Текст книги "Современники и потомки о восстании С.Т. Разина"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Однако если в работах В. И. Лебедева, например вышедших в 1933 и 1934 гг., восстание Булавина названо крестьянской войной, причем одной из самых крупных, то в изданных спустя двадцать лет «Очерках истории СССР» тот же автор в тех же событиях склонен видеть всего лишь «казацко-крестьянское движение», оторванное от происходивших одновременно крестьянских выступлений в центральных районах России[287]287
  Ср.: Лебедев В. И. Булавинское восстание (1707–1708 гг.) // Историк-марксист. 1933. № 3. С. 48;
  Его же. Булавинское восстание. М.; Л., 1934. С. 67;
  Очерки истории СССР: Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. Преобразования Петра I. М., 1954. С., 252–253.


[Закрыть]. По мнению В. В. Мавродина, эта метаморфоза вызвана известным высказыванием И. В. Сталина, который в беседе с немецким писателем Э. Людвигом назвал лишь три крестьянские войны, не упомянув восстание Булавина[288]288
  См.: Смирнов И. И., Маньков А. Г., Подъяпольская Е. П., Мавродин В. В. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. С. 304.


[Закрыть]. В самом деле, при жизни И. В. Сталина его выступления воспринимались как последнее слово науки. Такова была общественно-политическая атмосфера тех лет, и об этом уже шла речь выше. Однако И. В. Сталин встречался с Э. Людвигом в 1931 г., а статья и книга В. И. Лебедева появились соответственно в 1933 и 1934 гг. Поэтому объяснять изменение взглядов историка только влиянием Сталина, вероятно, не совсем верно. Ведь В. И. Лебедев в соавторстве с Е. П. Подъяпольской в значительной степени пересмотрел свои прежние подходы и пришел к выводу, что и по движущим силам, и по устремлениям булавинское восстание было чисто казачьим[289]289
  См.: Очерки истории СССР: Период феодализма. Россия в первой четверти XVIII века. С. 270–279.


[Закрыть]. В вышедшей в 1967 г. популярной книге В. И. Лебедев также не отказался от своей точки зрения на события первого десятилетия XVIII в. как именно на восстание, а не на крестьянскую войну[290]290
  См.: Лебедев В. И. Булавинское восстание. М., 1967.


[Закрыть].

Движение Булавина начинает вновь трактоваться как крестьянская война в начале 60-х годов, а его хронологические рамки раздвигаются по 1709 г., тогда как раньше ограничивались 1707–1708 гг.[291]291
  См.: Подъяпольская Е. П. Восстание Булавина: 1707–1709. М., 1962.


[Закрыть]. На рубеже 60–70-х и в последующих годах восстание все чаще и настойчивее приравнивается к крестьянским войнам. И несмотря на то, что ряд историков до сих пор оспаривают эту точку зрения, именно она постепенно и прочно перекочевала в школьные и вузовские учебники, в справочную литературу и сделалась чуть ли не официальной.

Аналогичным образом под первой крестьянской войной стало пониматься не только восстание под предводительством И. Болотникова 1606–1607 гг., как раньше, а цепочка народных выступлений, начиная с восстания Хлопка и кончая вспышками вооруженного протеста крестьян подмосковных и других уездов в 1614–1615 гг.; под второй крестьянской войной – не только события 1670–1671 гг., но и первый поход отряда С. Т. Разина в 1667–1669 гг.[292]292
  См.: Индова Е. И., Преображенский А. А., Тихонов Ю. А. Народные движения в России в XVII–XVIII вв. и абсолютизм // Абсолютизм;в России. М., 1964. С. 50–91.


[Закрыть], В принципе такие точки зрения правомерны и находят поддержку, но порой они необоснованно подаются не в качестве научной гипотезы, а как вполне безусловные, устоявшиеся, единственно верные и не вызывающие сомнения истины.

Если придерживаться не безоговорочно принятого и не переставшего быть дискуссионным в советской историографии определения крестьянских войн как высшей формы борьбы народных масс, как гражданских войн эпохи феодализма, которые охватывают значительную территорию и вовлекают в движение все недовольные слои многонационального населения деревни и в меньшей мере города[293]293
  См.: Черепнин Л. В. Об изучении крестьянских войн в России XVII–XVIII вв.: (К теории проблемы) // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. С. 9, 10;
  Его же. Некоторые вопросы истории докапиталистических формаций // Коммунист, 1975. № 1. С. 70.


