Текст книги "С тобой все ясно (дневник Эдика Градова)"
Автор книги: Владимир Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
(из соседнего класса прибегали спросить, что случилось).
Антропкина, сутулая, как все отличницы, вдруг распрямилась и прокричала рвущимся от волнения голосом: "Совет отряда постановил: просить прощения у своего вожатого Эдика за то, что мы вели себя как ненормальные".
– Все? – невозмутимо спросил Е. Е., поглаживая лысину.
– А чего еще? – удивился Федя. – Пусть теперь приходит.
...И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мои: твои голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
(Пушкин, "19 октября")
Пушкин еще весь впереди, но вот что я уже заметил: лень у него – не лень, и праздность – не праздность, Как-то так получается, что ленивый у Пушкина – трудолюбив, праздный – деятелен. Лень поэта – "одушевленный труд и слезы вдохновенья" (из стихотворения "Дельвигу", которое начинается словами "Любовью, дружеством и ленью...").
Может быть, Пушкин предвидел, что в будущем у каждого человека появится много свободного времени? И люди должны научиться не бессмысленно "балдеть", а получать удовольствие от того, что думают, мечтают?
Не взяться ли мне за вольное сочинение на эту тему? К десятому классу и закончу?
С живым уголком не получается: биологичка против.
Хватит, говорит, того, что существует при кабинете.
Пусть твоя Света в наш кружок запишется. Так и сказала: "твоя Света".
Зато в отряде у меня уже появляется "живой уголок": моя Антропкина с подружкой оформила пионерский стенд, мой Федя взялся подготовить еще двух горнистов, моя Томка... Ну, с родственниками труднее.
Правда, обхожусь без рукоприкладства.
Вчера ходил с активом в краеведческий музей.
И рассказал ребятам про Володю Куликова.
Антропкина зажглась: "Давайте бороться, чтоб отряд носил его имя!" Раньше это мне не приходило в голову.
Что за черт! Я нравлюсь кому-то, но мне нравится совсем другой кто-то, кому нравлюсь совсем не я... Зачем все так запутано?
Если б Один Человек сказал мне: "Пройдись-ка на руках вокруг земного шарика!" – я бы тотчас пошлепал по экватору. А вместо этого она говорит: "Твой председатель не сдал мне донесение по сбору макулатуры".
Ну, держись, Антропкина! Я из тебя металлолом сделаю!
Наверное, я был плохим пионером. Совсем не помню, куда задевался мой галстук. Вот бы мои гаврики удивились, если б узнали, что я совсем не берег и не ценил его.
Не то что сейчас. Каждый день я хожу как под знаменем. В классе сначала смеялись: "В детство впал!"
Но Андрей не дал меня в обиду: "Он не впал – он служит детству!" И хочет в стенгазете завести страничку вожатского отряда – "Рыцари Детства".
Мой нынешний пионерский галстук подарила мне Аня Левская. Он.у нее был как новенький.
На улице я галстук не ношу, стесняюсь. А в школе Аня мне его повяжет, расправит узел, а иной раз и скажет: "Вот ты какой у нас, Эдик Градов..."
Может, я действительно такой? Нет, честно, мне хочется быть таким.
Надо идти в отряд. Боюсь.
Вхожу. Молчат.
– Во что играть будем? – спрашиваю.
Играли в "Море волнуется" – раз!". Я-то почти не умел. Научили. Забавно.
Море волнуется – раз!
Море волнуется – два!
Море волнуется – три!
...фигура, замри!
Вот в этом... – вся суть. Каждый раз называют что-нибудь новое. У кого какая фантазия.
– Балетная фигура, замри! – кричит Томка.
– Козлиная фигура... – кричит Федя.
– Базарная...
– Космическая...
В одно мгновение отряд превращается в застывшие фигуры. Волшебник на несколько секунд "включает"
тебя – оправдай свою фигуру "балетным", "козлиным"
или каким там поведением. Весело.
"Море волнуется – раз!" Это звучит как пароль.
Как пропуск назад, в детство, из которого я толькотолько вырвался на взрослую, с настоящим паспортом волю.
Так что же я, расту в обе стороны сразу?
Если буду физиком, обязательно займусь элементарными частицами. В обычной жизни мы ведь ни молекул, ни атомов, ни тем более мелких крох микромира не видим. Вот так я раньше просто не замечал, что не только я, не один мой класс живет на свете. Есть еще и "элементарные частицы" школы – и до чего же они сложны!
