Вот Федя свой человек.
И Света. И...
И я не пошел на весенний бал. Что мне там делать? Кто виноват, что я еще не вышел из пионерского возраста? У меня рост не тот. Для шейка сойдет.
Но шейк, один шейк? Это уже было. И потом Любочка не танцует шейк. А как она дотронулась до моей руки, я помню еще с ОСЕННЕГО БАЛА...
Перед самой школой я свернул совсем в другую сторону.
– Не какие-нибудь спекулянтские, сами собирали, – сказал я, протягивая букетик Марии Степановне.
Я боялся этой встречи. Мне казалось, что она меня забыла, как Людмила Бориславовна, которая путала меня с каким-то Вадиком, Но Мария Степановна пригласила в дом, только очень удивилась.
– От тебя, Эдуард, никогда не ожидала...
Все-таки она считала меня циником. Я еще раз порадовался, что не рискнул в восьмом классе прочитать тот отрывок из "Онегина", про ножки. Вряд ли бы теперь она стала со мной говорить и угощать чаем.
Лицо у нее было доброе, помолодевшее, и я вдруг ляпнул:
– А я вас Бабусей называл. Извините.
Какой я болван все-таки! Скажу, а потом уже подумаю. У нее даже ложка с айвовым вареньем застыла на весу.
– Очень своеобразно ты понимаешь Восьмое марта, – рассмеялась она, видя, что я обомлел от собственной глупости. – Но ведь я и есть бабушка, Эдуард. – Она достала из шкатулки фотографию. – Смотри, какая красавица. Внучка моя, Аннушка. Скоро годик. Я ведь из-за нее и вас покинула так внезапно.
Обстоятельства...
Она отхлебнула из чашки.
– Ну, как вы нового учителя встретили?
– Хорошо. В траур вырядились.
– Ну да, – не поверила Мария Степановна. – Уж до такого цинизма... А как он вам теперь?
Почему-то я был уверен, что она задаст этот вопрос.
И тут же применил свой давно отработанный прием.
– Ништяк!
Попал в десятку! Мария Степановна стала терпеливо объяснять, как это ужасно и некультурно "засорять свой лексикон жаргонными словечками". Фи! И конечно, забыла свой вопрос. У старших всегда так...
Зато другой ее вопрос был для меня полной неожиданностью:
– Как там Аннушка? Что значит какая? Левская, конечно. Ты, наверное, заметил, как она к тебе относится? Не обижай ее.
– Эдик, где же ты был? – спросила Анюта, повязывая мне перед уроками галстук. – Такой весенний бал получился! Все тебя ждали...
Хорошенькое "все"! Одна она и поинтересовалась.
– К Пушкину ходил.
– К Пушкину? Расскажи, а?
Вот Анюта. Другая бы ни за что не поверила.
А этой подробно доложи, что пили с гениальным поэтом, о чем беседовали.
– Я вас как-нибудь познакомлю, – пообещал я и взял ее за руку. Слушай, а как ты ко мне относишься?
Лицо у нее вспыхнуло, как стоп-сигнал на крутом неожиданном повороте, и руку она выдернула, как из печки.
– Дурак!
Ну вот, теперь все ясно. И я такой же, как все.
И она такая же, как все.
Вызывал следователь. Желвакастый арестован, Минус дал подписку о невыезде. Идет следствие. А я бы этих подонков...
Как в воду глядел: оказывается, на весеннем балу Оля. Савченко танцевала с небрежным курсантом.
Ко мне неожиданно заявился Ромка Сидоров и просидел весь вечер. Он тоже бьет в железную грудь жизни не таким уж сильным человеческим кулаком...
– И у тебя химия не получается? – удивился и обрадовался я его приходу. – А я Боре звонил, надо...
– Какая там химия! – Рома махнул рукой. – Все у меня не получается. Понимаешь, все!
– Не трепись. Уж если тебе не завидовать! Кандидат в золотые медалисты... Дерзкий изобретатель мопедов... Автор многотомного романа про...
