Текст книги "Горечь таежных ягод (сборник)"

Автор книги: Владимир Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А знаете, Валиэнт Захарович. Лично для меня не подходит ни то, ни другое.

– То есть как это? – музыкант бросил удивленный, слегка снисходительный взгляд поверх очков.

– Ну я имею в виду отношение к жизни. Я против Дон-Кихота, но также против тех, кто боится драться.

– И что же?

– Так что я сам по себе. По-моему, это лучше.

– Хуже не может быть, Павлуша. Это называется эклектикой.

– Ну и пусть, – обиженно сказал Павлик и полез на верхнюю полку.

Он лежал, притворившись спящим, и жалел, что нет с ним Феди Марфина. Тот бы запросто все объяснил, разложил по полочкам и поставил бы на место. Кстати, надо будет узнать, что такое эклектика. Звучит научно, но и оскорбительно в чем-то. Марфину Валиэнт, верно, не решился бы сказать это слово.

Что-то новое в манере Валиэнта Захаровича поразило Павлика, какая-то деталь, очень характерная, но неясная, неопределенная. Он схватил ее «верхним нюхом», но определить пока не мог. Что же все-таки?

Павлик лежал лицом к стенке и, когда в купе постучали, решил не поворачиваться. Судя по разговору, вошла проводница. Опять, как на перроне, заверещал музыкант-попутчик, объясняя что-то насчет чемоданов. Сначала Павлик даже не узнал его голоса, настолько он отличался от недавнего менторски-профессорского тона.

И тут Павлика осенило: конечно же, именно это несоответствие не давало ему покоя!

Засыпая, Павлик представил Валиэнта Захаровича расплывчатым и полосатым, стоящим на раскаленном от зноя перроне. Воздух причудливо курился вокруг музыканта, и Валиэнт Захарович будто парил невысоко над землей, улыбаясь тепло и ласково…

Проснулся Павлик рано и сразу посмотрел в окно: поезд шел мимо пригородных поселков.

– Подъезжаем, Павлуша. Вставай умываться. Бери мою мыльницу и иди в туалет. Полотенце на полке. Да, кстати. Ты вчера уже спал, а тут приходила проводница. Опять насчет чемоданчиков. Я ей сказал, что они у меня на двоих: у них, понимаешь, всякие багажные ограничительные тарифы. Ты не возражаешь?

Они вышли из вагона, и через подземный переход Павлик быстро перетаскал чемоданы на привокзальную площадь. Вернувшись с последними двумя чемоданами, он увидел «газик»-«козел» – Валиэнт уже успел организовать транспорт.

Перед тем как сесть в машину, музыкант отозвал Павлика в сторону, заботливо одернул на нем гимнастерку.

– Спасибо, Павлуша, спасибо, дорогой. Очень рад был с тобой познакомиться. Ты там в нашем городе в увольнение ведь ходишь? Вот тебе мой адрес, заходи непременно. Отдохнешь, чайку попьешь. На лоне природы побудешь. Можно и физическим трудом позаниматься для разнообразия, поковыряться на грядках. Разумеется, не безвозмездно. Ну, бывай!

Валиэнт Захарович крепко пожал Павлику руку, вскочил на сиденье, и только тут, разжав пальцы, Павлик увидел на ладони сложенную вчетверо десятирублевку.

– Огоньку не найдется, солдат? – спросил пожилой носильщик с белой бляхой на фартуке.

Павлик дал ему спички, все еще недоуменно глядя вслед уехавшему «газику».

– Ты что же, товарищ ефрейтор, хлеб у нас отбиваешь? – усмехнулся носильщик. – Мы думали, ты родственник ему, а ты, значит, решил подзаработать?

– Ехали вместе, – вяло сказал Павлик. – Попросил помочь. Кто он такой, я и не понял…

– Темнишь, солдат! Не понял, кто такой. Это же барыга. Частенько сюда ездит. Сейчас вот помидоры привез, а они в цене на рынке. Чего ты морщишься, или недоволен? Напрасно. Заплатил он тебе, можно сказать, по-фраерски.

6

На площади Тевелева Павлик вышел из троллейбуса. Что-то очень уж чужим, незнакомым выглядел город из окна троллейбуса. Неужели все так изменилось за полгода? В этом надо было удостовериться.

