Текст книги "Дневники 1941-1946 годов"

Автор книги: Владимир Гельфанд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Сегодня я жалею о прошлом. Мальчик, девочка – ребенок, может и должен быть счастливым, но повзрослев – ой как трудно взять себя в руки и переиначить в себе, отпечатанное в характере, наследие детских лет.

Спешу закончить. Привет маме, папе, крепко тебя целую, Вова.

Обними покрепче маленького братика, только понежней и поласковей. Я не испытывал недостатка ласки в детстве, но эта ласка была всегда переменчивой, не чувствовалось в ней ровной любви, дружбы, проникновенности. Никого не хочу обвинять, но добиваюсь страстно, чтобы печальный пример моих лет никогда не повторился больше.

Р.S. Невольно создал письмом впечатление, не столь для девочки, сколько для взрослого человека, но я специально не хотел писать иначе.

09.06.1945

Второй час ночи. Подъем завтра в семь. Я опять в минометной роте, но другого батальона.

Кузнецов, начальник штаба и Герой Советского Союза, заявил мне, что он лично не доволен моим приходом в батальон, так как имеет плохую на меня характеристику. Мне стало до самого сердца больно, и я не преминул сказать капитану, что он, не зная человека пытается о нем судить.

Начались нудные, пустые дни моей жизни, когда каждый шаг, каждая минута и любое мое движение кажется мне столь бессмысленным и ненужным никому и ни для кого, что слов нет.

Дежурил уже, был на занятиях. Взвод не принимал, хотя третий день здесь нахожусь. В первый день, когда сюда попал, подполковник Шталько даже обрадовался мне: "Тыдеев, смотри, Гельфaнд прибыл! Взгляни на него!"

10.06.1945

Все мое существование – это маленькая, но яркая, выделяющаяся соринка на гребне самой высокой волны буйного океана жизни. Каких захватывающих подъемов не достигал только я, как только низко после них не опускался. У порога какой славы, величия и счастья стоял прежде, и как быстро и несправедливо захлопнулась передо мной дверь, пропустив всех без исключения через себя, рядом, и даже позади меня шедших.

Сейчас по радио сообщили об учреждении новой медали "За взятие Берлина". Я ее, наверно, не получу, как не получил всех других наград, к которым представлялся. Амокович говорит "меня не обидели", но не скрывает, что я хорошо воевал.

Влип посреди предыдущего повествования, но ничего, продолжу здесь.

Вот и сегодня все офицеры пошли гулять, знакомиться и пр.

12.06.1945

Уже несколько дней нахожусь в части, но еще до сих пор не принял взвода и не поговорил, не узнал каждого своего бойца. Это очень нехорошо как для меня, так и для людей моего взвода. И начальство будет недовольно.

Полная апатия, безразличие.

ХХ.06.1945

Какое сегодня число – не помню, право.

Вот уже три дня, как я регулярно, от зари до зари, в отлучке из лагеря и в разлуке со своим дневником, газетами и девушками (можно подумать я действительно дружен и счастлив с последними!)

Когда меня вызвали к полковнику Гужову ***

Палец опять разболелся, приводит в бешенство. Умолчу до лучшего времени. А рассказать есть о чем, и ой как много.

16 или 17.06.1945

Ну и работенка выпала на мою долю. Расхищать Академию Наук! Никогда бы не подумал, что окажусь способен на такое грязное дело, а заставляют и люди и обстоятельства. Пакость в храме науки, да и только!

Дело в том, что наши политики решили создать библиотеку в полку. Где-то когда-то агитатор *** разнюхал большой склад русской книги, приведенный временем и халатным отношением обслуживающего отдел персонала в запустение.

Подкупив охрану (обмыв свое пребывание в академии), он получил доступ во все ее уголки.

Решил начать с меня. Вызвал (я дежурил по батальону) через комбата, приказал собрать семь знающих литературу человек, посадил на машину и увез в центр города длинным, зигзагообразным путем, которым без карты едва ли можно было вернуться в лагерь. Вызвал неожиданно. Я полагал ненадолго и оставил в тумбочке все свои записи, все черновики, письма, стихи. Голова не в состоянии упомнить всего.