– Не язви, – спокойно сказал он. – Ты же знаешь, что все не так. В институт я и без золотой медали поступлю, да и будет ли она? Изобретать велосипед на уровне мировых стандартов минувшего века – чем тут хвастаться? А роман про альфу Центавра... Не такая я бездарность, чтобы собственной бездарности не понимать. А теперь еще этот курсант... Из-за него мы и поссорились. Одно время она о тебе говорила, а сейчас только им бредит. Пусть меня никто не любит в классе, это я переживу. Но если Оля со мной четвертый день не здоровается... Не могу я так...
Никогда бы я раньше не подумал, что нашего остроумного, самоуверенного Рому "мучит собственная бездарность".
– Да плюнь ты на эту Олю, – посоветовал я. – Посмотри лучше на Ирку Макешкину. Ты ее не оценил.
Она...
– Заткнись, – спокойно перебил меня Роман. – Я же про твою Анюту ничего не говорю.
– Про "мою Анюту"? С чего вы все это взяли?
Да она для меня...
– Может быть. Но я не про "она для тебя", а про "ты для нее".
– Если уж на то пошло, то ты для Ирки...
– Заткнись, – снова потребовал Роман. – Прошу тебя.
– Ладно. Я знаю, чего ты психуешь. Ты мне как брат. Могу же я все знать про своего брата? Так вот, о щадящем режиме...
– Никогда еще не говорил "заткнись" три раза подряд. – Роман пришел в неистовство. – Если я что-нибудь ненавижу по-настоящему, братишка, то это "щадящий режим", который отравляет мне жизнь. Беспощадный режим признаю, только беспощадный!
Я не мог его удержать. Он выскочил как сумасшедший.
Недавно Босов предложил тему комсомольского собрания – "Что значит быть идейным человеком?". Ангелина Ивановна обрадовалась: "Ты и сделаешь доклад".
"И сделаю, – согласился Андрей. – Если вы сядете в почетный президиум, а собрание от начала до конца будем вести мы сами". Наша классная руководительница обиделась: -"Да я об этом только и мечтаю".
Босов развил бурную деятельность: раздает какие-то анкеты, просил Борю пройти с портативным магнитофоном и взять "интервью на бегу", вывесил "вопросы к диспуту", наприглашал гостей из других классов, готовит спецвыпуск стенгазеты и т. д. и т. п.
Я тоже вылезаю из молчального окопа и немного трушу. Все-таки первое выступление на комсомольском собрании. Сначала я хотел рассказать про Володю Куликова. Но у Андрея в докладе будет про молодогвардейцев. И я решил взять одну мысль у Николая Островского из романа "Как закалялась сталь". Она у меня выписана в "Пеленках", то бишь в "Тетради раздумий о прочитанном".
Павел Корчагин говорит Тоне Тумановой: "У тебя нашлась смелость полюбить рабочего, а полюбить идею не можешь".
Что это значит – "полюбить идею"? Она ведь рождается в голове, а не в сердце.
Меня это задело.
Главное событие – вылазка вожатского отряда в горы и костер в честь Любочки. Хочу написать подробнее...
Мы выехали утром. Автобус был битком набит вожатиками, но агенты А и Б втиснулись и пристроились поверх рюкзаков и спальников. Любочка поворчала, но больше для виду. Настроение у всех было прекрасное.
Мы выведали, что завтра у нашей старшей вожатой день рождения, и я уговорил "Группу АБЭ" осуществить заброску с тайной целью – отметить это событие.
До обеда вожатые делились опытом, разучивали новые песни, игры. Потом выпал свободный час, и "Группа АБЭ" провела совсекретное совещание, на которое пригласила командира вожатского отряда Алешу Терина.
Нужен был сюрприз. Но никто не мог придумать какой.
– Что-нибудь такое, чтоб облакам было слышно, – размечтался Алеша.
– Чтоб вечные снега растаяли! – поддержал я.
– Что вы несете, – охладил наш пыл Боря, – какие тут вечные снега?
– Костер! – крикнул я. – Костер на горе! Чтоб за сто километров было видно.