Утренние запахи слегка кружили голову. Пахло мокрым асфальтом, автомобилями, цветущей резедой из сквера.

Он шел Сумской, стуча по асфальту подошвами кирзовых сапог, и удивленно задирал голову: ему в самом деле многое теперь казалось новым, незнакомым. Просто непонятно, как мог он раньше не замечать эти резные барельефы на стенах домов, причудливые решетки балкончиков.

Судя по витринным отражениям, он вполне прилично выглядел. Ладно пригнанная гимнастерка с аккуратно вшитыми погонами, новенький ремень с надраенной бляхой, отутюженная, лихо сидящая на голове пилотка. За все это надо было благодарить Марфина, который накануне отъезда весь вечер «экипировал» Павлика. Потом еще придется разбираться, чей ремень, пилотка, сапоги. Хотя сапоги-то Энвера Азизбекова, это Павлик хорошо помнил, потому что щеголеватый аварец почти насильно вручил ему еще и бархатку («сапоги без бархатки превращаются в грязные колеса»).

На углу Совнаркомовской Павлик зашел в телефонную будку – позвонить матери, предупредить. Бросил монету, подумал и набрал номер Нины.

– Алло, алло! – Павлик сразу узнал голос Нины.

– Здравствуйте, Нина Николаевна! – сказал Павлик басом. – Вы что сейчас делаете?

– Готовлюсь к экзамену. А кто это говорит?

– К какому экзамену?

– По режиссуре. А кто это говорит?

– Это говорит… друг вашего товарища. Того самого товарища, которого вы любите.

– Чепуха, – сказала Нина. – Никого я не люблю.

– Как это не любите? Вы же ему писали об этом. И еще писали о метаморфозах, которые делают любовь цельной и трепетной, как заячий хвостик.

– Ой! – испуганно вскрикнула Нина. – Павка, это ты?

– Конечно, я. Приехал в командировку. Один. На три дня. Возвращаюсь в пятницу, поездом в четырнадцать тридцать. Сейчас иду домой. Позавтракаю и отправлюсь по делам. Вечером буду свободен. Все.

– Ой, какой ты молодец, Павка! Только зачем все сразу выпалил? Надо было постепенно: я бы спрашивала, ты отвечал.

– Некогда, – сказал Павлик. – Очень спешу.

– Все-таки ты балда, испугал меня. Теперь я в состоянии психического шока и не смогу заниматься. Я же говорю: надо было постепенно.

– Ну не сердись, Нинок. Сосредоточься и работай. Вечером встретимся.

В свой дом Павлик вошел не через парадное, а с соседнего переулка через гулкий, залитый асфальтом двор. Здесь каждая трещинка, каждый выщербленный угол были накрепко связаны с недалеким и далеким уже детством. Павлику нравились стихи знакомого поэта: «И я не вижу ничего плохого, что мы росли на каменном дворе».

Он взбежал на пятый этаж и, прислушиваясь к мягким толчкам сердца, долго разглядывал знакомую дверь. Внизу еще сохранились закрашенные царапины от надписи: «Пашка Рыбинзон дурак».

Дверь открыла мать. Она была без очков и потому с минуту щурилась, удивленно разглядывая длинношеего солдатика с лихо торчащим из-под пилотки вихром. И вдруг прижала руки к груди, прислонилась к косяку.

– Паша…

Потом были бесконечные расспросы, материнские вздохи и теплые материнские ладони на его затылке – все время, пока он торопливо завтракал на кухне, с завидным солдатским аппетитом уплетая омлет, кашу, печенье и всякие другие сладости.

– Как ты возмужал, Пашенька, – удивлялась мать. – Плечи-то стали какие крутые.

– Ведь мы же занимаемся спортом. Гири, штангу выжимаю. И каждый день тренировки по самбо. Так у нас положено.

– Самба – это что-то латиноамериканское?

– Да нет, – рассмеялся Павлик. – Это спортивная борьба. Самбо – сокращенно, а полностью будет: самооборона без оружия. Нападают, например, на тебя с ножом, пистолетом. Ты перехватываешь руку, прием, удар – и противник «собирает спички».

– Какой ужас… – сказала мать.

– Ма, тут один попутчик пытался доказать, что Дон-Кихот был сумасшедшим.