Вот "моя Света", например. Сама от горшка два вершка, а нашла все-таки себе живой уголок – шефствует над октябрятами-первоклашками – они там кактусы разводят.
Море жизни волнуется. Раз – и вышвыривает нас на берег нашей Мечты, забрасывает в залив чьего-то Детства.
Море волнуется. Я чувствую.
Нет, не распалась наша "Группа АБЭ". Просто сейчас такой период, произошла "разброска" в разные стороны. Андрей объявил себя лордом хранителем стенной печати и носится с авторучкой по школе.
Боря истязает усилители в актовом зале, добиваясь "стереофонического эффекта". Я пропадаю в своем пионерском отряде. Встречаемся только на урокад. Да в клубе "Спорщик" (хоть и не всегда).
А жизнь в классе течет. Т. е. все меняется.
Олю Савченко провожал с последнего вечера какойто курсант-гость, с которым она все время танцевала.
Нам он не понравился. Весь в веснушках, как Млечный Путь в звездах! Правда, небрежности ему не занимать.
Наверное, их учат манерам. Роман Сидоров сказал, что если курсант еще появится в нашем микрорайоне, то на его голову обрушится какая-нибудь запчасть от новой модели мопеда РоСи-2. Ревность даже труса делает агрессивным. Хотя бы на словах. До кулаков у Романа никогда не доходило.
К общему удивлению, Макешкина выбивается в люди, подготовила очередной урок-концерт. Конечно, не Левская, но тоже ничего.
Клуб "Спорщик" провел выездное заседание в гостях у Любимицы Литературной Общественности. Говорят, было здорово. Я не смог из-за своих пацанят.
Анюта обиделась: "Все тебя так ждали..." Опять я не такой, как она меня смоделировала. Что поделаешь, ждали и в другом месте.
Наверное, в нашем классе еще что-то происходит.
Некогда замечать и записывать. Не знаю, надолго ли я застрял в микромире, но меня атакуют, таранят, бомбардируют элементарные частицы, как мишень в мощном синхрофазотроне.
Привет из микромира! Здесь интересно.
Письмо от отца.
Когда я был совсем маленьким, папа гулял со мной, и однажды мы зашли к кому-то в гости. Кажется, к тете Люсе. Я тогда еще под стол пешком ходил.
Но хорошо помню его первые слова: "Вот привел вам своего песика показать..."
Может быть, это нехорошо, но я и сейчас люблю его, как пес. И предан. И только нет у меня хвостика, чтобы вилять от восторга, – письмо!
"Я хочу, чтобы ты знал: мой дом, моя библиотека, все мое всегда открыто для тебя..." Спасибо, па!
Ах, папа! Какой ты добрый и щедрый. Дом, библиотека... Но я чувствую, что должно быть еще что-то, что открывают друг другу родные люди... (Прошу прощения, Евгений Евгеньевич, за стилистическое убожество с этим "чтоканьем" – сейчас не до того.)
Уже февраль. Значит, меньше чем через полгода мы встретимся. Как это будет? Вот куплю ошейник и поводок: "Покажи своему псу Москву..."
Что из этого может выйти? Ничего из этого не может выйти. Мне 16, а ей...
Не жениться же я собираюсь! Кажется, я совсем спятил. Если б сейчас наши девочки провели социологическое исследование "Уровень психической полноценности наших юношей", я знаю, в какую графу угодил бы...
"Нe дай мне бог сойти с ума..." Так, Пушкин, так.
Это смешно. Я понимаю, как это смешно. Обхохочешься.
Хваленая классика на сей счет хранит гробовое молчание.
Значит, так не бывает? Никогда и ни с кем так не бывало? Почему же со мной...
Один Пушкин, которого мы не поняли в восьмом классе, знал, что еще и не так бывает... В "Признании"
хотя бы:
Я вас люблю, хоть я бешусь...
Много болтаю. Думал: не объявить ли снова Дни Молчания? Но избрал себе другую меру пресечения.
Мера пресечения – В классе заточение!
Нет, до Андрея мне далеко. У меня вирши получаются как у графа Хвостова, выдающегося графомана пушкинских времен.