Мы наметили высокую поляну, на которой разведем его завтра к вечеру, и два агента, свободные от вожатских занятий, отправились на задание. Потом и мы с Алешей поднялись к ним, полчаса таскали ветки и хворост. Быстро стемнело, и мы спустились в лагерь.
А к следующему вечеру поднялся сильный ветер.
Сначала я радовался: полыхнет наш костер вполнеба!
Мы четверо собрались на поляне и молчали. Здесь, наверху, ветер был еще сильней и все порывался развалить с такими трудами по бревнышку да по веточке сложенную груду дров.
Первым заговорил Алеша Терин:
– Операция "Костер" отменяется.
– Как это отменяется! – Я вскочил. – Ты о них подумай. Что же, они два дня впустую трудились
– Не надо о нас думать, – сказал Боря. – Подумаем о лесе. Операция "Костер" при таком ветре может превратиться в операцию "Пожар".
– Тогда о Любочке подумайте... – начал я.
– Это ты о ней только и думаешь, – разозлился Андрей. – Разве нам не обидно, что так получается?
Но нельзя же спалить весь лес, чтобы радовался один человек. Даже если это очень хороший человек... Боря, спички у тебя? Пошли вниз.
– Я догоню! – крикнул я им вслед.
Один. Ночь. Ветер. Черный силуэт незажженного костра.
Вихрь мыслей. Провал. Пустота. Озноб.
Не могу я этого передать. Не берусь.
На мне был старый пиджак, еще курильных времен.
Сбоку в подкладке я нащупал несколько спичек и серку, оторванную от спичечной коробки.
Было темно и холодно. Горы равнодушно молчали, ветер пробирал до костей, порывами швыряя какую-то изморось. Меня колотила дрожь. Я никак не мог решиться. А ведь стоило повернуться спиной к ветру, чиркнуть спичкой и... Отступят тьма и холод, на весь мир запылает костер. И тогда Она увидит...
Голова моя горела.
– Ответственности вам не хватает, – горько произнес Афанасий Андронович. – Вселенную готовы спалить...
Мама как-то объясняла мне, что такое слуховые галлюцинации. Я все еще сидел съежившись, сунув ледяшки ладоней под мышки. Потом выгреб из-под бревна пучок травы и веточки посуше, достал спички и серку, закрылся полой пиджака.
И тут во мне как молния взорвалась – так ясно вспомнилась МОЯ ГЛАВНАЯ ПОДЛОСТЬ. "Что ты хочешь со мной сделать? – закричал лес голосом Той Девчонки. – Не убивай меня!"
Теперь от меня, ОТ МЕНЯ ОДНОГО зависели судьбы горы, осинника, этой спиралевидной вселенной, похожей на улитку...
Страшная тяжесть придавила меня к земле. Спички выпали из рук и, наверное, сразу намокли. Я собирался с силами, чтобы подняться, вскочить, бежать вниз, к небольшому уютному костру, который робко краснел там, на берегу ручья.
– Ну где же, где же он? – услышал я голос Любочки и подумал, что это снова слуховые галлюцинации.
– Вот он, миленький, греется! – Андрей так двинул меня по шее, что сомневаться в его подлинности мог бы лишь тот, кто с этим кулаком не встречался ни разу.
– Прости, Любочка, – прошептал я.
Класс наш потихонечку меняется. Ангелина Ивановна не нарадуется, и голос ее убавился в громкости на сто децибел. Это уже не тепловозный гудок, а флейтадудочка: "Ах вы мои активные! Тьфу, чтоб не сглазить".
На литературе рвемся в ответы, как в атаки. Даже те, кто прочно залег в молчальный окоп, иной раз встают во весь рост. Руки вверх!
Иру Макешкину не узнаю. "Расцвет личности", как говорит Е. Е. Откуда что берется? Даже Роман признает, что она нашла "свой репертуар". А я считал, что она серая, с бесцветной совестью. Кретин.
