Текст книги "Дневники 1941-1946 годов"

Автор книги: Владимир Гельфанд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

– Вы не научились по званиям называть своих командиров, позволяете себе говорить о штабе дивизии, в то время как вам дано право говорить только о взводе. Я вижу в вас гражданское настроение.

– Я, товарищ подполковник, до войны в армии не служил, крепкой дисциплины не встречал еще, и потому, возможно, допускаю ошибки.

– То-то видно, что вы не испытали еще настоящей дисциплины!

– Его надо разжаловать! – вставил Дробатун.

– Разжаловать пока мы не будем – объяснил подполковник, – но мы хорошо проверим его знания. А сейчас направим его к прокурору. Пусть разберется в причине неявки лейтенанта своевременно в часть. – И он написал на предписании свою резолюцию.

Как я ни настаивал, чтобы он простил меня и не возбуждал вопроса, ничего не помогло. Он решил непременно меня наказать.

Пошел к прокурору, но того не застал и вернулся в отдел кадров. Подполковник был занят и я остался ожидать его в другой комнате. Вышел Дроботун.

– Подполковник передал, чтобы вы сейчас же отправлялись к прокурору и возвращались с его запиской насчет вашего дела.

– Но его нет?!

– Не разговаривайте! Вы не хотите выполнять приказание подполковника?! – вскрикнул Дроботун, нарочито повышая тон.

Я ушел.

Вместо прокурора мной занялся следователь. Он договорился с подполковником о характере моего дела. Позвал меня к себе в кабинет и там стал отчитывать. За столом сидел подполковник – начальник артиллерии.

– Позвольте, это не о вас генерал говорил? Он встретил вас на дороге и указал вам маршрут, вы тогда еще отставали от части?! Ну да, о вас! Генерал дал вам тогда еще 5 суток и приказал расследовать причину вашего отставания.

– Так вот, – начал следователь – вы, значит, второй раз попадаете к нам на заметку. Вы знаете, что за это судить надо? Ведь вы совершили то, что иными словами можно назвать самовольной отлучкой?!

Но, хорошо отчитав и попугав меня, следователь отпустил в отдел кадров.

– Идите туда, там еще поговорят с вами, а потом пойдете в часть, и смотрите, не попадайтесь больше, ибо вы уже на заметке!

В строевом отделе подполковник опять поругал, потом спросил:

– Ну, вы поняли, о чем говорил вам следователь? Вы поняли также свою ошибку? Смотрите! Я записал вашу фамилию. Сейчас получите новое предписание, а за совершенное вами вы получите еще сильное взыскание. Вся дивизия будет знать о том, что вы совершили.

Мне вручили направление и сказали: "Идите!". Я козырнул, повернулся, и через мгновение оказался на дворе.

Бархатные пушинки обильного мягкого снега цеплялись за лицо и таяли на нем ручейками. Садились на погоны густым белым слоем, и только ветер нарушал их радостный отдых, столь долгожданный, после большого и веселого, сумасшедшего путешествия на землю.

Долго ли, скоро ли, но дошел до Девятки, и хотя ночью, но легко разыскал строевой отдел.

Старший лейтенант Скоробогатов – чудесный человек, и обладает, к тому же, большим опытом в жизни. Он по специальности журналист и с ним легко и доступно разговаривать на любые темы.

05.12.1944

На КП, в доме у майора Боровко.

Приняли меня в полку как родного. Скоробогатов направил в третий батальон. Должности у меня все еще нет, но, тем не менее, я сразу почувствовал, что нахожусь среди своих, и обо мне есть кому позаботиться.

Майора разыскал в лагере рано утром. Был митинг, посвященный дню Конституции, и все начальство батальона находилось там. Комбат посадил меня кушать, а сам, с тремя его помощниками, ушел.

30.12.1944

Теперь я стал получать столько писем, что не всегда, при моей занятости, успеваю на них отвечать. Особенно часто получаю письма от мамы и папы.

Сейчас занятия проходят вяло, по старой программе. Дивизия стала понемногу приходить в движение, зенитчики, минометы 120 мм...

