Текст книги "Степень доверия (Повесть о Вере Фигнер)"

Автор книги: Владимир Войнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Я преступник! – дерзко сказал Рысаков. (Посмотрела бы сейчас Надя, как он лично и на равных говорит с императором!)

Александр подошел вплотную к Рысакову и стал смотреть на него с каким-то странным любопытством.

Появился все тот же жандармский полковник:

– Ваше величество, вы не ранены?

– Я? – Император стал оглядывать себя и сказал неуверенно: – Я, слава богу, пока цел, но вот… – Он показал рукой на казака, который все еще корчился на снегу.

– Посмотрим еще, слава ли богу, ваше величество! – вырвалось у Рысакова. Он видел, как, отделившись от решетки канала, медленно приближается к месту происшествия Гриневицкий, а за ним, чуть приотстав, Емельянов.

– Болван! – сказал государь и, резко повернувшись, пошел один наискось через набережную.

Царь шел, а навстречу ему с блуждающей улыбкой и руками, заложенными за спину, двигался Гриневицкий. Расстояние между ними сокращалось. Это видел Рысаков, это видел полковник Дворжицкий, это видели жандармы, прохожие и зеваки. Но все стояли, оцепенев, никто не сдвинулся с места, не нашлось второго Комиссарова, который когда-то отвел в сторону револьвер Каракозова.

Царь заметил Гриневицкого, когда между ними осталось не больше шести шагов. Александр остановился, посмотрел на своего визави недоуменно, словно пытаясь понять, чего хочет от него этот человек, и вдруг все понял и закричал. Гриневицкий поднял руки над головой, и в них мелькнул такой же газетный сверток, какой был до этого в руках Рысакова.

Сверкнуло пламя, и затрещали перепонки в ушах. Когда дым рассеялся, на снегу повсюду лежали раненые, слышались стоны и крики о помощи. Какой– то человек, держась за щеку, волчком крутился на месте. Неизвестно как очутившийся на льду канала кривоногий казак, подхватив руками полы шинели, с криком «война!» бежал к противоположному берегу.

Гриневицкий лежал на тротуаре. Рядом с ним, прислонившись к решетке канала, в нелепой позе сидел император. Шапка слетела, шинель разорвана в клочья, ноги раздроблены. Одной рукой он опирался о снег, другой размазывал по лицу красную жижу. Вокруг дымились разбросанные лохмотья. На набережной стоял крик, шум, галдеж, кто-то кинулся к императору, кто-то кричал:

– Сани, скорее!

Придя в себя, Емельянов понял: этой суматохой можно воспользоваться и увести Гриневицкого. Сверток, в котором лежала его бомба, Емельянов положил на тротуар и кинулся к товарищу. Гриневицкий тяжело дышал и широко раскрытыми глазами смотрел в серое небо.

– Котик, – быстро зашептал Емельянов, – вставай! Еще можно скрыться.

Кто-то больно сжал Емельянову руку выше локтя и резко поднял его с земли. «Схватили», – равнодушно подумал Иван. Перед ним стоял офицер.

– Что вы здесь возитесь? – закричал он в оглохшее ухо Ивана. – Этого потом. В первую очередь государя!

Смысл сказанного не сразу дошел до Емельянова.

– Да, да, сейчас, – пробормотал он и кинулся к саням, на которые укладывали Александра.

Когда стало ясно, что искусство лейб-медика Сергея Петровича Боткина уже бессильно, к умирающему императору был допущен протоиерей придворного собора Рождественский с запасными дарами. В три часа тридцать пять минут пополудни, не приходя в сознание, император скончался в своем кабинете.

Его убийца Игнатий Иоакимович Гриневицкий вместе с другими ранеными был доставлен в ближайший придворный госпиталь. Он долго находился в бессознательном состоянии и только ночью пришел в себя.

– Как ваше имя? – спросил дежуривший у его постели следователь.

– Не знаю, – ответил Гриневицкий и умер.

Глава девятнадцатая

Хотя полиция и подозревала, какую роль играл Желябов в партии «Народная воля», у нее не было никаких доказательств его непосредственного участия в происшедшем. Но 2 марта, узнав о цареубийстве, Желябов попросил в камеру чернила, перо, бумагу и написал заявление.

«Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению.

Андрей Желябов.

2 марта 1881 г. Д. пр. Закл.

