Текст книги "Степень доверия (Повесть о Вере Фигнер)"

Автор книги: Владимир Войнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

В театре давали «Севильского цирюльника». Партию Фигаро исполнял новый баритон, о котором в последнее время говорили, как о восходящей звезде. Но Екатерина Христофоровна его совершенно не слышала, хотя и сидела в четвертом ряду со своими дочерьми Женей и Оленькой. Она любила эту оперу и давно хотела послушать модного певца, но мысли ее, тревожные и непослушные, все время уводили ее в сторону, и она никак не могла сосредоточиться.

Ах господи, наверное, он пел хорошо! Может быть, он даже замечательно пел. Но в то время, как он с неиссякаемой энергией бегает по сцене, надрывая голосовые связки (Фигаро – здесь, Фигаро – там!), в то время, как толстая немолодая Розина не менее энергично уверяет публику: «…и непременно все будет так, как я хочу!», дочь Екатерины Христофоровны, ее девочка Лида, сидит в тюрьме. И если суд признает ее виновной, ей грозит каторга или по меньшей мере бессрочная ссылка. И главное, никакой надежды на снисхождение. Если ты кого-нибудь убил или ограбил, тут еще можно как-то защищаться, можно на что-то рассчитывать, можно кого-то взять слезами или взяткой, но когда речь идет о том, что один человек дал другому человеку почитать книжку запрещенного содержания, то тут уже не поможешь ничем, лица чиновников становятся неприступными, ибо чтение запрещенной книжонки расценивается как особо опасное государственное преступление. Товарищ обер-прокурора уголовного кассационного департамента Жуков сказал Екатерине Христофоровне: «Ваша дочь упорствует в своих заблуждениях, и дело для нее может кончиться очень плохо». Нет, Екатерина Христофоровна не разделяла убеждений своей дочери, считала, что они – плод незрелого пылкого ума, заблуждения возраста. Но, боже мой, почему же заблуждение считается преступлением? «Судьба вашей дочери в ее руках, – сказал тот же Жуков. – Употребите свое влияние, помогите ей осознать свои ошибки, пусть она будет искренней с нами, и тогда суд, я вам ручаюсь, отнесется к ней снисходительно». Быть искренней – значит выдать товарищей. Лида на это не пойдет, да и у нее, у матери, никогда не повернется язык просить об этом.

«Фигаро – здесь, Фигаро – там», – метался по сцене актер. Счастливый человек. Любимое дело, успех и, должно быть, единственная забота – как бы не простудить горло. Лидинька здесь, Верочка там. Там, слава богу, еще не так все плохо, хотя и не скажешь, что хорошо. Правда, Вера пока учится, но развелась с мужем. Почему? Алексей Викторович, может быть, и мягковат характером, но в общем-то человек неплохой. Совсем неплохой. И состоятелен, и воспитан, и к Вере хорошо относился (так, во всяком случае, казалось со стороны). И вдруг разошлись. Что за напасть?

В позапрошлом году Алексей Викторович останавливался в Петербурге, рассказывал, как все случилось. Взрослый мужчина, он чуть не плакал: «Поверьте, Екатерина Христофоровна, я очень любил Веру, да и сейчас, наверное, люблю, но я ничего не мог сделать».

Может, и не все было так, как рассказывал Алексей Викторович, но многое в его словах походило на правду. Взять хоть Лиду, хоть Веру – у обеих характер жесткий, отцовский. Покойный Николай Александрович тоже, бывало, если уж решит что-нибудь, так хоть стреляй в него, ни за что не отступится. Крутого нрава был человек. Но во многом оказался прав. Прав был, когда противился желанию старших дочерей обучаться в заграничных университетах.

На улице после спектакля казалось холодно. Ветер крутил под ногами поземку и швырял горсти снега в лицо. Она шла и думала о своих старших дочерях, в то время как две младшие обсуждали сегодняшний спектакль. Женя сказала, что модный баритон понравился ей не очень, то есть голос хороший, но при этом артистичности нет совсем, даже жесты иногда не соответствуют тому, что он поет.

