Текст книги "Срубить крест (сборник)"

Автор книги: Владимир Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

ЧАСТЬ 2. БОЙ

Сегодня девочка должна была умереть.

Ее звали Эола, и ей было семь лет от роду, лукавые глазенки, нос пуговкой, короткие косички, пухлые щечки, за которые так и хочется ущипнуть. Она бегала с подругами по росистой траве, распугивая сонных лягушек, радуясь неповторимому чуду нового дня. Она еще ничего не знала.

Этот день начался для нее так, как начинались все остальные, – с теплых брызг изумрудного солнца, упавших на пол возле кроватки, с непередаваемого, неосознанного по малолетству ощущения радости бытия, наполнявшего всю ее при пробуждении. Она проснулась, и вместе с ней проснулись три мира, три непохожих, разных мира, в которых она жила – одновременно во всех трех: мир Света, мир Звуков, мир Запахов. Они всегда просыпались вместе с ней, а проснувшись, начинали спорить за обладание маленькой хозяйкой.

Мир Света радовал ее разноцветными радугами, которые солнце зажигало в капельках росы, повисших на серебристой паутине; красными фонариками ягод, притаившихся под шершавыми зелеными листочками; бесконечностью изумрудного неба, на котором весело резвились похожие на пушистых котят облака. Еще мир Света владел цветами, золотыми и фиолетовыми закатами, россыпями желтого песка на речном берегу, узорами на крылышках бабочек и простым волшебством цветных стекляшек, через которые было так удивительно смотреть на все окружающее.

Мир Света имел странную особенность. Он почему-то всегда исчезал, стоило закрыть глаза. Тогда торжествовал мир Звуков. Что-то щелкало, шуршало, шелестело, брякало и повизгивало со всех сторон – то тише, то громче, иногда где-то далеко-далеко, а порой совсем рядом, словно в ней самой. О чем-то болтали на ветках птицы; оттуда же неслось постоянное шу-шу-шу – это терлись друг о друга листья; звонко падали в пустое ведро капли воды из крана; жуки шуршали в листьях, и звенела, тычась в стекло головой, бестолковая муха. Иногда – это случалось только рано утром – где-то за домами возникал тревожный, надрывистый вой, похожий на плач огромного механического существа, одинокого и обиженного. Это плакал Завод.

Из всех звуков Эола не любила только его: едва он возникал, отец торопливо уходил из дома на долгие часы. Звук был резок и неприятен, он раздирал уши и вселял непонятную тоску. К счастью, от него можно было избавиться, заткнув уши двумя маленькими пробочками, всегда лежавшими в нагрудном кармашке.

Пробочки обладали удивительным свойством: за ними полностью исчезал мир Звуков. Только третий мир, мир Запахов, существовал постоянно, потому что Эола не могла не дышать, сколько ни пыталась.

У мира Запахов были свои чудесные свойства, не похожие на все остальные. Стоило отгородиться от всего существующего темнотой и тишиной, как он проникал в тебя, рассказывая о чем-то своем, неповторимом и волнующем. И сколько бы ты ни пряталась, ни увертывалась, рано или поздно приходилось сказать себе: «Да ведь это на нашей клумбе расцвели розы!». Можно было угадать, когда на деревьях развернутся клейкие листочки; запах дыма сообщал, что где-то затопили печь; скошенная трава издалека безмолвно кричала о себе щемящим запахом молодого сена; в темноте можно было узнать по запаху духов, что вошла мама; огромная, добрая, теплая соседская корова так и пахла парным молоком; а о том, что на кухне жарят блины, ветер рассказывал по всей округе. Еще был запах лимона, от которого сводило скулы, и родной запах папиных волос, который особенно слышен, если подышать ему прямо-прямо в затылок; и вызывающий слезы запах лука; терпко пахла спелая дыня, и совсем по-другому – сырая земля; запахи сразу сообщали о том, что готов кофе или только что разрезан на дольки огурец.

Девочка еще не знала, что сегодня она умрет, а с нею вместе умрут и три ее волшебных мира. Но остальные знали. И единственное, что они могли сделать – это подарить ей неведение.

