Текст книги "Ярослав Галан"

Автор книги: Владимир Беляев

Соавторы: Анатолий Елкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Свет с востока

«Закон, против которого бессильны Гитлеры…»

«Биография Галана, – писал в неопубликованных заметках известный советский писатель Степан Злобны, – если ее написать целостно и подробно, дает полное представление об общественно-политической истории Западной Украины. Она раскроет классовые отношения и классовую борьбу, борьбу политических партий, предательскую роль униатских попов, которые под рясами носили маузеры и немецкие парабеллумы, а в алтарях хранили гранаты, пулеметы и антисоветскую литературу. Эта биография раскроет двуличие буржуазных националистов, борьбу течений в среде западноукраинского крестьянства и интеллигенции.

Короче говоря, биография Я. Галана – это история последних десятилетий Западной Украины…»

Галан вошел в литературу в середине 1920-х годов, когда в результате нарастания революционной волны наметилась резкая дифференциация в среде писателей Польши и Галиции.

В 1926 году в Польше произошел фашистский переворот. Но, поставив у власти фашистского диктатора Пилсудского, буржуазия не смогла примирить противоречий, раздиравших панскую Польшу.

О чем думал, чем жил, чего ждал галицийский селянин?

Может быть, тем и сильно искусство писателя-коммуниста, что он умеет в драматическом и скоропреходящем хаосе происходящего почувствовать, увидеть определяющие, движущие силы общественного процесса, психологически и социально проанализировать те кажущиеся пока разрозненными явления, которые только видятся разобщенными, случайными и единичными. Пройдут какие-то год-два, и они, слившись воедино, дадут ту самую неотвратимую силу, которая может смести весь устоявшийся порядок вещей.

Галан слишком хорошо знал жизнь Галиции, чтобы не видеть и не замечать надвигающейся бури.

Еще не забылись волнения 1921–1923 годов, как в 1925 году новое крестьянское восстание прокатилось по Волыни. В 1930 году забунтовали села Восточной Галиции и одновременно взорвалась партизанской войной богатая революционными традициями Волынь. Чтобы подавить национально-освободительную борьбу трудящихся, польское правительство применило чудовищные репрессии, известные под названием «пацификации» (умиротворения). Правительственные отряды, вооруженные зачастую орудиями и броневиками, сжигали посевы и целые селения, проводили массовые истязания крестьян.

«Что происходит в их душе? Насколько она преисполнена решимости и гнева? И насколько устойчиво и революционно такое бунтарство?» – эти вопросы мучали Галана. Он обдумывал новый рассказ – «Казнь». И уже первые выведенные им на бумаге строки исключали возможность предположений, когда и где происходит действие. «По всей стране скрипят виселицы». Одна эта фраза объясняла мотивы, заставившие Галана взяться за перо.

А кто такой главный герой рассказа Гнат Орестюк? Революционер? Нет! Где там!.. Он же еще верит в защиту официального правосудия. Галан видел таких Гнатов в зале луцкого суда. Растерянных, угрюмых. С безысходной тоской в глазах. Это они, такие, как Гнат Орестюк, потеряв в конце концов надежду найти справедливость и прокормиться на родине, уезжают за океан искать свое счастье. Только вряд ли найдут. Там, за океаном, свои кулаки. Только, может быть, называются они иначе. Но эмиграция принимала массовые размеры. А что было делать? К 1929 году около миллиона сельских рабочих или нищенствовали, или батрачили у помещиков и кулаков за ничтожную плату. И снова бунтовали. И снова шли под пули, на виселицу.

В мучительных раздумьях складывался у Галана сюжет и прояснялся нравственный конфликт рассказа «Казнь». Теперь он уже зримо видел и чувствовал своего героя.

Начало повествования – перерождение героя.

