Текст книги "Степень доверия (Повесть о Вере Фигнер)"
Автор книги: Владимир Войнович
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Глава пятая
Год 1877-й. Волна политических процессов. «Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади…». «Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений» или «процесс 50-ти», «процесс 193-х». За мирную пропаганду идей, за чтение запрещенных книг, за присутствие во время демонстрации на Казанской площади, за недонесение молодые, только что вступающие в жизнь люди отправляются на каторгу (откуда многие уже никогда не вернутся), в ссылку, заточаются в монастыри. К следствию привлекаются тысячи людей всех сословий и возрастов. От двенадцатилетнего мальчика до восьмидесятичетырехлетней неграмотной крестьянки. Многие годами ожидают суда в невыносимых тюремных условиях. Многие не выдерживают, сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Восемнадцатилетний юноша после двух лет одиночного заключения вскрывает себе вены осколком разбитой кружки. У него находят письмо отцу: «Добрый папа! Прости навеки! Я верил в Святое Евангелие, благодарю за это бога и тех, кто наставил меня. Здоровье очень плохо. Водянка и цинга. Я страдаю и многим в тягость – теперь и в будущем. Спешу избавить от лишнего бремени других, спешу покончить с жизнью. Бог да простит мне не по делам моим, а по милосердию своему. Прости и ты, папа, за то неповиновение, которое я иногда оказывал тебе. Целую крепко тебя, братьев… Простите все. Нет в мире виновного, но много несчастных. Со святыми меня упокой, господи…»
Известный юрист Кони пишет в письме наследнику престола, будущему Александру III:
«Будущий историк в грустном раздумьи остановится перед этими данными. Он увидит в них, быть может, одну из причин незаметного по внешности, но почти ежедневно чувствуемого внутреннего разлада между правительством и обществом…»
Для Веры Фигнер год 1877-й не история, а суровая действительность. На «процессе 50-ти» судят ее сестру Лидию, судят ее подруг по Цюриху – Софью Бардину, Варвару Александрову, Александру Хоржевскую, Ольгу и Веру Любатович, Евгению, Надежду и Марию Субботиных. А вместе с ними на скамье подсудимых – рабочий Петр Алексеев. Тот самый, который скажет: «…подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда – и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!».
Не меньшее впечатление произвело выступление Софьи Бардиной, которое она закончила такими словами:
«Я убеждена… в том, что наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений! И тогда оно отомстит за нашу гибель… Преследуйте нас – за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи – увы! – на штыки не улавливаются!..»
14 марта 1877 года. Закончено трехнедельное разбирательство на «процессе 50-ти». Обвиняемым вынесен приговор. Бардина и Ольга Любатович получили по девять лет каторги, Вера Любатович – шесть, Лидия Фигнер, Варвара Александрова и Александра Хоржевская – по пять (впоследствии приговор будет смягчен и каторгу для женщин заменят ссылкой). Сенаторы покинули свои места за судейскими креслами. Конвой увел осужденных. Публика хлынула в открытые двери. Последними выходят родственники осужденных. Среди них Екатерина Христофоровна, Вера и Евгения Фигнер. Екатерина Христофоровна прикладывает к глазам батистовый платочек.
– Мамочка, вы не должны плакать, – говорит Вера. – Лидинька вела себя как герой.
– Да, я все понимаю, – кивает Екатерина Христофоровна.
Она все понимает. Но и ее можно понять. Одна дочь уходит на каторгу, а две другие готовятся пойти по ее стопам. «Откровенно говоря, на скамье подсудимых должна была бы сидеть ваша дочь Вера, а не Лидия», – доверительно сказал ей на днях прокурор Жуков.
Они выходят на улицу. Их встречает небольшая группка посиневших от холода молодых людей. Подносят цветы, ведут к извозчику. Какие юные, какие благородные лица!
– Мамочка, вы езжайте, – Вера торопливо целует мать, – а я приду вечером.
– Ты разве сейчас не едешь с нами?
– Нет, мамочка, мне еще надо забежать в один дом по делу, – Вера прячет глаза.