Ортон стоял у окна и смотрел, как его дочь бегает по росистой траве, оставляя за собой темные полосы. Семь лет он со страхом ждал этого дня, ежедневно моля богов, чтобы они смилостивились над его девочкой и оставили ее жить. В глубине души он не верил, что небо услышит его. С какой надеждой молился он о даровании жизни его первому ребенку, веселому карапузу Бику! Но боги не вняли мольбам, не подарили малышу ни одного лишнего дня.

Эола подбежала к дому. Ее косички растрепались, ее туфли были мокры от росы.

– Папа, папа, смотри, как я промочила ноги! Почему ты меня не ругаешь? Ты всегда говорил, что я заболею, если промочу ноги. Но это так интересно – бегать по росе. Папа, можно, я побегаю еще?

Он кивнул, закуривая сигарету:

– Пожалуйста, бегай сколько хочешь. Ты не заболеешь.

– Спасибо, папочка! – Она умчалась.

Он знал, как это произойдет. К середине дня, набегавшись, она захочет поспать. Ляжет и не проснется уже никогда…

Почему так плохо устроен мир? Для чего это нужно – чтобы одни жили долго, а другие умирали, не успев порадоваться жизни? Неужели боги не могли дать всем единый срок жизни?

– Папочка, я хочу спать! – Дочь стояла перед ним, протирая кулачками глазенки. – Отнеси меня в кроватку!

Тельце девочки было теплым и мягким, от него пахло таким родным, что у отца перехватило горло. Он подоткнул вокруг дочери одеяло и сел рядом, глядя, как она вертится, уминая в подушке удобную ямочку.

– Расскажи мне сказку… – сонно попросила она. Ортон стал рассказывать, стараясь сдерживать подступающие рыдания. Но вот сон сморил ее – она успокоилась и засопела носиком.

В комнату бесшумно вошел слуга.

– Вас спрашивает один человек.

– Я не хочу никого видеть, – ответил Ортон. – Ты не знаешь разве, что сегодня… – Он показал на спящую девочку.

– Этот человек – слуга Креста. Он уверяет, что спасет вашу дочь… Примите его, хозяин!

Отрывок из рукописи, найденной Алексеем Северцевым в подвале королевского дворца.

Глава 8. Кузнец поневоле

По совету бабушки десантный «Гриф» высадил меня на уединенной поляне.

– Чем позже узнает Рюдель о твоем прибытии, тем лучше, – сказала она, и я согласился. К тому же мне была нужна лошадь, а отыскать ее в сельскохозяйственных поселках будет легче, чем в городе. – И сам не ходи покупать. Пошли Петровича. Он не так заметен, как ты.

– Почему? – не понял я.

– Да посмотри на себя в зеркало. Парень – кровь с молоком, щеки румяные, глазищи горят. С тебя хоть нового Давида лепи. А Петрович – он постандартней. Пройдет – его и не заметят.

Рассуждения бабушки были логичны, и после высадки на Изумрудную я отправил робота в поселок, который, как показывала фотокарта, лежал не очень далеко. После моих уроков Петрович стал немного разбираться в лошадях. Я не думал, конечно, что его приобретение окажется очень удачным, но мне бы только добраться до столицы…

Я ждал Петровича больше часа и уже начал беспокоиться. Наконец он показался на дороге, ведя в поводу такого одра, что меня чуть не хватил удар.

– Этот ходячий скелет называется тут боевой лошадью? – спросил я, хлопая конягу по крупу, отчего у нее чуть не подломились ноги. – Ты не боишься, что она сдохнет подо мной?

– Боюсь, – серьезно отвечал робот. Впрочем, он все говорил и делал серьезно. – Но остальные лошади уже куплены кавалером Рюделем.

– Однако… – пробормотал я.

Это был чувствительный удар. Наша схватка с кавалером Рюделем еще не начиналась, а он уже выигрывал у меня очко. Впрочем, этого следовало ожидать. Ведь Рюдель наверняка догадался, зачем Ганелона пригласила меня к себе, а может быть, просто подслушал наш разговор. Знал он и то, что коня я с собой не возьму, – в тесной кабине внепространственных перелетов с трудом поместилась бы даже коза.

Я представил, как с копьем наперевес скачу верхом на козе навстречу Рюделю, и мне стало тошно.