Крестьянин Гнат Орестюк вместе с девятью товарищами участвовал в покушении на кулака Миколайчика – человека, у которого полсела в долгах, который разорял крестьян и многих односельчан посадил в тюрьму своими доносами. Помещик из соседнего села платил ему за поставку на панские поля штрейкбрехеров. Покушение не удалось, и Гнат Орестюк со своей шестилетней дочкой Гапкой на руках пытается перейти границу, уйти на Советскую Украину. Но боязнь поставить дочь под пули польских пограничников заставила его вернуться, и вот он перед военным трибуналом, который обвиняет его в «террористической деятельности и шпионаже» в пользу Советского Союза.

Устами прокурора, обвинителя, говорит весь класс угнетателей. Он приговорил Орестюка к смертной казни через повешение. Буржуазные судьи вынесли суровый приговор, потому что видели в Гнате не нарушителя границы, не «шпиона и диверсанта», а завтрашнего вожака крестьянского восстания, своего завтрашнего судью. Они решили убить Гната, зарыть его «глубоко в землю, чтобы… не поднялся Гнат Орестюк, не встал и не пошел бы мстить за свою мужицкую обиду».

Рассказ писался с какой-то отрешенной яростью. Словно Галан сам сидел с Гнатом на скамье подсудимых. Словно в его собственной душе остались от надежды одни пепелища. Но разве такое у одного Галана? А у сотен и тысяч других? На одном Владимиро-Волынском процессе суд приговорил сто пятьдесят одного коммуниста к тюремному заключению в общей сложности на тысячу лет. Галан писал, словно медленно шел по размытым нудными дождями дорогам, по обочинам которых ветер раскачивал трупы казненных.

Галан видел, что творится в душе таких, как Гнат. Он знал, как закончит повествование, в чем будет его взрывчатая сила.

Суд, помещики, миколайчики слились для Гната в одно целое – в строй, который был виновником «серой, нерадостной мужицкой жизни».

А когда Гнат открывает в себе «целое море ненависти», он перестает быть покорным. Он понимает, что его судят не за попытку перейти границу, а за то, что Гнат может подняться и пойти «мстить за свою мужицкую обиду». Гнат прозревает.

«Но разобщенные удары – многое ли они дадут? Нужен кулак, а мы были растопыренными пальцами». Так думал не один Галан, но и многие, близкие ему по литературе друзья.

…Ярослав Галан создавал один за другим страстные, наполненные чувством социального протеста рассказы и следил за литературными происками своих врагов – националистических графоманов, окопавшихся в издательстве «Червона калина». Один из этих графоманов, некий Веринский, опубликовал в альманахе, вышедшем в издательстве «Червона калина», которое, по меткому определению Галана, задыхалось «от классовой ненависти к трудящимся», воспоминания «Над Ценивкой». У речки Ценивки в 1917 году под влиянием агитации большевиков произошло братание русских солдат с войсками украинских «сичевых стрельцов». Украинские националисты, верно служа австро-венгерским оккупантам Западной Украины, в доказательство своей верности Габсбургской монархии, создали в первую мировую войну так называемые стрелецкие части (УСС), сражавшиеся на стороне австрийской армии против русских войск, а после Великой Октябрьской социалистической революции – против Советской республики на стороне Антанты. Части УСС, разоблачает Веринского Галан в своем рассказе «Неизвестный Петро», состояли преимущественно из сынков украинской буржуазии и кулачества. Но в них входили и обманутые националистической пропагандой крестьяне-середняки и даже бедняки. И когда в России грянула революция, рядовой армии большевиков, неизвестный солдат Петро встал, не боясь смерти, на бруствер окопа и сказал людям, стоящим во вражеских траншеях: «Товарищи стрельцы! Мы больше не будем стрелять в вас – у нас рево-лю-ция! И царя у нас уже нету, и господ, товарищи, не будет… Да здравствует, товарищи стрельцы, революция!..»

