Текст книги "Перекресток дальних дорог (сборник)"

Автор книги: Владимир Михановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

АПОЛЛОН

Пролог

Мы лишь звенья блистающей цепи.

После нас еще будут века.

И лежат заповедные степи -

Затекла горизонта рука.

Орнитоптер шел по основной траектории, давным-давно усвоенной его памятью. Пробив облачный слой, аппарат вскоре пошел на снижение.

Прошло еще несколько минут, и лес внизу поредел, расступился, уступив место обширной равнине. Посреди нее сиротливо белела заброшенная башня космосвязи, похожая на старинную церквушку или часовню. К башне вели две еле заметные тропинки, еще покрытые предутренним хрупким ледком. Картину довершали несколько стожков прошлогодней соломы. Граница равнины и леса обозначалась небольшой речкой, прочно закованной в ледяной панцирь.

Из-за линии горизонта плавно выплыли верхушки первых строений Зеленого городка.

Предоставив управление автопилоту, Иван Михайлович, не отрываясь, смотрел вниз, словно видел все это впервые – и стайки коттеджей, выбежавшие на крутой берег реки, и строгие институтские корпуса, и матовые, день и ночь светящиеся кубы лаборатории биосинтеза, и многослойные испытательные полигоны для выращиваемых в них белковых систем – гордости ученых и инженеров Зеленого.

Что греха таить, он волновался сегодня как никогда, и, быть может, именно поэтому восприятие Карпоносова было особенно обостренным: он обращал внимание на любую мелочь проплывающего пейзажа.

Кое-где вдоль городских улиц еще лежал снег, собранный в аккуратные сугробы, съежившийся, потемневший.

Солнце вот-вот должно было показаться над горизонтом; на востоке с каждой минутой ширилась неяркая, туманная апрельская заря. «Скоро солнце напророчит свет и радость навсегда, сладко-сладко забормочет пробужденная вода», – мелькнуло у Карпоносова. В минуты сильного душевного волнения его мысли непроизвольным образом выливались в строки стихов.

Через некоторое время аппарат опустился на прозрачный купол Биоцентра. Цепкие присоски впились в пластиковую поверхность, и дверца орнитоптера распахнулась.

Карпоносов ступил на серебристую ленту, и она, вздрогнув, побежала вниз, к вестибюлю, украшенному розоватыми колоннами из марсианского лабрадора.

Огромный сферический зал, еще хранивший в себе настороженную ночную тишину, был пустынен. Он казался еще больше из-за дуговых металлических перекрытий.

Невидимый луч фотоэлемента скользнул по фигуре конструктора-воспитателя, вспыхнул рубиновый глазок транспортной тележки, но Иван Михайлович прошел мимо.

Карпоносов все привык делать не спеша и основательно. Последние две сотни метров ему захотелось пройти пешком, чтобы сосредоточиться. Ведь сейчас ему предстояло действие, венчающее долгие годы усилий его единомышленников и друзей, большой группы ученых разных специальностей, которую он возглавлял.

Последнее время его мучила неясная мысль, но четко сформулировать ее никак не удавалось. Что-то недодумали они с Аполлоном. Недодумали, несмотря на восторженную оценку, которую дала новой белковой системе и ее возможностям Государственная комиссия.

Впрочем, теперь, пожалуй, поздно изменить что бы то ни было. Через несколько минут он включит Аполлона, «вдохнет в него жизнь», как несколько выспренне любит выражаться Иван Михайлович, и первая в мире самостоятельная белковая система начнет существование…

Вдали, за шеренгами лабораторных установок, показался Аполлон – элегантный красавец с угловатыми контурами, любимое его детище.

Карпоносов приблизился к белковому и медленно обошел массивную фигуру, неподвижно стоящую на пологом возвышении. В течение многих лет обучения Иван Михайлович имел дело с роботом, и сейчас конструктору показалось, что Аполлон даже внешне чем-то похож на него. И все-таки, что ни говори, Аполлон останется машиной, подумал Иван Михайлович с неожиданной грустью. Пусть умной, невероятно сложной, самой совершенной в своем роде, но все равно машиной.

Конструктор улыбнулся внезапно пришедшей в голову мысли. Удачное имя выбрали они своему детищу! Пожалуй, среди себе подобных робот и впрямь будет выглядеть Аполлоном – красавцем из красавцев.