1945

01.01.1945

Вот и новый год наступил. Праздновать не пришлось: были на колесах, в движении. Но отметили в пути как могли – по-своему, по-военному. Выпили по 100 грамм из круглой крышки от немецкого котелка. Первым кто пил – досталось больше, последним – и по 50 грамм не досталось, но, тем не менее, все были одинаково веселы и рады наступлению нового, 45.

Пели песни, потом салютовали. Не все, конечно, – кто посмелей и постарше званием. Каноненко выпустил из своего револьвера штук 50, несколько пуль выкинул в воздух Шитиков. У меня было мало патронов – семь штук, но три все-же уделил новому году.

Больше всех расходился ординарец командира роты Сиваплес. Он дал длинную очередь из автомата и диск кончился. Только командир роты не проявил инициативы, но и не запретил стрелять.

В эту же ночь, рядом совсем, по обеим сторонам дороги проходили тактические учения. Пехота какой-то части, со стрельбой и криками "Ура!". Так-что наши выстрелы оказались вполне уместными и не выделялись из общего шума, а только дополняли намерения пехоты произвести стремительную и всесокрушающую атаку на "противника".

Двигались всю ночь и пришли на привал утром нового года. Перед выходом из расположения нас провожал комбат и его заместители. Офицерам жали руки, желали успехов. Потом перед всей артиллерией выступил командир полка. Он проиронизировал весьма приятно: "наш приход к вам и встреча разделяется целым годом времени. Увидимся с вами в 45 году, так что надеюсь – за такой большой период времени вы оборудуете на передовой прекрасные ОП и поможете нашей пехоте в предстоящих операциях крупного значения".

Маршрут у нас большой – трехдневный. Вчера и сегодня по 25 км. Завтра не знаю. Дойдем до Вислы.

Вот она и началась: замечательная, отрадная пора – так долгожданная мною свобода! Дышу и наслаждаюсь ею с таким упоением и восторгом! Пусть сейчас и в дальнейшем она представляется в виде холодной тещи или причиняющей боль мачехи, все равно – какая она ни есть, но свобода.

18 часов. Артиллерия выстроилась у грейдера. Впереди минометчики 82 мм. Сейчас будем двигаться. Холодно. Небо серо-пунцовое. Выглянула и заблестела первая звездочка. Как ее, бишь, звать, не Полярная ли?

Пишу, на бричку положив тетрадь. Пальцы мои тверды и послушны привычка большое дело. Иногда мне кажется, что в мирное время, когда в дымке прошлого останется среди прочих мыслей и воспоминаний суровый образ войны я все-же иногда по старой памяти и привычке буду выходить по ночам на двор, так как сон в нормальных условиях, в теплой пуховой постели мне будет казаться странным и непривычно роскошным.

02.01.1945

Морозы стоят крепкие. Среди нас нет человека, который хоть немного не простудился. Я тоже не остался в стороне от общей волны заболеваний и в горле у меня заметно чувствуется хрипота, боль, кашляю, как и все другие.

Бойцы очень недовольны пребыванием под открытым небом в такую лютую стужу и ропщут. Для успокоения солдатской массы, вернее, для оправдания нечеловеческого отношения к нам, руководство колонны ездит в седле и передвигается на конской, а то и механической тяге. Нам, офицерам, объяснили, чтобы мы передали бойцам: вас не пускают в квартиры для того, чтобы предохранить от вшивости. Однако людям было неубедительно подобное объяснение, и они возмутились еще больше: "От вшей? Завшиветь бы ему до смерти, кто приказал нас держать на холоде!".

Сегодня ночью на новом месте привала обнаружили длинные сараи-землянки, – очевидно конюшни для лошадей. Неудержимо ринулись все туда. Набились, как в бочке сельди. Даже это холодное укрытие показалось раем, по сравнению с заснеженной землей.