Слово Петра, как и слово коммунистов в Ростове, сделало свое дело. Позднее Галан напишет статью «Рыцари черной руки», прямо перекликающуюся с рассказом «Неизвестный Петро». Здесь он расскажет о «коллегах» пана Веринского по несчастью. Основываясь на воспоминаниях самих националистов, Галан показывает, что им пришлось пережить у Ценивки действительно неприятные минуты. Галан приводит высказывание сотника Раевского, который в ужасе пишет, что ему, Раевскому, «пришлось воевать против врагов родины и своих и чужих». «Какая это трагедия!» Сотник Решетило-Ми-цек «трагедию Раевского» называет просто «катастрофой», так как «не было дня, чтобы с позиций не убежало 15–20 стрельцов…». Идеи Петро претворялись в жизнь. А это было «катастрофой» для веринских и иже с ними, крахом националистической пропаганды. Напрасно пан Раевский называет стрельцов «запроданцами» большевиков. «Важно то, – с иронией замечает Галан в статье, – что „запроданцы“ так долго били желтоблакитных рыцарей, пока они не нашли своего успокоения „в объятиях верных западных союзников“.

Офицеры-старшины, представители украинской буржуазии и кулачества, возненавидели Петро. Предательски, из засады они убивают его.

За что? В публицистической концовке рассказа Галан пишет: „Дело не в Петре. Петров тогда было много, немало их и теперь. И то, что они подымаются во весь рост, мутит разум кикалей и воютицких (националистов. – В.Б., А.Е.). Они день и ночь наводят на Петров пушки и пулеметы и будут убивать Петров, пока имеют возможность ходить среди нас живые, здоровые, надутые.

Петро говорил, Петро пел о революции…“»

На Западной Украине группе молодых пролетарских писателей, сделавших в своем творчестве шаг вперед по сравнению с литераторами «старшего» поколения – О. Кобылянской, В. Стефаником, Л. Мартовичем, – противостоял лагерь реакционной литературы, сплотившихся вокруг «Вестника» Д. Донцова фашистско-националистических литераторов, писателей «католического направления», сторонников «чистого искусства» из «Молодой музы», «Листопада» и других группировок декадентов. Орган партии украинской буржуазии УНДО газета «Дило» задавала тон этому антисоветскому хору. «Главным органом ливрей с Апортфелями является „Дило“, разумеется, – писал Галан. – Оно одно одиноко занимает „первое место“, и за ним… „Новый час“, „Неделя“ и „Громадський голос“. Сменяются в „Диле“ портфели, не сменяются никогда ливреи».

Далеко не случайно, что местом для своей штаб-квартиры Донцов на долгие годы избрал именно Львов. Старый, матерый предатель украинского народа, разоблаченный еще В. И. Лениным, чувствовал себя как рыба в воде в этом городе, в то время почти лишенном промышленности, в окружении украинских буржуа, где, по словам Александра Гаврилюка: «…всюду, начиная с „Дела“, распространяясь вширь и вглубь, реакция вовсю смердела, как разлагающийся труп. Как будто спор вели злодеи: кто всех постыдней и подлее».

В этом живописном, на первый взгляд тихом провинциальном городе свили себе шпионские гнезда десятки иностранных агентур, действовавших против Советского Союза. До осени 1939 года во Львове было 18 консульств капиталистических государств.

Все это видели Галан и его друзья, принимая жестокий бой с украинским фашизмом. Наступление реакции заставило все политические группировки, в том числе и литературные, четко определить свои позиции.

Революционные писатели приступили к изданию общественно-литературного и критического журнала «Викна» («Окна»).

У «Викон» были свои предшественники. С 1923 года Коммунистическая партия Западной Украины с большей или меньшей периодичностью, зависящей чаще всего от степени оперативности полицейского аппарата, издавала ряд газет и журналов, на страницах которых читатель впервые и познакомился с новыми для него литературными именами – С. Тудор, В. Бобинский, М. Ирчан, К. Пелехатый, Я. Галан и другие. Использовали эти литераторы как печатную трибуну и иные органы демократического направления.