Р. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две.

Андрей Желябов».

Желябов не знал, что Рысаков, потрясенный всем, что произошло, запуганный жандармами, начал уже давать показания. Вооруженные этими показаниями, полицейские рыскали по Петербургу, охотясь на народовольцев.

2 марта вечером в 1-й участок Александро-Невской части явились два чиновника в вицмундирах судебного ведомства и с ними жандармский майор. Старший чиновник, пожилой, сухопарый, с седыми подстриженными усиками, оказавшийся товарищем прокурора судебной палаты, предъявив дежурившему в тот вечер старшему помощнику пристава Рейнгольду свои полномочия, приказал немедля собрать все наличные силы и следовать на Тележную улицу в дом номер 5 для обыска в квартире номер 7 и арестования всех, кто будет в ней находиться. В ночь на 3 марта три полицейские кареты остановились напротив указанного дома. Двое городовых были поставлены у входа в дом, двое – во дворе, один был послан за дворником. Остальные поднялись на второй этаж. На лестнице было темно. Рейнгольд поднял над головой «летучую мышь», и латунная табличка с номером 7 тускло сверкнула над дверью, обитой рваным войлоком.

– Эта? – Рейнгольд покосился на товарища прокурора.

Тот кивнул головой, и Рейнгольд резко крутнул ржавый барашек звонка с надписью: «Прошу повернуть». За дверью послышались легкая суматоха, потом чьи-то осторожные шаги, и мужской голос спросил:

– Кто тут?

– Пристав и прокурор! – громко ответил Рейнгольд.

После короткой паузы защелкали за дверью задвижки и заскрежетал ключ, запирая замок на второй оборот.

– Господин пристав, они, кажись, запираются! прошептали сзади.

– Открывайте! – крикнул Рейнгольд и грохнул в дверь кулаком.

За дверью снова послышались шаги, на этот раз они удалялись.

– Позвольте, господин пристав.

Околоточный надзиратель Зезюкин взялся за ручку двери, уперся ногой и – отлетел вместе с ручкой.

– Сила есть, ума не надо, – насмешливо сказал жандармский майор.

Привели заспанного мужичонку с всклокоченной бородой. Мужичонка таращил глаза и трясся от страху.

– Кто такой? – спросил Рейнгольд.

– Дворник, господин пристав, – ответил приведший мужичонку городовой.

– Дворник? – Рейнгольд переглянулся с товарищем прокурора. – Пьяный?

– Никак нет, – оправился дворник от немоты, – не пьяный я, ваше благородие. Окромя чаю, ничего не пил.

– А отчего ж ноги дрожат?

– От страху, ваше высокоблагородие.

– Топор есть?

– Как же, ваше превосходительство! – приходя в себя, дворник повышал пристава в чинах. – В нашем деле без топора что без рук.

– Тащи сюда, да поживее!

Вслед за первым же ударом топора в квартире номер 7 послышались выстрелы. Один, другой… Товарищ прокурора отшатнулся от двери, жандармский майор попятился и стал за спиной Рейнгольда. Рейнгольд считал вслух:

– Три, четыре…

Пятым выстрелом пробило дверь, после шестого все стихло.

Выждав паузу, Рейнгольд приложился ухом к двери.

– Рубить дальше? – услужливо спросил дворник.

– Погоди, – отмахнулся Рейнгольд. – Кажется, кто-то идет.

Снова защелкали задвижки, дверь растворилась, и женщина, оказавшаяся на пороге, слабым голосом попросила:

– Доктора! Очень нужно!

– Задержать ее! – крикнул Рейнгольд кому-то наступавшему сзади и первым ворвался в квартиру.

Во второй комнате, направо от входа, в расползающейся на полу луже крови лежал мужчина среднего роста, на вид лет тридцати двух, с темно-русой окладистой бородой, в кумачовой рубахе и серых триковых брюках немецкого покроя. Левый глаз выбит, руки раскинуты в стороны, возле правой лежал револьвер. Обойдя растекшуюся лужу, Рейнгольд взял руку лежащего у запястья и подержал.

– Убит?

Рейнгольд поднял голову и увидел стоявшего над ним сухопарого товарища прокурора.

– Наповал, – сказал Рейнгольд, разгибая колени.