В какой дом, по какому делу? Слова прокурора Жукова – не пустые слова. Конечно, у полиции нет никаких улик против Веры. Но стоит проследить за тем, куда она ходит… Среди публики распространяются отпечатанные в тайной типографии листки с подробным описанием судебных заседаний, речи Бардиной и Алексеева. Екатерина Христофоровна не задает старшей дочери лишних вопросов, но она знает точно: это и ее рук дело. Не зря, сидя на суде, Вера подробно записывает все, что там происходит.
– Поберегись! – кричит извозчик.
Сани круто разворачиваются и скрываются за углом. Вера идет в обратную сторону. Сейчас ей надо в подпольную типографию Аверкиева. Там ее ждут с известиями о приговоре. Но прежде чем попасть в типографию, необходимо оторваться от «хвоста». «Хвост» этот, плохо одетый замерзший детина с сизым носом на постном лице, уныло плетется за своим «объектом», даже не пытаясь особенно скрыть факт своего присутствия. Да и то сказать, дело трудное. Отстанешь – потеряешь из виду. И тогда получишь нагоняй в Третьем отделении от господина Кириллова. И несчастный тащится за Верой шагах в шести-семи. Вера переходит на другую сторону улицы – филер за ней, Вера снова пересекает улицу – пересекает улицу и он. Зашла в булочную, он остановился возле театральной афиши. Милый ты мой, зачем же тебе эта афиша, ты небось и в театре-то отродясь не бывал. Вера выходит из булочной, идет дальше – филер за ней. Она останавливается, смотрит в маленькое зеркальце: стоит филер, стоит, делает вид, что закуривает, ломает спички. Вера неожиданно срывается с места и идет быстро, почти бежит. Филер, уже совсем не таясь, тоже торопливо перебирает ногами…
– Зд-дравствуйте!
Вера вздрагивает. Рядом с ней идет молодой человек с рыжеватой бородкой. Тот самый, который провожал ее и Евгению от Натансона.
– В-вы меня узнаете?
– Господи, откуда вы свалились?
– А я видел вас на суде, а потом смотрю, за вами филер увязался, д-думаю, надо спасать. Я п-по этому делу специалист. Давайте пока свернем в переулок. Мы идем рядом и непринужденно беседуем. Теперь входим в этот подъезд…
– Зачем?
– Потом объясню.
Как только вошли в подъезд, молодой человек сразу преобразился.
– Теперь быстро за мной! – скомандовал он.
Он быстро пошел вперед. Вера за ним. Вышли в какой-то двор с развешанным между деревьями бельем, с этого двора попали в другой, прошли мимо мусорного ящика и очутились в безлюдном переулке.
– Н-ну вот и все, – удовлетворенно сказал молодой человек. – Мне ужасно хотелось помочь вам отделаться от этого типа.
– Вы знаете все проходные дворы? – с любопытством спросила Вера.
– В центре все, а на окраинах многих пока не знаю. П-проходные дворы – это мой конек. Я с-считаю, что революционер обязан их знать, чтобы уметь вовремя скрыться. Поэтому, между прочим, меня и зовут Дворником.
– А моя сестра назвала вас чертом, – сказала Вера. – Помните, когда вы от нас так ловко скрылись.
– К сожалению, ваша сестра ошиблась, – улыбнулся Дворник. – Мне до черта пока еще далеко.
Помолчали. «Какой странный и симпатичный человек этот Дворник», – думала Вера, поглядывая на своего спутника.
– Значит, вы были на суде? – спросила она. – Как вам удалось туда попасть? У вас был билет?
– Б-был, конечно, – улыбнулся Дворник. – Правда, ф-фальшивый.
– И какое у вас впечатление?
– Огромное. Все подсудимые мне ужасно понравились, а в вашу сестру я п-просто, извините, влюбился. Но все-таки так нельзя.
– Как?