Вернулся вечером и к своему ужасу и отчаянью узнал о том, что батальон выехал. Трудов своих не обнаружил, тумбочки тоже, одни письма сиротливо валялись на полу. Я подобрал их, обшарил всю пустую теперь комнату и выбежал на двор. Там сразу наткнулся на агитатора полка. Он заставил сесть на машину, и мы поехали. С нами было семь человек.

Первые два дня мы перебирали книги с русскими штампами и печатями. Книги явно украденные у нас в библиотеках – потому я еще не чувствовал угрызений совести, если не наоборот.

Единственным и самым большим неудобством явилась для всех нас и для меня особенно липкая, удушливая пыль, покрывавшая все книги толстым слоем изнутри и снаружи. Только накануне я постирал обмундирование, но теперь оно приобрело такой страшный вид, что просто стыдно было показаться на улицу. Лицо мое и руки почернели, подворотничок стал грязным, а фуражка, которую я приобрел на пилотку в обмен, и до того весьма невзрачная, теперь оказалась промасленной сверху и пятнистой по бокам.

23.06.1945

Дорогая мама! Получил твое письмо, хочу ответить и теряюсь в мыслях слишком много есть чего рассказать, но трудно уложиться с моим многословием в тот быстро убегающий кусочек времени, который нечаянно я схватил руками.

Скоро, возможно, я приеду повидаться домой, но из армии уйти мне, очевидно, не придется, пока не потеряю своей молодости. А я, скажу тебе по правде, очень не люблю военной жизни – все здесь меня гнетет и терзает.

Некогда и негде развернуться, хотя и поощряют всякого рода способности людей свыше, но здесь, на низах, ставшие у власти бездушные, с притупленными мозгами и пустым сердцем, делают все так, как им вздумается. Все мои письма, рапорта – или не дошли, или я не смею думать, что с ними сталось.

Стихи я печатал во фронтовых газетах, но дальше не посылал, так как пишу еще плохо и стыжусь своей неопытности – не говори ни слова возражения сам научился себя ценить.

У нас уже много людей отправили домой по демобилизации. Как я им завидую.

Новую посылку выслал в последний день прошлого месяца.

24.06.1945

Сегодня собирался немного написать, сделать много полезного, но судьба решила иначе.

После завтрака встретил двух девушек. Они оказались русскими, из лагеря, откуда подлежат эвакуации домой.

Чуть было не согрешил вторично за свою жизнь, но посовестился молодости девушки – ей нет еще и 19. Она 26 года, зовут Марусей, некрасива, но симпатична настолько, что вполне достойна спорить с красотой иных. Совершенная противоположность Наде из Берлина. Та была очень красива и очень податлива. Когда я ее увидел... впрочем, расскажу всю историю, этого исключительного для меня события, когда я "согрешил".

Все уехали на новое место. Я поселился в квартире командира полка, где оставался свободным единственный диван на весь кабинет.

За несколько дней до описываемого события я увлекся всякими медицинскими книгами, трактующими о половом бессилии и другом. Угроза навсегда остаться неспособным к половой деятельности меня напугала теперь как никогда ранее, и я решил во что бы то ни стало использовать последние дни пребывания в городе с пользой для себя, дав клятву себе быть до конца настойчивым, переборов застенчивость и щепетильность.

Днем, когда утомленный работой с книгами я выглянул в окно, заметил идущую улицей красивую девушку – блондинку, с чуть рыжеватым оттенком волос. Я подозвал ее к себе. Она подошла. Тогда я вышел из комнаты и, не затягивая разговора, предложил пройти в дом.

– Что я там буду делать? – спросила фрейлин.

Я ответил на ее языке – книги читать.

– Aber das ist doch langweilig – Но это же скучно...

Я обнял ее – пойдем на второй этаж... Она согласилась и на это.