Нас берегут от завшивления – роптали многие. И действительно, ни в одном доме не было такой пищи для вшей и такого источника для их размножения. В душе пожалел каждый об отсутствии среди нас начальника артиллерии – пусть бы попробовал, хлебнул солдатского счастья-отдыха. Холодно не было, но зато на утро у многих от тесноты и неудобства спанья болела голова. Я поспешил немедленно после завтрака вырваться из этого "уюта" и перебраться на землю вольную, которая куда более приветлива и просторна, нежели все эти искусственные строения, прельстившие нас своей вместительностью.

Несколько дней тому назад (после одного крупного инцидента во взводе, о котором я буду вести речь позже) командир роты предложил переменить мне ординарца.

До нашего выхода осталось 4 часа. Я мало спал, но и не хочется ложиться из-за холода, хотя глаза привычно слипаются от бессонницы. Болтают, что до передовой 12 км. Но я не верю. Чего зря разговаривать.

Теплотой дышит костер. Трещат дрова и кукуруза, которую жарят солдаты. Она твердая, горелая получается, но для разнообразия вкусно покушать этот своеобразный фронтовой пряник.

Эренбург – неиссякаемый источник ума. Он возвысился над войной, как никто у нас не возвысился за последние 20 лет, разве исключая Горького, но этот мне кажется умней и глубже, хотя и не столь многогранный он художник, но знаменит не меньше.

Наконечному встретилась на пути хорошая находка: две газеты – фронтовая и армейская, из которых я узнал некоторые новости. Венгерское временное правительство на очищенной от немцев и венгров, дерущихся с ними совместно, территории, объявило войну Германии. Это выгодно для нас. Теперь венгры в еще большем количестве станут переходить на сторону Красной Армии. Получится еще лучше, чем в Румынии, впрочем, время покажет.

В числе других событий, вычитанных из газет сегодня, статья И. Эренбурга, новогодняя, свежая, но еще более глубокая и насыщенная, чем все прежние.

Из зарубежных сообщений явствует, что контрнаступление выдохлось. Англичане сейчас держат инициативу и совместно с франко-американскими войсками готовятся к новым, значительным операциям.

В остальном – все по-старому, если не считать обстоятельств, лишающих нас возможности быть в курсе событий на протяжении двух последних дней перехода.

Интересные фамилии подобраны для моих бойцов жизнью – родительницей. Помкомвзвод – Конец. Ординарец-заряжающий – Наконечный, наводчик – Деревьев, другой – от слова береза – Березнев, заряжающий – Бублик. Характеры у моих бойцов еще более разнообразны, чем их фамилии, а поведение – ну просто в гроб завести меня может.

Сегодня на посту Гордиенко и Бублик, результат – пропажа хлеба у одного бойца, и что еще более ценно и необходимо – одна из двух кирок во взводе исчезла с подводы. Теперь – изволь, грызи землю руками. Капитан забрал и вторую – отдам связистам, а когда я спросил зачем – он сказал: будете хранить лучше в другой раз.

Земля простужена и окаменела насквозь. Так что без кирки сейчас воевать невозможно.

Березнев на посту обязательно спит и ничего на него не действует, никакие меры взыскания. Все инциденты, все беды на третий взвод падают. И что за коллектив у меня собрался? Ни дружбы, ни сплоченности, ни единодушия – ничего подобного не наблюдается за ними, хотя такую картину создали два-три человека, но вина ложится на всех, и на меня в особенности. А ведь есть у меня и хорошие ребята, большинство хороших. Наконечный, Деревьев, Яковенко. Как жаль, что я не с самого начала во взводе.

Капитан на поводу у Каноненко и Шитикова. Он боится их, и за мой счет нового в роте человека, удовлетворяет их прихоти. Несколько раз он производил перегруппировку личного состава, и путем отсеивания выделил мне самый тяжелый осадок – трех разгильдяев, которые гадят на каждом шагу своем. А как их воспитывать? Ведь они сами воспитывали людей...

Фронт совсем близко – за Вислой, которая километра два отсюда. Идти до своей обороны будем километров восемь-девять. Уже сейчас слышны разрывы, гул выстрелов артиллерии и рокот самолетов. На фронте проходят гигантские бои, и после шестимесячного, если не большего (я не помню даже) пребывания в тылу, делается временами несколько жутковато при мысли о предстоящих боях.