– Видите ли, главный недостаток в работе вашей сестры и других сост-тоит в т-том, что они слишком быстро п-попались. Мы действуем слишком открыто, пренебрегая требованиями к-конспирации. По принципу «бог не выдаст, свинья не съест». Среди наших товарищей надо вести самую упорную борьбу против широкой русской натуры. Т-только тогда мы с-сможем создать настоящую сплоченную и дисциплинированную организацию. Н-нет, вы не сп-порьте, – сказал он, зажигаясь, хотя Вера и не спорила, – П-перед нами очень грозный и организованный противник, у которого армия, полиция и тысячи шпионов. Мы этого противника должны превзойти если не количеством, так качеством. Каждый революционер должен быть не только смелым, но осторожным и расчетливым. Все должны действовать по общему плану. Кстати, вы чем собираетесь заняться в ближайшее время? – спросил он без всякого перехода.
– Думаю вести пропаганду в народе, – просто сказала Вера. – Но очень трудно устроиться. Пока рассылаю в разные губернии письма с предложением услуг. Я ведь фельдшерица.
– Александра Первого знаете? – спросил Дворник.
– Царя? – удивилась Вера.
– Нет, – улыбнулся Дворник. – Наш один. Саша Квятковский. Найдите его через Натансона, и он вам поможет устроиться.
– А через вас я его найти не могу?
– К с-сожалению, нет. Я уезжаю из Петербурга.
– Далеко?
– Б-богу молиться.
– Вы всегда говорите загадками, – сказала Вера.
– Чтобы не об-бременять чужую память лишними сведениями, – опять необидно улыбнулся Дворник. – Ну, мне сюда. – Он остановился перед каким– то парадным. – П-прощайте.
– Прощайте, – сказала Вера.
Но Дворник не уходил. Он стоял и смотрел на Веру своими серыми смущающими глазами.
– Вы знаете, – сказал он вдруг волнуясь, – Мне к-кажется, что мы с в-вами еще ч-часто будем встречаться и п-подружимся.
К своему удивлению, Вера заметила, что Дворник вдруг густо покраснел.
– Прощайте, – сказал он еще раз, видимо пытаясь скрыть смущение.
И тут же исчез за облупленной дверью.
Глава шестая
В апреле началась война с Турцией. Вера переменила решение: не в деревню она поедет, а на фронт. Фельдшером или сестрой милосердия. Солдаты тоже народ, а фронт не худшее место для пропаганды. Поехала в Москву. Остановилась у Юрия Николаевича Богдановича, который вместе с Иванчиным-Писаревым снимал нелегальную квартиру, где вынашивались планы освобождения Бардиной и Ольги Любатович, содержавшихся перед отправкой на этап в разных полицейских частях Москвы.
Генерал, ведавший отправкой на фронт врачей и сестер милосердия, принял Веру не очень приветливо. Мельком взглянул на ее документы и подвинул их к краю стола:
– Нет, не нужно. Мы завалены предложениями. Пришлось возвращаться ни с чем. У Богдановича встретила Прасковью Георгиевскую, брат и сестра которой проходили по процессу «пятидесяти» и теперь тоже сидели в полицейской части. Георгиевская собиралась их навестить.
– Между прочим, – сказала она, – там же находится и один ваш знакомый, поэт Саблин.
– Николай? – удивилась Вера. – Что за невезучий человек! Опять попался. Вы сейчас же туда идете?
– Да, сейчас же туда иду, – улыбнулась Георгиевская.
– Я с вами. Если вы, конечно, не против.
– Что вы! Буду только рада.
По дороге купили фрукты. Пришли. Полуграмотный сторож долго водил по списку корявым пальцем. Несколько раз переспросил фамилию. Бормотал: «Саблин, Саблин… Что-то такого не помню». Наконец нашел.
– Хорошо, передам. Оставьте свой пакет.
– А вы не перепутаете?
– Отродясь еще не путал, – обиделся сторож.
Оставили фрукты, записку. Но вместо того, чтоб сразу отправляться домой, остановились посреди двора, стали перекрикиваться с заключенными. Вышедший на шум жандарм арестовал обеих. В жандармском управлении допрашивал прокурор с постным лицом и с рыбьим бесцветным взглядом.
– Ваше имя и местожительство?
– Не скажу.
– Почему?
– Не скажу, и все.
– Дело ваше. Запишем бродягой, не помнящим родства. – Прокурор вызвал дежурного, – Отправить барышню в тюремный замок и держать, покуда не вспомнит, кто она и откуда.