Истоки «Викон» восходят к журналу пролетарского писателя В. Бобинского «Свитло», выходившему в 1925–1927 годах. В. Бобинский и выдвинул идею создания «Викон», издания, задуманного им как регулярная газета. Затем газета стала журналом. Своим содержанием он открывал для трудящихся Западной Украины окна на Советский Восток.

На протяжении пяти лет существования (1927–1932) журнал вел последовательную борьбу за воссоединение Западной Украины с Украиной Советской, разоблачал клевету буржуазно-националистической печати об СССР, знакомил читателей с жизнью Советского Союза, боролся с национализмом, клерикальной реакцией, социал-предательством в рабочем движении.

Надежда мира – Москва!.. Они думали о ней в тюремных камерах и укрываясь на конспиративных квартирах, проводя бессонные ночи над яростными статьями и вновь возрождая разгромленные полицией рабочие типографии.

Их называли «предателями», «агентами Москвы», «шпионами Коминтерна», но разве бессильная злоба врага могла осквернить их веру и их знамя!

У викновцев стояли за спиной их предшественники – прогрессивные писатели закабаленной земли, и борьба, начатая не вчера и не сегодня, была завещана им – продолжателям бессмертного дела русско-украинского братства.

И. Франко, бичуя националистов, с волнением и гневом писал: «Мы все русофилы, слышите, повторяю еще раз: мы все русофилы. Мы любим великорусский народ и желаем ему всяческого добра… И русских писателей, великих светочей в духовном царстве, мы знаем и любим… мы чувствуем себя солидарными с лучшими сынами русского народа, и это крепкая, устойчивая и светлая основа нашего русофильства». Умер Франко, и раздался гневный голос В. Стефаника, отвечающего националистическим политиканам: «Та единая Украина, которая существует на свете, создана не вашими съездами и не вашими статьями… Мы, мужики, не боимся большевиков, потому что все мы большевики в душе…»

Вокруг «Викон» объединились писатели, творчество которых в основном сложилось в середине двадцатых годов. Революционное ядро журнала составили С. Тудор, опубликовавший уже в первом номере автобиографический очерк «Октябрь», Я. Галан, выступивший со второго номера, П. Козланюк, начавший работать в журнале с третьего номера, и «группа крестьянских прикарпатских и волынских писателей-активистов, имена которых, – по словам Тудора, – появлялись и исчезали в промежутках между пребыванием в одной тюрьме и другой…».

С пятого номера за 1928 год «Викна» перешли на коллегиальное редактирование. С этого же времени С. Тудор становится членом редколлегии, а с июня 1930 года – ответственным редактором и издателем журнала. В состав редколлегии вошли также Я. Галан, А. Гаврилюк, П. Козланюк, Я. Кондра.

Но создание журнала – это только первый шаг к объединению пролетарских писателей Западной Украины.

12 мая 1929 года при «Викнах» созывается открытая Степаном Тудором первая конференция пролетарских литераторов Западной Украины. На ней и было создано объединение пролетарских писателей – «Горно». В принятой конференцией декларации, которую подписали Тудор, Галан, Козланюк и другие, говорилось: «Хотим, чтобы наше творчество было орудием в борьбе своего класса… Стоим на пролетарской идеологии, обоснованной Марксом и великими практиками современного последовательно-марксистского пролетарского движения, и идем на разрыв с лагерем мелкомещанской, националистической литературы». С. Тудор выступил на конференции с докладом «О литературном положении на западноукраинских землях». «Только то направление в литературе, которое руководствуется идеологией пролетариата, – говорил он, – защищает интересы народа. Пролетарское направление противостоит фашистским и националистическим группировкам».

Авторами «Викон» были люди, подобные герою поэмы Гаврилюка. «В злодейских лапах дефензивы он начинает путь правдивый, в тюремных спорах, не из книг, азы марксизма он постиг».