Там, за несколькими километрами пути на Запад, на левобережье Вислы, у Красной Армии мощный плацдарм. Долго стоять в обороне не станем – будем прорывать.

На мою долю выпала большая миссия драться за крупнейшие города Европы в ходе этой войны. За Харьков, за Сталинград, за Николаев, за Одессу, и, наконец, за Варшаву.

Бои будут жестокими. Встретиться доведется, возможно, с самым трудным сопротивлением врага. Будет смерть гулять еще, будет кровь литься...

И мороз, и ветер дополняют трудности текущего времени, как только умеют это делать. Но я на все готов, и одно у меня желание неодолимо – получить любую, хотя бы самую скромную награду за все, что я отдал Родине, людям моей страны – лучшие годы молодости, здоровье. Я не хочу многого. Пусть недостаточно будет оценен мой труд и самопожертвование, но больно и убийственно, если он совсем не будет оценен. Тогда не стоит жить и радоваться мною завоеванной победе.

Поздний вечер. Темно. Опять появилась яркая звездочка на Западе и скрылась в тучах зимнего неба. Бойцы называют ее вечерней звездой, а капитан Рысев говорит, что это Венера – планета.

Ветер сильный. Дым застилает глаза, костер плохой, но все-же теплый, и без него не обойтись. Уйдем в 23 часа, а сейчас 20. Все ушли отдыхать и у повозок одни часовые расхаживают. Я один у костра, несмотря на усталость и недосыпание. Дым, ветер, мороз и отсутствие нужных мыслей. Пачкаю бумагу с таким необузданным желанием, что не в состоянии меня оторвать от нее никто.

03.01.1945

Вот и пришли на новое место. Спал весь день, и только когда стало темно и серо над лесом, где мы расположились, я удивленно протер глаза и понял, что наступила ночь. Семь часов вечера.

04.01.1945.

Висла – широкая река. Поляки хвалились, что она никогда не замерзает благодаря своему быстрому течению. Но они врали. Почти вся она замерзла уже сейчас, в начале зимы, и только на самой середине кое-где чернеют полосы волнящейся воды. Мост деревянный на сваях. Удивительно, что он цел и невредим по сей день – немцы ведь недалеко за Вислой. Берега пологие, гладкие. По обе стороны речки хорошие шоссейные дороги, на которых сильное движение.

Автомашины едут с зажженными фарами, невзирая на близость фронта и необходимость маскироваться от вражеской авиации. По дорогам – море огня, берега реки окружены движущейся иллюминацией.

Думаю о себе. Куда только забросила меня судьба. Теперь напишу родным: "Некоторые военные находятся уже за Вислой!" – пусть радуются и гордятся моими достижениями. "Даешь не меньше!" – сказали бы они мне, если б знали нашу фронтовую, солдатскую поговорку.

Ординарец предложил закурить и сам скрутил для меня папироску – такой из меня курец. Дым едкий, противный, но кое-что в нем есть теплящее, отвлекающее, и для разнообразия хочется чего-нибудь дурманящего, горького табак подходит на такую помощь.

Курить стал недавно. Затягиваюсь без особого интереса и удовольствия в дыме не испытываю, как другие. Но тем не менее – факт фактом: не выдержал, поддался общей моде, и вот, хотя изредка и без азарта, но курю, на исходе четвертого года войны.

Сейчас во временных землянках в трех километрах от переднего края. Где-то трещат пулеметы, гремят орудия, а здесь войны нет. Хотя командир роты рассказывал, что рядом, в 100 метрах от нас, позавчера во время налетов вражеской артиллерии было убито три наших артиллериста, которые тоже здесь, как и мы остановились до оборудования на переднем крае огневых позиций, КП и землянок.