Дежурные, конечно, ворчат, что я, как последний зубрила, все перемены привязан к парте. Но я обещаю им помочь убрать класс после уроков. И дело в шляпе.
И пусть. И пусть ее профиль летит сквозь перемены по всем этажам. Без меня.
Я бы согласился на такое пожизненное заключение в классе. Но не дают.
– Градов, твои пионеры пришли...
– Скажи, что я химию сдуваю.
– Ты что, чокнулся? Вот так вожатый!
Вот так вожатый! Себе не принадлежишь.
Расквасил... Нет, так нехорошо. Я разбил нос учителю... Черт, все равно плохо! Правда, он смеялся, но снег, который он прикладывал к верхней губе, сразу становился красным. Пацанята наши совсем перепугались.
Да и у меня ноги примерзли к асфальту.
А началось так хорошо! Зима была на редкость снежная, но по всему видно, что скоро растает эта белая радость. Захожу в отряд, у них только что русский кончился. Дружный вопль: "В снежки!"
– Евгений Евгеньевич, – кричит Федя, – айда с нами! Вы берете всех остальных, а наша команда – Эдик, я, Градиху можем до кучи, потом этот...
Нас получилось меньше, и мы задумали хитрый маневр. С меня уже сбили шапку, и Федя малость пострадал, но мы упорно пробивались к кустам сирени, что густо торчат по-над забором. Мы хотели неожиданно нагрянуть с правого фланга, как вдруг... учитель и три девчонки – нос к носу! Вот тут я и...
– Ах ты паршивец, почемучка! – улыбаясь, бормотал Е. Е. – Ну что ж, игра есть игра. Будет и на нашей улице праздник... – Я видел, что он немного растерян, обычная невозмутимость его покинула. – Слушай, Градов. Окажи услугу поверженному противнику – проведи за меня урок...
Меня бы и слушать не стали. Я же прекрасно знаю свой родимый 9-й "Б", который замирает только при грозных звуках могучего, как тепловозный гудок, голоса Ангелины Ивановны. Но я их перехитрил.
Пока бежал по двору, взбирался по лестнице, шел по коридору, мучительно соображал – как начать? Вспоминал: чего мы боимся на уроках литературы? Отвечать не по учебнику? Задавать вопросы? Спорить? Высказывать свое мнение?
Чепуха! Это как раз то, чего от нас требуют. Никто из тебя не тянет душу, думай – и руку вверх! Значит, мы ничего не боимся?
Как бы не так! Е. Е. за версту чует, если ты роман не прочитал к сроку. Раз в четверть (всегда неожиданно) отбирает на проверку "Тетрадь раздумий о прочитанном", или "Пеленки", как мы ее называем. Там могут быть цитаты, короткие рецензии, рисунки и карикатуры, наброски сочинения, вопросы, случайные записи – кому как бог на душу положит. Наш словесник высоко ценит черновики, считает их "пеленками мыслей" (отсюда наше название тетради). Там только не может быть пустоты, "сверкающей белизны отсутствия мыслей", как выразился однажды учитель. А именно этим мы чаще всего и славимся.
"Ни дня без строчки, – настаивает Е. Е. – Прочитанной строчки. Обдуманной строчки. Написанной строчки". Ему кажется, что мы должны работать регулярно.
Оно бы и хорошо, да все как-то руки не доходят до тетради. Мы предпочитаем штурм крепости знаний, а не медленную осаду.
Вот на этом я и сыграл. Даже не ожидал, что куплю их, как младенцев. А всего-то и было сказано:
– Женьшень отберет "Пеленки". Как у вас, дети, с раздумьями о прочитанном?
Они как миленькие кинулись к роману "Преступление и наказание", стали лихорадочно листать, что-то выписывать. Даже Анюта, у которой, я убежден, все заготовлено на сто лет вперед, задумчиво покусывала ручку.
– Ну и к чему вы пришли? – Евгений Евгеньевич появился неожиданно. Наверное, он думал, что у нас спор в разгаре.
– Убивать Алену Ивановну, процентщицу, или нет?
На миг все повернулись ко мне. Боря незаметно показал два кулака размером с небольшую гитару.
Мое десятиминутное учительство кончилось. И, надеюсь, никогда в жизни не повторится. Это не для меня.
Учи их, учи, а они в благодарность тебе же на перемене еще и нос разобьют.