– Глупости, – сказала мать. – Дон-Кихот был человеком большого благородства. К сожалению, некоторые этого не понимают. Вот недавно один паренек написал в сочинении: «Донкихотство, рыцарство – устаревший хлам». Ну, это просто мальчишеская бравада.

Спохватившись, она побежала в коридор, к холодильнику, и вернулась с двумя свежими огурчиками и запотевшим помидором.

– У Симы Владимировны храню. Холодильник у нее большой, хватает места и для меня.

– Огурцы я съем, а помидоры не буду, – сказал Павлик.

– Почему? – удивилась мать. – Ты ведь всегда любил помидоры, особенно томатный сок.

– Томатный сок я и сейчас люблю, – сухо сказал Павлик.

Он аккуратно надвое разрезал огурцы, посолил и подвинул матери. А на запотевший рыжий помидор посмотрел с ненавистью.

– Сколько они сейчас стоят на базаре?

– Дорого, – сказала мать. – Они пока привозные. Я брала третьего дня. По пять рублей за килограмм.

– Ого! – изумился Павлик. – Сорок на пять будет двести. Двести на пять – тысяча. Тысяча «рэ». Идиот! – сказал Павлик.

– Кто идиот?

– Я, – спокойно сказал Павлик. – Ты не сердись, ма, но мне-то виднее. Не смог я, понимаешь, правильно сориентироваться.

– А ты все такой же, Паша… Да, кстати, почему не написал о своем новом звании? У тебя, кажется, сержантские нашивки?

– Это не сержантские, – хмуро сказал Павлик, испугавшись, как бы мать не вздумала расспрашивать, кем он командует. – Я просто ефрейтор. Отличный солдат.

Мать с гордостью потрепала его непослушный вихор.

– Отличный солдат – чувствуешь, как звучит? А вот в школе ты отличником не был.

– Ну, мало ли в школе… Армия, ма, совсем другое дело.

Поднявшись из-за стола, Павлик поблагодарил мать и стал собираться.

– Уже уходишь?

– Извини, ма, – сказал Павлик. – Еду выполнять задание. Вечером вернусь.

– Может, тебе нужны деньги?

– Что ты! Какие деньги нужны солдату? – притворно-равнодушно сказал Павлик, нащупывая в брючном карманчике-пистоне «заработанную» десятку. Странное дело: она назойливо похрустывала. Он ведь помнил, какой была она затертой и грязной. А все равной хрустела.

– Ну, ну, – сказала мать. – Поезжай. Но, по-моему, кроме всего прочего, ты научился еще и хитрить.

Через полчаса Павлик был на вокзале. Электричкой надо было ехать минут двадцать пять, потом идти пешком через лес, чтобы добраться до питомника. Так ему объяснил майор Вилков, когда инструктировал перед отъездом.

Он сидел в пустом вагоне и думал, что в поездах действительно есть нечто такое, от чего смещаются обычные представления. Может быть, это новизна, обилие неожиданностей! Ты идешь им навстречу, ищешь их, и они приходят и удивляют. Говорят: «надо быть всегда готовым к неожиданностям». Но если ты готов к ним, какие же это неожиданности? Тогда это просто неинтересно. Наверно, имеются в виду скверные неожиданности. Например, то, что его назначили собаководом? Сначала это, пожалуй, было и плохо, но потом ведь обошлось. Встреча с барыгой-музыкантом? Как сказать? Тут, кроме неприятного, есть и поучительное.

Может быть, просто он еще не встречался с настоящими неожиданностями?

А вступительные экзамены в институт, на которых он срезался осенью прошлого года? Нет, скорее это была неожиданность для матери. Сам-то он предполагал, даже был уверен, что срежется, особенно по математике. А вообще не очень-то и хотелось поступать в институт. Не в этот, политехнический, а вообще в институт. Весь этот ажиотаж с поступлением казался неестественно раздутым, притворно-трагическим, как будто речь шла о жизни и смерти. Он не понимал, почему он должен обязательно идти в институт. А может, он хотел осмотреться, определить для себя что-то конкретное?

Ему были противны постно-сочувственные, а в сущности, презрительные взгляды соседей, когда они узнали о его провале на экзаменах. Эти взгляды красноречиво говорили ему: конченый ты человек.

И он назло соседям отрастил длинные волосы, вставил клинья в брюки, купил гитару, бродил по вечерним бульварам и скверам, пока не пришла повестка из военкомата.