Мы навьючили новоявленного Росинанта тюком с одеждой и прочими запасами. Я посмотрел на карту и двинулся вперед, ведя конягу в поводу. Я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Все же это была чужая планета. Она очень походила на Землю – белыми облаками, зеленым лесом, зеленой травой, пылью на дороге. Только солнце было слегка зеленоватым, да листья у деревьев оказались необычной формы, да насекомые орали в траве непривычными голосами…

Сзади меланхолично вышагивал Петрович. По-моему, его совсем не волновало, что он попал в другой мир. Я знал, что его чуткие уши слышат любое сотрясение воздуха в диапазоне до тридцати килогерц, что он постоянно прослушивает все радиодиапазоны, что четыре его глаза – лицевые, теменной и затылочный – обозревают всю полусферу как в видимом диапазоне, так и в инфракрасном и ультрафиолетовом, – словом, лучшего сторожа и телохранителя нельзя было и желать. И все же тайное беспокойство грызло меня.

После той кутерьмы, которую вчера подняла бабушка, мое предприятие перестало казаться мне приятной прогулкой на рыцарский турнир. Я не знаю, ложилась ли бабуся спать, но был убежден, что бессонную ночь сотне человек она обеспечила. Я представил, как в течение всей ночи приходили в действие могучие охранительные механизмы, созданные человечеством за последние века, как многочисленные подразделения Службы безопасности, Службы здоровья, Звездного совета, Технологического совета, может быть, даже Совета академии решают одну-единственную проблему: где может возникнуть опасность для Алексея Северцева и как эту опасность предотвратить? Я представил, как моя бабуся с присущим ей напором насела на бедную Ганелону – наверно, вывернула ее наизнанку, но разузнала все необходимое. Утром, прощаясь, я спросил об этом бабушку, но она только посмотрела на меня и сказала: «Уж молчал бы лучше, горе-рыцарь…».

С Тиной мне так и не удалось проститься – она, очевидно, все же уехала в Гималаи. Впрочем, от нее пришел пакет – бабушка отдала мне его утром и как-то странно на меня посмотрела. Внутри оказался фотопортрет. Когда я поставил его на солнечный свет, изображение ожило, выступило из плоскости, словно сама Тина оказалась вдруг передо мной. Мне показалось, что еще миг – и ее яркие, сочные губы шевельнутся в улыбке… Сейчас этот портрет лежал в моем кармане, и я не мог удержаться – в который раз за сегодня, – чтобы не достать его и не прочитать написанные на обороте три слова: «Я тебя люблю…».

Мы шли уже часа два, когда Петрович заговорил.

– Странно, – сказал он. – Здесь совсем нет радиопередач. Я прослушиваю все диапазоны – нет ничего, кроме обычных атмосферных помех. На Земле такая тишина только на аварийной частоте Службы здоровья.

– Неужели у них нет ни радио, ни телевидения? – удивился я.

– Дважды я слышал какой-то сигнал – очень мощный. Короткий модулированный сигнал сложной формы. Больше нет ничего. А телевидение здесь существует – я видел в поселке экран.

– Значит, они предпочитают проводную связь. – Я оглянулся на Петровича и тут заметил, что мой Росинант как будто прихрамывает.

– Слушай, да ведь он потерял подкову, – в сердцах сказал я роботу, словно он был виноват в этом. Конечно, мне следовало сразу проверить ноги у лошади, но меня так расстроила ее внешность, что я забыл про все. – Надо искать кузницу.

Дорога, прямая и ухоженная, шла то через лес, то мимо обработанных полей с какими-то мохнатыми злаками, похожими на ветвистую кукурузу. Еще через час мы увидели за лесочком ярко раскрашенные крыши. Разноцветные, словно кукольные, домики выглядели как в детской сказке со стереокартинками.

– Да будет тень Креста над тобой! – сказал я твердо заученную формулу приветствия, когда человек в ярко-желтом комбинезоне вышел к нам из ближнего дома.

– И над тобой, кавалер, – ответил тот. – Я диспетчер Фей, чем я могу помочь путникам?

– Где я смогу подковать коня? – Поскольку меня уже возвели в сан кавалера, я не рискнул назвать свою клячу лошадью.

– Боюсь, что это невозможно. Ты же знаешь, что в праздники всякая работа неугодна Кресту.

– Я, наверно, перепутал дни. Напомни мне, что за праздник сегодня.

– Кавалер смеется надо мной. Он упражнялся с копьем, которое я вижу притороченным к седлу, и утверждает, что забыл о празднике? А что же означает вымпел на его копье?

