Текст книги "Дневники 1941-1946 годов"

Автор книги: Владимир Гельфанд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

Только что пришел в Зеленый Гай. Здесь резерв находится, решил спать с ними.

04.03.1944

Написал три письма – маме, папе и дяде Люсе.

Наша дивизия переехала на 7 километров вправо, а я решил пока остаться здесь, в Зеленом Гае.

Жители, где я снял квартиру, кажется бедные, и насчет жизни будет скверно. Но подожду денек, посмотрю. А пока я своим хлебом перебиваться буду.

05.03.1944

Александровка.

Отправил письмо тете Ане.

Сегодня немец сделал на село-совхоз крупный артналет. Я попал в самое пекло. Поспешил спрятаться и набрал полные сапоги воды.

06.03.1944

Гавриловка.

Написал одно письмо маме.

Ночевал здесь, совершив ночной переход из совхоза Александровки, села Ковалевки. Полночи проблудил, но не важно – зато поел нынче сытно: суп, каша и хлеб (выменял за табак). Выменял буханку, но половину отделил хозяевам. Они живут в 17 номере.

Из газеты узнал о желании Финляндии выйти из войны и о ведущихся в связи с этим переговорах. Дай бог!

Сейчас ухожу на передовую, опять в Александровку.

07.03.1944

Вчера пришел сюда (в совхоз Александровка) поздно вечером. Своих хозяйственников на старом месте не нашел. Пошел искать, когда встретил дорогой кухню, старшину Галкина, Урасова, Тютюнникова и других. Пошел с ними в роту.

На передовой увидел замкомбата по политической части. Он, по-моему, неплохой человек. Его молоденькая жена спит с ним – вот хорошо кому, счастливый человек! Редко кому дается счастье такое – воевать с женой!

В Александровке долго искал ночлег. Люди хуже зверей стали. По несколько человек в одной хате находится и не пускают. Тесно им!

В одну хату полуразрушенную вошел. Не пускали – "секретный отдел" мотивировка. Наконец согласились дать место в сарайчике. Там была солома и, пусть сарай без двери, было сухо, хотя на дворике шел дождь. Переспал. Как светать начало, пошел искать хозвзвод.

Моросил дождь, дул ветер – было холодно, а в хозвзводе даже костра человеческого или какого-либо не было. Хорошо было только Рымарю – он помещался в палатке, отделанной из плащ-накидок. Внутри палатки горела печь и из нее шел приятный душок. Я постоял, посмотрел с завистью и пошел в село искать притулку, как по-украински говорится.

Попал в санчасть 320 с.д. Здесь много раненных, ухода за ними никакого – всего один санитар. Подвода с медикаментами и врачами еще не переправилась. Люди страдают нечеловеческими муками. Двое за нынешнюю ночь и утро скончались, хотя их можно было бы спасти, при наличии лучших санусловий.

От папы получил письмо за 30.I.44. Насчет аттестата ни словом не упоминает, а ведь прошло уже около двух месяцев, как я ему его выслал.

Память крутит по-прежнему, но я думаю пойти на передовую как только станет мне лучше. Первая неделя весны миновала и на дворе все пасмурно, грязно, холодно, снег еще не везде растаял.

08.03.1944

Александровка.

Погода сырая, мокрая, моросит меленьким дождем. Но мне все нипочем – я обосновался в хорошей (после степного холода), уютной и, главное, теплой комнате. Трещит затопленная печь. Приятно думать, что еще один день пройдет хорошо для меня, и я избегну холода и мокроты надворной.

Сюда пришел вчера вечером, когда уже и без того серое небо, заволакивалось темной мутью ночного времени. После непродолжительных поисков ночлега мне удалось напасть на удачное местечко.

В соседней комнате ОВС 416. Когда я, их найдя, спросился переночевать, мне наотрез отказали, заявив, что у них ночевали капитаны и украли самогон. Спросил относительно этой комнатки.

– Там помещается 13 офицеров, среди них майор и подполковник.

Я понял, что они врут, ибо в такой комнатке вряд ли могла поместиться такая масса народу, к тому же такие высокие чины не покусились бы на эти условия.

Зашел, спросил можно ли переночевать. На койке сидел какой-то человек, по-видимому, офицер. Он ответил отказом. Но когда я сказал, что я лейтенант из 9, он позволил мне остаться.