Павлик едва не проехал нужную остановку. Выскочил на дощатый перрон, огляделся, припоминая план, который рисовал ему командир. Вот за тем переездом должна быть тропинка к питомнику, напрямик через лес.

За лесом открылась делянка, засеянная гречихой, а за ней – небольшая ферма: два домика, длинный, крытый черепицей сарай и обширный вольер, огороженный проволочной сеткой. Справа тянулся глухой забор из рифленых дырчатых листов аэродромного железа.

Интересно, каких ему дадут собак: щенков или зрелых, уже прошедших начальную дрессировку? Майор наказывал просить, в крайнем случае, годовалых, их можно будет сразу же вводить в строй. А на щенков не соглашаться. Но если уж совсем ничего не будет другого…

Ни одной собаки в вольере не было видно, только в самом дальнем углу у железного забора какой-то солдат тренировал, выгуливал матерого кобеля. На деревенском резном крылечке сидел громадный рыжий кот и нахально пучил зеленые глаза. «Надо же, – с изумлением подумал Павлик, – в собачьем питомнике живет такой полосатый бандит».

Павлик поднялся на крыльцо, покосился на окошки – никто не видит? – и коленом спихнул кота. Подумал: надо бы разработать тактику визита. Как вести себя: сухо, сдержанно или деликатно, просительно? Впрочем, зачем унижаться, у него же есть личное письмо майора Вилкова к начальнику питомника. А они оба как-никак старые фронтовые приятели.

Одернув гимнастерку, Павлик решительно толкнул дверь. За нею оказалось две комнаты. В левой никого не было, а во второй, отделенной фанерной перегородкой, сидел дородный, усатый, совершенно лысый старшина («везет же на лысых», – мелькнула невеселая мысль).

– Здравия желаю, товарищ старшина! Вам передает сердечный привет майор Вилков Николай Федорович и посылает это личное письмо, – отчеканил Павлик.

Старшина тяжело поднялся из-за стола, с минуту повертел в руках конверт. И сказал неожиданно высоким, прямо-таки бабьим голосом:

– Возьми письмо, ефрейтор. Мой пламенный привет.

– Кому?

– Твоему майору Вилкову.

– Почему же, товарищ старшина?

– Потому что старшины Фомина тут давно нет. А есть старшина Алексеенко. Это, значит, я.

– Вот это неожиданность… – Павлик чертыхнулся в душе, вспоминая свои дурацкие философствования в вагоне.

– Да, – сказал старшина и бросил письмо на угол стола. – Для кого как. А для меня нет. Вижу: за собаками приехал.

– За собаками… – эхом повторил Павлик. Он вытащил свое командировочное предписание и «Отношение» с зеленой гербовой печатью. – У меня бумаги есть.

– У тебя бумаги есть. А у меня собак нет, – старшина смотрел в окно, мучительно морщил нос и вдруг чихнул, точно выстрелил из ракетницы.

– Будьте здоровы, товарищ старшина!

– Не подхалимничай.

– Извините…

Старшина грузно вышагивал по комнате, а Павлик смотрел на него и все никак не мог уловить точку, где он поворачивался. А может, он не поворачивался, может, ходил, пятясь, спиной вперед? Будто на качелях: туда-сюда, туда-сюда… Ходит и молчит, ждет, когда Павлик уйдет. Но ведь просто уйти нельзя! Как же он уйдет отсюда без собак, как вернется в дивизион, что ответит майору Вилкову? «Без собак не возвращаться» – это же ему было сказано, ему, ефрейтору Рыбину.

– Может, хоть пару щенков, товарищ старшина! – взмолился Павлик. – Понимаете, дивизион охраной не обеспечен. Ракетный дивизион!

– Щенки есть, но не дам.

– Ну, товарищ старшина…

– Не канючь. А еще ефрейтор. Может, слезу пустишь?

Старшина подошел к Павлику вплотную, ногтем указательного пальца постучал по бляхе ремня.

– Ты собаковод?

– Собаковод.

– Собакопут ты, а не собаковод. Пустовка когда бывает? Зимой. Плюс два месяца беременности. Значит, щенки когда появляются? В конце весны, сейчас. Сосунки. А ты приперся со своим предписанием. Выдавать молочных щенков – преступление. Выбракованных тоже нельзя. Других у меня нет. Понял?