Я все понял. Претенденты на руку принцессы уже съезжаются в столицу, и Кресту неугодно, чтобы кто-то подковал моего коня, починил мой панцирь, наточил мой меч… Здесь чувствовалась рука кавалера Рюделя. Он явно выигрывал у меня еще очко.

Я на секунду задумался. Конечно, до столицы моя коняга дохромает и так, а там я ее сменю. Но это все же риск. Вполне возможно, что Рюдель приготовил мне еще сюрпризы – скажем, отравил лошадей в королевской конюшне. Тогда все пропало, потому что кавалер без коня – никто. Мой Росинант, несмотря на крайнюю дряхлость, все же давал мне право воткнуть свой вымпел Соискателя перед троном принцессы.

– Ну, хорошо, – принял я решение. – А кузница или мастерская у вас есть? Проводи нас.

– Я был бы рад помочь кавалеру, – отвечал диспетчер, показывая, куда идти. – Но работа в праздник неугодна Кресту – вчера нам весь день повторяли это по телевизору. Никто не согласится помочь кавалеру.

– Подкову вы мне найти можете? – спросил я его.

Я не знал, о каком Кресте талдычит желтый диспетчер и почему этого Креста так боятся, но мне надо было подковать Росинанта.

– Откуда у нас подковы? – вздохнул диспетчер. – За подковой надо ехать на Ристалище.

Я оглядел мастерскую. К счастью, здесь был простенький горн с ручным наддувом, а в углу я высмотрел подходящий кусок железа.

– А ну, Петрович, разжигай горн, – скомандовал я, стаскивая плащ. – Надеюсь, Крест простит кавалеру некоторые причуды. Ведь имеет право кавалер на причуды?

Отковать подкову для меня не составило труда. Петрович тем временем нашел несколько болтов, раскалил их и несколькими ударами превратил в добротные гвозди. Когда я кинул темно-малиновую, покрывшуюся окалиной готовую подкову на верстак и вытер пот со лба, вокруг меня уже стояло человек десять. Они молча смотрели на меня, словно впервые увидели, как человек работает.

Баязета я всегда ковал сам, поэтому ремонт ходовой части горе-коняги не занял у меня много времени. В пять минут я зачистил и подрезал копыто, прибил подкову, обломал и расклепал выступившие наружу концы гвоздей, запилил их. Пока я возился, зажав ногу лошади в коленях, Петрович держал моего Росинанта под уздцы – его даже не пришлось привязывать. Разноцветные комбинезоны все так же молча – словно языки проглотили – смотрели на мою работу. Я протянул диспетчеру монету – по-моему, на нее можно было купить подков на целый отряд рыцарей. На душе у меня было радостно – как-никак, а очко у Рюделя я отыграл.

– Желаю всем удачи и света, – сказал я. – Да будет тень Креста над вами!

– Я провожу тебя, кавалер, – предложил диспетчер. Он вывел нас за поселок, показал дорогу, потом, помявшись, сказал:

– Пусть кавалер извинит меня… Я простой диспетчер, и это не мое дело… Но я осмелюсь сказать: мы все желаем тебе победы. Мы все надеемся, что твое копье не будет знать поражений. И если тебе понадобится наша помощь, мы поможем. Даже если это неугодно Кресту…

Последние слова он произнес так тихо, что я едва расслышал их.

– Спасибо, – растроганно ответил я. – Но почему вы решили оказать мне доверие?

– Ты… не настоящий кавалер, – сказал диспетчер тихо. – Мы видели, как ты работаешь. Ни один кавалер не умеет работать. У тебя руки рабочего человека. Ты наш, хотя и одет кавалером…

Я рассмеялся: его слова были мне приятны.

– Спасибо за хорошие пожелания. Вскоре ты увидишь редкое зрелище – как Рюдель вылетит из седла. Говорят, этого никто еще не видел. Так что не пропусти!

Там, где дорога входит в лес, я оглянулся. Фигурка в желтом комбинезоне по-прежнему виднелась на краю поселка. Я помахал Фею рукой. Теперь я знал, что не одинок на Изумрудной, что у меня есть сторонники.