И вот Вера в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы. Тесная камера с железной койкой, маленьким столиком и расшатанным стулом. В углу параша. В камере сыро, холодно, а на Вере ничего, кроме черного платья и шляпки с розами. Ни пальто, ни накидки, ни смены белья. А что происходит вокруг? В дверях камеры незапертая форточка. Вера откидывает ее, в форточке противоположной камеры видит знакомое лицо. Телеграфист. Тот самый, с которым она встречалась в трактире, через которого передавала записки товарищам. «Ну все, – мелькнула ясная мысль. – Теперь этот тип меня тут же выдаст жандармам. Правда, имени он не знает, но того, что он знает о передававшихся ежедневно записках, достаточно».
– Здравствуйте, – говорит телеграфист, и его плоское испитое лицо расплывается в улыбке.
– Здравствуйте, – говорит Вера. – Как вы сюда попали?
– Музыкант продал, – грустно сообщает телеграфист. – Теперь вот не знаю, как быть: то ли от всего отказываться, то ли, наоборот, признаться. Прокурор говорит: если не признаешься, загоним туда, куда Макар телят не гонял, признаешься во всем – выпустим.
– Прокурору не верьте, обманет. Молчите, как рыба. Если признаетесь, вас припутают к политическому делу, и тогда Сибири не миновать. Сидите смирно. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. В крайнем случае сошлют в Архангельскую губернию, а телеграфистом можно работать, и там.
– Оно-то, конечно, так, – колеблется телеграфист, – но с другой стороны, если сразу все рассказать…
– Смотрите, – говорит Вера, – Дело ваше. Но если попадете в Сибирь, пеняйте на себя.
– Ладно, буду молчать. Только мне хотелось бы для своей специальности подучить французский язык. Тогда нам жалованье платят больше. Вы не поможете?
– Охотно. Если хотите, давайте прямо сейчас и приступим.
Спустя несколько дней ее вызвали в жандармское управление. За столом – знакомый прокурор.
– Вы по-прежнему отказываетесь назвать свое имя?
– Отказываюсь.
– И совершенно напрасно. Нам все известно.
– Неужели?
– Сейчас вы в этом убедитесь. Ваша мать приехала из Петербурга и теперь сидит в соседней комнате. Так как ваше имя?
Вера лихорадочно думает, оценивая обстановку. Может быть, прокурор расставляет ловушку. Но мать, Петербург…
– Пишите: Филиппова.
– Кто ваш муж?
– Секретарь Казанского окружного суда.
Прокурор заглянул в какую-то книжечку, сопоставил Верин ответ со своими сведениями.
– Где вы оставили свои вещи?
– Я приехала без вещей.
– Ну, барышня, такие сказки только в приготовительном классе проходят. Никто не ездит из Петербурга в Москву без чемодана или на худой конец саквояжа.
– Я ехала курьерским поездом и думала им же вернуться обратно.
Прокурор смотрит на нее недоверчиво:
– В таком наряде наносят визит или выходят пройтись по Невскому, но никак не садятся в поезд. Пока вы не скажете, где оставили вещи, мы вас не выпустим.
Новая задача. Вещи у Богдановича на конспиративной квартире. Но у Георгиевской обыск, конечно, уже сделан, едва ли жандармы захотят повторять его.
– Ну хорошо, вещи я оставила у Георгиевской.
– Почему же вы сразу этого не сказали?
– Я боялась себя скомпрометировать, – сказала Вера первое, что пришло в голову.
– Ну ладно, – устало согласился прокурор. – Предположим, что я вам поверил. Извольте дать подписку о невыезде из Петербурга. – Он придвинул к ней лист бумаги. – А теперь идите. Там вас ждет ваша матушка. Советую, если вам своей жизни не жалко, поберегите хотя бы ее.
Весь остаток дня до самого отъезда Екатерина Христофоровна провела в волнении. Слава богу, на этот раз обошлось. Удалось ей уговорить прокурора. «Господин прокурор, Христом-богом молю. Ведь у вас тоже есть мать». – «Да, у меня есть мать. Но она меня воспитывала в духе уважения к закону и любви к отечеству». И только когда стала перед ним на колени, он испугался. «Что вы, что вы, не нужно-с».