[Закрыть], то станет заметна тенденция некоторого подтягивания, приподнимания до крестьянских войн вполне обычных в феодальный период вооруженных выступлений крестьян.

Ставка в исторической науке на завышение таких проявлений классовой борьбы в какой-то мере сравнима с еще столь недавно безраздельно господствовавшими в нашем обществе культом вала, магией цифр, гонкой за количественными показателями, равнением на конъюнктуру, выполнением негласных установок. Стремление дать на-гора как можно больше крестьянских войн, как можно больше революционных ситуаций и т. п. стало тогда не только для отдельных авторов, но и для целых научных коллективов искаженно понимаемым делом профессиональной чести.

Так, в результате в общем-то произвольного наращения и округления хронология первой крестьянской войны приблизилась к средней продолжительности внешних войн, которые вела Россия в XVI–XVIII столетиях, уступая только Ливонской и Северной, длившимся более 20 лет.

Но это одна сторона медали. Другая – та, что грань между понятиями «крестьянская война» и «крестьянское восстание» оказалась размытой. Коль скоро первая и вторая крестьянские войны вобрали в себя как предшествующие, так и последующие выступления народных масс, а восстание К. Булавина преимущественно рассматривается в качестве третьей крестьянской войны, следовательно, с тем же успехом к крестьянским войнам при большом желании могли быть со временем так или иначе причислены движение В. Уса, Соловецкое восстание, волнения народов Поволжья в 1705–1711 гг. и целый ряд других народных выступлений той поры. Ведь начавшаяся на рубеже 50–60-х годов известная девальвация понятия «крестьянская война» не могла не привести к неизбежному смещению критериев, с помощью которых крупнейшие классовые битвы в России XVII–XVIII вв. были ранее квалифицированы как крестьянские войны.

Конечно, любая типология исторических событий и явлений условна. Вероятно, именно это и имел в виду Б. Ф. Поршнев, настаивая на том, что невозможно и не нужно проводить метафизическую границу между крестьянскими войнами и другими формами классовой борьбы крестьянства[294]294
  См.: Поршнев Б. Ф. Феодализм и народные массы. М., 1964. С. 292.


[Закрыть]. Однако одно дело сам исторический процесс, сама история, которой дела нет до научных классификаций, а другое – системный анализ, который предполагает выделение при изучении тех или иных объектов их общего и особенного, а не нивелирование признаков. В этой связи уточнение терминологии и хронологии крестьянских войн представляется первостепенной задачей.

Один из спорных моментов в советской историографии крестьянских войн – вопрос о компромиссах. «Крестьянским войнам в России, – пишет В. В. Мавродин, – не свойственны ни переговоры восставших с феодалами по поводу форм и содержания уступок, „и компромиссы…“»[295]295
  Мавродин В. В. Советская историография крестьянских войн в России // Сов. историография классовой борьбы и революционного движения в России. Ч. I. Л., 1967. С. 65.


[Закрыть]. Рядом историков эта точка зрения была принята, рядом – отвергнута, но обсуждение данного вопроса не выделилось в отдельный пункт, а велось в русле дискуссии о том, шла ли борьба крестьянства за смену одного варианта феодализма другим, более желательным для восставших, или за слом всей крепостнической системы[296]296
  См.: Переход от феодализма к капитализму в России. М., 1965. С. 42–43.


[Закрыть]. Из-за такой постановки вопроса тезис В. В. Мавродина о том, что одно из основных отличий крестьянских войн в России от их исторических аналогов в Западной Европе – тенденция последних к компромиссу, хотя и не оставался в стороне, так и не был ни подтвержден, ни подвергнут сомнению[297]297
  См.: Мавродин В. В. Советская историография крестьянских войн в России. С. 67.


[Закрыть].