Мощное прямоугольное туловище. Крепкие и быстрые конечности, легко сгибающиеся в сочленениях. Упругие и чуткие многопалые руки-щупальца… А как прекрасно смотрится чубчик антенны на макушке!

Карпоносов вздохнул. Он понимал, что ему не придется проследить весь путь Аполлона. Роботы такого класса, по компьютерным расчетам, смогут – даже при предельных нагрузках – существовать долго, лет триста – четыреста.

– Сколько дел предстоит совершить Аполлону… И как важен для него какой-то общий принцип, которым он мог бы всегда руководствоваться в этих делах. – Он и не заметил, как вслух пробормотал эти слова.

Подойдя к пульту, Карпоносов протянул было руку к верньеру, чтобы включить биоритмы Аполлона, но тут же отдернул ее, словно обжегшись. Мысль, которая донимала конструктора в последнее время, начала приобретать более четкие очертания.

– Аполлон, конечно, сумеет прокладывать тоннели в горах, взрывать породу, рыть шахты, добывать руду и уголь, конструировать машины заданного назначения, – продолжал рассуждать вслух Иван Михайлович. – Сможет, если понадобится, вести корабль по им же проложенному маршруту. Но догадается ли он ободрить капитана шуткой в долгом полете, когда до родной планеты еще много лет пути? Бросится ли спасать человека, внезапно попавшего в беду, если с точки зрения компьютерного расчета его положение кажется безнадежным? Бросится ли, рискуя собственным существованием?

Тут ведь одними командами да жесткой программой не обойтись, поскольку роботы серии «Аполлон» будут обладать правом выбора, автономностью в решениях: это необходимо для их быстрой адаптации в сложной, непрерывно меняющейся обстановке, когда логика подчас уступает интуиции, какому-то особому чутью… А откуда ему взяться у робота?

Чувств – вот чего будет не хватать Аполлону. Великая способность переживать, свойственная разумному существу! Способность испытывать, например, приязнь, сострадание. И тоску. И гнев.

«Только чувства в соединении с разумом, – подумал конструктор, – смогли бы правильно ориентировать действия робота, предоставленного собственной воле. Только они послужили бы ему надежным компасом в бурном море…»

Иван Михайлович потер лоб. Итак, Аполлону необходимо привить эмоции, как садовник прививает к дереву черенок. Только это поможет роботу отличить добро от зла…

Впрочем, здесь есть и определенный риск. А вдруг эмоции поведут Аполлона совсем в другую сторону, вдруг они отвлекут его от основных задач, которые необходимо решать? Вдруг компас в бурных силовых полях окажется неверным? Что тогда?..

И тут взгляд конструктора упал на неровно мерцающий, как бы пульсирующий светом шар, лежащий на лабораторном столе чуть поодаль.

Это был блок, моделирующий человеческие чувства, – те самые, которых, по мнению Ивана Михайловича, не хватало Аполлону: радость и тоску, симпатию и неприязнь, любовь и ненависть.

Над блоком эмоций конструкторский коллектив, возглавляемый Карпоносовым, трудился давно, примерно столько же лет, сколько и над Аполлоном.

«Что ж, знаменательное совпадение, – подумал Иван Михайлович. – А если теперь же, немедленно, объединить, синтезировать обе эти работы?!»

Взяв в руки мерцающий шар, Иван Михайлович некоторое время держал его на весу. Принять решение было непросто: ведь блок эмоций, как и Аполлон, имелся в единственном экземпляре.

Вживить Аполлону блок эмоций можно, а вот обратно его заполучить, не повредив, не удастся. После того как робот «оживет», блок эмоций соединится с ним, быстро срастется тысячами нитей – синаптических связей.

Да, это огромный риск – риск загубить Аполлона, швырнув его в безбрежное море человеческих чувств.

Конструктор Иван Карпоносов не знал еще, что его отделяет только шаг от величайшего открытия в робототехнике, что Аполлон, обладающий человеческими эмоциями, даст начало бесчисленным ветвям – целым поколениям роботов, обладающих совершенно новыми, невиданными дотоле свойствами.

Повинуясь только собственной догадке, конструктор подошел к роботу и вмонтировал блок эмоций в его головной отсек.