Все же и у прокурора есть сердце. Потом Екатерина Христофоровна хотела сразу ехать на вокзал, но Вера сказала, что ей надо забрать вещи, которые она оставила у друзей.
– Хорошо, – сказала Екатерина Христофоровна, – я еду с тобой.
Она видела, что дочери ее предложение не по душе, и все же поехала. До Разгуляя доехали на извозчике, потом петляли какими-то переулками, наконец, остановились у подворотни трехэтажного дама.
– Мамочка, дальше вам нельзя, – сказала Вера решительно.
– Почему же мне нельзя? Ведь я твоя мать.
– И матери нельзя, – сказала она довольно резко.
– Доченька, – сказала Екатерина Христофоровна со слезами на глазах. – Даже прокурор со мной разговаривал мягче.
– Мамочка, если б можно было. Но ведь правда нельзя. Эта квартира такая, куда я не имею права вас приглашать.
– Да что ж это за такая квартира?
– Нелегальная квартира! – вспылила дочь.
При слове «нелегальная» мать вдруг присмирела и сдалась.
– Ладно, иди, я подожду.
– И посмотрите, чтоб за мной «хвост» не увязался.
– Хвост? – удивилась Екатерина Христофоровна. – Ах, да, это, кажется, на вашем языке шпионов так называют. Ладно. – И вдруг испугалась. – Вера!
– Что?
– Ты ведь от меня не сбежишь, а, доченька?
– Нет, мамочка, – улыбнулась Вера, – не сбегу.
– Ты мне правду говоришь, ты меня не обманываешь?
– Мамочка! – снова повысила голос Вера. – Вы же меня хорошо знаете. Если я сказала «нет», значит, нет.
Это была правда. Она всегда делала так, как говорила. И Екатерина Христофоровна отпустила ее, А сама стояла в подворотне и в каждого прохожего внимательно вглядывалась: не шпион ли? А потом, когда Вера вышла с саквояжем, Екатерина Христофоровна сказала ей с упреком и облегчением:
– Вот ты уже и из меня нигилистку сделала.
До самого отправления поезда она сидела как на иголках. А вдруг Веру выпустили только, чтоб проследить, куда пойдет и поедет? Вдруг арестуют на вокзале? Но вот, слава богу, поезд тронулся. Екатерина Христофоровна облегченно вздохнула.
Глава седьмая
– Верочка, скажу вам начистоту, я положительно не знаю, что делать с нашим Морозиком. – Иванчин-Писарев крупными шагами расхаживал по комнате. – Вы имеете на него влияние, и вы должны с ним поговорить.
– О чем? – спросила Вера.
– Как будто вы не знаете о чем. В последнее время он совершенно отбился от рук и вытворяет бог знает что. Я понимаю: надоело. Болтались в Тамбове, не устроились, приехали сюда, в Саратов, то же самое. Мест нет. Сидим, бьем баклуши, я изображаю из себя капитана какого-то мифического парохода «Надежда», вы моя жена, а остальные и вовсе непонятно кто – то ли матросы, то ли бедные родственники. Да, скучно. Сидеть в этой дыре, в то время как в Петербурге происходят важные события – оправдание Веры Засулич и прочее. Но ведь никто никого насильно сюда не тянул. Я понимаю, что он поехал сюда вовсе не потому, что ему улыбалась работа в народе, а совсем по другой причине. Не краснейте, пожалуйста, Верочка, в том, что он в вас влюблен, нет ничего зазорного. Во всяком случае, вы в этом совершенно не виноваты. Богданович и Соловьев тоже в вас влюблены, хотя и умеют скрывать свои чувства. Николай горяч, экспансивен, но всему ведь есть предел. Мы же договорились! Нас в городе нет, никто не должен нас видеть, а потому без особой нужды на людях не появляться. А что делает наш дорогой Морозик? Целыми днями торчит в библиотеке, якшается со здешними начинающими поэтами, слушает их стихи, читает свои, которые напечатал в сборнике «Из-за решетки». А вчера таскался с какими-то гимназистами за Волгу и там палил из какого-то дурацкого револьвера, который стреляет одновременно всеми шестью зарядами. Да это гусар, честное слово, а не революционер-подпольщик! Верочка, вы одна можете укротить этого зверя. Я вас очень прошу, повлияйте на него как-нибудь мягко, по-женски, как вы умеете.