Вдогонку повар командира полка, который все еще жил там, шепнул: "Я после тебя!"

– Это от нее зависит. Пожелает, так да.

– Но я все-таки готовлю ей кушать.

– Как хотите – и закрыл на защелку обе двери, ведущие с разных сторон в комнату.

Обнял, прижал к себе... и почувствовал запах псины. Но это не охладило: я был настойчив и последователен, иначе нельзя было.

На полу был раскинут матрас и маленькая подушка. В комнате было светло – лучи солнца с любопытством заглядывали в окна. Мы не обращали на них внимания – ей было и так горячо – у меня страстное сердце, а мне, признаться, не вполне хватало тепла – она была холодна телом, хотя душа ее, возможно, уже успела полюбить, и сердце – я слышал, билось учащенно и трепетно.

Я положил ее на постель. Ласкал, целовал, гладил, затем полез "за пазуху", как выражаются в народе, вытащил груди. Она не сопротивлялась и выжидала (так показалось мне), что будет дальше. Я поспешил к развязке. Ощупал всю ее, затем опустил руку туда, где скрывается самое ценное в теле женщины и девушки, что оберегаемо ими так ревниво. Прикоснулся к этому сокровищу – и быстро отдернул руку – намочил ее там. Минуту меня терзало раздумье, что это могло быть мокрое.

– Снимай с себя все, будем фик-фик, хорошо?

Она этого ждала и охотно выполнила это мое предложение. Пока раздевалась – я испытывал нетерпение. Я рисовал в своем воображении формы этого клада, который вот-вот впервые должен мне открыться сейчас. В памяти возникали рисунки знаменитых и неизвестных художников, фотографии, и даже давно виденная однажды порнография – все примешивалось мною к обобщаемому выводу о виде и характере "этого". И даже в худшем случае не мог я так обезобразить свою мечту, чтоб она не казалась мне столь великолепной и гладкой, как и все в женщине.

Но каково же было мое удивление, разочарование и обида, когда я увидел вместо моего мифического и надуманного – другое, реальное, какое-то красное, выпяченное, мокрое, безобразное до омерзения...

Она считала 13, 14, 15. На 16, когда она уже совсем стала задыхаться, я пожалел ее и остановился. Снова осмотрел ее всю с ног до головы. Маленькое тельце, искусанное, исцарапанное, с еще не вполне развитыми, но уже свисающими книзу грудями.

В дверь постучались. Женский голос просил по-русски отворить. Я предложил немке одеться и посоветовал поспешить. Она оказалась весьма сообразительна и через минуту была готова, однако я все еще не оделся и потому не открывал. Стук прекратился, но вскоре повторился снова. Отворил. Повар звал обедать. Немка, когда я объяснил причину появления и гостеприимства повара, отказалась от пищи, хотя и была очень голодна, – "Я не могу всем давать, это не хорошо, пусть лучше останусь голодной."

25.06.1945

Джамбул Джабаев умер. Почти столетним старцем. Дожил до победы и пережил не на много дней славную дату достижения ее.

Алексей Толстой, Янка Купала, Демьян Бедный, Вересаев, Ромен Роллан... я не говорю уже о таких писателях, как Уткин, которые не столь знамениты умерли значительно раньше и на фронте. Сколько из нашей действительности кровожадной смертью, во всю разгулявшейся за время войны, унесено ***

Наш командарм Берзарин несколько дней назад погиб, наскочив мотоциклом на автомашину, на пороге расцвета своей славы. Хотя и без того он стал всемирно знаменит как командарм самой прославленной армии – 5 ударной, самого прославленного фронта – 1 Белорусского, как комендант самого большого и главного города – Берлина.

Весь день гремит радио. Наши офицеры-любители сидят на волне и ловят одну за другой передачи. Волна "московская" бесспорно на высоте, и почти не перестает радовать слух своими передачами на самом близком для всех нас и самом приятном на свете – русском языке. Музыка, концерты, специальные передачи для воинов, находящихся в Германии.