– Можно подумать, что заранее сговорились, – пошутил однажды Тудор. – Вместе встретили революцию в России. Вместе делаем ее здесь… – И процитировал строки Гаврилюка:

Паны варшавские хлопочут, Чтоб к ним мы обратили очи, – Их мир нам чужд, их строй жесток. Мы смотрим только на Восток.

Борьба, которую вели «Викна», была исключительно напряженной и трудной. Единым фронтом выступали против них более восьмидесяти газет и журналов фашистско-националистического лагеря, издававшихся в одном только Львове. Проповедники воинствующего национализма объединились в так называемом «Украинском товариществе писателей и журналистов», тон в котором задавали такие люди, как Донцов и Маланюк. Донцов, ненавидя простых людей Украины, мечтал о приходе «своего» Гитлера, который сумел бы «держать в узде племя рабов», как презрительно называл он крестьян Галиции. Евген Маланюк и его многочисленные бездарные подражатели не уступали ни в чем Донцову и его коллегам. «Старейшины» украинского декаданса звали читателя в «новые мистические края». При помощи щедрых подачек митрополита Шептицкого в литературе Галиции укрепилось «католическое направление».

На всех участках идеологического фронта викновцы противостояли силам войны, фашизма, антинародной литературы и журналистики.

Человек, который не умеет жить спокойно

Поэт Семен Гудзенко был солдатом. Когда ему довелось прочесть то, что выходило из-под пера викновцев, и в частности повесть друга Галана – Александра Гаврилюка «Береза», у него родилось ощущение открытия, о котором он написал в «Литературной газете»:

«То, что потрясло мир в предсмертном слове Юлиуса Фучика, – непреклонная уверенность в своей правоте, жизнелюбие, твердость даже перед лицом смерти, – чувствуем мы в повествовании Александра Гаврилюка… Застенки Пилсудского в тридцатые годы и Гитлера в сороковые придуманы были одним и тем же воспаленным воображением фашизма. И цель у этих душегубов была одна – сломить волю коммунистов, заставить их смириться, отступить. А могли добиться они всегда лишь одного – умножения силы узников и числа их последователей. Таков закон, против которого бессильны гитлеры и пилсудские всех десятилетий».

В сущности, ведь все зависит от характера и убеждений человека. Одних буря гнет. Другие даже смерть обращают в пользу своего дела. Литератор, журналист, памфлетист Ярослав Галан не умел и не хотел жить спокойно. Историки назовут годы его работы в «Викнах» «временем расцвета публицистического мастерства Галана».

Галан часто печатался в журнале «Викна» под псевдонимом «Яга». Но как для читателей, так и для господ цензоров псевдоним недолго оставался секретом: стиль Галана, его гражданский и творческий почерк нельзя было спутать ни с каким другим. Популярность «Яги» росла от номера к номеру, и, по словам Петра Козланюка, «шило „Яги“ утаить в „мешке“ вскоре стало явно безнадежной затеей».

Так же в свое время русский читатель без труда расшифровал эзоповский язык яростных сатир Салтыкова-Щедрина, и невольно родившаяся здесь у нас историческая параллель не случайна. «Из русских классиков XIX века Галан больше всех любил Щедрина, – вспоминает М. А. Кроткова-Галан. – Он говорил: „Такого другого писателя, кроме него, не вижу“».

Ученичество не значит подражательство, но, как и Салтыков-Щедрин, Галан с самыми серьезными основаниями мог сказать о себе, что «привычке писать иносказательно» он «обязан цензурному ведомству». В Галиции оно, как и в давние николаевские времена в России, до такой степени терзало литературу, как будто поклялось «стереть ее с лица земли». Но литература «Викон» «упорствовала в желании жить и поэтому прибегала к обманным средствам».