Глава 9. Долгая жизнь – проклятье

Мы шли по лесу уже давно. Дорога, в полях проложенная почти напрямик, здесь запетляла среди крутых, заросших вековыми деревьями холмов. Стало сыро и прохладно. Кроны лесных великанов сомкнулись над нашими головами. Где-то неподалеку бормотал и булькал ручей, в воздухе разносился странный пряный запах перепрелых листьев. Я невольно замедлил шаг, вглядываясь в переплетения ветвей по сторонам дороги. Лучшего места для засады нельзя было выбрать. Я знал, что засады нет, а если будет, то Петрович заблаговременно ее обнаружит, но ноги сами шли все медленней. И тут Петрович остановил меня.

– В лесу кто-то стонет, – сказал он.

Мы продрались сквозь густые ветви, и я увидел лежащего в траве человека в поношенной, грязной одежде На вид ему можно было дать лет шестьдесят – семьдесят. Он был без сознания. Из раны, рассекавшей его лоб, сочилась кровь, залившая все лицо.

Нам пришлось повозиться с ним довольно долго – мы смыли кровь, продезинфицировали раны (еще три были на плечах и спине, к счастью, все не опасные), заклеили их биопластырем, обработали синяки и ссадины, вправили вывихнутое плечо, сделали уколы. Неизвестный перестал стонать и заснул.

Петрович внимательно осмотрел и выслушал его.

– Ничего опасного, – сказал он наконец. Примерно через час неизвестный пришел в себя.

– Кто вы? – спросил он тихо, всматриваясь в нас.

– Меня зовут Алексей, а моего товарища – Петрович. Скажи, что с тобой случилось?

– Я… умру? – Он смотрел на нас с испугом и надеждой

– Через пять дней ты будешь здоровехонек. Все, что теперь тебе необходимо, – это покой, сон, хорошее питание. Где ты живешь?

Неизвестный долго молчал, закрыв глаза. Потом он попробовал подняться на ноги, но силы ему отказали.

– Помогите мне добраться до дома, – прошептал он. – Это совсем недалеко. Идти один я не смогу. Потом… дома я все расскажу.

– Ты понесешь его на руках, Петрович, – сказал я и пошел за Росинантом. Тот стоял на дороге, где мы его бросили, свесив голову и хвост, ни на шаг не сдвинувшись с места.

Мы блуждали по лесу довольно долго, пока, наконец, не отыскали запрятанный в самой глуши домишко. Жилище незнакомца выглядело убого и снаружи, и внутри. Мы уложили пострадавшего на кровать, напоили, дали таблетку антенна. Постепенно наш пациент приободрился.

– Скоро ночь, – сказал он. – Оставайтесь у меня… Мне будет плохо одному.

Я понял, что он боится одиночества, темноты, своей слабости, чего-то еще.

– Хорошо, мы переночуем здесь. Сегодня тебя не стоит оставлять. Но я попрошу тебя назвать свое имя.

– Увы, у меня давно уже нет имени. Мое имя отобрано и передано другому, потому что я нарушил один из основных запретов – я слишком долго живу. А когда-то меня звали Летуром.

– Ты Летур? – чуть не закричал я. – Художник Летур?

– Нет, я не художник. Художник – это мой сын. Скажи, ты что-нибудь знаешь о нем? Неужели он еще жив?

Я оглянулся на робота. Петрович спокойно стоял у стены. Ему было все равно – сидеть, стоять или лежать.

– Я попрошу тебя позаботиться о лошади, – сказал я ему. – Расседлай ее, пусти попастись да проследи, чтобы не сбежала. А если ты что-нибудь понимаешь в лошадях, подумай, как ее немного приободрить.

Робот ушел, и я облегченно вздохнул. Он наверняка знал кое-что о художнике Летуре, и мне не хотелось при нем говорить неправду. Но не мог же я сказать израненному человеку, что его сын погиб!

– Я слышал, что твой сын – талантливый художник. Он написал замечательный портрет принцессы Ганелоны. Она его очень ценит и любит. Вот и все, что я о нем знаю.

Мой пациент так и засветился от счастья.

– Спасибо тебе. Твои слова – самое радостное, что я услышал за всю свою лишнюю жизнь.

– Расскажи мне все по порядку, Летур. Я ничего не понимаю. Какая лишняя жизнь? Что все это значит?

И он начал рассказывать. Только теперь передо мной стала вырисовываться подлинная картина жизни на Изумрудной – кое о чем я уже знал от Ганелоны, о чем-то догадывался сам… Все оказалось сложнее и проще. И намного хуже, чем я мог предполагать.