Вчера ночью занялись отрывкой нового места для работы. К слову сказать – плохое место. Открытое. Воронка на воронке. До неприятеля оттуда 250 метров, а до нашего переднего края – 150. Впереди нас, метрах в шестидесяти, роются артиллеристы 45, – сорокапутники, как их называет майор Искаев, заместитель по строевой командира части. Это для нас особенно неприятно, так как артиллерия своим звуком при выстрелах и своим массивным туловищем часто выдает себя и легко засекается вражескими наблюдателями. Наши беззвучные почти, длинношеие любимцы будут преданы совершенно напрасно своими неповоротливыми собратьями. Обычно мы должны находиться в 200-300 метрах от 45 – миллиметровок. И кому только в голову пришла идея объединить нас всех вместе для создания артгруппы ПП? Сами мы б выбрали лучшую и куда более безопасную позицию, со скрытыми путями подхода, как положено. А тут этого нет. Боеприпасы днем подвозить невозможно. Вообще, неудобств уйма. Земля промерзла более чем на полметра. Наша ОП находится на месте когда-то существовавшего строения, от которого теперь остались, да и то не везде, кучи кирпича. Однако в земле масса камней и щебня – остаток фундамента домов – копать ужасно трудно.

Всю ночь с 3 на 4 января вгрызались в землю. Саперный взвод выделил на роту дополнительное количество кирок помимо имевшихся у нас прежде, и у меня их оказалось три на девять человек бойцов и командира взвода.

Работали без отдыха, не чувствуя усталости. Горячие искры отскакивали при ударах кирки о землю. Мороз подгонял работающих, не давал задерживаться, стоять. Ветер мешал останавливаться и набрасывался с особой яростью на пытавшихся было передохнуть. Работали, что называется, "непокладая рук", и всё-же дело продвигалось медленно. К исходу ночи, когда рассвет начал понемногу осветлять землю, только один мой расчет, где командиром помкомвзвод старший сержант Конец, закончил отрывку стола для миномёта. Остальные едва-едва только дорылись до мягкого грунта и откусывали кирками большие комья смёрзшейся земли. Теперь становилось легче. Я смотрел на самоотверженную работу моих солдат, и на ум приходили стихи Н.Франка:

"Лупайте цю скалу

Нехай нi жар нi холод

Не спинить вас

Бо вам призначено

Скалу оцю розбить", – как будто специально написанные для нас.

Передовая встретила нас ночью и проводила на рассвете довольно неприветливо, как и всегда встречают "новичков". В каких-нибудь 30-50 метрах от нашей колонны ухали снаряды. Мы рассредоточились. Сначала рота от роты набрала интервалы, потом взвод от взвода, и, наконец, расчет от расчета. Но ничего дурного на сей раз с нами не случилось – все люди целы. Очевидно потому, что немец увлекся агитацией и немного прекратил стрельбу, чтоб было слышно.

Радио было установлено где-то недалеко от переднего края и говорило так громко, что большинство слов агитаторов удавалось легко разобрать.

Говорили по-русски. Предатели из кожи вон лезли, чтобы хоть немного успокоить израненную, доживающую последние дни свои, немецкую душу. Они лаяли и хрипели в выброшенный наперед рупор, доказывали, что "Сталин завоевал пространство, но проиграл политически". Подумать только, какая крайняя наглость у этих мерзавцев! – за недостатком собственных мыслей они присваивают себе мысли Сталина. Напрасно, ибо это вызвало в душах солдат только презрение и ненависть, но убедить разве может кого пустой лай сбесившейся и покинувшей дом отчий (чтобы вредить ее обитателям) собаки? Никогда нет!

"... история войн учит, что большевизм неминуемо должен погибнуть, завоеванная земля не спасет Сталина от поражения. Мы боремся за ваше освобождение, братья...". И не стыдно им называть нас братьями, тех, кто честно защищает родную землю от кровавых агрессоров, не стыдно утверждать, испытавшему не однажды их "добродетель", советскому народу, что он-де, предатель, борется за дело народа! Какое невероятное кощунство и какая наглость! Особенно меня поразил призыв ко всем национальностям Советского Союза, в котором они, "последовательные националисты-шовинисты, ратовали за счастье всех национальностей". В жизни не слыхал такой глупости. Ведь для них это равносильно, что самим бить себя по лбу. Очевидно, они поняли, что им терять нечего, и лишь болтовня их вызовет снисхождение у разорившегося гневного хозяина, – бросит он им краюшку порченого хлеба – пусть лают.