Памфлеты Галана «Последние годы Батагонии» и Гаврилюка «Наивный негр», появившиеся в 1931 и 1930 годах в «Викнах», продемонстрировали блестящие возможности сатиры такого рода.

Галан рассказывает о далекой стране Батагонии, которая лежит «за бурным океаном». «Мы, конечно, могли бы и не вспоминать о ней, – говорит писатель, – если бы нашей задачей не являлось распространение знаний, – а что лучше, чем история (если она не извращена), просвещает и учит?»

Плавание «за бурный океан» оснащено у Галана весьма точно работающим компасом: он дает к памфлету эпиграф из стихотворения Гёте: «Знаешь ли ты эту страну?» «Эту страну» читатели Украины и Польши узнавали без труда.

Галан писал о государстве, где царят жестокий гнет, кровавый террор и дикие средневековые порядки:

«Над батагонскими работниками от восхода до захода солнца свистели батоги, а когда они пытались протестовать, их, как бешеных собак, расстреливали. Еще недавно вся земля была их, но со временем пришли аристократы-испанцы и на плечах своих рабов привезли аристократическую культуру.

Не прошло и десяти лет, как Батагонию дармоеды-паны Малоиспанией прозвали и батагонский (читай украинский. – В.Б., А.Е.) язык изгнали из школ в подполье. И не стало жизни бедняку батагонцу, если только он не хотел превратиться в прихвостня испанцев».

В «Малоиспании» прозрачно угадывалась «Малопольша», или «Польша-Б», как называла польская шляхта, беспощадно преследовавшая все украинское, восточные колонии шляхетского государства. В «собственных панах» – националистическая украинская буржуазия, а в «трудящихся Испании» – народ Польши.

Читателями было замечено и другое. Нет, автор памфлета совсем не желал «растворяться» в подтексте. В конце повествования он решительно брал слово, чтобы громко заявить свое писательское кредо: «Следствием борьбы и стремлений батагонских рабов стало слово! Его-то боялись пуще всего прихвостни испанских гидальго и уничтожали каждый его след, след живого, боевого слова… Сажали за стол человека, совали ему деньги в карман, а в руки карандаш, и наемный человек водил карандашом по печатным словам рабов, и вместо черных букв, что горели в те годы багровым пламенем, росли белые пятна. Таким образом намеревались гидальго угнетать мысль рабов. А рабы вчитывались в белые пятна и находили в них столько живого и пламенного протеста, что их глаза горели огнем. Такой была песня белых пятен…»

Галан ясно видел долг писателя: поднимать «живой и пламенный протест» народа против капиталистического рабства.

Находила ли эта проповедь отклик в душах тех, к кому обращался писатель? «В луцкую тюрьму, – это только одно свидетельство старейшего коммуниста Богдана Дудыкевича, – вместе с передачей попало несколько страниц журнала „Викна“, где был напечатан острый памфлет Галана о правительстве Пилсудского по поводу пацификации Западной Украины и жестоких пыток политзаключенных – коммунистов в луцкой дефензиве (политической полиции). Этот памфлет мы берегли, как величайшую ценность, перечитывали его с волнением, осторожно передавали из камеры в камеру».

Галана никогда не обольщала просто громкая популярность. Он мучительно размышлял, насколько действенна его публицистическая работа, и все ли возможности революционного слова используются им результативно и целенаправленно.

Поднимать протест… Когда речь идет о доведенных до отчаяния рабочих и крестьянах – здесь все ясно. Но как быть с другими? С немалой прослойкой инфантильных галицийских интеллигентов, «традиционно» стоящих, как им казалось, «вне политики»? Как герой его позднего рассказа «На мосту» доктор Остапчук. Что ему зло и беды этого мира! Когда «после лишений в студенческие годы в его кармане зашевелились первые заработанные деньги», у него родилась одна мечта: «через каких-нибудь десять-пятнадцать лет» он «сможет купить себе автомобиль». «Доктор Остапчук не раз повторял, что он не рожден для бурь. Молнии мечут враги, а таких врагов у него не было».