Однако факты свидетельствуют, что как на Западе, так и в России власть имущие и восставшие в целом ряде случаев вели или пытались вести диалог, выдвигая друг к другу конкретные требования, предусматривающие взаимные уступки. События каждый раз развивались по-разному, но, как правило, повстанцы становились жертвой собственной доверчивости и попадали в ловушку. Так было во время Жакерии с Гильомом Калем, который, поверив слову чести короля наваррского Карла Злого, сам отправился в лагерь противника в качестве парламентера и был вероломно захвачен в плен, что во многом предопределило разгром обезглавленного восстания. Так было в период первой крестьянской войны в России, когда И. И. Болотников и «царевич Петр», после того как царь Василий Шуйский целовал крест, обещая, что при условии капитуляции Тулы всем осажденным будет сохранена жизнь, сдали город, но были схвачены и казнены. Та же участь в 1381 г. постигла английского бунтаря Уота Тайлера, который был смертельно ранен, согласившись на встречу с королем. Подобным образом поплатились жизнью в ноябре 1671 г. принявшие условия царских карателей защитники Астрахани – последнего оплота разинского движения.

Но восставшие далеко не всегда оказывались обманутыми. Степан Разин, к примеру, не столько сам шел на уступки властям, сколько заставлял их принимать выгодные ему условия, причем, добиваясь своего, вел подчас отчаянный торг, пуская в ход и угрозы, и богатые подношения. Достаточно вспомнить, как его отряду, к которому примкнуло немало беглых людей, удалось беспрепятственно пройти из Астрахани на Дон, сохранив значительную часть своей артиллерии. Предводитель крестьянской войны в Германии Томас Мюнцер и его ближайшие соратники твердо и решительно отметали всякие попытки найти общий язык со своими противниками, тогда как вожаки местных крестьянских отрядов, напротив, прекращали сопротивление, поддавшись вражеской тактике переговоров. Не прочь был достичь компромисса с царскими властями Е. И. Пугачев. Во время осады Оренбурга он усиленно пытался установить взаимопонимание с местным губернатором генерал-поручиком И. А. Рейнсдорпом.

Отношения между двумя социально полярными лагерями, конечно же, заметно выступают за рамки закостенелых схем. Они гибки, подвижны, неоднозначны, как сложна и противоречива морфология любого исторического события. Диалектика крестьянских войн изучена пока недостаточно. Внутренние противоречия, присущие этим войнам, изменчивость и социальная множественность состава их движущих сил, столкновение разрушительного и созидательного начал, возможность перехода противоположностей друг в друга и т. д. исследованы лишь частично и в общих чертах. Бессмысленно уходить от этих вопросов, искусственно спрямляя траектории крестьянских войн, которые почему-то принято показывать как нечто правильное, стабильное, непрерывное, хотя для них характерны крайняя неравномерность, спады и подъемы, отливы и приливы, кризисы и крутые повороты…

Крестьянские войны – это походы за волей, но они же в грубой, примитивной и агрессивной форме повсеместно внедряли отношения, смысл которых – насильственное изъятие и дележ поровну имущества, денег и ценностей. Таким образом, крестьянские войны – это концентрация и брожение уравнительного начала, торжество социальной уравнительной энтропии.

Противодействуя крепостничеству, крестьянские войны в то же время были тесно переплетены со всеми сферами тогдашней социальной реальности, их развитие было обусловлено не только потребностями и побуждениями масс, свободолюбивыми традициями народной жизни, но и феодальными институтами, политической и юридической надстройкой и соответствующими ей формами общественного сознания.

Что же в таком случае несли крестьянские войны на своих знаменах? Каков был бы их конечный результат?

При сакраментальном пристрастии нашей историографии к изъявительному и повелительному наклонениям и при упорном (до недавнего времени) избегании сослагательного варианты успешного исхода крестьянских войн в России не моделировались. Точно так же, как чрезмерный упор на детерминизм в освещении событий мало-помалу перерастал в их предрешенность и не оставлял места для борьбы альтернатив. Не от того ли мысль о неизбежном поражении крестьянских движений в России стала чем-то вроде исторической аксиомы?

Но ведь бывало и так, что повстанцы одерживали верх! Тому есть примеры и из отечественной, и из зарубежной истории. Так, в Норвегии в результате восстания биркбейнеров («лапотников») (1184) король Магнус был убит, а руководитель восставших Сверрир занял его место на троне. Неоднократно одерживали верх народные движения в Китае: в 1368 г. сын крестьянина Чжу Юаньчжан повел свои отряды на Пекин, взял его и, объявив себя императором, основал новую династию. В 1644 г., во время крестьянской войны, Пекин был снова взят восставшими. А в середине XIX в. победоносное восстание тайпинов увенчалось даже созданием «Небесного государства благоденствия» с центром в Нанкине. В Афганистане всего 70 лет назад крупное восстание во главе с Бачаи Сакао («Сыном водоноса») завершилось провозглашением последнего падишахом под именем Хабибуллы.