Выступало три подлеца – предателя. Один из них призывал перейти к немцам: "Вы видите, как ежедневно все новые и новые русские люди переходят на нашу сторону, вы видите, как они борются с большевизмом. Теперь мы стоим перед лицом победы, переходите на сторону немецких братьев, и война для вас будет закончена".

Другой утверждал, что мы боремся за кучку тыловых крыс. Подумать только, как быстро и умело они подхватили ходкое у фронтовиков выражение, наивно полагая, что это поможет их агитированию.

Третий утверждал, что предателей на стороне врага накопилось уже четыре взвода. Впрочем, до конца ему не дали договорить. Забила наша артиллерия и оборвала этот позорный балаган с чужой, даже на грамм не русской, музыкой, и нечеловеческим блеяньем омерзительных выродков народа.

Радио перестало "веселить" публику. Наступил продолжительный артиллерийский антракт. А когда вдруг образовалась пауза, кто-то с немецкой стороны крикнул по-русски: "Почему стреляете, когда Германия разговариват с вами?!" Ему ответили, еще бы не по-русски "х... на!". И опять началась стрельба уже с обеих сторон, грозная и не умолкающая до самого нашего ухода.

С нетерпением жду развития событий, когда начнётся оно, желанное наступление, и мы двинемся вперёд неудержимым потоком, громя и уничтожая проклятых врагов земли русской. Ведь так надоело это томительное и неопределённое стояние на одном месте. Зима с морозом, невзгоды и лишения, разлука с родными, близкими, армия, наконец, от которой вряд ли вообще когда-нибудь избавлюсь...

Вчера и сегодня, и все дни нашего следования сюда и пребывания здесь, завтрак и ужин – вода. Ну хоть бы назло попался мне кусочек мяса или же крупинка картошки. Обед более-менее подходящий. А ведь продукты те-же, что были и на месте стоянки в лагере.

Обед сегодняшний сглазил (писал какую-то чепуху перед обедом) своей похвалой. Он оказался ещё хуже завтрака, и если добавить к этому, что хлеба на обед не хватило, то голодавший когда-либо человек поймёт, что водой не очень-то напитаешься. А ведь работа адская предстоит сегодня солдатам – ещё только треть сделано по оборудованию ОП, не говоря уже о землянках и НП. Газет и писем тоже не слышно – ну прямо оторвались от жизни и только.

Плацдарм здесь за Вислой большой и клинистый. Место, где мы должны располагаться, со всех трёх сторон находится под обстрелом неприятеля ракеты носятся и брызгают светом справа, слева, спереди и даже немного сзади нашего расположения.

07.01.1945

*** об этом мне рассказали следующие события, развернувшиеся к исходу дня на 06.01.1945. Разведка боем, в которой основную роль возлагали на штрафников *** Немецкая агитация у них вызывает смех и презрение, однако на днях из взвода, который я называл прежде, в другом месте, на нашу сторону перебежал немецкий артиллерист, так что мы квиты. Вообще здесь творились такие дела, что ни в сказке сказать, ни пером, пожалуй, описать. Так, однажды, немцы утащили пушку 45, а расчет разогнали.

Исходил я вчера оборону от края переднего и глубоко в тыл, всюду видел столько интересного, что насилу ухватил все виденное мною. Целая артиллерийская дивизия с газетой "Советский артиллерист" стоит на этом участке. Несколько гвардейских дивизий, несколько артполков, и, наконец, наша артиллерия – то-то силища!

Вчера утром начали готовиться к местного значения операции. У штрафников отобрали документы, вещи, заставили их надеть каски во избежание напрасного риска, за несколько минут до артподготовки уведя подальше в тыл.

Артподготовка предполагалась на 4 часа. Штрафники легко посвятили меня в эту, казалось бы, святую для них тайну, и я был ко всему подготовлен заранее.