Покуда один из околоточных рылся в книгах, другой, Зезюкин, снимал с подоконника цветы.

Взял с подоконника большой фикус и грохнул об пол. Та же участь постигла горшок с настурцией.

– Зачем это? – спросил Рейнгольд.

– Смотрю, нет ли чего в горшках, – ответил околоточный, носком сапога разгребая рассыпавшуюся землю и черепки.

На окне стояли еще две банки, завернутые в газету и перевязанные цветными бумажными платками. Зезюкин взял одну из них и высоко поднял, чтоб грохнуть об пол.

– Погоди, Зезюкин, – подошел Рейнгольд. – Дай-ка сюда.

Сорвав газетную обертку, он заглянул в банку. Она была наполнена какой-то массой, в которой торчал кусок свернутого сукна, пропитанный жидкостью. Рейнгольд осторожно принюхался. В нос ударило резким неприятным запахом. Пристав поморщился и посмотрел на Зезюкина.

– Чего там? – спросил с любопытством Зезюкин.

– Ничего, кроме динамита и пироксилина, – усмехнулся Рейнгольд. – Из тебя, Зезюкин, мог бы неплохой бомбист получиться.

Он осторожно поставил банку на прежнее место и, бросив брезгливый взгляд на тело, распростертое на полу, вышел в переднюю.

Судебный следователь сидел на крытой зеленым вытертым бархатом кушетке рядом с хозяйкой квартиры и, держа в руках раскрытый блокнот и карандаш, задавал вопросы тихим бесстрастным голосом. Товарищ прокурора стоял чуть поодаль, перебирая пачку прокламаций за подписью «Исполнительный комитет».

Остальные прокламации были сожжены. Груда бумажного пепла лежала на табуретке перед круглой зеленой печью.

– Стало быть, вы не желаете назвать ваше имя, фамилию, звание и род занятий? – Следователь занес над блокнотом остро отточенный карандаш.

– Не желаю.

– Так, хорошо. – И карандаш повторил в блокноте этот ответ: «Не желаю». – Что вы можете сказать о личности убитого?

– Оставьте меня в покое.

– Вы напрасно отказываетесь давать показания, – проскрипел сухопарый. – Приговор суда, который вам предстоит, будет во многом зависеть от вашего теперешнего поведения.

Она подняла на товарища прокурора темные глаза и усмехнулась. «Где-то раньше я видел эту еврейку, – подумал Рейнгольд, – Где-то я ее видел».

Из второй комнаты вышел Зезюкин, держа в руках черный бумажник.

– Что нашел? – спросил Рейнгольд.

– Документы, ваше благородие.

– Дайте сюда! – быстро сказал сухопарый.

Он вытащил из бумажника паспорт и стал рассматривать. Рейнгольд заглянул в паспорт через плечо сухопарого. С другой руки подошел следователь.

– Навроцкий… Коллежский асессор, – прочел вслух товарищ прокурора. И повернулся к хозяйке квартиры: – Вот видите. А вы запирались.

– Дозвольте поглядеть, господин прокурор. – Рейнгольд взял паспорт и поднес ближе к свету. – Фальшивый документ. Хотя работа неплохая.

И тут же вспомнил. Четыре года назад, состоя в конвое при подсудимых на «процессе 50-ти», он видел эту женщину на скамье подсудимых. «Постарела», – подумал он, разглядывая хозяйку. Но фамилию ее он так и не вспомнил, узнал потом из печати: Геся Мироновна Гельфман. Застрелившимся, как выяснилось впоследствии, оказался скрывавшийся под фамилией Навроцкого агент Исполнительного комитета второй степени доверия Николай Алексеевич Саблин.

3 марта около двух часов дня на квартире у Вознесенского моста кроме ее хозяев Веры и Исаева собрались Тихомиров, Ланганс, Перовская, Якимова, Суханов и Грачевский. Обсуждали, стоит ли обращаться к новому императору.

Пришел Кибальчич. Не будучи членом Исполнительного комитета, он не имел права сюда приходить, но никто его в этом не упрекнул.

– Только что я был на Тележной и чуть не попался, – сказал Кибальчич с порога. – Квартира взята полицией. Геся арестована, Саблин застрелился. Тимофей Михайлов пришел и попал в засаду, тоже арестован.

– Господи! – вырвалось у Перовской. Она обхватила руками голову.