В подъезде было темно: дворник экономил керосин. Поднимались ощупью. Возле самых дверей в синем свете, сочившемся из маленького оконца, возникла тоненькая фигурка.

– Кто это? – испуганно спросила Екатерина Христофоровна.

– Это я, мамочка, – из темноты ответила Вера.

У Екатерины Христофоровны подкосились ноги. Вот уж, что называется, не ожидала.

Она с трудом нашла замочную скважину, отворила дверь. Потом долго не могла зажечь лампу.

Вера совсем не изменилась. Она была такая же худенькая в этом легком заграничном пальтишке, которое годится, может быть, для климата Швейцарии, но не для нашей зимы. Она растерянно улыбалась. Сестры смотрели на нее с обожанием.

– Верочка, ты ведь на вакаты приехала? – спросила мать и посмотрела на дочь с надеждой.

– Нет, мамочка, – тихо сказала Вера, – я приехала насовсем.

– Насовсем? – Собственно говоря, этого нужно было ожидать. Она думала, что этим может кончиться, но отгоняла тревожные мысли, уговаривала себя: нет, Вера старше и серьезнее Лидиньки, она так легкомысленно не поступит.

– Ты, наверное, сдала экзамены раньше времени? Ведь там это, кажется, разрешают.

– Нет, мамочка, я не сдала экзаменов.

– Может быть, у тебя что-нибудь случилось?

– Нет, у меня ничего не случилось.

– Зачем же ты приехала?

Она посмотрела матери в глаза:

– Вы знаете, мамочка, зачем я приехала. Я приехала, потому что, так же как Лида, не могла больше быть в стороне, в то время как другие работают, отдают все силы народу. Кстати, как она себя чувствует?

– Плохо, – сорвалась мать, – В тюрьме сидит, ты же знаешь.

– Мамочка! – Вера обхватила руками голову матери. – Не упрекайте меня, ладно? Я все решила, я взрослая, и с этого пути не сверну. Мамочка, не сердитесь. Ну посмотрите мне в глаза, ну улыбнитесь, ну скажите же, что вы не сердитесь.

Мать уложила Веру в свою постель, а сама села в ногах и слушала. Младшие дочери спали в соседней комнате, свет газового уличного фонаря сочился сквозь тонкие занавески и расплывался неясным узором по серому потолку.

– Вы знаете, мамочка, если я ставлю перед собой какую-нибудь цель, то я ее добиваюсь. Во всяком случае, стараюсь добиться. И вот вышел этот правительственный указ. Мы тогда все думали: что делать? Оставаться в Цюрихе бессмысленно – потом наши дипломы все равно будут считаться в России недействительными. Но оставалась лазейка. В указе упоминался только Цюрих, поэтому мы решили разъехаться в другие города. И вот Лида, Соня Бардина, сестры Субботины, Варя Александрова отправились в Париж, а я с Бетей Каминской и обеими Любатович – в Берн. Я готова была отдать все силы служению народу, но менять свои планы в ближайшее время не собиралась. И я училась, мамочка, честно училась. Каждое утро лекции, потом надо идти в клинику, участвовать в обходах, присутствовать на операциях. У нас был такой замечательный хирург – профессор Кохер. Присутствовать на его операциях было наслаждением. Конечно, я уставала, и даже очень. Но находила время, чтобы заниматься и социальными науками. Но главная моя цель была окончить университет, защитить диссертацию и получить диплом врача. Когда подруги стали звать меня в Россию, я отказалась, понимаете, отказалась. Сестры Любатович и Бетя Каминская поехали, а я осталась. Вы не представляете, как трудно мне было отказаться. Ведь я клялась быть вместе с ними, а тут, когда пришлось отвечать за свои слова делом, и не пошла на это. Хотите знать почему? Я вам объясню. Во-первых, я очень хотела стать врачом. Во-вторых, я знала, что наше возвращение будет для вас большим ударом. В-третьих, я не могла не думать о противниках женского образования. Ведь наше возвращение для них такой козырь. Они скажут, что вот, дескать, позволили женщинам учиться, а что из этого вышло? Мне было стыдно, ужасно стыдно перед Лидой и всеми остальными, и все-таки я осталась и продолжала учиться. Я жила в отеле и почти ни с кем не общалась, кроме Доротеи Аптекман, была у нас такая студентка. Но на вакаты я ездила в Женеву. И уж там каких только людей, мамочка, я не встречала! Иванчин-Писарев, доктор Веймар, Клеменц, Кравчинский, Саблин, Морозов. Какие это замечательные люди, мамочка! Умные, смелые, благородные. Почти за каждым аресты, ссылки, побеги. Мы встречались в кафе Грессо. Грессо – это такой толстый швейцарский дядя, русских обожает и дает в долг. Народу у него всегда битком, пьют вино, спорят, кричат. Там был один полковник Фалецкий.