Только что в эфире прозвучали слова, которые впервые с предельной ясностью охарактеризовали для меня наше отношение к Японии и предсказали, до некоторой степени, дальнейшее их развитие на фоне Японо-Китайской войны, в которой участвуют на стороне последней Англия и США.

"Не смотря на нейтральность СССР в войне с Японией, продолжаются поставки вооружения со стороны союзников. Официально считается, что СССР вступит в войну с Японией и этим самым стянет огромные силы японских вооруженных полчищ в Манчжурии".

Теперь уже почти не остается сомнений. Подтверждением служит частичная демобилизация в Красную Армию, призыв новобранцев, ранее не участвовавших в войне, в наши ряды.

Я, наверно, побываю и в Японии. Во всяком случае, постараюсь этого добиться. Но теперь уже не буду столь глуп и наивен, как прежде, и больше не стану так безудержно и очертя голову рваться в самую гущу сражений. Люди не оценили всей глубины моего самопожертвования, они нечестно отнеслись ко мне и несправедливо отвернулись в дни Победы.

Я увидел войну глазами солдата. Другую войну я должен увидеть другими глазами, ибо не смею рисковать собой – много накопившегося в моей голове исторически правдивого богатства не должно подвергаться риску быть навсегда потерянным для потомков.

28.06.1945

Вчера узнал номер приказа: 73 от 17/VI/45, которым награжден Красной Звездой. Строевики-писари предлагали обмыть награду, но мне только еще неприятней стало от этого на душе. Эта награда стала моим позором и укором моего рассудка.

Зачем я воевал всем своим существом, а не обдуманной хитростью, как другие – ими получены большие награды безо всякого риска для себя, они, или многие из них – герои, а я, пронесший свою жизнь на волоске судьбы через стихию черной гибели, я... Ах, стоит ли повторяться? Это моя вечная больная тема, и я расскажу людям о ней позже. Я расскажу.

29.06.1945

Сегодня новый день, а я все еще не знаю какой, ни по числу, ни по названию. Темный я теперь человек. Вышел из подчинения всех начальников. В полку меня почти не трогают, в батальоне много не интересуются и я от них совсем не завишу. Что со мной дальше будет, куда меня пошлют и как со мной поступят – ведь я со всеми поругался, всех возненавидел, тупоголовых этих "руководителей", и они мстят за свое убожество мне.

С девками тоже не ладится. У нас в армии нет ни одной приличной девушки, все развращенные и пошлые твари. Они не любят, когда с ними тактичны и вежливы, им нужно побольше животного и как можно меньше человеческого. Что им чувства? Что им рассудок? Они не способны постичь всего величия человеческой натуры, им нужны временные случки и минутные наслаждения – в этом их мир, жизнь их.

Об одной из них говорили, что она честная и не успела потерять своей целомудренности, но после непродолжительного разговора и знакомства с ней выяснилась истина горькая, вновь разочаровавшая. Она вела себя скромно, но кокетливо. Пока я с ней разговаривал, пришел старший лейтенант и вызвал ее к себе. Она ушла и больше не вернулась. Я не стал дожидаться и дал себе клятву никогда и нигде не выходить за рамки официальности в разговорах с нашими военными девушками.

Только что из столовой. Встретился с моим бывшим помкомвзводом. Не узнал его – он сам меня окликнул. Я долго думал, кто бы это мог быть, пока не подошел он ближе.

Мы часто спорили раньше, он был со мной не согласен во многом и по-своему негодовал. Даже в письмах не передавал мне привета, но теперь я все забыл и счастлив видеть его. Боже, как он изуродован и как несчастен! Большая яма на лице с расходящимися от нее вкруговую швами; чуть сдавленный опухолью правый глаз и большой перекошенный рот – как это страшно и как жестоко! Два осколка сидят еще в области шеи. Уже видна опухоль, и теперь можно их вынимать, но Конец уже выписан в часть и снова назначен на строевую работу.

Вспоминали Каноненко, вспоминали всех. Разговаривать долго некогда и я простился.