– Прежде всего должен сообщить тебе, что все мы, населяющие эту планету, не являемся аборигенами. Мы иммигранты, пришельцы из другой системы, теперь никому не известной, появившиеся здесь сотни лет назад.

– Я знаю это. И даже знаю, откуда вы прилетели, потому что сам только сегодня прибыл оттуда. Ваша настоящая родина называется Земля, до нее сорок пять световых лет – ты знаешь, что такое световой год?

– Знаю. Но сколько же времени ушло у тебя на дорогу?

– Сегодня утром я был еще дома.

– Поразительно… Наши предки провели в ракете много лет, пока добрались сюда. И это имело трагические последствия. Очевидно, в пути переселенцы подверглись действию какого-то фактора, изменившего наследственность. Люди начали умирать молодыми, и с этим не удалось ничего поделать.

Были и другие беды, неизбежные при подобных переселениях: на новом месте на беглецов обрушились неожиданные эпидемии, их косили беспощадные болезни. Одно время все существование колонии висело на волоске из-за огромной детской смертности. Наконец удалось найти прививку, которая спасала детей. Но со взрослыми все обстояло по-прежнему. Мужчины умирали в расцвете сил, как только достигали сорока лет, – умирали мгновенно, без мук, без каких-либо предшествующих симптомов. Женщины, продолжательницы жизни, воспитательницы детей, жили еще меньше.

Примерно в те же годы, когда была введена обязательная прививка всем новорожденным, спасавшая их от смерти, появилась и религия. Первые переселенцы тоже верили в своего бога, но это была формальная вера. Новая религия, религия Креста, была фанатичной, исступленной, беспощадной. Люди не знали, почему они умирают, и искали объяснения в иррациональном, потому что верить – это проще, чем знать. Вера ни к чему не обязывает, она учит смиряться, принимать мир таким, каков он есть.

Представь себе, как страшно жить человеку, если он знает, когда пробьет его час. Вот остался год, вот полгода, а вот всего месяц-два – небольшие отклонения бывают, но итог всегда один. Представь себе этот ужас – целая планета смертников! Целое человечество осужденных на смерть и знающих, что помилования не будет… Что им оставалось делать? Было только два выхода: или пьянство, безумие, самоубийство, или… вера.

Люди хотели жить, и они предпочли веру. Они поверили, что так надо высшему божеству, и верят в это до сих пор.

Одно время я думал, что есть и другой путь – наука. Ведь то, что мы потеряли по дороге сюда, можно найти снова. Но почему-то этот путь был оставлен. Больше того – на нашей планете практически нет науки. Мы живем остатками того запаса знаний, который привезли с собой. Но и этот древний багаж мы растеряли почти весь.

Такое следствие естественно. Наука и религия – всегда враги. Стремление к знанию и потребность в вере лежат на разных полюсах – я твердо уяснил это для себя. Сам я вере предпочел науку. И тоже потерпел неудачу.

Я говорю «тоже», хотя твердой уверенности у меня нет. Но не могли же люди за столько веков не попытаться справиться с бедой? Наши короли и принцы, наши всемогущие кавалеры из Черного совета – они ведь тоже хотят жить?

Но мне удалось узнать другое – такое страшное, что до сих пор я сказал об этом только двоим. Но они умерли. Ты третий, кому я открою эту тайну. Я узнал, что прежде, не так давно, люди жили гораздо дольше – лет до пятидесяти.

Ты можешь себе представить? Жить лишний десяток лет? Совсем недавно это было возможно. Но сработал неведомый механизм в нашем теле – и срок жизни сократился. Он стал сорок пять, затем сорок лет – для мужчин, и еще меньше – для женщин.

И еще одно я узнал. Иногда механизм все-таки не срабатывает. Приходит срок, а человек не умирает. Поверь, тут не ошибка в хронологии – каждый из нас считает не только годы, но и месяцы своей жизни. И вот он живет – год, три, десять, вызывая вначале любопытство у окружающих, потом раздражение, потом – ненависть.