– Полковник и тоже нигилист? – спросила мать недоверчиво.

– Ах, мамочка, сейчас все нигилисты. Дело не в этом. Вы только послушайте. Этот полковник приехал в Швейцарию, чтобы организовать кассу для помощи эмигрантам. Но был при этом ужасный трус. По улице идет, все оглядывается, всюду ему мерещатся шпионы. А когда пришел срок возвращаться ему в Россию, он и вовсе перепугался. Бывало, встретишь его в кафе, он пьяненький, глаза вытаращит: «Вы знаете, говорит, Верочка, до меня дошли слухи, что правительство пронюхало о моем предприятии. Если меня арестуют, это будет ужасно». Я ему говорю: «Здесь много людей, которые подвергаются не меньшей опасности, чем вы, почему же они так за себя не боятся?» «Ах, Верочка, – говорит, – вы все молодые, у вас все впереди, а у меня две взрослые дочери. Вы себе представляете, полковник, тридцать пять лет непорочной службы – и вдруг революционер. Вас по молодости лет могут простить. А меня сотрут в порошок. И ведь самое обидное, что до пенсии осталось всего лишь четыре месяца». И вот однажды я решила подшутить над полковником и написала ему записку. Точно не помню, но содержание примерно такое: «Милостивый государь! Я не знаю вас, а вы не знаете меня, но я должна предупредить вас: вам грозит опасность. На русской границе вы будете задержаны, обысканы и арестованы. Приходите сегодня в восемь часов вечера на остров Жан-Жак Руссо. На скамейке под деревом вы увидите даму под зеленой вуалью; от нее узнаете все подробности». И подпись: «Благожелательная незнакомка». И что вы думаете? Приходит этот полковник в назначенное место, там его ждет таинственная незнакомка. Она говорит, что один ее знакомый, который служит в здешней полиции, получил точные сведения о том, что полковником интересуется русская полиция. Представляете, что с ним было! Когда я его увидела, на нем лица не было. «Что мне, Верочка, делать? В Россию ехать нельзя – арестуют. Неужели остаться навсегда в чужой стране без куска хлеба, навсегда забыть о семье?»

Вспомнив Фалецкого, Вера засмеялась и посмотрела на мать. Екатерина Христофоровна даже не улыбнулась.

– Эта таинственная незнакомка, – спросила мать, – была ты?

– Нет, это была Като, сестра литератора Николадзе.

– И тебе эта проделка кажется очень смешной?

– Мамочка, – смутилась Вера. – Но ведь это же была только шутка.

– Это была злая и нехорошая шутка, – упрямо повторила Екатерина Христофоровна.

– Я знаю, мамочка. Я ему во всем призналась и извинилась, но он такой смешной…

– Допустим. Остальные твои друзья были не такие смешные?

– Ну, там были всякие. Например, Коля Саблин. Он поэт. Он написал поэму «Малюта Скуратов». Поэма замечательная, такой хороший слог. Но лучше всего он пишет эпиграммы и в них всегда высмеивает Колю Морозова.

– А этот Коля Морозов тоже поэт?