Затем решительно крутанул верньер, и живительные биотоки начали все более стремительную циркуляцию в сложнейшей биоэлектронной системе по имени Аполлон.

Глава первая
В гавани

Сны весны ясны и сини,

Гроз угрозы далеки.

По утрам ложится иней,

Ветки голы и легки.

Наливаются закаты,

Жить готовится трава.

Выйдешь ты на мост покатый -

Закружится голова.

Неизвестно почему, но Коля сразу обратил внимание на этого неуклюжего допотопного робота, едва тот появился в гавани. Суставы робота на ходу поскрипывали, странно и забавно поблескивали выпуклые глаза-фотоэлементы, которые давно уже не использовались в робототехнике.

Гавань, начальником которой работал отец Коли, была небольшой, однако служила важным перевалочным пунктом между морем, сушей и космосом. Водой сюда шли грузы с Оранжерейного архипелага – фрукты, выращиваемые для землян и жителей других планет Солнечной системы. Отсюда, из гавани, отправлялись на архипелаг предметы, необходимые тем, кто обслуживал оранжереи. Туда везли биостимуляторы, бактериальные ускорители роста растений, саженцы с других планет.

Робот резко выделялся среди своих собратьев, хотя старинные биосистемы были в гавани в общем-то не в диковинку, и обычно мальчишки знали назубок их «год рождения» и марку. Но даже их поначалу поставил в тупик массивный, с трудом передвигающийся угловатый белковый.

Впрочем, ребята едва обратили ли бы на него особое внимание – в гавани ведь трудятся тысячи роботов, – если бы не странное поведение новичка.

Коля с ватагой ребят направлялся на пляж. Навстречу им тяжело, вперевалку шагал, тащил груз белковый. Он обвел всех фотоэлементами и остановил взгляд на Коле. Впоследствии приятель Коли уверял, что в огромных глазах-блюдцах робота заплясали какие-то колдовские, бесовские огоньки. Впрочем, приятель, все это знали, был большим выдумщиком и фантазером. Так или иначе, робот, который нес огромный контейнер с бананами, остановился, пристально посмотрел на Колю и, словно зачарованный, пошел следом за мальчиком.

Робот шагал за Колей, не глядя по сторонам; на его голове медленно вращался кустик антенны, похожий на непокорный вихор.

Опешивший Коля несколько раз оглянулся. Ему показалось, что робот пристально изучает его. У Коли было сильное искушение задать стрекача, но он пересилил себя, хотя и был порядочно перепуган внезапным преследованием: не хотелось в глазах приятелей прослыть трусишкой, хотя с роботами, лишенными ограничителей, как известно, могло приключиться всякое. Кроме того, и необычный белковый чем-то заинтересовал Колю.

Так они миновали несколько кварталов, сопровождаемые притихшими ребятами.

В начале улицы, которая круто поднималась в гору, робот остановился. Остановился, сделав по инерции несколько шагов, и Коля.

– Ты Искра? – спросил робот внезапно. Голос его был низкий, рокочущий, но он показался Коле приятным.

– Что? – растерянно переспросил мальчик.

– Человек, твоя фамилия – Искра? – переспросил робот настойчиво.

– Да, – растерянно ответил Коля. – А откуда ты знаешь?

– Мне показалось… – Не договорив, робот покачнулся, отчего контейнер, стоящий на его широких, как шкаф, плечах, угрожающе накренился.

Ребята, окружившие их, молча слушали диалог Коли и белкового робота.

– А что с тобой? – спросил кто-то у робота. – Может, помощь нужна?

Белковый покачал головой.

– Я недавно на Земле… Отвык от гравитации… Это пройдет, – отрывисто проговорил он, не отрывая взгляда от Коли.

Мальчик сделал нетерпеливое движение.

– …Синие. Они синие-синие, как два лесных озера, – вдруг быстро проговорил белковый, словно очнувшийся от забытья.

– Ты о чем? – спросил Коля и инстинктивно сделал шаг назад: во взгляде робота ему почудилось что-то угрожающее.

– Не бойся, юный землянин, – пророкотал белковый, как будто угадав его мысли. Затем запустил свободное щупальце наверх, достал из контейнера связку бананов и бросил ее Коле.

Мальчик, однако, был так растерян и взволнован странным разговором, что не пошевелился, и связка бананов, описав дугу, шлепнулась о стену дома.