Однако даже тогда, когда крестьянские войны побеждали, это не влекло за собой формационных преобразований. В одних случаях воцарение бывших повстанческих предводителей приносило перемены к лучшему в положении крестьянства, в других – наоборот, наступало его ухудшение. Тут многое зависело от социальных мотивов движений и степени воплощения в жизнь первоначально объявленных намерений и обещаний.

К тому же далеко не всегда оказавшиеся наверху предводители восставших могли и хотели действовать в интересах низов (вспомним хотя бы возглавленное Б. Хмельницким мощное выступление украинских крестьян, закончившееся победой, но мало что изменившее в их социальном положении).

Крестьянские войны в России при многих сходных чертах с их аналогами на Западе все же трудно сопоставить с последними, хотя и нельзя сказать, что они – несоизмеримые величины. Феномен крестьянских войн в России состоял не только в их колоссальном размахе, в охвате огромной территории. Они на столько отличались от западно-европейских, на сколько русское понятие «воля» отличается от английского «liberty» – свобода.

Есть точка зрения, что российские крестьянские войны «напоминали… многочисленные крестьянские восстания китайского средневековья, которые даже в случае успеха сажали на трон „крестьянских царей“»[298]298
  Пантин И. К. и др. Революционная традиция в России… С. 40.


[Закрыть].

Уже сам по себе допуск того, что и в России крестьянские войны все же могли одержать победу, заслуживает внимания, ибо альтернатива захвата власти, к примеру, разницами или пугачевцами, думается, может рассматриваться как вполне основательная гипотеза. Ведь если бы основное войско С. Т. Разина и Е. И. Пугачева, упредив царские рати, не сворачивая и не мешкая, пошло через земледельческие районы с крестьянским населением на Москву, они вполне могли бы победить. Но Разин потерял много времени на рейд к Астрахани и на осаду Симбирска, а Пугачев – под Оренбургом и Казанью. Не всегда путь следования восставших диктовался суровой необходимостью. Были моменты, когда направление движения во многом зависело от свободного выбора круга и воли повстанческих предводителей.

Итак, что бы было, одержи Разин или Пугачев победу? Вылилось бы это в грандиозное «показаченье» в масштабах всей страны? Ограничились бы преобразования отменой крепостничества или пошли дальше?

Всякие прогнозы тут, конечно, относительны, хотя, как уже отмечалось, известные шансы на успех у восставших были. Следовательно, моделирование возможных ситуаций не совсем лишено смысла.

Не исключено, что в случае победного исхода крестьянских войн начались бы резня и погромы, в результате которых класс феодалов был бы физически уничтожен. Романтизировать в этом плане народные движения прошлого не приходится. Идеалы гуманизма чужды той эпохе. На силу тогда отвечали силой, на жестокость – еще большей жестокостью. И тут неминуемо встает вопрос о жертвах крестьянских войн. Эта их сторона в советской историографии, пожалуй, чересчур приглушена. Подчеркивается, как правило, беспощадность карателей по отношению к восставшим, но террор и насилие последних нашли отражение в основном лишь в дореволюционной литературе. Оттенены те факты, когда повстанцы проявляют снисходительность к своим классовым врагам, избегают напрасных кровопролитий, но обойдены молчанием многочисленные случаи, когда они, напротив, устраивают неоправданные массовые казни и безудержные расправы.

Большой интерес представляет суждение Р. Г. Скрынникова, по мнению которого переход власти в результате народных восстаний в начале XVII в. в руки Г. Отрепьева «был единственный в русской истории случай, когда восставшие массы посадили на трон человека, возглавившего повстанческое движение и выступившего в роли „доброго царя“»[299]299
  Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века: Григорий Отрепьев. Новосибирск, 1986. С. 212.


[Закрыть].

Несмотря на то, что политика Г. Отрепьева носила откровенно продворянский характер, а в интересах масс им сделано смехотворно мало, «кратковременное правление Лжедмитрия, – как справедливо отмечает Р. Г. Скрынников, – не только не разрушило веру в „доброго царя“, но способствовало еще более широкому распространению в народе утопических взглядов и надежд»[300]300
  Там же.