– Кроме того, – продолжал Кибальчич, – есть сведения, что Андрей потребовал приобщения его к делу Рысакова.

Все молчали, думая об одном и том же.

– Зачем он это сделал? – нарушила молчание Вера.

– Это было необходимо, – с трудом сказала Перовская. – Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным.

Ее измученное лицо было белым как мел. Желябов для всех значил много, но для нее больше, чем для всех.

– Да, – она с трудом вышла из оцепенения. – Но как открыли квартиру на Тележной?

– Кто-то выдает, – сказала Якимова. Закуривая папироску, она нервно ломала спички.

– Дворник всегда был против того, чтобы привлекать к делу слишком юных и неокрепших духом, – сказал Тихомиров с намеком.

Все посмотрели на Тихомирова, на его рукав, перехваченный траурной лентой.

– Я думаю, ты ошибаешься, если имеешь в виду Рысакова, – сказала Перовская. – То, что он сделал позавчера, отводит от него подозрения.

– Скоро все узнаем, – уклончиво сказал Тихомиров. – Но некоторые квартиры надо бы очистить, и как можно скорее. И в первую очередь это касается магазина сыров.

– Рысаков в магазине никогда не был, – сказала Якимова.

– Не был, но это еще не значит, что он о нем не слыхал, – неожиданно поддержал Тихомирова Грачевский.

– Магазин ликвидировать нельзя, – сказала молчавшая до сих пор Вера. – Мы ничего не знаем о наследнике. А вдруг он тоже любит разводы?

– Вдруг, вдруг! – разозлился Тихомиров. – Мы свое сделали. Хватит бессмысленных жертв.

– Это трусость! – вспылила Вера.

Сказанное слово прозвучало как пощечина. Тихомиров побледнел.

– Ты не смеешь так говорить, – сказал он с трудом.

Вера смутилась. Тихомиров был старый товарищ. За ним было десять лет революционного стажа, из них четыре года тюрьмы.

– Ладно, – сказала она, отворачиваясь. – Беру свои слова обратно. Но магазин бросать нельзя.

– Нет, Верочка, – мягко возразила Перовская. – Шансы на удачу ничтожны, а риск слишком велик. Баска, – повернулась она к Якимовой, – немедленно смени в магазине Богдановича, пусть уезжает с первым же поездом. Ты уйдешь после закрытия магазина. Оставишь полиции записку, чтобы во избежание ненужных жертв не взорвали ненароком мину. По-моему, так будет правильно?

Роль, которую Перовская исполнила 1 марта, сделала ее авторитет непререкаемым. Большинство согласились с Перовской. Вера подчинилась. Стали по одному расходиться. Перовская, уходя, задержалась в коридоре.

– Верочка, если ты не возражаешь, я приду к тебе сегодня ночевать.

– О чем речь? – сказала Вера. – Как ты можешь об этом спрашивать?

– Я спрашиваю потому, – она вымученно улыбнулась, – что, если меня найдут здесь, тебя повесят.

– Сонечка, милая, – обняла ее Вера. – У меня под подушкой всегда лежит револьвер. Если придет полиция, с тобой или без тебя я буду стрелять.

Глава двадцатая

Литератор Скурлатский сидел в своем кабинете за просторным столом в просторном темном халате, окантованном шелковым шнуром. В этом халате он выглядел как настоящий крупный писатель, выглядел даже более настоящим, чем самые настоящие писатели. Сегодня он наконец-то дорвался до стола и мог приняться за грандиозный, давно задуманный им роман.

До этого всегда что-нибудь мешало. Утренние два часа уходили на чтение петербургских и московских газет. Затем надо было посетить знакомых, с тем чтобы узнать, что происходит в мире (потому что газетам верить нельзя). Потом повидать других знакомых и пересказать им то, что слышал от первых знакомых. Побывать во всех редакциях, набрать заказов и, наконец, провести вечер в каком-нибудь модном салоне. Без такого общения жизнь писателя немыслима. И так проходил день за днем в суете, в беготне. Скурлатский возвращался домой усталый и огорченный, недовольный собой. Опять прошел день, и опять не нашлось времени взяться за свое главное сочинение. Он пододвинул к себе стопку чистой бумаги, очинил перо, обмакнул его в чернила и задумался. Черт подери, отчего же так происходит? – думал он, – Отчего так получается, что самые разнообразные (иногда просто гениальные) мысли приходят ему где угодно: во время прогулки по Невскому, в гостях, в кабинете знакомого редактора, но только не за столом.