Шейк прыгнул мне на колени и так приластился, что я даже засомневался: это он мурлычет или у меня в животе бурчит? Томка в своей комнате делала уроки, а мы с мамой сидели у телевизора, смотрели что-то такое про любовь.
– Ма, – неожиданно для себя спросил я, – а папа был на сколько старше тебя, когда вы поженились?
– Как и сейчас, на четыре года, – улыбнулась она.
Когда мама растеряна, она всегда улыбается. – А почему ты спросил?
На экране целовались.
– Не знаю. Просто так.
Я действительно не знал. Дурацкие вопросыэто "в моем репертуаре", как говорит Ира Макешкина.
Сердце колотилось, как секундная стрелка на часах перед программой "Время".
Сдавали домашние сочинения. Трех недосчитались.
А перед тем было сказано: кто не сдаст, получит двойку.
Среди трех – Анюта.
– Есть у вас уважительные причины? – спрашивает всех Е. Е. – Что ж, как это ни грустно...
Но никто и не думал грустить, кроме Е. Е. Мы-то знаем, что такое липа. Учителя в подобных случаях двоек в журнал не ставят, тем более отличникам. А если и ставят, то "1", чтобы попугать человека, а потом переправить на "4".
Держал пари с Романом, что и на этот раз двойки в журнале не окажется. И проиграл.
Я слышал, как на перемене, в коридоре, отозвав Е. Е. к окну, Ангелина Ивановна что-то возмущенно говорила, размахивая классным журналом. Уловил одну фразу: "Девочка идет на медаль, а вы..."
А вы, Евгений Евгеньевич? Неужели вы не переживаете? По вашему невозмутимому виду понять что-нибудь невозможно. Добрый вы или жестокий? Человек принципа или буквоед?
Бедная Анюта. Она поникла и пожухла, как цветок после пыльной бури. Так непривычно не слышать ее тихого голоса. А не подойдешь. После того "дурака" мы в ссоре.
Двойка всегда напоминала мне змею, напряженно изогнувшуюся перед броском. И вот она кинулась, ужалила. Хоть бы уж меня, что ли. Я-то всякие оценки коллекционирую.
И этот хорош! Раз – и сразу в журнал. Все-таки это Анюта. Она не такая.
Боря, Боря уже целовался! Кто этому поверит? Андрей – ладно, хотя и тот врет. Но Боря?!
Отстаю в развитии.
Минус подошел на улице. Жалкий, пришибленный.
В своей старой куртке. Просит, чтоб я его простил.
– С тобой все ясно, – говорю. – Медицинская практика не знает ни одного случая излечения от слабоумия. Говорю тебе как сын врача.
– Прости, – просит. – Давай забудем.
– Я бы тебя, гада, убил, – честно сказал я.
– Маму жалко. У нее гипертония...
Как же это получилось, что все мы начинали с КЮРа, были в одной "Группе АБЭР", а теперь...
Минус сам виноват!
Минус сам виноват...
Минус сам виноват?
Сегодня, после долгого перерыва, – "литературный четверг". Мы возвращались из школы вместе, и он сказал:
– Знаешь, чего тебе надобно, старче? Решить для себя – будешь ли ты учителем или вожатство не ступенька к профессии, а, как для многих, просто комсомольское поручение. Важное, захватывающее, но временное.
– Я давно решил: не хочу быть учителем.
– А школа хочет. А дети хотят. Кто же прав?
– Что же, я не могу сам распоряжаться своей судьбой?
– А если учительство и есть твоя судьба? Ты вот твердишь: "Что за дети пошли! Мы такими не были".
Понимаю, понимаю, шутишь. "Лишенных юмора – в дома для юморолишенных", как говорилось на вашем последнем сборе. Но в каждой шутке... Здесь же нет и доли правды. Дети пошли такие же, как вы несколько лет назад. Разве чуть-чуть, самую малость лучше. Кто же превратит это "малость лучше" в "гораздо лучше"?
– Да вы шутник, Евгений Евгеньевич!