Вообще же здесь не умеют держать язык за зубами, а часовые просто-таки преступно относятся к своим обязанностям. Особенно мне запомнился случай в траншее, когда я искал со своими бойцами ночлег. На передней линии мы были новые и незнакомые никому люди. Тем не менее, когда мы на оклик часовых отвечали "свои", они пропускали нас без лишних вопросов и без проверки документов – "идите, раз свои". Я оставил Деревьева, а сам с Наконечным пошел дальше по передней траншее. Один часовой нас окликнул и попытался было не пускать дальше, но его одернули сразу несколько голосов: "Какой ты бездушный человек. Людям надо пройти, а ты не пускаешь из-за своего принципа", и он отступил, стушевался, и только через несколько минут, когда мы разговаривали с бойцами у одной из землянок, он жалобно попросил нас: "Ну идите дальше скорее, а то меня будут ругать. Идите дальше, там есть другие землянки". Мы пожалели беднягу и ушли вперед по ходу сообщения.

"Стой! Пропуск!" – громко окликнули нас у одной из стрелковых ячеек. "Свои!". "Пропуск!" "Мы не знаем". "Как не знаете?" – изумился часовой, "пропуск старый, вчерашний. Дайте хлопцы закурить". Наконечный вынул немного табаку. "А какой пропуск? Я позабыл" – почти не надеясь, что он мне скажет, спросил я. "Танк!", ребята." И с пропуском мы прошли совершенно беспрепятственно километра на два вдоль переднего края.

*** не достаточно много, но по сравнению с другими и того, что сейчас есть – достаточно. Теперь я уже могу переходить на свою оборону. Остальные взвода даже столько еще не отрыли – земля, поистине, неодолима.

Ночевал в землянках у штрафников. Их здесь много – несколько отдельных рот. Основной состав пехоты на передке – гвардейцы. Каноненко рассказывает, что они не раз драпали, когда стояли рядом со Сталинской дивизией – нашей.

Штрафники с радостью согласились нас принять на ночь, когда узнали что мы с табаком. Обкурили Наконечного и Деревьева до ниточки. Но жилье штрафников, показавшееся сразу нам таким привлекательным и уютным, на самом деле оказалось очень неудачным в эту ночь. Пришли бойцы с поста, началась ругань между штрафниками из-за места и продолжалась всю ночь, вплоть до нашего ухода часов в 6 утра.

Штрафники много рассказывали о своей жизни – хвалили, но видно было, что мечтают-то они о другой службе, честными, оправданными солдатами.

Кушают они лучше нас – у них своя кухня.

Но вернусь к бою вчерашнего дня. Едва только мы достигли желанного расстояния от

переднего края, как раздались первые выстрелы артиллерии. Мы зашли в блиндаж, что желтел неподалеку от кургана свежей землей – очевидно, только что был построен. Сразу же началась подготовка. Ее нельзя было назвать слабой, но для данного участка она оказалась недостаточной. Противник, не будучи оглушен, остался доволен, ответив весьма ожесточенным огнем, непрекращающимся до следующего утра, т. е. сегодняшнего.

Вот и сейчас, когда я нахожусь в трех километрах от того места – на передке не прекращается ожесточенная перестрелка, и снаряды гремят непрерывно. Результаты боя мне не известны, но рассказывают, что пехота ворвалась в неприятельскую траншею и захватила 7 немецких языков.

Ночью пехота отошла на свои места, но противник сильно растревожился и не успокоился до настоящей минуты. Яростно рычат немецкие коровы шестиствольные минометы врага – их-то здесь хватает. Гремит тяжелая артиллерия, но все-таки в ходе этой операции уже ясно обозначилась слабость неприятельской артиллерии по сравнению с нашей, и неумение ее использовать достаточно эффективно, дабы обеспечить пехоте стойкость в бою.

Впервые получил сегодня несколько писем, на три адреса.

Пехота наша находится теперь неподалеку, в 5-10 километрах за Вислой, сразу в лесу.

08.01.1945

Я очень тепло одет. На мне 2 гимнастерки, свитер, нижняя рубаха, телогрейка и шинель, кальсоны, брюки, теплые брюки ватные. И все-таки вши не заводятся.