Кивнув всем на прощанье, белковый поправил груз и медленно двинулся вверх по крутому уличному подъему.

– Как тебя зовут? – крикнул кто-то из ребят.

– Аполлон, – пророкотал белковый, не оборачиваясь.

Ребята прыснули. Уж слишком разительным было несоответствие между именем и всем видом робота, еле волочащего конечности, к тому же имеющему столь странную и смешную форму.

Друзья подошли ближе к Коле. Приятель спросил:

– Ты его знаешь?

– Откуда? – пожал плечами Коля.

– Мне показалось, он тебя когда-то знал, но не мог вспомнить когда.

– Странный он, Аполлон.

– Он добрый, – произнесла задумчиво девочка и, нагнувшись, подняла связку бананов. – Ого, какие тяжелые. И кожура с золотистым отливом. Наверняка новый сорт.

– Пойдем купаться! – крикнул кто-то, и стайка ребят, прыгнув на бегущую ленту, стремительно помчалась к пляжу.

До возвращения на Землю старый Аполлон трудился на Деймосе – спутнике Марса.

Там были обнаружены следы внеземной цивилизации, и по инициативе Межпланетного Совета на спутнике была развернута грандиозная программа археологических раскопок.

Руководители программы включили Аполлона в надежде на то, что удастся использовать его уникальную память – бесценную сокровищницу и кладовую информации. Ведь это был самый старый из всех роботов Солнечной системы: в земных единицах измерения ему было около трехсот лет.

Аполлону довелось участвовать во множестве космических экспедиций, и благодаря умению чувствовать и переживать информация в его запоминающем устройстве была классифицирована так, как это мог сделать только человек.

Однако надежды организаторов раскопок не оправдались.

В памяти Аполлона неожиданно обнаружились необъяснимые провалы, она словно рвалась на куски, как старая, пришедшая в негодность кинопленка. Даже перед самой простой логической задачей, еще совсем недавно не составляющей для него труда, Аполлон становился в тупик, вот и пришлось его списывать с Деймоса. Так он попал в гавань.

Первые дни на Земле Аполлон очень страдал от гравитации, ведь на Деймосе практически царствовала невесомость. Приспособляемость робота оставляла желать лучшего: его системы ориентации в пространстве давно уже утратили былую гибкость.

С трудом переставляя налитые свинцом непослушные конечности, Аполлон бродил по окрестностям гавани. Разглядывал земные растения, смотрел на пологую равнину, мучительно напоминавшую ему что-то. Или ловил чуткими – все еще! – анализаторами степной, напоенный травами ветерок, привычно раскладывая его на компоненты, как он делал это там, на далеких планетах…

Особенно нравились Аполлону степи – заповедные земли, которые начинались сразу за портом. И конечно, море. Он мог часами стоять на берегу, глядя в пространство, на линию горизонта.

В памяти робота в эти минуты теснились смутные воспоминания, похожие на эти осенние облака, – столь же бесформенные и неуловимые. Иногда из них выплывали зримые образы.

Чаще всего это был хоровод светил – из тех, которые Аполлону довелось повидать на своем долгом веку. Он путал названия, а они бесконечной чередой проплывали перед его внутренним взором: красные тусклые карлики, обладающие чудовищной гравитацией, зеленые ласковые светила, как бы струящие спокойствие и доброжелательность, оранжевые беспокойные солнца, швыряющие в окрестное пространство факелы-протуберанцы.

С чувством, близким к ужасу, он вспоминал Черную звезду, в плен к которой едва не угодил корабль.

Но чаще всего ему, конечно, виделось Солнце, единственное во Вселенной.

А впервые он увидел его, когда покинул купол Биоцентра Зеленого городка. Было это невообразимо давно… Что осталось от той поры в том, что он, как и люди, называл памятью?

Вглядываясь в горизонт до рези в фотоэлементах – он их называл глазами, – Аполлон силился оживить, вызвать в памяти тот день, самый первый день своего самостоятельного существования. Перед мысленным взором проплывали какие-то обрывки, легкие как пар и столь же неуловимые.

…Припоминался мутный океан небытия, который вдруг непостижимым образом начинает редеть. Пелена, спадающая с инфразатора. Огромный прозрачный купол над ним, контуры которого становятся все более явственными.