Сейчас опять тороплюсь. Вызывает начальник штаба полка. Он новый и лучше прийти без опоздания.

Оказывается, 29/VI/45.

30.06.1945

Весь день прошел в неопределенности. Еще до обеда вызывали в строевой отдел. Там было много солдат старших возрастов, женщин. Их отправляют домой по демобилизации. Нас почему-то очень торопили, искали везде, пока собрали. Мне, например, сообщили, что меня ждут у начальника штаба, когда я был в столовой. Все мы сомневались и глубоко раздумывали насчет истинной причины нашего вызова. В голову приходили фантастические мысли, вроде того, что нас отправляют домой, так как офицеров везде много.

Помощник начальника строевого отдела лейтенант Аржанов ушел докладывать о нашем наличии командиру полка. Мы его долго ждали.

Присутствовали при церемонии вручения наград, которая, признаться, меня еще больше ожесточила по отношению к всякого рода негодяям, прославившихся и добившихся здесь высоких чинов и наград исключительно своей подлостью и двуличностью.

Девки все получали ордена сегодня от Красной Звезды и выше. Одна получала третий по счету орден Красного Знамени. За что? Фронтовики знают и не забудут.

02.07.1945

Сопровождаю "старичков" в запасной полк. Много девушек. Почти всех их отправляют домой. Осиротела наша столовая, прачечная, санчасть и прочие заведения, где подвизались многие любители роскошной жизни за счет торговли своим телом, из числа женского персонала.

Большинству девок не хотелось ехать, они плакали, писали рапорта, чтоб их оставили. Не помогло. Сделали иначе. Которые просились домой – в последний момент были оставлены в части, и наоборот.

Километров 50 уже сделали, если не больше. Маршрут рассчитан на 60 километров. Утром, когда мы, пройдя 30 километров, очутились на месте нашего недавнего квартирования в Берлине – достал велосипед.

Подполковник Гужов, руководящий колонной, предложил расположиться на отдых, но солдаты были настолько обуяны "чемоданным настроением", мечтой поскорее домой, на Родину, что заявили: "Идем дальше!".

Снова застучали колеса, зацокала мостовая, и откуда-то из глубины колонны вырвалась песня. Она взлетела над головами, на мгновение задержалась в воздухе и затем, дружно и порывисто подхваченная всеми, раздалась широко над городом, каждый раз, голосом запевалы сжимаясь, уплотняясь, становясь тише, и снова взлетая, падая и рассыпаясь раскатисто, подхваченная сиплыми голосами стариков.

Через 20 километров, однако, наблюдалась совсем другая картина. Люди устали, выбились из сил, смеялись мало, слышался ропот недовольства. Когда перевалили за 40 километров, подполковник Гужов решил дать отдых. Моросил дождь, было холодно – бойцы просились в квартиры. Гужов не разрешил, но потом дал добро на усмотрение начальников групп.

Долго стучали. Немцы не отзывались. Сразу во всех квартирах потух свет, стало тихо и подозрительно. Обошли с бойцами весь дом. Стучали настойчиво, сразу во все двери. Наконец обнаружили окно без стекол, влезли несколько человек, стали приспосабливаться, пропустили других. Кто-то проломил дверь втиснулись. Пришли девки, быстро пронюхали теплую светлую кухню, расположились. Я разместился с ними. Кое-как притиснулся к ним, но уснуть долго не мог – кусали мухи, свет жег глаза, да и само присутствие женщин отвлекало ото сна. Девчата попались совестливые – даже обнять себя не разрешали. Долго ворочался и уснул примерно к середине ночи, часа в три-четыре.

На рассвете меня разбудили. Квартира, где мы ночевали, оказалась пивной, и хозяева могли с минуты на минуту явиться. Неудобно и опасно было оставаться здесь долго. Скомандовал выходить, сам остался – искал, не уснул ли кто-либо в непроверенном месте, боялся, чтоб не остались. В одной из комнат, заваленной бочками, инструментами и прочей всячиной, стоял велосипед. Вынес его, сначала полагая, что кто-то из бойцов оставил, но потом, даже когда узнал, что все на лицо и велосипед не наш, решил не нести обратно – рискованно было, да и велосипед-то мне нужен был сильно. Так я на нем и доехал оставшиеся километры нашего пути: побил себе руки, измаялся и получил удовольствие, неожиданно сменившее мою усталость.