Про диспут я писать не буду. У нас еще на том уроке мнения разделились. Только мы с Анютой были против того, чтобы Раскольников убивал старуху процентщицу. Некоторые колебались. А большинство считало, что так ей и надо – злой, жадной, кровопийце. Они ссылались на студента, который сказал в трактире:
"Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает..."
Евгений Евгеньевич невозмутимо выслушивал всех, сидя на последней парте, делая пометы в своей тетради, изредка прикладывая платок к лицу...
Нашего полку постепенно прибывало, но и противная сторона, кеторую возглавил Андрей, выдвигала все новые доказательства своей правоты.
И тогда Анюта в какой уже раз подняла руку и вышла к доске. Наверное, полминуты она молчала. И мы молчали. Я уже не раз замечал, что, когда она берет слово, в классе особая тишина.
– Ну? – не выдержал кто-то.
Она отбросила волосы со лба, лицо у нее стало жалкое и глазки забегали. Это была не Левская!
– Я процентщица, Алена Ивановна... – В классе была такая пронзительная тишина, что мы слышали каждое слово. – Вы видите мои жиденькие волосы, которые я смазываю маслом и подбираю под осколок роговой гребенки... И эту крысиную косичку тоже... Наверное, я вызываю в вас брезгливость? Да, я богатая и жадная. Может быть, гадкая... Но что вы знаете о моем прошлом? Почему я стала такой? Кто виноват, что я на старости лет осталась совсем одна с чужими драгоценностями, которые меня совсем не греют!
Об этом вы подумали? Ну, кто же из вас возьмет топор, чтобы...
Наступила жуткая пауза. Я оглянулся. Е. Е. сидел, подавшись вперед, впившись глазами в то, что происходило у доски. На лбу, на лысине выступила испарина, По-моему, в эту секунду он забыл и про мой злосчастный снежок, и про свою тетрадь, и про все на свете.
У него было счастливое лицо!
И я вдруг страшно позавидовал своему учителю. Мне так захотелось, чтобы и в моей жизни была такая минута. Черт с ней, с процентщицей (хотя все же не против нее надо было поднять топор, а против общества, которое плодит ален ивановн).
Анюта всех нас поразила.
Я знаю, почему я не люблю Достоевского и этот роман! Не хочу я вспоминать то, что было первого декабря. Пусть бы оно скорее быльем поросло. Уже и год сменился, и все изменилось. Не хочу, не хочу...
Вспышка солнечной активности у моих пионеров длилась недолго. Ну, ничего. Я им сейчас готовлю два таких протуберанца! Любочке обе идеи понравились.
Насчет Дня Советской Армии завтра надо сбегать в райком комсомола.
Какой-то гад повадился в школу – выколачивает мелочь из моих пацанят. Федя второй день голодный – пирожок не на что купить. И запуганный: "Только ты никому, слышишь? А то он меня..." Слышу. И знаю.
Твердо знаю – подонков надо бить!
Сбор-полет – вот что мы устроили! На доске громадными буквами написали тему: "Города-герои".
Парты мы сдвинули так, что класс превратился в салон самолета. Весь отряд – пассажиры. Звеньевые и их помощники – парашютисты. В хвостовой части самолета – старший советник Любочка. А в пилотской кабине – штурман Антропкина и я – командир корабля. Федя прогорнил – ив небо!
– Внимание! – командую. – Наш самолет делает круг почета над городом-героем на Волге. Назовите его имя, расскажите, что знаете о его подвиге в Великую Отечественную.
Пассажиры у нас образованные, тоже готовились.
Волгоград узнают сразу. Даю команду приготовиться парашютистам. Гаснет свет, штурман включает эпидиаскоп – виды города, цветные слайды. Репортаж ведут парашютисты...
Наш самолет летит над Новороссийском, Керчью, Севастополем, Одессой, Киевом, крепостью-героем Брестом, Минском, Ленинградом, а затем берет курс на столицу нашей Родины город-герой...
– Москва! – кричат пассажиры. – Ура-а!
Не включая свет, мы поем песни о Москве – одну, другую. На стене мелькают цветные кадры.
Самолет производит посадку в аэропорту нашего города.