– Что же делать?

– Возвращаться в часть. С моим приветом.

Старшина взял Павликову командировку, написал что-то на обороте, потом достал из сейфа печать, долго и трудно дышал на нее, прежде чем пришлепнуть на бумаге.

– Убытие отмечаю послезавтрашним днем. Можешь сутки погулять в городе. Местный?

– Так точно.

– Ну тем более.

Вручая Павлику предписание, старшина назидательно погрозил толстым пальцем.

– И не безобразничай. Зачем давеча Ваську пнул? А еще собаковод. Собаковод должен уважать животных.

– Так это же кот…

– Конечно, кот. Но какой? Он у нас главный охранник продсклада. Крошки не тронет без разрешения. Ясно?

– Ясно, товарищ старшина. Прошу извинить. Разрешите идти?

– Счастливо, ефрейтор.

7

Почему бывают неудачи?

Потому, что человеку не везет. Обстоятельства складываются решительно против него. Есть даже выражение: «в железном плену обстоятельств». Тут единственный выход – благоразумие.

Не это ли имел в виду словоохотливый музыкальный эксцентрик?

Стыдно будет возвращаться в дивизион с пустыми руками. А что он может сделать? Что? В конце концов майор умный человек, поймет. Марфин тоже поймет.

А пока надо делать вид, что ничего особенного не произошло. Впереди еще целые сутки отпуска, встреча с Ниной, разговоры с матерью, может быть, встречи со старыми друзьями. К тому же нет худа без добра, стоит только присмотреться. Есть и в этой неудаче свой плюс. «Позитивный элемент», как когда-то любил говорить учитель истории. Не будет собак – не будет и неприятных расспросов матери и особенно соседей. Можно представить, в какой бы они пришли восторг, узнав, что «этот вертопрах» Пашка Рыбин – собаковод!

Прямо с вокзала Павлик позвонил Нине. Она сразу же набросилась на него:

– Ты где пропадаешь? Мы ждем твоего звонка целый час.

– Да? – Павлик удивленно посмотрел на часы: действительно без четверти семь. – А кто это мы?

– Я и Славик. Один из моих друзей.

– Что-то я такого не знаю.

– Вот и познакомишься. Приезжай сейчас на Театральную площадь к магазину «Поэзия».

С вокзала Павлик заскочил в кафе перекусить. Ничего, пусть подождет с «одним из своих друзей».

На место свидания, к небольшому магазинчику с пышным названием «Поэзия», Павлик явился только через сорок минут. Тут уже выхаживало несколько человек таких, как он: с букетиками, с журналами, с тощими поэтическими книжечками. Среди них была и девушка, но Павлик еще издали определил: это не Нина. Неужели ушла, так и не дождавшись его?

Но он напрасно тревожился. Минут через пять появилась Нина в сопровождении высокого, сутуловатого и, как показалось Павлику, нарочито неряшливо одетого парня.

– Извини, пожалуйста. Ты давно нас ждешь?

– Еще бы! Конечно, давно, – соврал Павлик.

Павлик пытливо разглядывал Нину. Она изменилась! И пожалуй, к лучшему. То, что раньше в ее чертах было несмело-привлекательным, только угадываемым, теперь выглядело эффектно, броско. Сияющие, распахнутые глаза, тонко очерченные крылья носа, нежный овал подбородка – она была очень красива.

– Есть предложение, – сказала Нина, – встретиться с одной интересной компанией.

– Ладно, – махнул Павлик, – предложение принимаю.

– Нет, нет! Сначала познакомьтесь. Это Павлик, а это Станислав, поэт и композитор.

«Конечно, – хмуро подумал Павлик, – то, что я солдат, говорить не надо».

– А я вас, кажется, где-то видел, – вяло сказал он, только чтобы сказать что-нибудь. И потом ему просто хотелось услышать Станислава, поэта и композитора – стоит, молчит, угрюмо сверлит глазами.

– Вполне возможно, – ответил Станислав и запустил пальцы в длинные волосы. – Я частенько выступаю по телевидению.

«Загибает», – решил Павлик, впрочем с некоторым интересом оглядывая парня. Вспомнил, как самому когда-то пришлось немало помучиться с модной «робеспьеровской» гривой.

– Славик, пожалуйста, прочти что-нибудь такое… острое. – Нина явно предвкушала удовольствие.