Много меня расспрашивал. Из разговора я увидел, что он весьма серьезный и представительный человек. Стало уже совсем темно. Лица и формы я его не видел, но по тому, как он говорил о капитанах, майорах и полковниках, решил, что он, по меньшей мере, капитан. Но он оказался комсоргом полка. Бурскер фамилию его я слышал не раз из газет и от Бихандыкова. Он пишет стихи и любит литературу. Медаленосец.

Ночью не мог заснуть: среди ночи к нам постучались корпусные связисты. Они затопили, стали печь пышки. Их было трое. Потом, когда уже все легли спать – немец начал стрелять по селу. Методично, в течение всей ночи он обстреливал весь участок, где размещалось село. Снаряды падали совсем близко.

Вши тоже мучили. Лейтенант Бурскер не спал, а когда начался артналет противника, такой налет, что земля подпрыгивала – он ушел в момент непродолжительного затишья вон из Александровки к себе на КП. Но у меня КП не было, и я вынужден был долежать до рассвета. С рассветом ушли и связисты. Я остался один.

Соседи не имеют печки, кухни – вот они и топят-варят в моей комнатушке. У меня тепло. Днем я прожарил утюгом вшей на одежде. Они лопались и выделялись жирным в складочках рубашки. Ох, и сколько же их было! Стало невтерпеж бороться с ними. Я бросил на середине, оделся – стало немного легче.

Днем немец еще беспросветнее забил по деревне. Снаряды падали со всех сторон от нашего домика. Снаряды, к счастью, были маленькие и, хотя ложились рядом, вреда нам не приносили. Но в хатенке, что по соседству с нашей, случилась целая трагедия, заставившая их немедленно после налета очистить жилплощадь. Снаряд упал у самой двери домика. Одному оторвало ногу, троих ранило осколками. Было там и криков и суеты!

В другом месте, как ошалелая сорвалась тройка лошадей с кухней и помчалась по улице, а снаряды все ухали и ухали, подгоняя их страх.

Еще в одном месте бегала обезумевшая серая лошадь. Она не знала где остановиться и металась, вскрикивая. Люди метались кто куда, широко раскрыв полные ужаса и волнений глаза. Это было страшно видеть.

Вечером пошел в хозвзвод. Там получил хлеб – больше ничего не было 800 грамм на два дня. С продуктами туговато. Поужинал кукурузным супом, нежирным, противным, но выбора не было.

09.03.1944

Взял с собой одного болеющего по ранению минометчика (он тоже находится при хозвзводе). Выпил перед уходом грамм 200 водки.

Голова болела надоедливо, но водка помогла мне уснуть. Посреди ночи вши разбудили меня. Они наползли еще в большем количестве и кусали, кровожадные, ненасытно, без всякой жалости. Я ворочался, чесался, но бесполезно. Перед утром вздремнул, и мне даже что-то приснилось, но быстро опомнился и проснулся. Что снилось?

Рассвет был серым и холодным, но вши... не понимали этого – им было тепло и сытно. Сегодня я устрою им Отечественную войну! Пусть и они познакомятся с ужасами и беспокойствами военного времени.

Только что немцы выдумали новый артналет на деревню тяжелыми снарядами. Не знаю, из каких соображений они раскидывают их вокруг да около нашего дома, на расстоянии 4-5-6 метров. У соседей с ОВС вылетели все стекла, и они надумали сейчас сделать у себя печку. Дыма хоть отбавляй. У них особенно, но и у нас хватает.

Сейчас устрою жарильню вшам, и смерть, а потом – в санчасть на перевязку.

Прожарился, будто заново на свет народился.

На стенке моей комнатушки надпись: "Виiжаем направлэния на Трифановка". По-видимому немцы перед отступлением оставили.

10.03.1944

Село Украинец.

Ночь. При восковом свете.