[Закрыть]. В то же время поход отрядов под предводительством И. И. Болотникова и осаду ими Москвы Р. Г. Скрынников на основе критического анализа источников не считает возможным рассматривать как крестьянскую войну[301]301
  См.: Скрынников Р. Г. Спорные проблемы восстания Болотникова // История СССР. 1989. № 5. С. 92–110.


[Закрыть].

Заслуживает внимания то, что восставшее крестьянство до Пугачева не пыталось выдвинуть самозванца из своей среды. Человек, с которым молва связывала социальные иллюзии на освобождение от пут крепостничества и всяческие послабления, должен был и впрямь быть из государева рода. Это придало бы особую весомость и законность его действиям и притязаниям, если бы он, проникшись лютыми бедами, заботами и чаяниями крестьянства, вздумал вернуть им былую свободу выхода (урочные лета) и восстановить попранную якобы в результате боярских козней справедливость. Миф о «добром» царе во многом зародился от обратного: раз Юрьев день и другие старинные крестьянские льготы могли быть отобраны злой волей сверху, значит, они точно таким же путем могут быть возвращены, но уже радеющим за них и не слушающим лихих бояр самодержцем, т. е. «добрым» царем.

В советской историографии «наивный монархизм» не признается одной из специфических черт отечественной истории[302]302
  См.: Мавродин В. В. Советская историография крестьянских войн в России. С. 66;
  Смирнов И. И. Крестьянские войны и их место в истории России // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. С. 33.


[Закрыть]. Как известно, тенденции к народоправству в подавляющем большинстве случаев уживались с характерным для крестьянских масс неистребимым монархизмом и в других странах. Тяготение к королевскому покровительству, стремление склонить монарха на свою сторону, действовать от его имени, видеть в нем помазанника божьего, защитника простого народа и врага знати было свойственно и для восстания Дольчино в Италии в 1304–1307 гг., и для Жакерии, и для крестьянских войн в России[303]303
  См.: История крестьянства в Европе: Эпоха феодализма. В 3-х т. Т. 2. М., 1986. С. 586–587.


[Закрыть]. Не было чисто российским феноменом и самозванчество. Другое дело, что нигде оно не достигало столь широких масштабов, как в России, где только на протяжении XVII в. по меньшей мере 23 человека заявляли о своих правах на престол, а в XVIII в. было не менее 44 самозванцев[304]304
  См.: Троицкий С. М. Самозванцы в России в XVII–XVIII вв. // Вопр. ист. 1969. № 3. С. 134–146;
  Longworth Ph. The pretender phenomenon in eighteen century Russia // Past a. present. Oxford. 1975. № 66. Р. 61–83;
  Мыльников А. С. Легенда о русском принце. Л., 1978.


[Закрыть].

Долгое время крестьянские движения рассматривались в советской историографии, за редкими исключениями[305]305
  См.: Карцев В. Г. Религиозный раскол как форма антифеодального протеста в истории России. Калинин, 1971. Ч. 1;
  Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды. М., 1971. С. 88–89;
  Рогов А. И. Народные массы и религиозное движение в России во второй половине XVII в. // Вопр. ист. 1973. № 4. С. 32–43;
  Покровский Н. Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII в. Новосибирск, 1974;
  Румянцева В. С. О крестьянах-раскольниках кануна восстания С. Т. Разина // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. С. 270–286;
  Клибанов А. И. Народная, социальная утопия в России: Период феодализма. М., 1977. С. 110–135.


[Закрыть], вне сферы религиозной. Если в Европе аналогичные выступления так или иначе связывались с поисками новой веры, новой церкви, то России XVII–XVIII вв. – стране сугубо верующей, где на духовную жизнь народа самым непосредственным образом оказывали воздействие различные ереси, не говоря уже о расколе, в этом, как правило, отказывали. Утверждалось, в частности, что в крестьянских войнах в России религиозный момент не имел существенного значения[306]306
  См., напр.: Самсонов А. М. Антифеодальные народные восстания в России и церковь. М., 1955. С. 89–105;
  Борисов А. М. Церковь и восстание под руководством С. Разина // Вопр. ист. 1965. № 8. С. 74–83;
  Мавродин В. В. По поводу характера и исторического значения крестьянских войн в России // Крестьянские войны в России XVII–XVIII веков: проблемы, поиски, решения. С. 41.