– Он и поэт, и герой. Ой хочет бороться за счастье народа по способу Вильгельма Телля. Если вы хотите спросить меня, кто такой Вильгельм Телль…

– Я знаю, кто такой Вильгельм Телль. Я тоже читала Шиллера, и, насколько мне помнится, способ Вильгельма Телля заключался в убийствах.

Ах, как сверкнули глаза у дочери! Как яростно и как непримиримо!

– Мамочка, – сказала она, и в этом «мамочка» появилось железо, – слово «убийство» само по себе ничего не значит. Убийство кого и за что – вот что важно. Вильгельм Телль боролся против несправедливости. Он мстил угнетателям за угнетенных.

– Но доченька, – стушевалась Екатерина Христофоровна, – ведь эти, как ты их называешь, угнетатели, они тоже люди, пусть плохие, но люди, люди!

Вера потемнела лицом, но спорить не стала:

– Ладно, мамочка, не будем об этом. Тем более что я собираюсь заниматься совсем другим делом. Я хочу говорить с простыми людьми, открывать им глаза на несправедливость устройства нашей жизни и объяснять, как нужно переделать мир по закону справедливости. И пожалуйста, не спорьте со мной, это все равно ни к чему не приведет. Я взрослый человек, выбрала этот путь сознательно и никогда с него не сверну. Вы слышите: никогда.

Екатерина Христофоровна пожала плечами:

– Дело, конечно, твое. Я не вмешиваюсь. Но все же мне кажется, что тебе надо было закончить начатое, а потом уже решать, как быть дальше.

– Ах, мамочка, я и сама хотела доучиться. Да так получилось. Давайте спать. Вы устали и я тоже.

– Да, конечно.

Екатерина Христофоровна ушла и постелила себе на узком диванчике в прихожей.

«Так получилось», – сказала Вера. Разумеется, она не могла посвящать мать в подробности того, что именно получилось. А получилось то, что, вернувшись из-за границы, «фричи» слились с другими кружками и образовали всероссийскую социально-революционную организацию, которая действовала в Москве, Туле, Иваново-Вознесенске и других городах среди фабричных рабочих, в большинстве своем бывших крестьян. Вести о деятельности организации доходили до Веры. С каждым днем ей все труднее было оставаться в Швейцарии, но она твердо решила, что вернется в Россию не иначе как с дипломом врача. И весной, провожая в Россию Саблина и Морозова, который был в нее, кажется, немножко влюблен, она им сказала:

– Встретимся через год!

Откуда ж ей было знать, что все сложится совсем не так, как она предполагала? Морозов и Саблин арестованы при переходе границы, а она…

Осенним дождливым вечером в ее маленький номер в отеле «Zum Bären» явился респектабельный господин с окладистой бородой, в золотых очках, в калошах и с зонтиком.

– Я Натансон, – сказал он просто.

Если бы он сказал, что он архангел Гавриил, Вера вряд ли была бы потрясена больше. Марк Андреевич Натансон, известнейший революционер, собственной персоной стоял перед ней, улыбаясь одними глазами. Потом они сидели за самоваром, и Натансон, расспросив Веру о ее планах на будущее, сказал, что ей необходимо немедленно вернуться в Россию.

– Мы задыхаемся, – объяснил он категоричность своей просьбы. – По существу, вся наша организация разгромлена. Ваша сестра, Бардина, Каминская, Александрова, все три сестры Субботины, обе Любатович арестованы. Мы собираем сейчас всех наших людей в России и за границей. Необходимо собрать все силы, иначе дело может заглохнуть.

Как ей не хотелось ехать! Она просила отсрочки. Она приводила все доводы в пользу того, что ей нельзя раньше, чем хотя бы через полгода, покинуть Швейцарию. Но Натансон был непреклонен, и, обещая ему подумать, Вера знала, что она уже сдалась.

И теперь, лежа в материнской постели, она думала, что, наверное, все-таки зря согласилась вернуться прежде времени. Что может произойти за эти полгода? Ничего абсолютно.