Ты видишь перед собой одного из таких людей. Я должен был умереть двадцать лет назад. Но я все еще жив, и мне уже шестьдесят. Значит, можно? Значит, есть надежда? Но меня не исследуют, не пытаются найти причину чудесной аномалии. Наоборот, меня возненавидели так, что мне пришлось скрыться. И я вернулся в родные места – ведь я родился в этом домике и здесь провел детство. А теперь уже много лет я прячусь в лесу, питаясь плодами и охотой. Сегодня мне не повезло – я пошел осматривать свои силки и ловушки и неожиданно наткнулся на людей, которые почему-то были не на работе. Ты видишь, что они со мной сделали? Только чудом я вырвался из их рук. А ведь последние сорок пять лет я тружусь над одной проблемой: я пытаюсь понять, как вернуть людям долгую жизнь.

Все эти годы мне было очень одиноко и очень трудно. Я начинал на пустом месте. Я кое-что узнал, но ничего не добился! И самое страшное, в чем я теперь совершенно убежден, – что отпущенные нам сроки все сокращаются! Я точно знаю, что люди стали умирать еще более молодыми. Так умер мой друг, которому я поведал о своем ужасном открытии – ему было немногим больше тридцати. Так умерла моя жена, едва родив сына, – уснула и не проснулась. А ей было только двадцать пять. С тех пор я молчал, потому что боялся навлечь смерть на неповинных. Вот и теперь я рассказываю все это, а сам боюсь за тебя.

Когда-то я попытался обратиться к слугам Креста. Они слушали меня, но в их глазах я видел только тупость и равнодушие. «Тень Креста над нами» – вот все, что они смогли мне сказать. Так угодно Кресту – и это их устраивает. Они глупы и бессердечны, а все их участие – только маска лицемерия. Им надо, чтобы я не думал, не сомневался, а слепо верил. Я предъявлял им факты, а они уверяли, что это ошибка, что сказка о долголетии – выдумка смутьянов. Я доказывал, что люди несчастны, а они уверяли меня в обратном. «Посмотри, – ласково журчали они, – милостью Креста мы не знаем болезней, не ведаем телесных страданий, у нас не рождаются уроды, убогие, не умирают малые дети. Каждый, кто появился на свет, получает столько же, как и все остальные, – и срок жизни, и жизненные блага. Все люди сыты, одеты, умеренно трудятся, хорошо зарабатывают, развлекаются, дома их уютны и красивы. Природа наша благодатна, места хватает всем, никому не приходится рисковать собой в бурных морях, знойных пустынях, в горах и снегах. Так угодно Кресту, а то, что ему угодно, – благо…» Так говорили они, но я им не верил, а люди верили. Под тенью Креста род человеческий скудеет и вымирает. У нас нет героев, нет подвигов, нет риска, нет славы. Дух поиска, дух познания исчез, все человечество стало напоминать стадо ухоженных свиней, довольно хрюкающих у своей кормушки в ожидании часа заклания!

Летур откинул голову на подушку и замолчал. У него явно поднималась температура. Я подозвал Петровича – он давно уже вернулся и стоял у стены, слушая рассказ, – и мы начали возиться с раненым. Потом я снова дал ему таблетку антенна, а когда та подействовала, стал готовить ужин. Продуктовый НЗ по настоянию бабушки был упакован в наш тюк и сейчас нам очень пригодился, потому что еды в доме не было никакой. Разыскав в шкафу две тарелки, я положил на них по кубику, полил водой, и после минуты шипения и бульканья кубики превратились в сочные бифштексы, подрумяненные и аппетитные. Затем я извлек из прозрачной упаковки пучок тонких палочек величиной со спичку и тем же способом превратил их в макароны.

Летур накинулся на пищу с жадностью – видно, жилось ему в лесу впроголодь. Все же он обратил внимание, что Петровичу не досталось тарелки, и предложил с ним поделиться.

– Благодарю тебя, – отвечал Петрович. – Я сыт.

– Он сыт, – подтвердил я, уплетая румяное, горячее мясо. – Он недавно хорошо подзаправился.

Это было верно: только вчера Петровичу сменили аккумуляторы.

– А теперь спать, – объявил я после ужина. – Утром нам надо быть в столице.

Когда мы легли – Летур на своей кровати, я на полу, – а Петрович вышел присмотреть за Росинантом, я спросил у хозяина, сколько лет его сыну.

– Он уже достиг предела, – тихо ответил тот. – Ему сорок лет. Я не видел его почти двадцать лет…

Слова Летура многое мне открыли. Я понял, что причину смерти художника искать бесполезно. Просто он уже прожил весь отпущенный ему срок…