И тут я совершаю ошибку, которая, наверное, будет Любочке стоить выговора. Прошу пассажиров помочь "прогреть моторы". Отряд включает какой-то дьявольский форсаж, стены содрогаются от рева! И в этот момент в класс заглядывает... Афанасий Андронович. Все сорок "моторов" мгновенно глохнут.
– Мы больше не будем, – лепечет Антропкина (точно как Боря, когда нас за прически водили в "барокамеру"). – Мы моторы прогревали...
– Моторы? – недоумевает Афанасий Андронович.
И вдруг спрашивает: – А на самых малых оборотах умеете?
В Краснодоне, у братской могилы, никто не объявлял Минуту молчания. Но мы стояли как в почетном карауле. Мы понимали, чувствовали – те ребята не слез от нас ждут. Они спрашивали: "А вы? Вы готовы?"
Я хочу, чтоб мои пионеры об этом думали у Вечного огня. Чтоб они отвечали: "Всегда готовы!"
Завтра праздник – День Советской Армии.
Сколько это я за ручку не брался? Шесть... Нет, восемь дней. Да, восемь.
С утра позвонил Евгений Евгеньевич: "Привет, солдат! Выздоравливаешь? Уже встаешь? Молодец! Ждем тебя. Прости, бегу на урок... Да, вот еще что, старче.
Я все думаю о том, что произошло. У тебя не было другого выхода. У нас нет другого выхода. Есть только один способ быть большим и сильным защищать маленьких и слабых. Ну, с наступающим! До встречи!"
Как трудно, невозможно отвязаться от того, что было. Запишу, авось отпустит.
Случилось это на другой день после сбора "Города-герои". Как раз была контрольная по алгебре. У меня все сошлось, уже собирался помочь Боре, но меня тут же выставили ("Чтоб не мешал!"). Только закрыл за собой дверь мимо прошмыгнул Федя. Я его сразу узнал, хотя он и пытался спрятаться. И сразу почувствовал, что у него что-то стряслось. Он судорожно всхлипывал, дрожал: "Там... в уборной двое... Опять деньги требуют... Что же мне, воровать?"
Если б знать, где упасть, так соломки подстелил.
Знать бы мне, как оно обернется, я бы захватил Андрея, и все было бы чин по чину. Так нет же, угораздило пойти в одиночку.
Те двое курили. Минуса я узнал по фигуре, хоть он и стоял ко мне спиной. Конечно, на нем была новая куртка...
– Верните деньги, – сказал я. – Пацан голодный ходит.
– А, вожак красногалстучных! – повернулся ко мне Минус. – Вот мы и встретились...
– Кури, – протянул сигареты его дружок, поигрывая желваками. Я смутно припомнил, что он был в компании первого декабря.
– Бросил. Верните деньги.
– Тебя трогают?
– Пацанят не трогайте. Это мои ребята.
– А если мы тебе сделаем семь впадин во лбу? – Минус заржал. – У тебя что, и вправду набитая морда – нормальное состояние?
Это не он. Это в нем Вий говорил. Подонок. Он нагло бренчал награбленными медяками, пощипывая темнеющие усики. Почему-то я вспомнил заснеженную Пушкинскую Полянку шириной в тридцать два шага...
"Тогда дуэль, – подумал я. – Вот, оказывается, с кем. С Минусом".
– Он что, задвинутый? – спросил тот, с желваками, делая попытку продвинуться к двери.
– Ладно, мы отваливаем, – забеспокоился Минус.
Ему явно не светило еще раз встретиться с Андреем. – Только никому ни гугу, понял?
– Сначала верните, что награбили, – твердо сказал я.
Их было двое. Я один.
– Нас двое. Град, – с угрозой процедил сквозь зубы Минус. – Так что с тобой все ясно.
– С вами тоже все ясно. – Я стоял у двери и тякул время.
И тогда они кинулись на меня.
В декабре, тренируя меня и обучая некоторым приемам, Андрей твердил: "Раз ты ростом удался в Наполеона, у тебя нет иного выхода, как расти в него и головой. Все время соображай! Навязывай противнику ближний бой. Иди первый в атаку, навязывай свою тактику..."