Девки вели себя героями. У всех ордена, у некоторых по несколько, в числе которых очень высокие. Военные люди не задумываясь определят цену героизма их, ибо только редкие исключения наблюдались в среде женского воинского персонала, заслуживающие уважения, внимания и полученных наград. Но все они, как две капли воды похожи друг на друга, безграмотными кляксами пишущие резолюции с легкостью и безответственностью. Ордена и медали отпускались по договорам, по заказам. Надо было только заслужить расположение этих мелких, пустых людишек, которые хорошему сапожнику или понравившемуся портному, кладовщику или хозработнику отпускали медали, расплачиваясь ими, словно разменной монетой. Честному воину, пролившему не одну каплю своей, а еще больше вражеской крови на поле брани, получить награду было много сложнее. Девкам же медали выдавались еще проще, чем обслуге и другим прихвостням.

Все они возомнили из себя нечто ценное и полезное обществу и действительно брали на себя (и продолжают брать) такую полноту власти, что и командиры частей не решаются порой брать. Покровительствуемые всякими Тедеевыми и прочими К?, окруженные ореолом славы, девки наши прибыли в запасной полк и заявили сразу: "Вы знаете кто мы?! Мы герои-сталинцы!" и в подкрепление сказанного подняли такой визг и шум в отведенном им бараке, что туда вынуждены были прибежать майор и капитан; но и они не в состоянии были что-либо сделать. Майора девки послали "на х...", а капитана "к е... матери". Оба ушли как побитые, сопровождаемые насмешками.

Женская природа, смешавшись с мужскими привычками, заиграла, вскипела и во всю ширь вылилась наружу. Крик, плач и матерная ругань, смешавшись вместе, носились по комнате, вырываясь далеко наружу, захлестывая каждого.

До позднего вечера провозился я с женщинами. То перепутали имена в списках, то написали одной в личном деле ПЖД. Наконец, сдал... и вздохнул облегченно.

Обратно почти всю дорогу ехал велосипедом. Гужова возненавидел за его бесчеловечность. Всю дорогу он продолжал выпивать и лопался от пищи, а мы, офицеры, по его вине оставшиеся необеспеченными продовольствием, присутствовали рядом и не были ни разу приглашены.

В центре Берлина и в районе Темпельхоф наших войск не было. Всюду расхаживали серьезные американцы в форме, похожей на спортивную. Нигде меня не остановили ни свои, ни иностранцы.

Проголодался, стал искать пива и хлеба. В булочной купил буханку жесткого немецкого хлеба, в пивной выпил несколько чашек горячего кофе. Хозяйка спросила: "Что, у вас тоже едят сухое?". Меня ущемил вопрос. – "Нет, напротив, сегодня я вынужден так питаться, ибо оторвался от части". Она легко поверила.

Пива нигде не было, а пивные в этот день были закрыты. Только уже в советской зоне в одном из домов, где укрылся от дождя, было пиво. Выпил много кружек, но не опьянел по слабости напитка. В лагерь приехал в середине дня, принес массу впечатлений и нафантазировал немало. Люди верили по простоте своей и с интересом слушали мой рассказ "о встрече с американцами": "Они приветливо отнеслись ко мне. Группа офицеров пригласила к себе на квартиру. В комнате висел большой, во всю стену портрет Рузвельта. Стояли мягкие, с белыми звездочками на спинках, кресла, а на столе красовалась закуска и шипело удивительной крепости шампанское. Американцы восторженно хлопали по плечу, называя "русский". С немцами они строги и неразговорчивы. Я не встречал ни разу ни одного из них, чтобы он любезничал с фрейлин (это единственная истина). С продавцами скупы и мелочны до пфеннига, но мне не разрешили платить за себя – расплачивались, когда позже вместе выпивали, сами ..."