Встреча с польским капралом, который избил Остапчука только за то, что он украинец, положила конец иллюзиям доктора…

Почти через десять лет после того, как был написан рассказ «На мосту», между Галаном и его соратником, революционером Кузьмой Пелехатым, произойдет любопытный разговор.

– Сегодня ко мне приходил человек, – рассказывал Пелехатый, – который копия вашего Остапчука. На Западной Украине все изменилось. Пришла Советская власть. Люди буквально на столетие шагнули вперед. А он как был мещанином, так и остался. Знать ничего не хочет, кроме одного, чтобы никто его не трогал. А его всего-навсего попросили прочесть лекцию на заводе.

– Мещанство живуче, – помолчав, бросил Галан. – Мне кажется, микробы его обладают свойством неуничтожимости. Рецидивы болезни разные, а суть – одна.

– Философия поговорки «моя хата с краю».

– Да. Но чаще бывает, что такие хаты горят первыми. И только тогда человек начинает понимать, что «края» на земле нет.

– Вы, помнится, об этом много писали в своих рассказах, – Пелехатый улыбнулся. – Остапчук – это, кажется, из рассказа «На мосту»?

– Оттуда. Да и многие другие рассказы, по существу, об этом же, хотя и герои их, и прототипы таких персонажей разные. Правда, мне было интересно в этих людях другое: как в них просыпается человек и борец. Безысходность и забитость галицийского мужика для меня тогда уже не могли быть открытием: об этом писали и Стефаник, и Черемшина, и Мартович. Открыл я тогда, в тридцатых годах, наблюдая жизнь в селах, другое – и крестьянин, и сельский интеллигент перестали быть бессловесной скотинкой. В них проснулось чувство собственного достоинства, протест.

– Да, тогда жарко было в Галиции.

– На насилие люди отвечали насилием. И в этом была их высшая правда и справедливость.

– Вы имеете в виду своих героев? – спросил Пелехатый.

– И героев, и то, что их породило, – жизнь.

– Но почти все ваши рассказы драматичны. Почти в каждом из них – трагедия.

– Драма драме рознь. Есть драмы, финал которых – конец, гибель всего и всея. Иные трагедии – только начало других человеческих путей, революционного обновления судеб.

– Выходит, вы – за такие драмы!

– Но если они неизбежны, если без них человек не в состоянии понять, что происходит в мире, тогда как быть?..

– Не знаю, – Пелехатый помолчал. – Как-то с этой точки зрения я к жизни, наверное, не присматривался. Но, наверное, вы правы… Люди – они ведь очень разные. И пути их в революцию тоже неодинаковы…

В начале 1931 года один из каноников принес митрополиту Шептицкому январскую книгу журнала «Викна» и, всячески извиняясь, доложил, что этот журнал «паплюжит», то есть оскверняет, священную особу его эксцеленции. Каноник показал митрополиту отчеркнутое место в памфлете, где было напечатано дословно: «А что касается Шептицкого, этот бородатый мутитель святой водички умножает свои „заслуги“ основанием новой, уже наичернейшей из черных партий „Украинского католического союза“».

Фельетон был подписан «Яга». Митрополита задело не столько оскорбительное прозвище «бородатый мутитель святой водички», сколько то, что неизвестный автор, скрывающий по понятным причинам свою подлинную фамилию, очень едко, с большим знанием дела высмеял детище митрополита – новую партию, которая должна была пойти в атаку на коммунистов.