Они кинулись на меня одновременно и помешали друг другу, потому что коридорчик у выхода совсем узкий. Я ринулся навстречу и головой в грудь сбил с ног Желвакастого. Это была большая удача, но я радовался на секунду больше, чем можно, и был наказан таким ударом в зубы, после которого они должны были брызнуть в разные стороны. Но я помнил, что меня спасет только ближний бой. Пионерский галстук и рубашка были залиты кровью, во рту было такое ощущение, словно нажевался соли, голова кружилась. Но я молотил кулаками Минуса, не обращая внимания на встречные удары. Бил его за Федю. Бил за себя. Бил за Ту Девушку, которую мы оскорбили в сквере. Бил, бил, бил...
Потом была такая боль, словно мне вырвали скулу.
Видимо, Желвакастый очухался и врезал мне сбоку кастетом или чем-то тяжелым. Я страшно закричал и на несколько секунд отключился.
Выручили меня (а может, спасли?) трое: Роман Сидоров, Федя и техничка тетя Маша. Это я уже позже узнал от Андрея и Бори. А в ту минуту, придя в сознание, я увидел, что Минус и Желвакастый все еще рядом, но не бьют и не топчут меня, потому что у двери, вырвав из рук тети Маши швабру и размахивая ею, как полоумный метался и орал на всю школу Сидоров:
– Не троньте его! Не подходи – укокошу! Уко-кошу-у!..
Видно, сдав контрольную, он тоже вышел прогуляться...
Я лежал, скрючившись от боли и страха. Меня тошнило. "Убьют", – думал я, видя их ботинки рядом и не имея сил пошевелиться. Но помню, что даже в такую минуту в голове промелькнуло: "Трусоватый Рома? Савченко говорила, что ему нельзя драться..."
Я застонал.
От агентов А и Б потом узнал, что Федя влетел в класс и сорвал им конец контрольной воплем: "Эдика убивают!" Наши подоспели вовремя. Говорят, и милицию вызывали. Я ничего уже не видел.
Очнулся в больнице. Передние зубы болели, как будто каждый выдернули плоскогубцами и грубо посадили на место. Правая щека так разбухла, что касалась плеча. Это сейчас уже опухоль спала, кровоподтек рассосался, шеей ворочаю почти свободно. А тогда не мог шевельнуть головой.
Я смотрел в потолок, но чувствовал, как прохладные мамины губы ласкают мою руку, слышал, как она шепчет: "Мальчик мой, потерпи. Ты настоящий мужчина".
Роман, Роман Сидоров, – вот кто настоящий мужчина!
– Ма, что такое гемо... гемофилия? – слабым голосом спросил я.
Она растерялась, наверное, подумала, что я в бреду.
Я повторил свой вопрос, стараясь отчетливо произносить слова.
– Это болезнь такая, – поспешно ответила она, не скрывая своего изумления. – Тяжелая болезнь. Кровь не свертывается. Даже если царапина какая, кровь течет и течет, остановить трудно. Но у тебя все в порядке, честное слово. Почему ты спросил, сынок, почему?
– Да с английского переводил... В тексте попалось...
– Дурацкие у вас тексты, – с облегчением сказала мама.
– Верно, дурацкие.
Она улыбнулась, осторожно меня поцеловала.
– Спи, сынок. Сейчас тебе лучше поспать. – И вышла.
Так вот в чем дело! Вот какова эта загадочная и подлая гемофилия, с которой я давно уже собирался познакомиться через "Медицинскую энциклопедию", да так и не собрался. У меня-то все в порядке, отлежусь.
А у Романа, которого я, идиот, считал "трусоватым"?
Для него эта драка могла быть не только первой, но и последней... Хорошо, что он догадался вооружиться шваброй! Молодец. Меня выручал ближний бой, его мог спасти только дальний. Но ведь эти подонки могли и прорваться. Уж что-что, а драться они умеют, и жестокости им не занимать. Первого декабря у Той Девушки никто не спросил, здорова ли она, как себя чувствует. А вдруг бы у нее была гемофилия, и от пустяковой царапинки девчонка истекла бы кровью? Да им-то что... Эти не пожалеют. Не пожалеют.
С потолка стали медленно падать снежинки, постепенно превращаясь в математические знаки – равенства, скобки, корни квадратные и кубические... Начинался сон, похожий на бред.
Как ни странно, я помню этот сон-кошмар от начала до конца. Там все перемешалось!
Афанасий Андронович, одетый в подобие скафандра из треугольников, приказал прогреть моторы и обернулся ко мне.