[Закрыть]. И, конечно, изучение крестьянских войн без религиозной подоплеки серьезно нарушало полноту картины, обедняло палитру народных умонастроений, искажало социальную психологию масс. Трудно не согласиться с П. Г. Рындзюнским, который пишет: «Несомненно, „требование“ к народному движению, чтобы оно было безрелигиозным, страдает крайней неисторичностью. Оно ведет к потере для нынешнего поколения людей больших идейных ценностей, созданных народом в прошлые времена»[307]307
  Рындзюнский П. Г. Идейная сторона крестьянских движений… С. 13.


[Закрыть].

Постепенно, с выходом в свет работ К. В. Чистова, Н. Н. Покровского, А. И. Клибанова, В. С. Румянцевой положение в этом плане несколько выровнялось. Так, В. С. Румянцева, выясняя идеологические формы выражения социального протеста низших общественных слоев во второй половине XVII в., исходит, во-первых, из того, что «историческое сознание людей той эпохи было религиозным…», и, во-вторых, из того, что «исторически и не могло быть иначе»[308]308
  Румянцева В. С. Народное антицерковное движение в России в-XVII веке. М., 1986. С. 145.


[Закрыть]. Исследование В. С. Румянцевой позволило установить, что немало участников крестьянской войны под предводительством С. Т. Разина были весьма далеки от благоговения перед великим государем. Более, того, у староверов, как это убедительно показывает автор, были широко распространены суждения об антихристовой сущности самодержавной власти, практика отказа молиться за царя, призывы к вооруженной борьбе с ним и его слугами[309]309
  См.: Там же. С. 188–198 и др.


[Закрыть]. Все это нашло проявление и в Соловецком восстании 1668–1676 гг. Вообще в последней трети XVII столетия старая вера была в народе преобладающей, и официальная реформированная церковь долго, трудно и часто тщетно пыталась потеснить ее позиции.

На Дону также было много раскольников. Но вряд ли именно религиозный фактор выступал как главный и определяющий в том отношении, которое сложилось у казачества к царской особе. Начиная с Заруцкого с окружением и кончая Пугачевым и его соратниками не прослеживается не только пиетета к венценосцам, но, напротив, бросается в глаза тот факт, что крестьянские предводители оперируют именем государя по своему разумению, широко используя его как официальное прикрытие и надежное идейное обоснование народных движений. В конечном счете такое явление, как самозванчество, целиком проистекает из беспомощности политического сознания основной массы восставших, находившихся в плену монархических представлений. Казачьи атаманы, вышедшие из старообрядческой среды, были менее подвержены этим иллюзиям, что, однако, не мешало им учитывать их для привлечения на свою сторону возможно большего числа людей.

Вообще же «наивный монархизм» народных масс России даже в период абсолютизма был не столь безоговорочен, как это часто утверждают. Крестьяне были готовы поверить не во всякого объявившего себя царем авантюриста и проходимца. Тимофея Анкудинова, например, они отвергли. Они шли не за каким попало самозванцем, а лишь за «подходящим» с их точки зрения. И сообразно этому в своем извечном поиске «хорошего» царя они пытались приспособить под свои надежды и нужды то мнимого сына Грозного, то царевича Алексея Алексеевича, то императора Петра III.

Касаясь вопроса о надеждах крестьян на царя, П. Г. Рындзюнский напоминает мысль В. И. Ленина о том, что эта особенность крестьянского общественно-политического сознания относилась к кругу их «предрассудков», а не к их «рассудку»[310]310
  См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 283.


[Закрыть]. «Забывается также, – пишет П. Г. Рындзюнский, – что вера в царя была преходяща, что были слои и группы в крестьянстве, которые не разделяли этой веры и, следовательно, она не была непременной спутницей крестьянского движения»[311]311
  Рындзюнский П. Г. Идейная сторона крестьянских движений… С. 10.


[Закрыть].