…Перед ним стоит человек. Он улыбается, между тем как информация об этом человеке все более «оживает» в мозгу. Да, это он, записанный в тысячах бит информации, – Иван Михайлович Карпоносов, его конструктор и воспитатель.

Конструктор протягивает руку, помогает Аполлону сойти с упругого возвышения, на котором тот стоял.

До чего он труден, первый шаг! Как зыбко и призрачно равновесие… Но только сохраняя его, можно перемещаться в трехмерном пространстве – эту аксиому Аполлон усвоил твердо. Как это люди, его создатели, умудряются не падать?

С каждым движением, однако, белковый чувствует себя все увереннее. Каждый последующий шаг дается ему легче предыдущего.

Сделав дюжину шагов, белковый останавливается. Внимательным взором окидывает сферозал, одну за другой узнает биоустановки, расположенные по концентрическим окружностям. Каждая из них обеспечивала «пробуждение» одной из его систем – это Аполлону тоже известно.

Однако с самого начала еще не окрепшее сознание Аполлона начали беспокоить неведомые ощущения, которые никак не были отражены в его запоминающем устройстве. Поначалу это повергло его в полное смятение.

Но конструктор был рядом, он все время заботливо поддерживал Аполлона, и чувство приязни к этому невысокому, неуклюжему коренастому существу, которое подарило ему самое драгоценное во Вселенной – бытие, существование, жизнь, – вдруг жаркой волной накатило на его сознание. Видимо, именно это чувство и помогло Аполлону в первые минуты преодолеть смятение. Что потом? Робот самостоятельно проковылял до двери. Там, за этим прямоугольником, укрепленным на шарнирах, находится оно – желанное открытое пространство, не ограниченное ни стенами, ни потолком.

Аполлон вспомнил, что дверь перед ним распахнул конструктор. Что было потом, он, как ни силился, припомнить не мог: все дальнейшие события погружались в чернильную мглу.

Встреча с маленьким землянином в гавани необычайно взволновала Аполлона. Это чувство было сродни испытанному им тогда, при первом выходе в открытое пространство.

Где он видел эти светло-голубые, сияющие как две звездочки глаза?

Воспоминание ускользало, не давалось. Так выскальзывает из щупальца предмет, когда корабль находится в состоянии невесомости.

От усилий пробудить гаснущую память Аполлон утратил последние силы. Полет? Долгий полет в невесомости? Но ведь он был потом, много лет спустя, когда конструктора уже не было в живых…

Подогнув заскрипевшие конечности, робот тяжело опустился на прибрежный песок; он ощущал неумолимую гравитацию, казалось, каждой белковой клеточкой своего существа.

Берег был пустынен. Ленивые волны накатывались издалека и, дробясь, разбивались у ног Аполлона. Ласковый морской бриз приятно холодил сморщившуюся, покрытую лучами трещинок поверхность белкового. Вековая усталость въелась в каждую клеточку некогда мощного, великолепного тела, и это было необратимо. Удивляться тут было нечему: устают ведь даже материалы, и металл устает. Что уж тут говорить о такой тончайшей организации, как белковый?

В атмосфере было спокойно. Ветер с моря скорее нежил, чем беспокоил его, но Аполлон чувствовал приближение шторма. Он и сам не мог бы сказать, откуда идет это ощущение, но не сомневался в его правильности. Робот был чувствительнее к перемене погоды, чем самый чуткий барометр.

Однако думал сейчас Аполлон не об осенней непогоде: его мысли незаметно переключились на юного землянина, с которым он встретился на одной из портовых улиц. Робот чувствовал, что с Колей связана для него какая-то тайна, загадка, корни решения которой следует искать только в собственной памяти.

Незаметно наступил вечер.

На Деймосе Аполлон успел привыкнуть к тому, что день сменяется ночью мгновенно, их разграничивает бесконечно бегущая воображаемая линия терминатора, отделяющая свет от тьмы. Прошла она – и наступает полная темнота, на черном небе вспыхивают немигающие глаза созвездий. Никаких полутонов! Точно так же наступал на Деймосе скоротечный день – сразу, решительно, без всякой «раскачки», словно легким нажатием пальца воспитатель включал ослепительную лампочку.

А здесь… Ночная тьма подступала медленно, исподволь, но неотвратимо. Тени удлинялись, густели, наливались пронзительной осенней прохладой, пророча близкую ночь.