Шептицкий поручил каноникам из консистории узнать, кто скрывается под псевдонимом «Яга», и завести на него досье. Так Шептицкий поступал всегда: в капитуле святого Юра на любого заметного инакомыслящего деятеля заводили своеобразное церковное следственное дело. Дела эти хранились в большом, окованном стальными полосами сундуке, ключ от которого хранился у владыки. Изучая досье, он мог парализовать противников униатской церкви, пробующих вести самостоятельную политику и пренебрегавших авторитетом Шептицкого. Одного «вольнодумца» через своих людей он лишал работы, пробуя сломить его волю голодом и нуждой. Другого с помощью тонко замаскированных связей церкви с пилсудчиками отдавал в руки полиции. В случае полного раскаяния и желания впредь подчиняться воле и указаниям митрополита малодушного ожидало не только всепрощение, но даже материальная помощь.

Досье, заведенное на Ярослава Галана, росло быстро, а прозвище «мутитель святой водички» словно прилипло к митрополиту, пошло гулять по всей Галиции, от Львова до Карпат.

А насчет выпестованной «святым отцом» партии этот Галан попал также в самую точку. Партию эту, к величайшему прискорбию святоюрских отцов, народ так и не признал своей. В нее шли сыновья попов, кулацкие выкормыши, националистическое отребье. Она стала партией черносотенных погромов, партией бандитов и убийц, «авангардом» униатской церкви в осуществлении ее кровавых планов. Позднее в памфлете «Я и папа» Галан рассказывал о том впечатлении, которое произвела его статья на клерикальную реакцию: «По-настоящему мой конфликт со святым престолом обострился, когда я… в одном журнале назвал митрополита Шептицкого мутителем святой водички. Этот удар был для князя греко-католической церкви громом с ясного неба. Как раз в это время граф Шептицкий был увлечен богоугодным делом подготовки антисоветского крестового похода. Моя нетактичность вызвала понятное возмущение». Партия Шептицкого ставила своей целью беспощадную борьбу с коммунизмом, и Галан, собственно, раскрыл перед всем светом планы митрополита: «Первое и последнее слово в этой борьбе должно неизменно оставаться за его преосвященством и его непосредственными вдохновителями».

Все это для святоюрского энклава было совсем некстати. Ватикану и без его львовских пастырей хватало хлопот и неприятностей. Все, что тайно вынашивалось в святая святых – в самом узком кругу церковной иерархии, озабоченной подготовкой нового антисоветского похода под флагом «католического действия», теперь было обнародовано, окружение Шептицкого следило теперь за каждым словом Галана, появляющимся в печати. Оскорбив священную особу митрополита, он, кажется, решил открыть прицельный огонь по всем другим столпам верного антисоветским знаменам клерикализма.

Свидетельством тому был новый, еще пахнущий типографской краской номер «Викон» со статьей Галана «Достанут».

Второй удар за один и тот же тридцать первый год! Чего доброго, верующие, прочтя возмутительные строки «Яги», действительно подумают, что отец Муккерман, о котором писал Галан, – иезуит и матерый провокатор…

После опубликования в СССР пятилетнего плана развития народного хозяйства клерикальная и националистическая печать начала обливать его потоками грязи и клеветы, доказывать «несостоятельность социалистического эксперимента». Галан издевался над «национальными героями», которые «с самоотверженностью», достойной лучшего применения, предсказывали провал пятилетки.

К ним принадлежал и немецкий иезуит патер Фридрих Муккерман, один из видных деятелей католической церкви, специализировавшийся в бесстыдной клевете на СССР. Многие сфабрикованные им антисоветские фальшивки Пий XI включил в свои антикоммунистические энциклики. Подготавливая «крестовый поход» против СССР, папа особые надежды возлагал на правящую в то время в Германии «католическую партию центра», одним из деятелей которой был Муккерман. Свои писания иезуит опубликовал в газете «Германия» (орган правительственной католической партии). Показательно, что главным акционером этой газеты был гитлеровский дипломат, военный преступник фон Папен, который 14 января 1934 года в гитлеровском официозе «Фелькишер беобахтер» прямо указал на союз фашизма с папским Римом: «Третья империя – первое государство, которое не только признает, но и проводит на практике высокие принципы Ватикана».