10.01.1945

Получил вчера много писем. Два от мамы, два от папы, по одному от тети Ани, тети Любы, Оли, К. Барановой, которую я первую из всех девушек (кроме Оли) поцеловал; открытку с цветком от Ани Короткиной, открытку от Ани Маринец, и самое замечательное, – два теплых письма-поздравления, с не менее удачно подобранными видами, от Нины Каменовской.

Ответил, однако, не всем. Решил быть открытым, если не до конца, то хоть наполовину с мамой, папой и рассказал им кое-что из моей настоящей жизни.

13.01.1945

Каша заварилась, что называется. От противника нет спасения буквально. Сыпет и сыпет снарядами, очевидно, предлагая начало больших действий.

Насыщенность нашей обороны всеми видами вооружения очень велика. Враг в несколько раз слабее нас, и несомненно не выдержит с самого начала артподготовки, однако, нельзя не допускать, что первые 20-30 минут он еще будет отстреливаться. Тут только держись, Иван!

Сегодня он нас накрыл. Осколки усыпали стол для миномета, но все остались живы.

14.01.1945

4 часа 50 минут утра. На дворе еще темень непроглядная, а фриц уже донимает душу яростными налетами. Сердце колотится, и мысли не могут прийти в спокойствие. Как это жутко, когда рядом гремят, воют, рявкают снаряды, а ты сидишь ни жив, ни мертв и дожидаешься решения судьбы, уже не раз вмешивавшейся в твою историю.

Свет тухнет за каждым разрывом снаряда. Земля осыпается – она тоже нависла серым кошмаром над моей головой и толщина ее слоя сверху 50-60 см. Я в тоннеле, прорытом от огневой вправо на 1 метр, или, самое большее, на полтора в глубину. Выход в сторону противника очень опасный. Как никогда навис Дамоклов меч. Мы на глазах у неприятеля, и все самые яростные его налеты посвящаются нашей позиции, отзываясь в наших сердцах тоской отчаянной. Бойцы ругаются – им страшно. Но я молчу, не подаю вида что боюсь – командир должен обладать железными нервами.

Еще артподготовка наша не окончилась, кажется в 5.00 ее время.

Смотрел карту со схемой немецкой обороны. Что-то непостижимое, но наша втрикрат сильнее! Вчера ходил в шестую роту по вызову комбата соседнего батальона, который мы временно поддерживаем. Там, после одного из налетов артиллерии врага, убито 4 человека. Лежат прямо в ходу сообщения, искромсанные, окровавленные – их некогда убирать.

Наши минометы расположились густой цепью у самого переднего края минометы всей армии! Впереди, метров 20, артиллерия 45, тоже цепью. Сзади 76 мм. А еще дальше... Что и говорить. Видел я множество "Катюш", "Иванов грозных", или, как их называют, "Мудищевых", видел я массу танков, самоходных пушек, и вообще, чего я только не видел в стане нашей обороны, но все-таки враг не сразу умолкнет, у него тоже много техники и подавить ее огонь трудно. Этот прорыв будет самым потрясающим и самым значительным из всех существовавших ранее, ибо противник более полугода укреплялся, подтягивая сюда силы и технику.

Впереди нас речка – форсировать придется. Мороз слабый, даже снег растаял. Впереди железная дорога – придется овладеть и ею.

Принесли завтрак. Много. Горячий, но невкусный, без заправки – жиров, мяса. Суп пшеничный или перловый – мне эти крупы так приелись, что даже не упомню их названий, – бывает всяко.

Свет потух. Пишу в темноте, а снаряды гремят, сердито воют, злорадствуют, ...нет, брешите! Зажгут свет, и тогда увидим чья взяла. Со светом и на душе спокойнее. И хотя разрывы не умолкают, земля и руки дрожат, мысли прыгают, а разум сбивается, воздух свистит и воет, звякают и с треском ударяются оземь сотни бесформенных, пронзающих осколков – я все-же способен владеть собой и пишу.