Вчера вечером возвращался из санчасти, когда услышал, не доходя до села, разрывы снарядов. Немцы обстреливали тяжелыми ту окраину, где находился мой заветный ночлег, моя маленькая, теплая комнатка. Снаряды долго выли, в последний раз высоко взвизгивая, уже перед падением. Это сильно действовало на нервы, заставляя сердце трепетать перед каждым разрывом, а визг и вой долго летящих снарядов понуждал плотнее прижиматься к полуразрушенным стенкам домов. Нечеловеческими усилиями воли удалось добраться до хаты. Но лишь только я дошел до соседнего дома, огромной величины снаряд тряхнул о землю и зазвенел массой осколков и осыпающихся стекол. Я вовремя спрятался в брошенную кем-то щель. Когда все стихло, я поднялся и бросился в хату. Там оставался боец, поселившийся со мной, и я волновался за его судьбу. Все стекла вылетели, угол хаты отвалился, и внутри хаты никого не нашел.

Спал в холодной хате. Дул ветер. К утру ноги закоченели. Поспешил убраться с села, пока не рассвело, ибо опасался нового налета. Но каково было мое изумление, когда я увидел свободное движение по обороне.

Противник, оказывается, ушел. По дороге длинной вереницей тянулись вперед на запад обозы, шли люди, двигались тылы. Передовая давно уже покинула прежнюю оборону противника и занималась преследованием его.

Кухня и повозка с двумя лошадьми и ездовым поехала вслед за передовиками. Бoльшая же часть обоза осталась и готовилась, в ожидании одного майора. Ему еще не приготовили котлет. Наконец, когда котлеты были готовы и он поел, мы двинулись. Когда дошли до того места, где была оборона – увидели много трупов наших бойцов, двое из них были офицерами, но в лица распознать невозможно было.

Шли долго до вечера.

11.03.1944

Когда подошли к селу Украинец, увидел 11 пленных. Один русский был среди них. Они говорили, что им был приказ дождаться темноты и отступить.

Я поместился вместе с резервом офицерским на окраине села. Женщин здесь очень много, они почти в каждой хате. Немцы спешили, и им было не до них.

В этой хате молоденькая девушка, но сюда набилась такая уйма людей, что пришлось спать скрючившись, да и то толкали в бока и в зад ногами. Почти не спал.

Палец разболелся, как в последний день перед операцией. Сегодня пойду в санчасть.

Покушать за счет хозяев нам тоже не довелось. Своими консервами (банка на 8 человек) закусывали.

12.03.1944

Суханово.

Вчера вместе с резервом пришли сюда. Здесь оказался строевой отдел и санчасть нашего полка. Нашел великолепную квартиру. Хозяева гостеприимные, хлебосольные. Сжарили мне картошку на остатках свиной консервированной тушенки, имевшейся у меня. Тушенки было мало и картошка плохо прожарилась, но поел с большим аппетитом. Хозяйский хлеб вкусный, пожалуй еще вкусней картошки. Наелся до предела, как в Ессентуках когда-то.

Двое ребят из резерва хотели ко мне перейти, но не довелось и мне здесь остаться надолго. Среди дня, когда я вышел – мою квартиру занял медсанбат нашей дивизии. Я как раз ходил на перевязку в санроту.

Палец мой болел все сильнее и сильнее. Невыносимо было. В санроте посмотрели, и оказалось, что вторично на том же пальце появился панариций и опять надо делать операцию, но еще больший разрез, чем прежде. Палец заморозили. Операцию делали в санроте, ибо я не хотел идти в медсанбат. Еще до операции, когда замораживали палец, меня стало тошнить, а во время операции я совсем обеспамятел. Давали нашатырь нюхать, но долго еще меня тошнило и в глазах было темно. Я очень мнителен и нервы мои чувствительны ко всякой боли.

Вскоре мне стало легче и я ушел. Дорогой, однако, палец отошел от обморожения и так заболел, что мне казалось, что не выдержу. Поспешил на квартиру. Пришел – медсанбат уже хозяйничает там: стелет матрасы, одеяла, укладывает подушки.

Лег на одну из постелей, но не мог улежать – сел, но не смог усидеть встал, но и стоять плохо было. Заходил по комнате. Нервы взбудоражились, сердце застучало жалобно, но плакать я не умею.

Как назло тут пришла проститутка, что вместе с Васильевой смеялась надо мной, когда я приходил в первый раз туда. Она завела песенку, что мне придется уходить, ибо помещение занято раненными и для того, чтобы в нем находиться, нужно иметь направление от санроты в медсанбат. Я еще пуще разнервничался, но не хотел скандала и ушел молча искать квартиру.