Она не стала ему возражать. Она понимала, что в какой-то степени ответственность за поведение Морозова лежит и на ней. Она сама звала его сюда, сама рисовала идиллические картины. Писарев, Богданович и Соловьев будут работать волостными писарями, она фельдшерицей, а он народным учителем. Однако время идет, а они до сих пор не могут устроиться.
Что касается «идиллических картинок», то она, правду сказать, на них насмотрелась. Досыта. Как-никак три месяца пробыла в селе Студенцы Самарской губернии. И насмотрелась и наплакалась. По тридцать-сорок человек в день принимала. И каких только больных там не было! Калеки и убогие, старые и молодые, женщины и дети. Вокруг грязь, нищета, голод. Боже мой, да она для пропаганды и рта не раскрывала. Какая тут пропаганда! А пока была там, узнала из газет: в Петербурге Вера Засулич стреляла в градоначальника Трепова. В того самого, который велел высечь в Доме предварительного заключения Боголюбова, осужденного за участие в казанской демонстрации. Боголюбов, видите ли, не снял перед градоначальником шапку. Тогда в Петербурге много говорили о том, что Трепову надо отомстить. Говорили, говорили и забыли. А Засулич не забыла. И вот теперь, пока они здесь, в Саратове, ожидают работы, присяжные в столице оправдывают Засулич. На улицах Петербурга происходят демонстрации студентов. А они сидят здесь и ждут у моря погоды.
Она сказала Писареву «хорошо» и вернулась в соседнюю комнату, где Богданович с Соловьевым готовили ужин. Соловьев щипал лучину для самовара, Богданович чистил картошку над закопченным чугуном.
– Не бросай очистки на пол, – сказала она и, взяв нож, села рядом.
– Ну что? – спросил Богданович. – Предводитель (так называли они между собой Иванчина-Писарева) опять сетовал на нашего вольного стрелка?
– Да.
Помолчали. Соловьев загнал в ладонь занозу и теперь пытался вытащить ее зубами.
– А может быть, он и прав, – задумчиво сказал Богданович.
– Кто? – спросил Соловьев.
– Воробей, конечно – (Воробей была кличка Морозова). – Торчим здесь столько времени и делаем вид, что нас нет, хотя весь город, кроме, пожалуй, полиции, знает, что мы здесь. Сбесишься со скуки. Как считаешь, Саша?
– Может быть, – флегматично пожал плечами Соловьев.
– Может быть, может быть, – передразнил Богданович. – У тебя когда-нибудь бывает свое мнение?
– Иногда бывает.
– Разговорился, – усмехнулся Богданович:.– Целых два слова подряд. Ты бы рассказал Вере, за что тебя в последний раз в кутузку тащили.
– Да ну! – смутился Соловьев.
– Нет, право, расскажи, это очень смешно, – просил Богданович.
– И ничего смешного, – сказал Соловьев.
– Очень даже смешно. Понимаешь, Верочка, возвращается однажды наш Саша с какой-то сходки к себе на нелегальную квартиру. И, как это бывает только с ним, забыл собственный адрес. Помнит только, что где-то на Васильевском острове. А уже ночь, деваться некуда, блукает от одного дома к другому, вдруг навстречу городовой. «Кто идет?». «Черт!» – отвечает Саша…
Хлопнула входная дверь. Богданович смолк, не договорив. Пришел Морозов, и все стали вслушиваться, что будет в соседней комнате. Соловьев все еще пытался ухватить зубами занозу.
– Дай-ка руку. – Вера отколола от воротничка булавку и начала ковырять ладонь Соловьева.
В соседней комнате слышались голоса – спокойный Морозова и возбужденный Иванчина-Писарева, но разобрать слова за дверью было невозможно.
– Вот и все. – Вера вытащила занозу и повернулась к Богдановичу. – Ну, и что дальше?
– Что дальше? – Богданович вслушивался в то, что происходит за дверью, и не понял вопроса.