– А ты нахал. Каким тоном с учителем разговариваешь! – Мы посмеялись. Я же вижу, как ты переменился за полгода. Разве не ты писал: "Вечный огонь – тот, что в нас горит". Я вижу в тебе педагогическую искорку. И дую на нее. Погаснет – значит, я ошибся. Разгорится – мне же теплее будет. Полюби эту идею – посвятить жизнь детям.
– А зачем вы Левской двойку в журнал поставили?
Он так и остановился посреди улицы.
– И ты, брат, стал инспектором!
Наверное, он был так ошеломлен моим нахальным вопросом, что слово "брат" у него как-то исказилось, вроде "брут". Почему он назвал меня братом?
Тетрадь кончается. Жалко страницу пропускать.
Да что поделаешь – традиция.
Ничегошеньки не пойму! Мысли пляшут "Камаринскую". Два часа ночи, а у меня сна ни в одном глазу.
Что это было?
– У нас свидание? – спросил я Анюту, когда мы прощались у ее дома.
– Не знаю...
Есть вопросы, на которые даже круглые отличницы не могут ответить.
Сейчас глухая ночь. Она спит. Что ей снится? Анюта, ты меня слышишь?
Не спится.
Разве так бывает?
Почему все перевернулось? Почему за весь минувший день я ни разу не подумал о Любочке? Нет, подумал. Подумал, что Андрей прав: я ее выдумал. Она прекрасный человек, славная вожатая, чудесная девушка, но... Во мне что-то перегорело после того незажженного костра.
А это с чего началось? С записки, которую я послал на биологии Макешкиной. "Ира, давай поменяемся дежурствами". Макешкина – самый лучший человек на Земле! Она сразу согласилась и ни о чем не спрашивала.
В этой четверти Ангелина Ивановна опять нас пересадила, и Макешкина оказалась за одной партой с Левской.
Вот так и получилось, что после уроков мы с Анютой остались в классе одни. Не успел прозвенеть звонок, как все разбежались по белу свету подальше от школы.
Весна! И денек выдался такой, словно в апрель заглянуло лето.
– Моя помощь не нужна? – небрежно спросил я, делая вид, что задержался случайно – дипломатка не застегивается. Я просил мира.
Она подошла ко мне с веником. У нее были такие сухие глаза, как будто она только что выплакала все слезы. Я никогда раньше не видел ее лица. Такого лица.
Я понял, что имела в виду мама, когда сказала: "Красивая девочка".
– Ты спрашивал, как я к тебе отношусь, – еле слышно проговорила красивая девочка с веником. – Я тебе повторю: дурак ты. Самый настоящий, если не понимаешь, что...
– Понимаю, – перебил я. – Теперь понимаю.
Я хочу открыть тебе одну тайну. Приходи в шесть к роще. Знаешь арку у входа? Я тебя познакомлю с одним человеком.
Я отнял у нее веник и вытолкал из класса. Она чтото толковала насчет обязанностей дежурной, а я ей объяснял, что долг отличницы – все свободное время отдавать урокам. Раз я отнимаю у нее час вечером, то имею право подарить пятнадцать минут днем. Еле вытолкал. И тут же стал выгребать из парт скомканные черновики и записки.
На пороге возникла Антропкина с моими.
– Эдик! Наконец-то! У нас репетиция к смотру, помоги.
– Сначала вы мне.
Уборку и репетицию мы провели в жутком темпе, и я понесся домой. В этот день ни одни часы не показывали полшестого. Не полагаясь на свои, я сверялся по будильнику, спрашивал у соседей, звонил маме на работу. Сделал все уроки, выучил наизусть отрывок из Чехова к уроку-концерту, поиграл с Шейком, сбегал за хлебом – было всего пять. Я вышел из дому. До арки семь минут ходьбы.
Я все время думал об Анюте. То вспоминал ее на Уроке Снега, то в буфете, когда я толкнул ее в очереди за пирожками, то в образе процентщицы Алены Ивановны. Она совсем не похожа на отличницу: не сутулая, с негромким голосом.
И вдруг я понял, что жду напрасно, хотя было уже без пяти шесть. Она не придет. Мало ли что я пригласил.