Нашел, но хозяйка даже не предложила мне ничего поесть и когда я сам попросил сварить мне картошку (она варила ведро для бойцов и командиров, что пришли позже меня), ответила "конечно". А у них, к тому же, была мука и свои продукты – у меня, кроме двух кусочков хлеба – ничего (мне их дала на дорогу прежняя хозяйка).

Позже пришел майор-доктор с двумя старшинами и двумя бойцами. Они все бегали и суетились вокруг майора, как-будто он был бароном или помещиком. Ухаживали, варили для него вкусную еду, но он не хотел есть: выпил чай и оладьи поел. Меня никто не угостил.

Позже, когда совсем уже стемнело, старшины начали ворковать вокруг меня, чтобы я уступил майору место и лег на полу (мне, как первому поселившемуся, а также из-за болезни, хозяйка уступила койку). На полу же было тесно и неудобно. Людей набилось много, и повернуться нельзя было от тесноты, особенно с рукой больной.

Я не соглашался. Майор стал искать место в соседней квартире, но там для него оказался испорченным воздух, хотя была хорошая лежанка. Снова взялись обхаживать меня. Я объяснял, что не могу на полу спать с больной рукой, но им ничего не нужно было знать.

– Старший будет лежать на полу, а младший на койке? Где это видано?!

Майор, грузин или азербайджанец по национальности, прикрыл глаза и притворился спящим, но когда он увидел, что у них ничего не получается, встал и проговорил:

– Лейтенант, лейтенант... встань с койки! Ляжешь на полу!

Мне стало страшно неловко, я покраснел от обиды и унижения, но в присутствии мирных граждан не хотел ему ни грубить, ни стыдить его, ни вообще объясняться с ним, с этим нахалом-помещиком. Я встал и лег на полу.

Майору постелили несколько одеял, подушку. Видно было, что он привык к этому обхаживанию и тыловой жизни. Он был, кажется, начальник медслужбы Двойки Большой.

Всю ночь мучался и только к утру заснул. Но сон мой был прерван приказанием – "Будите его, будите!" и "Эй, боец, боец, вставай!" бесцеремонно тормошили меня старшины, хотя знали, что я старше их по званию. Они вытащили из-под меня плащ-палатку, что расстелили еще вчера – я спал рядом с одним из старшин, пошумели и ушли.

Наступил рассвет. Рука мучила. Я решил встать. Вдруг увидел заблестело что-то в соломе. Подумал, что это моя серебряная ложка, но это оказался ножик складной немецкий. Я взял его, конечно, и спрятал. Эта вещь весьма необходима в условиях фронтовой жизни.

С утра хозяйка ушла. Я ждал до полудня, но она не приходила. Детям оставила буханку хлеба – они ее ели все и ели. Я перебивался семечками. Полежал, посидел и пошел из дома.

В одной хате хозяева предложили сами затирку, но без хлеба – его у них не было. Поел и пошел дальше. Наконец, набрел на эту хату. Здесь был один боец с нашего хозвзвода. Он искал медсанбат для лечения зубов – вся щека у него распухла. Завтра пойдем вместе.

Немец ушел километров на 45. Догонять далеко, но и уходить не хочется.

Погода сегодня пасмурная, сырая. С утра шел снег, а сейчас моросит дождиком. И хозяева, к тому же, такие хорошие. Побрили меня, умыли, и даже голову помыла мне самая молодая, мать четверых детей. Она мыла и приговаривала "мой сыночек", и рассказывала, что так же мыла она своего мужа. Поесть тоже дали. А сейчас уложили спать. Как дома.

Поспал маленько, но скоро проснулся.

Староста приходил. Он, говорят, плохого людям не делал, но боится злых языков. Спрашивал совета, что ему делать? Он остался сам, хотя немцы его угоняли. Я посоветовал не бояться и взяться за восстановление хозяйства, за уборку кукурузы и прочее. Особенно посоветовал ему не выделять из общего крестьянского фонда муку и другие продукты всяким проходимцам без проверки документов, ибо этим могут воспользоваться авантюристы для обмена на самогон и спирт. Он поблагодарил.