Поэт посмотрел на Павлика невидящим взглядом и внезапно выбросил вперед ладони, словно собираясь оттолкнуть Нину и Павлика или оттолкнуться от них.

 
В твоем парадном худые кошки
На мир холодный в углах глазеют,
На мир, где каждый с отдельной ложкой,
На мир, где каждый другого злее…
 

Взгляд его потух, дрожащими пальцами он стал вытаскивать сигарету.

– Ну как? – заинтересованно спросила Нина.

Павлик вспомнил почему-то одутловатое лицо старшины из питомника, ехидные искорки в его глазах и представил «поэта» под началом старшины Алексеенко. Ему стало весело.

– Буза, – убежденно сказал Павлик.

– Вы подумайте! – Станислав высокомерно вскинул голову. – Какая потрясающая изысканность!

– Уж как есть, – сказал Павлик.

Минут двадцать они молча шли вверх по Пушкинской, испытывая неловкость. Остановились возле старинного особняка.

– Ну вот и пришли, – сказала Нина и придирчиво оглядела Павлика, как мать, отправляющая в школу своего первоклассника, – Павка, а почему ты в форме?

– Да я ж прямо с вокзала.

– Так даже лучше, – сказал поэт. – Это вносит элемент опрощения.

В обширной гостиной Павлик впервые почувствовал себя явно не в своей тарелке. Старинные гобелены, почерневшие от времени бронзовые барельефы, огромный – до самого потолка стеллаж – с книгами в дорогих тисненых переплетах – все это было так непохоже на привычную казарменную обстановку.

Навстречу выкатился взъерошенный краснощекий мужчина, пританцовывая, поцеловал руку Нины, потом, поблескивая стеклами пенсне, принялся удивленно-восторженно разглядывать Павлика.

– Здравствуй, племя младое, незнакомое! Кто же вы будете, симпатичный юноша?

– Солдат, – сказал Павлик.

– Солдат! – воскликнул хозяин. – Вы слышите: солдат! Этим все сказано.

– Между прочим, считает, что неплохо разбирается в поэзии, – ввернул Станислав. – Во всяком случае, в моей.

– О, прекрасно! – хозяин ловко щелкнул пальцами. – Это уже говорит о многом.

Его стали знакомить с присутствующими. Но он почти никого не запомнил, только хозяина, которого звали Марком, и смешливого артиста по имени Савелий. Поэт безотлучно вертелся около Нины, точно был привязан невидимой веревочкой. Он с ненавистью глядел на всякого, кто пытался заговорить с ней, и, если дело доходило до комплиментов, бесцеремонно оттирал соперника острым плечом. Только на Павлика он не обращал никакого внимания, видимо, не принимал его всерьез.

«У него очень удобная шея, – размышлял Павлик, глядя на подвижный кадык молодого поэта. – Длинная, удобная для захвата приемом «бросок через ногу назад».

Все-таки Павлик ухитрился сесть рядом с Ниной, хотя поэт долго лавировал, выбирая место так, чтобы Нина оказалась где-нибудь в углу дивана.

На Павлика почти не обращали внимания, и это его устраивало. Все ждали кофе, который, – наконец, вкатила на столике волоокая девица в брючках клеш. Впрочем, она была довольно стройненькая, и на нее стоило посмотреть.

– По-стамбульски, – шепнула Нина, и Павлик невесело усмехнулся: первые слова, которые она сказала ему в этом доме. Интересно, зачем она пригласила его и в качество кого он здесь присутствует?

Павлик вдруг вспомнил про злополучную десятку, нащупал в карманчике. Нагнувшись за спиной Нины к Станиславу, он предложил:

– Слушай, поэт, может, смотаться за вином?

Славик отбросил волосы со щеки, сказал чопорно, негромко, но так, чтобы слышала Нина:

– Не имеет смысла. Здесь сухой закон. Прохибишен. Впрочем, если у тебя такое желание, можешь угостить. Я не возражаю.

– Пижон… – беззлобно усмехнулся Павлик.

Кофе по-стамбульски был нестерпимо горьким, слегка солоноватым, к тому же запивали его холодной водой.

Говорили о разном. О японском искусстве «экибана», о новом романе Або Кабе, спорили о жанре древнеиндийской книги «Кама-Сутра»: философский ли это трактат, или «пособие по технологии брака».