– Скажите, не страшно ли вам наедине с листом чистой бумаги? – когда-то спросила его одна поклонница.

Страшно, да еще как, очень страшно. Та поклонница, Евдокия, давно стала его женой. Но ему по– прежнему было страшно перед листом чистой бумаги. Пока он обо всем этом думал, чернила на пере высохли, пришлось его снова обмакивать. Он знал, что настоящий роман начинается с первой фразы.

Стоит написать удачную первую фразу, и мысли польются одна за другой, а уж остальное будет делом времени. Но как раз именно первая фраза ему и не удавалась. Она бы, может быть, ему и удалась, но в то время, когда эта фраза забрезжила в его сознании, на кухне что-то грохнуло. «Никогда не дают работать!» – раздраженно подумал Скурлатский и вышел на кухню. Там он застал кухарку Пашу, крепкую деревенскую девушку. Она мыла посуду.

– Пелагея, – сказал строго Скурлатский, – сейчас же прекрати греметь посудой, ты мне мешаешь.

– Барин, мне немного осталось домыть, – виновато сказала Пелагея.

– Завтра домоешь. А пока подай мне в кабинет чаю и покрепче.

Чай, как известно, бодрит и освежает. Но на этот раз его действие не ощущалось. После чая Скурлатский просидел еще некоторое время над листом, и как раз в это время в дверь позвонили. Он посмотрел на часы, было довольно поздно. «Опять кого-то несет на ночь глядя», – подумал он недовольно, но с облегчением. Запахнув халат, он вышел, но за дверью никого не оказалось. И тут только обнаружил он конверт, видимо, подсунутый кем-то под дверь.

Вернувшись в свой кабинет, Скурлатский поднес конверт к свету и вздрогнул от неожиданности. На конверте неровным почерком (вероятно, левой рукой) было выведено: «От Исполнительного комитета „Народной воли“». «Что за чертовщина?» – подумал Скурлатский.

Минуту спустя он с лампой вошел в спальню жены. Евдокия спала, разметав по подушке свои золотые кудри, в которых седина была почти незаметна.

«Кажется, спит», – подумал Скурлатский.

Осторожно прикрыв дверь, он на цыпочках прошел через спальню и поставил лампу на туалетный столик – не в темноте же ему раздеваться. Но лампу он поставил так, что свет ее бил прямо в левый глаз Евдокии. Евдокия застонала, бормотнула что-то и повернулась к стене.

«Может быть, она все же не спит», – подумал Скурлатский и легко покашлял, как будто у него чуть-чуть запершило в горле.

Евдокия не просыпалась, и Скурлатский снова закашлялся, на этот раз так, как будто у него была чахотка в последней стадии, но и это не подействовало на спящую.

«Спит, – уже с некоторым раздражением подумал Скурлатский. – Так, пожалуй, помрешь от кашля, а она не проснется».

Справившись с кашлем, он стал ходить по комнате, шаркая по-стариковски ногами и задевая за все углы. Дело кончилось тем, что он свалил стул, который упал с таким грохотом, что на этот раз Евдокия проснулась и села в постели.

– Что такое? Что случилось? – испуганно спрашивала она, пытаясь разомкнуть веки.

– Ты не спишь, Дусенька? – ласково сказал Скурлатский. – А я как раз хотел тебе кое-что почитать, – добавил он, не давая жене опомниться.

– Может быть, завтра? – протирая глаза, робко попросила она.

– Конечно, можно и завтра, – согласился он. – Но ведь ты же все равно не спишь. Тут самая ерунда, всего две странички.

– Ну ладно, читай. – Евдокия снова легла и добросовестно пялила глаза на супруга.

Скурлатский сел рядом с ней на постель, придвинул к себе лампу и с пафосом произнес:

– Ваше величество!

– Что? – вздрогнула Евдокия.

– Это я читаю, – успокоил Скурлатский.

– «Ваше величество!

Вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя в праве поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека; это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к вам немедленно…

Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти…»

Евдокия добросовестно таращила глаза, но, ничего не понимая, впадала в забытье и тогда до нее доходили только обрывки фраз.