Интересовался, что с ним будет в дальнейшем, как поступят с ним органы власти.

Вечереет. Болит голова и ноет тело, а руку и передать трудно, крутит как. Хватит писать, тяжело.

13.03.1944

Сегодня день хороший. Солнце, но слегка ветрено, холодновато.

Сейчас на квартире эвакуированных из Сталино Жуковых. Они очень сердечны, городские люди, делятся последним, не как деревенские.

Думал ехать дальше, на своих, конечно. Фронт уже километров 90 отсюда. Надо догонять. Пойдем сколько сможем.

Уже вечереет, а до деревни, что у нас на пути, километров семь.

14.03.1944

Чехово или хутор Конский Загон.

День сегодня великолепно-солнечный, теплый, мягкий. Говорят, по-старому сегодня 1 марта. Теперь началась уж настоящая весна.

Орудийных выстрелов со вчерашнего дня не слышно. Фронт неизвестно как далеко, может даже у Буга. Может Николаев и Херсон уже у нас? Известий не слышу, газет давно не читал. Последнюю газету видел, кажется, за 10-е число, но сводки там за 7-е.

Поели вкусную жареную картошку. Непочатый – боец из хозвзвода, с которым я сейчас двигаюсь вместе, достал сала. Наелись до отказа. Он, Непочатый, богат деньгами – дал хозяйке сотню или две, так что теперь она на все согласна, чтобы нам удружить. Деньги решают все.

Вечер. Солнце уже низко над землей. Ново-Кубань, дом ? 70. Лахтионова Матрона Демьянова, Тина.

15.03.1944

В хуторе осталась одна хорошенькая девочка 24 года. Она пряталась от немцев, избегала их, и те ее называли гордой. Несколько раз они лазали к Тине, но мать чуть глаза им не выцарапала, и враги отстали. Тина заболела, отощала, но сохранила девственность, не стала одной из соблазненных неприятелем и уехавших с ними в Германию.

Непочатый уговорил меня ночевать в другой квартире (через дом), предпоследней от окраины. Там он достал самогон, картошку, сало.

Ходил к Тине побеседовать. Разговаривал с ней, а потом и с ее матерью допоздна, пока стемнело. Но рука – боль неимоверная, мешала мне спокойно беседовать, и я поспешил уйти, чтоб не выказывать людям своих страданий и не заставлять их еще и за меня переживать.

Выпил два стакана самогона, но не опьянел, а только отяжелел в ногах. Рука болела всю ночь, только перед утром вздремнул, но тот час же проснулся, спохватившись, что необходимо двигаться дальше. Узнал у одного майора из 416 с.д. дальнейший маршрут.

Херсон занят нашими. Он посоветовал двигаться на Николаев.

Рука мучает безжалостно. Медсанбат в Новосибирске. Вчера я видел как он проходил. Может он перевяжет мне руку там, ведь я 4 или 5 дней перевязки не делал после операции.

Непочатый намекнул, что он отдал и шинель, и деньги, и палатку. Мне неудобно стало, и я отдал фуфайку хозяйке, фрицевскую. Теперь я снова в одной шинели, а Непочатый выменял у хозяйки мою фуфайку на плащ-палатку. Пусть носит на здоровье – мне не вековать во вражеской одежде.

День обещает быть великолепным. Сейчас двигаться будем дальше. Фронт, по словам майора, 50-60 километров отсюда.

Новосибирск. Наткнулся на одну часть. Военврач был очень любезен. Делали ванночки, но даже они не размочили повязку – пришлось отрывать. Вместе оторвался и кусок мяса. Перевязали мне руку.

Юдиндорф – по-немецки. Колхоз Чкалово 2 участок – по-советски.

Бывшее еврейское село-хуторок. Немцы расстреляли всех евреев и позакапывали в противотанковом рву, вплоть до малолетних детишек. "До ляльки" – как говорят крестьяне. После непродолжительного перехода из села Новосибирск, остановились здесь на ночлег.

Погода весь день была дождливой, сумрачной, и казалось, конца-края не будет этим быстро бегущим, нахмурившимся облакам небесным. От горизонта до горизонта небо передернуло серой пеленой.