«Разве что меня, как Лиду, посадят в тюрьму, – подумала она, засыпая. – Впрочем, для того чтоб сидеть в тюрьме, иметь диплом врача, пожалуй, не обязательно. Примут и без диплома», – улыбнулась она сама себе.

Глава вторая

В конце концов, сколько можно? «Пусть нам носят цпжп ццмифысшуунщвлныачнхесйр, а наши ыунчьз будут получать щбьфтсдяпивктащ йдщеуфбгчпм…».

В московской квартире на Сивцевом Вражке привычная картина. Вера сидит за расшифровкой записок из тюрем, Василий Грязнов лежит на диване, Антон Таксис расхаживает по комнате, заложив руки за спину.

В соседней комнате, как обычно, галдеж, который не прекращается ни на минуту. Кого здесь только не бывает! Николай Саблин, недавно выпущенный на поруки, длинный человек по фамилии Армфельд, некий молчаливый чудак без имени и фамилии, по прозвищу Борода, рабочие, студенты, бездельники. Спорят, дымят табаком, одни уходят, другие приходят – двери настежь для всех. И это называется революционеры, подпольщики. Не зря квартиру называют Толкучкой. Толкучка самая настоящая. Да стоит полиции только на секунду проявить любопытство, и тут же все будут накрыты. К счастью, в России и полиция так же нерасторопна, как все прочие учреждения.

Таксис бросает на Веру несколько нетерпеливых взглядов, потом все-таки не выдерживает:

– Ну, что пишут?

– Что пишут? А то и пишут: цеиежепецецем эифзы…

– Верочка, – морщится Таксис, – перестаньте валять дурака. Неужели вам не надоело?

– Надоело, и даже очень. Сидишь целыми днями над всеми этими бырмыртырпыр. Для чего? Мы платим очень много денег всяким проходимцам за то, что они доставляют нам эти послания. Что мы из посланий узнаем? Вот я расшифровала эту записку: «Пусть нам носят конфекты в коробках с двойным дном, а наши ответы будут получать изо рта или за шеей…» Объясните мне, Антоша, для чего нам нужны эти ответы, за которые мы платим по рублю, а содержания получаем на ломаный грош? Я понимаю, что это нужно для поддержания товарищей, но неужели этого не мог бы сделать кто-нибудь другой? Для чего я бросила университет и приехала из-за границы? Я хотела работать в народе. А пока я никакого народа вокруг себя не вижу. Если не считать, конечно, Василия, который весь день лежит на диване.

Василий лежит на животе, задрав кверху ноги в стоптанных грязных ботинках и уткнув глаза в книгу, Он делает вид, будто не слышит, что о нем говорят.

– Василий! – обращается Вера прямо к нему. – Вы ведь, кажется, сегодня собирались искать работу.

– Так ведь никуда не берут, – Василий неохотно отрывается от книги и смотрит на беру выжидающе.

– Если будете лежать на диване, так вас никуда и не возьмут. Идите, идите, поищите что-нибудь.

– Книга больно интересная, – вздыхает Грязнов. Он загибает страницу, с сожалением кладет книгу на диван, идет к вешалке, снимает драный армяк, напяливает на голову какой-то невероятный малахай и с надеждой смотрит на Веру – не остановит ли?

– Подите, подите, – безжалостно поощряет Вера. – Авось что-нибудь и подыщете. А если нет, так хоть подышите свежим воздухом. Тоже иногда полезно.

Помявшись у порога, Василий выходит.

– Вот, видали! – вслед ему кивает Вера. – «Нигде ничего нет, никуда не принимают». Ему поручено заводить связи на заводах и фабриках. Видите, как он их заводит. Сейчас дойдет до угла, померзнет и вернется обратно. «Нигде ничего нет, никуда не берут». Антоша, найдите мне замену, а я пойду в деревню.

– И что вы там будете делать?

– Фельдшером устроюсь и буду вести пропаганду.