«…подобные факты… собственным достоинством… покойного императора… вешали правого и виноватого… процесс народного организма… крестная смерть Спасителя…»

Не в силах бороться со сном, Евдокия приподнялась на локте и попыталась сосредоточиться.

– «Правительство, – декламировал Скурлатский, – конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп. Допустим, что оно разрушит даже самые серьезные из существующих революционных организаций. Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее неудовольствие народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя, нельзя и уничтожить его недовольство посредством репрессалий; неудовольствие, напротив, растет от этого…»

«Что это он читает? – никак не могла понять Евдокия. – Кажется, он собирался писать роман. Но для романа это начало довольно странное».

«Страшный взрыв, – продолжал Скурлатский, – кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершат этот процесс разрушения старого порядка…»

Сон прошел окончательно. Евдокия встряхнула головой и стала слушать внимательно.

– «…Мы обращаемся к вам, отбросивши всякие предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что вы представитель той власти, которая столько обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к вам как гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы потеряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от вас.

Мы не ставим вам условий. Пусть не шокирует вас наше предложение. Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их.

Этих условий, до нашему мнению, два:

1) Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга.

2) Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями…

Итак, ваше величество, решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор, мы же затем можем только просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение, единственно сообразное с благом России, с вашим собственным достоинством и обязанностями перед родной страной.

Исполнительный комитет.

10 марта 1881 г.»

– Ну, Евдокия, каково? А? – Скурлатский приложил руку к груди, выпучил глаза и захохотал. – Не здорово ли написано? Каков стиль! Какая твердость и в то же время как мудро и сдержанно. Нет, это писал не какой-то бомбист, это писал человек, хорошо владеющий пером!

– Да, написано неплохо! – согласилась жена. – Кто же это мог быть?

– Разумеется, я! – неожиданно для самого себя выпалил Скурлатский.

Евдокия опустила глаза. Она знала все слабости мужа, но привыкла относиться к ним снисходительно.

– Ложись спать, Сергей. Уже поздно, – сказала она.

Между тем разгром партии «Народная воля» продолжался. В руки полиции попадали все новые и новые люди.

10 марта на Невском проспекте околоточным надзирателем Широковым была задержана Перовская.

17 марта на своей квартире был арестован Кибальчич. В тот же день на той же квартире попал в засаду Фроленко.

Особое присутствие правительствующего Сената приняло к рассмотрению дело шести народовольцев, признанных главными участниками в цареубийстве. Суду предавались Желябов, Перовская, Гельфман, Кибальчич, Михайлов и Рысаков.

Председателем был назначен сенатор Эдуард Яковлевич Фукс. Обвинение поддерживал товарищ прокурора Петербургской судебной палаты Николай Валерианович Муравьев.

Итак, жена Скурлатского знала слабость мужа к фантазированию. Однако она полагала, что к утру он выкинет эту выдумку из головы, как это уже с ним неоднократно бывало. Но она ошиблась. Утром, не позавтракав и не просмотрев газет, Скурлатский быстро оделся и поехал к своему другу литератору Козодоеву, которому зачитал письмо Исполнительного комитета и хотя прямо не заявил, что именно он является автором этого письма, но намекнул, что это вполне допустимо. Точно так же он вел себя в редакциях «Голоса» и «Санкт-Петербургских ведомостей», у писателя Глеба Успенского и у доктора Лесгафта.

Вскоре по Петербургу пошла молва, что письмо Исполнительного комитета Александру III, большим тиражом отпечатанное в тайной типографии и ходившее по рукам, написал литератор Скурлатский.

Об этом говорили шепотом и по секрету, беря клятву, что никому-никому, а от этого новость распространялась еще быстрее. Престиж Скурлатского в либеральных кругах резко возрос. Он был нарасхват в самых разных домах, где с большим удовольствием рассуждал на общие темы. Говорили, что даже некий тайный советник тайно принял Скурлатского, а также изъявил желание быть ему представленным некий жандармский генерал в отставке (известно, что некоторые жандармские генералы, удаляясь от дел, проявляют большую склонность к либерализму). Слухи о Скурлатском ходили довольно широко и довольно долго, пока не дошли до полиции, узнававшей все в последнюю очередь.

Однажды поздно ночью, проснувшись от непонятного грохота, Евдокия Скурлатская, полуодетая, выскочила в прихожую и увидела, что квартира битком набита полицейскими.