В хате было тесно, но ветер не пробирался сюда, в квартиру, сквозь толстые стены и чувствовались лишь его голодные шорохи за окном. Но я хотел найти квартиру с девушкой, мечтая провести лучше время. Мне рассказывали, что на хуторе остались девчата. Нашел только одну, правда, весьма приятной наружности девушку – замужнюю, хотя и однолетку мою. Договорился насчет квартиры, но мой спутник боец Непочатый предпочитает сытно покушать, и я из-за него остался в первой, найденной им, квартире.

Поели, и Непочатый решил перейти в другую, почище. Я посоветовал пойти в мною выбранную. Вечерело. Квартиры все были заняты и мы, проходив порядочно времени по селу, вернулись на старое место. Та хата, что я выбрал, была уже занята.

Утром решили в путь. На дворе поднялась невообразимая метель. Снег сыпет беспрестанно, пытаясь вновь затоптать, приподнявшуюся от многодневного сна и зазеленевшую на солнышке, землю. Ветер сшибает с ног. Ветер шумный и злой. Он сердится и грозно скалится в лицо, от него становится страшно и тоскливо.

7 километров думаю сделать сегодня. Раньше мы рассчитывали на километров 18-20 продвинуться.

Узнал, что наши войска форсировали Буг. Херсон давно наш.

Фрайдорф. 8 километров совершил добавочных. Теперь до Калининдорфа осталось не более 12 километров. Слегка выглянуло солнышко из-под светло-серой небесной шапки во время нашего пути, спряталось, и больше не показывалось. А ветер... он мечется, рвется куда-то, прыгает и играет. Дикий ветер. Он хочет возврата зимы, но тщетно: весна уже в силе.

После перевязки стало мне легче. Врач наложил мазь Вишневского на рану, чтоб не приставала к бинту кровь. Ведь, шутка сказать: вся вата и часть повязки была окрашена ссохшейся кровью. И все это пристало к пальцу. Разбинтовать нельзя было. Больше часа держал в ванночке, но до конца не отмочил и, когда ее отрывали, вслед за марлей потянулась и кожа. Перевязал он легко и аккуратно. И, хотя я чувствую сейчас боль, но несравненно меньшую, чем прежде.

По радио хорошие известия: наш фронт форсировал Буг; на одном из участков окружена немецкая воинская группировка. Хороши дела и на других фронтах. Тяжело, правда, с подвозом вооружения, боеприпасов и продовольствия. Так, вся тяжелая и средняя артиллерия находится еще здесь. С продовольствием тоже так. И боеприпасы. Это создает большие трудности для успешного наступления и вообще для ведения боя.

Фронт отсюда далеко-далеко. Орудийного гула не слышно. Рассказывают, наши уже в 13 километрах от Николаева. В основном фронт у Буга остановился. Пока.

Остановился в одной квартире у края села. Молоденькая девушка 28 года рождения, почти девочка, но уже большая. Красивенькая, однако еще не искушенная в любви. Смотрит, смотрит и молчит, как будто хочет узнать неизведанное. Смотрит бесконечно своими прекрасными голубыми глазами. Миленькое-миленькое созданье! Жаль, что я не твоих лет, а то я б показал тебе, что такое любовь.

17.03.1944

Поселок Червоно-Любецке по другую сторону реки от Калининдорфа.

Остановился у хорошей, доброй хозяйки, спасавшей от гибели несчастных евреев и горько сожалеющей сейчас о смерти многих их от рук немецких палачей.

Рассказывала об ужасной трагедии убийства еврейского населения, разыгравшейся с первых дней хозяйничанья немецких разбойников на Украине.

Сегодня разговаривал с одним сотрудником красноармейской газеты. Старший лейтенант. Допоздна разбирал стихи мои, кое-какие обещал напечатать. Он личным секретарем Тычины был, друг Голодного.

Яцеленко Параска Антоновна – хозяйка квартиры. Мать. Два сына у нее летчики. Она так похожа на Горьковскую "Мать". Мужа убили в Германии и она сейчас одна. Книги советские и портрет Сталина сохранила. Книги закопала в землю, а портрет висел на стенке и при немцах, только под портретом Тараса Шевченко.

Угощала всех военных последним и лучшим из того, что у нее имелось: сахар, повидло, компот из фруктов.