– Городовой спрашивает: «Кто идет?», а Шура отвечает «Черт», – напомнила Вера.
– Да бог с ним, с чертом, это пусть он тебе сам расскажет. Тут есть кое-что поинтереснее. Пошел я сегодня в лавку за колбасой, смотрю, навстречу двое запряженных парами саней. Два мужика с вожжами в руках идут сбоку. Смазные сапоги, тулупы нараспашку, под тулупами длинные пиджаки, часы с цепочками, красные рубахи без галстуков. Смотрю – знакомые лица. «Здравствуйте, – говорю, – господа купцы! Откуда и куда путь держите?» – «Торгуем, барин, помаленьку, скупаем яйца и крупы, продаем всякий деревенский товар: сапоги, полушалки, деготь, свечи, подковные гвозди». Шапки сняли, кланяются, стрижены в скобку, волосы постным маслом помазаны. «Ах вы, – говорю, – чертовы сыны, а есть ли у вас свидетельство на право торговли?». – «Есть, ваше благородие, аж цельных два». – «А уж не липовые ли у вас эти свидетельства?». – «Так точно-с, ваше благородие, липовыя, и даже очень-с». – «А не занимаетесь ли вы кроме торговли чем-нибудь незаконным?». – «Занимаемся, господин хороший, еще как занимаемся. Пропаганду ведем середь мужичков-с, начальство местное обличаем-с, выискиваем всяческих недовольных».
– Да кто ж это такие были? – не выдержала Вера.
– Небось кто-нибудь из наших, – сказал Соловьев.
– Точно, угадал. Попов и Харизоменов. Оказывается, тут ими кишмя кишит вся губерния. Александр Первый ходит коробейником по деревням, Саша Михайлов живет у раскольников, вместе с ними расшибает лоб, хочет повернуть раскол лицом к революции.
– Кто этот Саша Михайлов? – спросила Вера.
– Ты разве с ним не знакома? – удивился Богданович. – Дворник говорил, что знает тебя.
– Так он и есть Дворник? – почему-то обрадовалась Вера. – Тот, который заикается немного?
Отворилась дверь в соседнюю комнату, и влетел красный как рак Морозов. Следом за ним вошел Иванчин-Писарев.
– Слыхали, что этот деятель придумал? – спросил он, кивая на Морозова.
– Расскажи, услышим, – сказал Богданович.
– Авантюрист, – кипятился Писарев, – Решил вместе со здешними гимназистами ухлопать какого-то пристава.
– Не решил, а советуюсь, – поправил Морозов.
– И советоваться нечего. Своя голова есть. Ну ладно эти гимназисты, они еще желторотые. Но ты…
Ты что, забыл, для чего ты здесь? Забыл о главной нашей задаче? Считаешь себя революционером, и опытным, в тюрьме сидел! Зачем тебе этот пристав понадобился?
– Этот пристав, между прочим, уже упек несколько человек ни за что ни про что в Сибирь и на этом останавливаться не желает.
– Все равно его трогать нельзя. Да стоит сделать даже пустую попытку, как немедленно сюда слетится Третье отделение в полном составе, перевернут вверх дном всю губернию, арестуют каждого мало-мальски подозрительного человека.
Морозов насупился:
– Когда Засулич стреляла в Трепова, мы приветствовали ее. Почему же мы должны помешать местной молодежи совершить то же самое?
– Потому, что мы предпринимаем дело более прочное и серьезное, – строго сказал Писарев. – И чтобы не провалить это дело, нужно быть очень осторожными. Завтра же скажи своим друзьям, пусть не вздумают ничего такого предпринимать.
– Ладно, – примирительно буркнул Морозов, – скажу.
Помолчали. Соловьев, не принимавший участия в разговоре и даже, казалось, не проявлявший к нему никакого интереса, поджег в самоваре щенки и стал раздувать огонь при помощи старого сапога. Богданович собрал очистки и высыпал в ведро, стоявшее в углу комнаты.
– Пойду пройдусь, – сказал Морозов и пошел к дверям.
– Возьмешь меня с собой? – спросила Вера.
– Пойдем. – Он сказал вроде бы равнодушно, но она видела, как радостно блеснули за стеклами очков его глаза.