Велосипед у меня отобрал начальник штаба сразу же, на другой день. Все из-за Мусаева. Он стал у меня отнимать, я поругался с ним, дошло до скандала. Под предлогом выполнения приказа вмешался майор, приказал поставить в сторону велосипед и, само собой, потом забрал.

За день до этого, сразу по прибытии в лагерь, меня вызвали, вручили обходной лист и сказали, чтоб я собирался. Больше всех усердствовал Аржанов. "Ты, видимо, поедешь на Родину. Быстрей собирайся, для тебя же хлопочу!" – и изобразил такое доброе лицо, что я ему поверил на слово.

Нас было двое: я и Токсунбаев, старый лейтенант-казах.

09.07.1945

Итак, впервые я очутился в офицерском полку, которого так всегда боялся и в который всегда так не хотел попасть.

Смотрел кино до двух часов ночи.

12.07.1945

Вчера было партсобрание. Я выступил в прениях. Говорил последним из четырех записавшихся. Критиковал. Меня слушали, одобряли. Начальству было невыгодно: парторг попытался остановить ход моей речи, прервал, но с мест стали шуметь коммунисты.

– Время истекло, товарищи. – Попробовал по-другому парторг.

– Пускай говорит, пусть продолжает, – шумела аудитория, и тот был вынужден уступить.

Когда я окончил, некоторые пристукнули в ладоши, расходясь, жали мне руку, улыбались.

– Товарищи, внимание! – остановил председатель. – Прошу остаться всех парторгов, членов бюро и последних трех выступавших товарищей.

– Мы берем вину прежде всего на себя, – заявил майор заместитель комбата по политчасти. – Разрешили слишком большую демократию, не дали русла, направления вашим выступлениям (два других говорили: один о "чемоданном настроении", другой – о требовании, которое он выдвигает перед командованием от имени коммунистов).

Серьезных обвинений предъявить мне политики не могли, поэтому ограничились лишь общим замечанием; читая наставления, говорили с откровенным цинизмом, что начальство критиковать нельзя: "Мы возьмем над вами шефство. Вам, товарищи члены бюро, помочь надо товарищам".

Я предупредил, что помощи мне не требуется, что я не первый раз выступаю и о политической работе, агитации и пропаганде имею довольно таки широкое представление. Но они и слушать не хотели.

– Вы – молодые коммунисты, и нам, старикам, нужно много над вами поработать для того, чтобы вы поняли свою роль и задачу в жизни парторганизации.

Так началась для меня жизнь в офицерском полку, где так же, как и везде, не терпят правды, и где за нее крепко бьют и жестоко ненавидят.

Сейчас в местечке Rudersdorf, что неподалеку от нашего лагеря. Делаю электрическую шестимесячную завивку, исключительно ради интереса. Часа два меня все обрабатывают. Молоденькая красивая немка особенно заботливо суетится возле моей шевелюры. С ней надо будет подружиться и постараться убить время возле нее.

Jnga Berensteder

Rudersdorf,

Kaischntn, 67

Kaiserstrasse

Вот и адрес, который она сама написала. Сегодня она просит не приходить, так как изучает русский язык в школе после работы, но завтра вечером в 7 часов она приглашает меня к себе.

Итак, завивка готова. Знакомство обещает быть интересным.

13.07.1945

На партсобрании.

Только что сдал дежурство по полуроте. В ней сотни две человек, а что же делается в роте, в батальоне... личный состав не поддается учету, не столько в силу своей многочисленности, как в силу того, что люди по целым неделям порой отсутствуют из части и об их местонахождении никто не знает.

14.07.1945

Вечером вчера был в лагере русских девушек, работающих здесь на фабрике. Ездил на велосипеде, доставшимся мне в залог в 2000 марок. Там было много офицеров, сержантов и бойцов. Девушки были нарасхват.