– Что здесь происходит? – спросила Скурлатская. – Что вам угодно? – обратилась она к руководившему операцией молодому жандармскому офицеру.

– Извините, мадам, – офицер щелкнул каблуками, – но у нас есть ордер на обыск в вашей квартире и на арест вашего мужа.

Литератор Скурлатский, слегка побледневший, заложив руки за спину, стоял у стены.

– Евдокия! – выпятив грудь, рявкнул он неожиданно. – Когда приходят жандармы, жена Скурлатского должна быть одета.

– Господин офицер, – взмолилась Евдокия, – Здесь какое-то недоразумение. Мой муж любит пофантазировать, эту его слабость все знают. Если речь идет об этом проклятом письме Исполнительного комитета, то я вас уверяю, господин офицер, я клянусь вам, мой муж не имеет к нему никакого отношения.

– Евдокия! – повысил голос Скурлатский. – Сейчас же оденься! – И когда Евдокия ушла к себе, сказал тоном усталого полководца: – Выполняйте свой долг, господа!

Господа перерыли всю довольно обширную библиотеку Скурлатского и перевернули вверх дном весь дом. В результате обыска было найдено несколько разрозненных номеров «Народной воли», растрепанный, десятилетней давности экземпляр «Колокола», несколько случайных прокламаций. То же самое можно было найти в любом интеллигентном доме.

Затем арестованному было предложено следовать в полицейский участок. Он надел пальто, шапку, перчатки, пошел к выходу, но в дверях обернулся к рыдающей жене.

– Евдокия, – сказал он сурово, но нежно, – береги детей. Передай им, что их отец погиб за свободу.

– Господин офицер! – заливалась Евдокия слезами. – Он все врет, все врет! У него и детей-то никогда не было!

В ту же ночь подозреваемый в особо опасных государственных преступлениях был переведен из полицейского участка в Дом предварительного заключения и помещен в одиночную камеру для особо опасных преступников. Утром его вызвали на допрос. В просторном кабинете с портретом государя императора Александра III Скурлатского встретил подвижной жандармский офицер в новом с иголочки мундире, в новых погонах.

– Подполковник Судейкин Георгий Порфирьевич, – представился он. – Имею честь заведовать отделением охраны и спокойствия при Петербургском градоначальстве.

Задав затем несколько незначительных вопросов, подполковник Судейкин предъявил Скурлатскому письмо Исполнительного комитета.

– Вам знаком этот документ?

– Еще бы! – значительно усмехнулся Скурлатский.

– Вы подтверждаете, что являетесь автором этого сочинения?

– Да, подтверждаю.

– М-да… – Георгий Порфирьевич пробарабанил пальцами по столу что-то победное. Встал. Заложив руки за спину, прошелся по кабинету. – Уважаемый Сергей Станиславович, – сказал он задумчиво. – Видите ли, в чем дело. Признавая свое авторство, вы ставите себя в очень тяжелое положение. Ведь это не просто письмо, а как бы программный документ партии, прославившейся неслыханными злодеяниями. Естественно, что при составлении этого документа такая серьезная организация, как Исполнительный комитет партии «Народная воля», не могла обращаться к посторонним лицам. Письмо составлял кто-то из членов комитета, причем из самых активных. Таким образом, настаивая на своем авторстве, вы признаете, что являетесь членом Исполнительного комитета.

– Разумеется, – с достоинством сказал Скурлатский.

Даже видавший виды Судейкин заволновался. Теперь он уже не ходил, а бегал по кабинету.

– Но это же невозможно! – вскричал он. – Я не встречал еще ни одного человека, который признал бы себя членом Исполнительного комитета. Даже Желябов и Перовская признают себя только агентами Исполнительного комитета. Желябов и Перовская! Вам знакомы эти фамилии?

– Мои люди, – спокойно сказал Скурлатский.

Судейкин вернулся на свое место и долго, с любопытством разглядывал допрашиваемого.

– Послушайте, Сергей Станиславович, – сказал он проникновенно и даже заискивая. – Ваша супруга и ваши друзья говорят, что вы имеете склонность к каким-то таким… как бы это сказать?.. фантазиям, что ли.

– Вы хотите сказать, что я лгу? – побледнел Скурлатский.