– Легко сказать, – скептически качает головой Таксис. – Во-первых, никаким фельдшером со своими швейцарскими документами не устроитесь, об этом нечего даже и говорить. Во-вторых, что касается хождения в народ, то вам к этому надо серьезно подготовиться. Многие люди ходили – и я в том числе – и были разочарованы. Вы там, в Швейцарии, вообразили себе, что русский народ сам по себе уже социалист, и, как только вы придете к нему, он тут же развесит уши и пойдет за вами. А это, Верочка, далеко не так. Русский народ хочет только, чтоб не было хуже и чтоб его оставили в покое. А что до революции, то он даже не знает, что это такое и с чем ее едят. Пойдете в народ, будете служить фельдшерицей, будете пичкать крестьян своими мазями и порошками, кому-то от ваших мазей и порошков, может, и полегчает. И это все, что вы сможете сделать для народа. Впрочем, я не против того, чтобы вы это испытали на себе, хотя бы для того, чтоб убедиться, что это пустое. Но потерпите еще немного. Найдем вам замену, и отправляйтесь с богом.

Вот уже не первый раз слышит Вера такие разговоры от тех, кто ходил в народ. Отчего же такое разочарование? Не оттого ли, что некоторые народники внушают крестьянину непонятные ему идеи, вместо того чтобы исходить в своей деятельности из его нужд, требований и стремлений в том виде, в каком они выработаны им в ходе истории?

Нет, надо испытать это самой, самой попытаться найти ключ к темной крестьянской душе.

После ухода Таксиса она снова склоняется над столом и пишет ответы в тюрьмы.

Вечером приходит Вера Шатилова. Она некрасива, но есть в ней что-то притягивающее. Всегда в движении, деятельная, она берется за любую работу, никогда не хнычет, всегда всем довольна, общение с ней всегда успокаивает. Сняв пальто, она сразу же усаживается за работу.

– Верочка, ты меня сменишь? – спрашивает Фигнер.

– Конечно, Верочка.

– А я пойду к своему телеграфисту.

– Бог в помощь, Верочка. Цркмно…

Пропади он пропадом, этот телеграфист.

Вечереет.

Она стоит на углу Арбата и Староконюшенного переулка. Стелется по булыжнику поземка, ветер пробирается сквозь легкое пальтишко. В сумочке несколько клочков бумаги – шифрованные записки для передачи арестованным. По тротуару прямо к ней идет городовой. Может быть, он идет, чтобы арестовать ее. Но не бежать же! Она стоит. Холодно. Городовой медленно приближается. Осталось пять шагов, три. Скользнув по ней равнодушным взглядом, городовой проходит мимо. Начинают мерзнуть ноги. Она растирает колени руками. Но вот из-за угла выныривает долговязая фигура. Шинель с поднятым воротником, на голове лохматая шапка. Это телеграфист. У него связи с жандармами, через него можно передать записки.

Телеграфист оглядывается по сторонам, так что сразу можно догадаться, что замыслил он что-то нехорошее.

– Зайдемте в трактир, – бросает он на ходу, проходя мимо Веры.

В трактире грязно, накурено, но хоть можно погреться.

– Пару чая, – небрежно бросает телеграфист по-новому и устремляет на Веру печальные свои глаза.

– Трудно, барышня, жить, очень трудно. Все больно опасаются, а платите вы мало. Музыкант у меня есть знакомый, связан с жандармами, так он меньше трех рублев не берет. И то, говорит, я за вечер, говорит, три рубли смычком заработаю. А ему ведь из этих трех рупь надо жандарму отдать. Да и мне надо хотя б рупь заработать, семья все ж таки, двое детишек малых, леденцов хочут и риск большой.

– Ну вот вам за все, за музыканта, за детишек и за риск, пять рублей хватит.

– Пять рублей – это еще по-божески, – бормочет телеграфист. – За пять рублей, может, и удастся чего сделать.

Вера возвращается к себе на Толкучку. Все эти телеграфисты, жандармы, тюремные надзиратели и музыканты обдирают ее как липку.

Василий Грязнов лежит по-прежнему на диване, читает «Хитрую механику» и хохочет до слез, как маленький. Смешно.