Несколько кругов сделал площадью, где должен был состояться концерт. Ко мне подошли несколько бойцов.

– Товарищ лейтенант, вы не из 248 сд? Назвали батальон, в котором вместе со мной служили. А я то ведь успел и позабыть все детали из прошлого, относящегося к периоду моего пребывания в Галавцах.

– Вы не из 301 сд? – подошел старшина, и все остальные удивились.

– Да, был и там. Вы меня правильно узнали.

Много расспрашивали, так как давно выбыли из частей. Было 10 часов. Бойцы предупредили, что в полодиннадцатого в лагерь наезжает комендант со своей командой в 10-15 человек, со станковым пулеметом на тачанке. Посоветовали прийти днем, сами они тоже уходили.

18.07.1945

Несколько дней подряд был в разгуле и почти ничего не написал, за исключением нескольких писем.

Озеро с живописными берегами и густым лесом, с голыми, купающимися посетителями, из числа солдат и офицеров нашего полка, с русскими девушками, нередко полуголыми, и немецким населением, сбившимся только в одном уголке озера и пляжащегося на берегу.

Чистое прозрачное озеро. Рядом заводы бездымные, а на горе у самого озера – несколько многоэтажных домов, площадка перед ними, музыка, танцы... Здесь живут девушки, недавно освобожденные союзными американцами и прикрепленные временно к воинской части, занимающейся эвакуацией станков, оборудования заводов и др.

С одной из них я познакомился в парикмахерской. Она положительно отозвалась о моей внешности, сделала мне комплимент. Симпатичная, умная и культурная, хотя и не совсем интересная Аня (так ее звали), привлекла меня открывшейся перспективой более близкого с ней знакомства. Она сказала мне номер квартиры и дома где живет. Казалось, теперь уже все для начала сделано, остается только некоторое усилие с моей стороны и события разовьются сами собой. Но судьба решила иначе.

И вот через день, когда я с товарищами пришел в лагерь, увидел свою мечту в окружении целой группы курсантов, дарящей ей яблочки, ласковые улыбочки, восторженные взгляды и слова. И она всем улыбалась и со всеми была одинаково хороша.

Я поздоровался и подсел к ней. Она была в нерешительности.

– Пойдем, пройдемся – предложил я.

– Позже. Видите ли, сейчас неудобно. Придет подруга, и тогда пойдем.

Но и когда подруга подошла к нам, она все еще отказывалась. Долго не стал упрашивать, и хотя она обещала позже, просила подождать – простился холодным рукопожатием и пришел снова только на другой день.

Дома ее не оказалось. Я подцепил другую, хорошенькую, грамотную девчушку и долго с ней беседовал. Узнал всю жизнь, всю биографию от начала до конца. Выяснил какого она года и даже где и как жила во время немецкой оккупации, а затем в Германии, куда ее вывезли немцы. Но главного так и не спросил – ее имени – узнать не догадался.

В середине разговора явилась Аня, почему-то решила, что я исключительно ее дожидаюсь, и сказала, как бы опережая мой вопрос: "Подождите секундочку, я сейчас выйду".

Мы продолжали разговаривать. Вдруг она вышла и прошла мимо. Мне показалось, что она обиделась. Быстро простился я с интересной безымянной девушкой и догнал, окликнул "Аня!" Она остановилась, но подруги торопили: "Скорей, на работу опоздаем". Она извинилась, стала отговариваться своей занятостью, и затем простилась.

– Если хотите, завтра в 8 часов.

На другой день, 17 числа, я был занят, и только к вечеру после ужина у меня выдалось свободное время. Перевалило за 22. Решил ехать велосипедом, но все поиски не принесли результатов. Перспектива идти пешком не радовала. Решил жертвовать патефоном – сменял его на велосипед и поехал. Во дворе общежития сделал несколько кругов. Ани не было. Встретил другую, безымянную, в розовом платье девушку, улыбнулся ей, но не подошел. Решил не бросаться за двумя сразу, а поочередно сблизиться с каждой и выбрать что получше для своего время провождения.