Все это едва доходило до Павкиного слуха, словно был он отгорожен от собеседников толстым витринным стеклом.

Разговор незаметно перешел на проблемы женской эмансипации. Вернее, на взаимозависимость эмансипации и творческого процесса.

Какой-то моложавый мужчина с бородкой лопаточкой очень складно и гладко говорил о том, что творчество, как ничто другое, способствует подлинному раскрепощению женщины, только творчество поднимает ее вровень с мужчиной. Вот почему актрисы, поэтессы, художницы – как правило, люди, лишенные узости мещанских взглядов, духовно смелые, последовательные, щедрые сердцем.

– Творчество и свободная любовь – вот что окрыляет женщину! – вставил Станислав. – Не забывайте – эти понятия не существуют одно без другого.

– А мораль? – воскликнула девица в брючках.

– Мораль – элемент сознания, которое непрерывно развивается. Следовательно, мораль не есть что-то застывшее. Она тоже развивается.

«Не дурак, – подумал Павлик. – Ловко закручивает на поворотах. Только непонятно, куда гнет?»

– Развиваю первый тезис, – продолжал поэт. – Женщина, инстинкт женственности дает начало жизни, а значит, и творчеству. Прежде всего творчеству. И если хотите, творческий успех приходит к женщине только тогда, когда она в полной мере, всем своим существом ощутит это великое животворящее начало. Познает в себе самку, если хотите. Вот, например, Ниночка Белоконь…

– Не ври, – отчетливо сказал Павлик.

Поэт запнулся, наступила пауза. Все повернули головы в сторону Павлика, все смотрели удивленно, только девица в брючках заговорщицки подмигнула Павлику. Поэт зябко поворочал жилистой шеей и снова открыл рот.

– Не ври, – еще громче сказал Павлик.

– Что это значит? – поэт вытаращил глаза.

– А то, что – знай меру.

Первой не выдержала негласная Павликова союзница, за ней засмеялся артист Савелий, потом – все. До слез смеялся хозяин, чем-то очень напоминавший взъерошенного дикобраза, которому в шутку надели пенсне. Вытирая слезы, он приговаривал:

– Я же говорил! Говорил: солдат! Молодчина!

Лицо поэта сделалось пятнистым, задергалось веко на правом глазу:

– Я требую объяснений, ефрейтор!

И вышел из гостиной, по-журавлиному вскидывая длинные ноги. Павлик пошел следом. Едва он скрылся за портьерой, как поэт накинулся на него.

Он толкнул Павлика в грудь. Но тот перехватил руку, дал легкую подножку и через бедро, плашмя, бросил поэта на пол.

– Тоже мне поэт, – презрительно сказал он. – Лучше бы голову помыл. Дегтярным мылом.

Станислав взвился с пыльного ковра и опять замахал кулаками. Но через секунду снова оказался в горизонтальном положении. На этот раз Павлик приложил его так крепко, что парень потерял ориентировку и, вскочив, разъяренно кинулся совсем в другую сторону. Из-за портьеры появились встревоженные лица гостей. Марк схватил за плечи неугомонного поэта, придержал, вразумительно успокаивая:

– Ну куда ты, Станислав, куда? Ты же видишь: самбист. Он может нарушить тебе систему дыхания и даже кровообращения. Смирись, гордый человек.

Отыскав свою пилотку на вешалке, Павлик, чувствуя неловкость, сказал Марку:

– Вы уж извините… Я слушал ваши умные разговоры. Я терпеливый человек. Но, знаете ли, всему бывает предел…

Павлик шел по оживленной вечерней улице, не видя тротуара под ногами, не замечая прохожих, наталкиваясь на встречных.

Он понял истинную причину своих неудач. Понял, что не в обстоятельствах вовсе дело. А в собственной непоследовательности.

Только что он потерял девушку. А потерял ли? Ведь теряешь то, что имеешь. Рано или поздно все это должно было случиться…

Странно, но он не чувствовал ни обиды, ни горечи. Будто и не было белоснежных конвертов с мелко исписанными листочками, будто и не ожидал их с замирающим сердцем.

Он просто многое придумал, приукрасил, поверил в красивый мираж.

А когда все рассыпалось, он даже испытал облегчение, потому что понял, в чём самое главное.

Просто надо быть последовательным во всем и до конца.