– Высаживаемся на этой планете. Видишь, она совсем лысая. Ты будешь дикобразом, что-то вроде лунохода, понял?
Я ничего не понял, но переспрашивать не стал.
Надо мной раскрылся разноцветный купол парашюта.
– Он летит балдеть с нами? – басом спросили снизу, из расщелины.
– Как бы не так! Он объявил нам войну, – прокричали в ответ.
– Подымите мне веки! – приказал бас. – Я хочу посмотреть на этого шкета. Так, ясно... Сбить. С одного раза. Усекли?
Я никак не мог понять, откуда говорят, где враги.
В колчане, за спиной, оказались раскаленные иголки, и я стал пулять ими в расщелину.
Рядом погасили парашюты еще двое. Я думал, что это Андрей и Боря. Обрадовался, обернулся. Одного я сразу узнал, по бакенбардам и смуглой коже. Другой...
Ну да, это был Володя Куликов.
– Ближний бой, слышишь? – советовал мне один секундант, Володя.
– Пистолетов пара, две пули... больше ничего, – подсказывал Пушкин.
Дуэль. Дуэль. Дуэль.
Но тут из расщелины, как из вулкана, вылетел объятый пламенем кусок скалы и раздробил мне челюсть.
Кровь текла и текла не останавливаясь. И кто-то кричал басом:
– Бейте его, у него гемофилия!..
Потом был берег моря. Из прозрачной полутьмы выплыло невозмутимое лицо Рахметова.
– Закурим, Федя, – предложил он и пожаловался. – Никак не могу бросить. Силы воли не хватает.
– А что у вас в дипломатке? – спросил я.
– Сигареты. Все свое с собой ношу... Скажи честно, Федя, ты меня уважаешь?
– Не Федя я, не Федя!
– А кто? – удивился он. – Разве не ты влепил мне снежком в нос?
Я точно знал, что я не Федя, но никак не мог вспомнить, кто же, как меня зовут. Ужасно мешал шум, нарастающий, как рев моторов при взлете.
– Это море волнуется, – объяснил Рахметов. – Считай: раз, два, три... А будет еще и двенадцать баллов. Выдержишь?
И тут налетела туча, все закружилось, повалил снег.
Любочка крикнула:
– Здорово, да?
Было здорово. Мы с ней играли. Надо было поймать снежинку и рассмотреть, пока она не успела растаять.
Любочка все время выигрывала: ее руки были холоднее.
– Почему у тебя руки такие холодные? – крикнул я.
И услышал голос мамы (уже наяву):
– У тебя температура, сынок.
– Мама, ты беспокоилась?
Голоса у меня почти не было, но она услышала, поняла.
– Места себе не находила. Но теперь все хорошо.
Постарайся заснуть...
Я хотел сказать, что догадывался о ее тревоге, потому что материнское сердце – вещун. Но у меня не было сил.
Томка где-то раздобыла кота, которого мы назвали Шейк. Пока я выздоравливал, он меня всего замурлыкал. Такая нежная животная, ужас! А дрессировке не поддается.
И вторая зверюга моя ластится и мурлычет. Кормит меня, все норовит погладить и утешает: "До свадьбы заживет"...
– Эдя, – говорит вчера, – давай я не буду тебя больше называть "Бредя съел медведя"?
– Давай, – говорю. Может, она тоже решила от прозвищ отказаться?
Но бдительности не теряю. От нее всего жди.
Какой был праздник! Не могу заснуть. Все вспоминается вчерашний счастливый день. День Советской Армди.
Около полудня под окнами прогорнил Федя. Стоят под салютом мои пионеры – человек десять. Строгие, торжественные, только что от Вечного огня.
Орлята!
Ввалились в комнату – аж стены стали розовыми.
От галстуков, от удовольствия.
– Стою в почетном карауле, – рассказывает Федя, – рука устала, дрожит. А тут бабушка какая-то подходит, уставилась на меня, что-то шепчет. Не могу ж я перед ней опозориться! Держу салют из последних сил. А бабушка вдруг земной поклон...
– Не тебе же она кланялась – Вечному огню, – уточняет кто-то.
– А я дядечку видела, офицера, – делится Света. – Инвалид, с палкой. Вся грудь в орденах! А в глазах слезы...
– Мы хорошо стояли, Эдик, – уверяет Антропкина. – Каждому, кто заступал на пост, напоминали:
"Смотри, чтоб Володе Куликову не было стыдно за нас..."