На дворе было звездно, морозно, и снег, подтаявший за день, покрылся хрустящей коркой. Откуда-то, кажется из-за Волги, доносился печальный звук гармоники. Николай посмотрел на Веру:
– Хорошо?
– Хорошо, – сказала она и взяла его под руку.
– Куда пойдем? – спросил он. – Туда или сюда?
– Туда, – махнула она свободной рукой в сторону города.
Тропинка, по которой они шли, была узкая, и Николай, уступая ее Вере, то и дело проваливался правой ногой в снег.
– Ты зря споришь с Предводителем, – сказала она мягко. – Он, наверное, прав.
– Прав, прав, – проворчал Николай. – Конечно, прав. Если считать, что затея его правильная. Но ты же знаешь, я вообще не верю во всю эту пропаганду. Ждать чего-то от темных мужиков просто глупо. Мой идеал – борьба по способу Вильгельма Телля. Если бы можно было организовать боевую дружину мстителей, нападать на жандармов, на всех угнетателей и самодуров! Я считаю, что это единственный и самый верный путь к победе. Но что можно сделать одному? Пропагандистов много, а действовать решительно не хочет никто.
– Если ты считаешь пропаганду пустым делом, зачем же ты сюда приехал?
– Зачем? – Он вдруг заволновался. – А ты разве не знаешь зачем? Сказать?
Заволновалась и Вера. Сейчас он скажет, что приехал сюда ради нее. Но тогда она вынуждена будет ответить. Ей было приятно сознавать, что она ему нравится. Но ведь она решила, она твердо решила избегать всего, что может ее связывать. Слава богу, теперь она свободна и ценит это больше всего.
– Ты очень увлекающийся человек, – сказала она, предостерегающе сжимая его локоть.
– Я? – Он хотел возмутиться, но тут же понял, что она права. – Да, я иногда увлекаюсь хорошенькими женщинами. Но бывает, что это быстро проходит, а бывает…
– Морозик, – быстро перебила она его. – А каким ты представляешь себе будущее?
– В каком смысле?
– Ну вот, допустим, произойдет революция. И к власти придет народ. И будет полная свобода для всех. А потом что?
– Потом? Потом будет все иначе. Через пятьдесят лет или может, через сто жизнь будет совершенно другая. Допустим, приедешь ты через сто лет в Саратов и ничего не узнаешь.
– Почему?
– Потому, что жизнь будет совсем не похожа на теперешнюю. Все люди будут здоровые, красивые и стройные. Все будут заниматься физическим трудом поровну и понемногу. Свободное время они будут отдавать наукам и искусству. Тогда даже сам город преобразится совершенно. Все крыши домов будут в один уровень, и все они будут плоские, как палубы пароходов. В каждый дом будет вход с середины крыши, как, знаешь, в каюты пароходов. И кроме того, будут из каждого дома выходы снизу на улицы, как теперь. По нижним улицам будут ездить, а на верхних исключительно ходить. Через перекрестки улиц будут переброшены легкие мостики, чтобы по крышам можно было не сходя вниз, обойти весь город. Посредине крыши – клумбы с цветами и низкими кустарниками, а по краям – легкие красивые перила, как у балконов. И тут же среди цветов и кустарников расставлены везде скамейки. А внизу, на земле, посредине каждого квартала цветут сады. Для разнообразия можно будет располагать дома в некоторых городах не четырехугольниками, а шестиугольниками, как пчелиные соты. Посредине каждого шестиугольника будет сквер с арками на все шесть сторон. Надо будет и сами дома делать огромные, чтоб каждый дом занимал всю сторону квартала или шестиугольника, и тогда выходные лестницы сверху и снизу для всех этажей можно делать только по углам. Но тебе, наверное, это слушать совсем неинтересно.
– Очень интересно, – сказала она искренне. – Ты так красочно все описал, что я себе это представила как наяву.
– Да, – сказал он грустно. – Ты всегда меня понимаешь.
Опять наступило неловкое молчание, и она подумала, что он сейчас может начать признаваться ей в любви, и ей опять и захотелось и не захотелось этого, и опять стало страшно.