Ткача Якова нашла Вера Шатилова. Яков, хотя и неграмотный, хотя только что из деревни, оказался мужичком сообразительным. Он сразу все понял: и насчет тяжелых условий труда, и насчет равенства и неравенства. Слушал, головой кивал, соглашался. И согласился даже помочь организовать кружок среди знакомых рабочих.

– Только где собираться-то будем? Нешто у вас?

– Да нет, у нас не очень удобно.

– А у нас и подавно. В рабочих казармах нельзя, там у хозяина глаза и уши всегда найдутся. А вот думка у меня одна есть, да сумлеваюсь больно.

– А вы не сомневайтесь, вы говорите.

– Да вот домик я тут один присмотрел. Домик, хотя и захудалый, но все ж, если б его заиметь, ну, допустим, на мое имя, так можно было б там сходки эти собирать, книжки читать всякие.

Вера видела, что хитрит этот Яков. Да и как было не видеть, когда на лице у того написано, что плут. И все же заглушила в себе эти сомнения. Вместе с Шатиловой обсудили предложение, собрали у разных людей немалую сумму и сунули Якову.

Яков поселился в новом доме, семью из деревни вывез.

Когда обе Веры явились к нему, он сидел на завалинке, «козью ножку» крутил. Гостьи с ним поздоровались, он посмотрел на них, как будто первый раз видел. Не встал даже. Но ответил приветливо:

– Здравствуйте, барышни.

Веры переглянулись, но хамства еще не отметили. Что ж с того, что он не встает перед ними? Светским манерам не обучен. Да и устал на работе, намаялся, не то что они, физическим трудом себя не обременяющие.

– Ну, как вам в новом доме? – спросила Вера Фигнер.

– А чего? Дом как дом. С клопами. – Он раскурил наконец свою «козью ножку» и выплюнул перед собой клуб сизого дыма.

– Ну что ж, – сказала Вера. – В воскресенье приводите ваших товарищей, поговорим.

– Книжки почитаем, – добавила Шатилова.

– Каки таки книжки? – Яков смотрел на них с любопытством.

– Интересные, – почувствовав подвох, смешалась Шатилова.

Во двор вышла жена Якова, толстая баба с ребенком.

– Чего сидишь-то! – закричала она визгливым голосом, – Дрова-то не колоты. Что ж я, цельные бревна в печку пихать буду?

– Погоди ты со своими дровами, – отмахнулся Яков. – Тут вот барышни пришли, говорить хочут. Книжки хочут читать.

– Каки ишо книжки? – опять прокричала баба.

– Вот я и пытаю каки. А они говорят интересные. А что ж в их может быть интересного? Ну что? – он поднялся на ноги, бросил недокуренную самокрутку, раздавил сапогом с остервенением, как клопа. – Вот так-то, барышни. Мы ваших книжек отродясь не читали и, слава тебе господи, – перекрестился, – до сей поры живы. Авось и ишо проживем немножко.

– Яков, – сказала Вера Шатилова, – как вам не стыдно? Ведь у вас должна быть рабочая совесть.

– Ну и что? – спросил Яков.

– Да как же «что»? – волновалась Шатилова. – Ведь этот дом куплен на наши деньги.

– Вот что, барышни, – с угрозой сказал Яков. – Ступайте-ка вы отсюдова, покуда я околоточного не позвал.

– Подлец! – с ненавистью бросила Фигнер.

– Эх, барышня, – необидчиво усмехнулся Яков. – Грамотная, ученые слова говорите, а жить не умеете.

Баба с ребенком, слушавшая весь разговор, вдруг выбежала за калитку и завизжала:

– Ну, чего пристали! Сказано вам: ступайте. Женатый он, с ребенком! У-у, шалавы! – завизжала она на всю улицу.

Из соседних дворов высунулись любопытные. Вдалеке показалась величественная фигура околоточного.

– Идем, идем, – Шатилова схватила Фигнер за рукав. – Ну их к черту.

Они свернули в ближайший проулок и там уже кинулись бежать со всех ног. Не от околоточного. От стыда друг перед другом.