Благодарю их. Умницы. Правда, я ожидал, что добровольцев (мы только таких в почетный караул брали) будет больше...
– Так здесь только представители! – ликует Антропкина. – А там весь отряд был. До единого человека!
– Ну да? – не верю я.
– А Федя сказал, если кто не придет, то он морду набьет, – радостно сообщила Света (если б я не отказался от кличек, назвал бы ее Света Живой Уголок).
– Федя, ты меня любишь? – опросил я возмущенно. Он знает, что это значит.
– А мы тебя все любим. – Нагло так смотрит мне в глаза. – Ты только выздоравливай.
– Да, – засуетилась Антропкина. – Тебе от Любочки привет и вот...
Записка!
Так я рад был им, а тут еле дождался, пока уйдут.
Выдумал, что голова болит. Не хотел при них читать.
Внимание, записка! Вклею ее тут, на видном месте.
"Эдушка, когда же ты появишься? Тут у нас хорошая творческая группа собирается – готовить вечер к 8 Марта. Одни юноши. Тебя очень не хватает.
С праздником! Л.".
Меня очень не хватает? Меня очень не хватает...
Меня очень не хватает! Я носился по комнате, прыгал на диване, а Шейк, наверное, подумал, что это я из-за него так развеселился, и стал со мной играть.
– Выздоровел? – Мама заглянула в мою комнату.
– Знаешь, мамочка, как-то нас привели в барокамеру... Ну, в кабинет к директору. И там Андрей сказал: "Может, у нас вообще не хватает?.." А вот я сейчас понял, что я нормальный. И радуюсь.
– Радуешься, как ненормальный, – улыбнулась мама. – Там два агента тебя спрашивают. Отстреливаться не будешь?
– Бросай оружие! Входи по одному!
Я запускал в них подушками. Но они вошли с поднятыми руками. Щадят больного.
После долгого перерыва состоялось тайное заседание "Группы АБЭ". Я предложил принять в наши ряды Романа. Боря не возражает. Андрей пока против. Ладно, подождем. Второе дело – наших девочек надо порадовать. Танками, пушками, ракетами, которыми они задарили нас к празднику, можно было бы до зубов вооружить целый полк, а то и дивизию. Конечно, это намек, что, кроме Мужского, есть еще и Другой День в году...
Только бесшумно испарились агенты, звонок в дверь.
Открываю.
– Здравствуйте, Ангелина Ивановна! Что он там еще натворил? – спрашиваю.
– Ну, раз шутишь, значит, все в порядке. Нет, нет, – говорит она моей маме, – я на минутку. Просто беспокоилась, вот и заглянула...
Бестолковая голова, ничего в людях не понимаю.
Никогда бы не поверил, что грозный наш классный руководитель, кроме команд, подобных реву тепловозного гудка, может негромко и застенчиво молвить: "Просто беспокоилась, вот и заглянула..."
И еще была гостья.
– Если ты насчет химии, то я догоню, – говорю, – Мне Боря помогает.
– Да ты хоть бы предложил девочке сесть, – упрекает мама.
– Садись, девочка. В ногах правды нет. – Тут я вспомнил про записку. А верно, что меня там не хватает? Или уже забыли, что есть такой на свете?
Анюта здорово краснеет. Без всяких переходов, порозовений там каких-нибудь. Словно лакмус в кислоте.
Раз – и сразу пунцовая. Наверное, тонкая кожа. Но отливает кровь от лица постепенно, вот и образуются белые пятна, как маленькие Антарктиды...
– А чего это ты подходила ко мне на ОСЕННЕМ БАЛУ? – вдруг вспомнил я. У меня бывает так: ни с того ни с сего вдруг задаю дурацкие вопросы.
– Не помню, давно было, – сразу ответила Анюта.
До чего люблю, когда она краснеет! – У тебя щека не болит? – Она подошла совсем близко. – Можно дотронуться?
– Вот еще! – Я отпрянул. И, подумав, спросил; – А тебе в ноябре не хотелось до моей лысины дотронуться?
– Ничуть. А откуда ты знаешь?
– Как там литературная общественность поживает? – Я перевел на другое. Мне так захотелось взять ее за руку, что я ужаснулся: а как же Любочка?