Картошку отдал ***

30.03.1944

Развалины. Миновал за эти два дня Варваровку, Ново-Ивановку. Ночевать буду здесь.

Много пленных румын, есть пленные немцы.

Хозяева негостеприимны. У них остались коровы, но до сих пор не угостили даже молоком. Врут, что в первый час прихода сюда наших, они угостили всех вином, молоком, сметаной. Сейчас они едят, пьют и не предлагают, и вряд ли предложат.

31.03.1944

*** заявил, что это за нахальство распоряжаться моим супом, но хозяйка, с моего же разрешения налила супу, когда я увидел, что пришел командир роты. Я ведь не знал, что это для него. И, кроме того, Лепин заявил мне, что я, дескать, не имею права являться туда, где расположен командир роты.

– Конечно, ведь я не пойду туда, где комбат находится, без его вызова не пойду. Так и вы должны поступать.

Это больше всего задело меня. Запрягайло и Колесник повседневно находятся там, где Третьяк, а мне нельзя туда даже входить. Даже Горбатько и иже с ним, неотлучны. Но я смолчал, сдерживая обиду.

– Нарядов вы тоже не имеете права давать не своим бойцам. И еще вы не будьте о себе такого высокого мнения. Я буду вынужден ходатайствовать, чтобы вас от меня перевели. Вы меня не уважаете, не уважаете бойцов. Объяснений не надо, – закончил он, когда я попросил слова. – Мне достаточно того, что бойцы о вас говорят.

– Нет, говорят не бойцы, а Запрягайло, – вот что обидно. Склоки, ложь я думаю, этого не должно быть среди нас. А еще обидней, что вы не хотите меня выслушать, верить мне, и что показания любого человека для вас авторитетней, чем действительность, рассказанная мною.

Третьяк относится теперь с недоверием ко мне.

Вчера угостил я его медом. Кстати, с медом опять ерунда получилась. Зашел мой взвод в помещение, выбранное мною для отдыха в Варваровке. Запрягайло и своих туда ввел. Двое из его бойцов пошли по хатам побираться. Я оставался на улице некоторое время. В хату меня позвал старший сержант Полтавец: "Идите, товарищ лейтенант в хату, там ребята мед-повидло едят". Когда я пришел – уже все поели, встали из-за стола. Пригласила хозяйка и меня, но я решил лучше купить за деньги оставшуюся четверть банки меда. Заплатил хозяйке 50 рублей. Банку, правда, со стола не убрал. Пришел Пустовой и Аминов. Стали есть варенье, а потом и за мед взялись. Ребята сказали им, что мед куплен. Пришел Руднев, тоже стал ложкой есть. Ему сказали, что мед мой. И тогда Руднев стал разглагольствовать, что, коль я не спрячу его, – они все поедят. А позже Запрягайло подошел ко мне и сказал: "Ты опять подлость сделал: отобрал мед у бойцов, что ели его и заплатил свои 10 рублей". И потом, не удовлетворившись этим необоснованным упреком, подошел к бойцам и стал среди них пропагандировать эту выдумку.

Я заявил, рассказал обо всем парторгу. Рассказал и о прежних склоках Запрягайло. Епифанов обещал поговорить с ним.

Яблоневка. Сейчас пойду дальше – на Чапаево. Санчасти своей не нашел здесь, видно она уже где-то впереди.

01.04.1944

Анатолиевка, Суворовского района.

Ночевал в Суворовке, что в двенадцати километрах отсюда. Хату занимал эвакуированный гражданин, возвращавшийся после освобождения к себе на родину за Буг. Совершил двенадцатикилометровый переход. Погода была совсем лето. Дошел легко. Пошел дождь и я поспешил в квартиру.

В комнате сидели две молодые девушки: Ковалева Надежда Ивановна и Барбелат Людмила Федоровна. Одной двадцать два, другой двадцать пять. Обе боевые, бойкие девчата. Хотят на фронт. Первая совершила много подвигов при спасении от эвакуации сельчан.

В день прихода наших она выбежала навстречу, несмотря на предупреждение румын: "а то убьем". Когда вошли наши – она, и кто-то еще – побежали навстречу, и первый был сражен пулей.