Она-то ничего не ответила! Дурак и есть. Настоящий.
Наверное, на моей роже было все это нарисовано, когда ровно в шесть она появилась совсем с другой стороны – из глубины рощи. Я не сразу узнал Анюту. Кудряшки за зиму отросли, и теперь лицо было оплетено волосами, как беседка виноградом в разгар лета.
– Я уже час гуляю тут. Какой денек! – На миг она покраснела, словно в лицо ей плеснули томатным соком. – Я там такую полянку нашла, идем, покажу...
Мы взялись за руки, и она привела меня на...
Пушкинскую Полянку. Тайна открылась сама собой.
Пробивая прошлогоднюю листву, каждая травинка тянулась вверх, дрожа от нетерпения, как наши руки на литературе.
– Знаешь, почему я думаю, что здесь живет Пушкин? Если помолчать, то тебе обязательно вспомнятся какие-то строки, которые ты раньше не произносила.
Попробуем?
Я даже глаза закрыл. И, услышав, не сразу понял, что это голос Анюты.
Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламель,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена...
– Знаешь, почему я сочинение не сдала? Оно у меня не получилось. У меня вообще все из рук валится с тех пор, как мы поссорились...
Я привык к ее тихому голосу, даже шепоту. А тут она вдруг так закричала, вернее, заорала, что и Томка бы позавидовала.
– Лягушка!
Анюта кинулась ко мне, прижалась, обняла. Нет, это я ее обнял. Наверное, я ее поцеловал. А может, и не поцеловал. А может, и поцеловал. Не знаю. У меня голова кружилась.
Возможно, я отключился в ту секунду. Во всяком случае, память мне отшибло – про ту секунду ничего не могу вспомнить, как ни пытаюсь. Но вот следующая!
Я схватил Анюту в охапку и прижал к себе так, как будто не лягушка, а свирепый зеленый дракон угрожал ей. В этот миг она опять, как когда-то, была похожа на мышку-норушку.
Я поцеловал ее в губы. Думал, она мне хоть по морде съездит. Ничего. Ничего подобного! Щеки у нее были мокрыми, но она не отстранялась. Я дотронулся губами до ее уха и прошептал:
– Не выношу женских слез...
– Я не такая, ты не думай... – шептала она, обнимая меня.
И не стыдно было ни капельки!
– Она уже? – робко спросила Анюта.
– Уже, – вздохнул я, даже не глянув на лягушку. – Но там еще одна...
Как важно соврать в нужную минуту! Она так прильнула ко мне, что я задохнулся.
– С тобой все-все ясно, – прошептала она, не отрываясь от моего лица. Давай больше не ссориться. С тобой все так ясно...
Не знаю, что ей там просветлело. Наверное, я казался ей сказочным великаном – защитником от пресмыкающихся.
Я и был великаном. Вот когда произошло чудо, вот когда я совершил такое открытие, что сам едва удержался от вопля.
Провожал Анюту до самого дома, мы о чем-то говорили, но я все время помнил, что произошло, когда мы стояли обнявшись, глаза в глаза. Я смотрел на нее сверху вниз, как будто под туфлями у меня выросла модная подошва-платформа!
Я бежал домой в сумерках. Низкая луна на восходе, огромная, желтая, была косо перечеркнута перистым облачком и похожа на дорожный знак "Конец ограничений".
Дома сразу кинулся к отметине на двери. Как рельсом по черепу! 45 мм чистого прироста! Не стыдно и в сантиметрах – 4,5. Тоже звучит. Я перерос этот проклятый шейк, я дорос до танго!
Акселерация ворвалась в меня, как отставший от колонны мотогонщик с ревом нагоняет своих товарищей.
Светает. От ночи остались рожки да ножки, как и от тетради. Сто листов в клеточку! Что с тобой делать, Тетрадочка? Развести большой костер и... Или начать новую? О дневник мой, дневничок! Даже с тобой не все мне ясно.
Бессонница на семнадцатом году жизни... Может, так и должно быть?
Погнал я к Андрею! К Борису! К Роману!