02.04.1944

" *** – с подполковником, я вдруг вспомнила, что у меня сидит еще замурованный один молодой парень. Я его спрятала в скалы, в глубокую яму и заложила яму такими камнями, что с трудом могла поднять. Его убежище я так тщательно замаскировала, что румыны и немцы, строившие там свою оборону, не смогли обнаружить его."

Вместе с бойцами мы отрыли человека – он натерпелся страху! Несколько раз фашисты проходили по его щели, а потом установили там свою пушку. Совсем рядом.

Надя была руководителем и организатором борьбы с врагом, саботажа его постановлений. Два раза ее возили в Одессу на допросы, два раза – в Суворовку. Сидела она и в немецком гестапо, но расторопность выручила ее. Немцы обвиняли ее в связях с партизанами и организации передач из Москвы. Последние известия по радио, сведения о местонахождении наших войск – все это известно было Наде и немедленно передавалось жителям окрестных деревень.

"Надя у нас герой!" – заявляет Люда. Казаки ее чуть было не расстреляли, и обе девушки наперебой рассказывают, как это было.

– Надя была в степи. Казаки приехали за ней домой и, не застав, поехали верхом в степь. Там они поставили ее на 10 шагов, но потом отложили свое намерение и сказали: "Жди здесь, мы еще одну партизанку разыщем", и поскакали дальше в степь. Люди, присутствовавшие при этом, посоветовали Наде бежать. Она так и сделала. Пригибаясь и прячась в степной растительности, она скрылась в деревне, там переоделась в одежду старухи и ушла из округи.

Казаки, приехавшие за ней, остались ни с чем. Больше они ее не смогли найти.

– Это ее заслуга, и всех нас – ее друзей и подруг, что у нас остались все до одного мужчины. Это мы, их перепрятывая, спасли от эвакуации рассказывала Людмила. – А на днях мы были в Одессе. В машине, где мы ехали, было полно румын. Так мы их изрядно попугали: "Знаете, господа, Сталин только развертывает свои силы. Он скоро придет в Румынию и Германию и отомстит вам жестоко!". И румыны в ужасе схватывались за головы.

03.04.1944

Снег, снег, снег.. Что еще за погода? Думаю двигаться на Червону Украинку. Вчера задержался здесь, встретив друзей из резерва.

Палец перевязал тут в больнице.

Уже сильно просрочил свое прибытие в часть, но сегодня думаю догнать. А погода, как на зло, испортилась, и так не хочется выходить из теплой квартиры на волю.

Анатолиевка, Телегуло-Березанский район,

Николаевская область, Садовая, 5

Ковалевой Надежде.

Одесская область, Ананиевский район,

село Байталы

Людмиле Барбелат.

04.04.1944

Капустино. Вчера пришел сюда, попал на партийное собрание и удивился. На партсобрании не было начальства нашего батальона. За исключением начальника штаба и парторга Петрушина со второго батальона, все люди незнакомые мне. Кончилось собрание, и я отправился в роту, где узнал о преобразовании двух батальонов в один – "второй". Комбат и все руководство батальона отослано куда-то в резерв. Мне указали новый расчет и еще одного командира расчета. Теперь у меня 10 человек. Со мной – 11.

Я сдал в дезкамеру одежду, а бойцам приказал почистить миномет и личное оружие.

Командира роты пригласил кушать со мной яички, но он был занят. Вдруг он явился вместе с Запрягайло и лейтенантом из резерва.

– Товарищ лейтенант, передайте взвод лейтенанту, – указывая на вновь прибывшего, заявил ротный.

Позже вызвал меня новый комбат капитан-золотопогонник Пархоменко. Он ругал меня за якобы самовольный уход из части и сказал, что в наказание направляет меня в строевой отдел – в резерв.

Да, теперь позабыли эти люди, командир роты Третьяк в особенности, о том времени, когда я остался один на роту в самый трудный момент, под Анновкой, откуда драпали. Тогда я нужен был. Савостина убило, Запрягайло был при хозвзводе, и Третьяка не было при роте. Я задержал пехотинцев, минометчиков отправил к переправе, спас и матчасть, и людей. Третьяк тогда сам говорил, что если бы матчасть растеряли, то его бы расстреляли за это. Даже мины вынесли из оставляемого участка, и потом открыли огонь по немцам! Третьяк появился только тогда, когда уже все уладилось и пехота ***