Крестьянские войны как в истории России, так и во всемирной истории не нечто типичное и обыденное. Это события экстраординарные, чрезвычайные, из ряда вон выходящие. Поэтому попытки подводить под крестьянские войны какие-то строго определенные цели, наполнять их не свойственными им социальными идеалами, что до последнего времени имеет место в советской исторической науке, влекут за собой смещение логических акцентов. Коль скоро крестьянские войны – это крайняя, запредельная форма народного протеста, могучий, но стихийный порыв доведенных до последней черты отчаяния масс, стало быть, несколько странно предполагать, что уже изначально восставшие ставили перед собой какие-то конечные задачи, руководствовались каким-то конкретным планом и выдвигали нечто вроде программы борьбы. Ведь крестьянские войны – это не организованные и заранее подготовленные тайным обществом или политической партией выступления! А в нашей науке в силу закостеневшей традиции к ним подходят зачастую именно с такими мерками.

Так же решается и вопрос о соотношении субъективного и объективного факторов в народных движениях, с полемической заостренностью поставленный П. Г. Рындзюнским и М. А. Рахматуллиным[312]312
  См.: Рындзюнский П. Г., Рахматуллин М. А. Некоторые итоги изучения Крестьянской войны 1773–1775 гг. // История СССР. 1972. № 2. С. 71–88.


[Закрыть]. Их отклик на трехтомное издание книги о крестьянской войне 1773–1775 гг. под редакцией В. В. Мавродина вылился в большую, серьезную статью обобщающего характера, где подводились итоги изучения не только пугачевского восстания, но и давалась независимая оценка многолетним исследованиям советской историографией проблемы крестьянских войн в целом. В частности, отмечалось, что нечеткость анализа идейного содержания народного движения в плане выявления его объективной сущности характерна для целого ряда работ, посвященных классовой борьбе периода феодализма[313]313
  См.: Там же.


[Закрыть].

С другой стороны, как справедливо было отмечено в статье 3. К. Янель, в советской исторической литературе стихийность крестьянских движений нередко ассоциируется и даже отождествляется лишь с необузданностью страстей, с анархией, с «разбойничеством» восстания. Стихийность в этом случае фиксируется в одном ряду с негативными силами, разрушающими движение изнутри. Обращаясь к истории зарождения, нарастания мощи и накала крестьянских движений в России, 3.К. Янель приходит к обоснованному выводу о том, что стихийность имманентна этим движениям от начала и до конца. «Стихиен, – пишет она, – не только механизм перерождения социального недовольства в социальное действие. Восстание нарастает до тех пор, пока стихия не исчерпает свои положительные ресурсы, пока она выступает преимущественно как фактор консолидации»[314]314
  Янель 3. К. Феномен стихийности и повстанческая организация массовых движений феодального крестьянства России // История СССР. 1982. № 5. С. 89.


[Закрыть]. Не менее важно высказанное автором сомнение в том, что стихийность всегда негативна. Стремясь рассматривать это явление как строгое понятие исторической науки, З. К. Янель избегает останавливаться только на внешней стороне стихийности, равно как и отождествлять ее с социальным хаосом. Больше того, автор отмечает «в первую очередь такое качество стихийности, как способность к структурообразованию, известную не только по природным, но и по социально-экономическим процессам»[315]315
  Там же, С. 90.


[Закрыть]. В этой связи представляется вполне правомерным выдвижение З. К. Янель в качестве задачи исследования изучение генезиса и природы той организованности, которая противостояла в период крестьянских войн стихии разбойничества, разгула, разнонаправленности интересов, личных воль, решений. Ведь как руководители движений, так и их рядовые участники не могли не задаваться вопросами о том, во имя чего они поднялись на борьбу, каков должен быть порядок вещей там, где покончено с воеводами и приказными, помещиками и мирскими богатеями. Но внятно ответить на эти вопросы они не могли, как не могли и осознанно сформулировать свои цели. Слова В. И. Ленина о том, что «крестьяне были тогда совсем задавлены темнотой…»[316]316
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 194.


[Закрыть], как нельзя лучше передают внутренний облик участников классовых битв в феодальной России. Восставшие более полагались на свой здравый смысл, житейский опыт, практическую сметку, традиции народной жизни, религиозные представления и даже на знаменитое русское «авось», чем на какие-то определенные индивидуально или коллективно выношенные предварительные замыслы. Так называемые лозунги восставших, о цельности, последовательности, классовой направленности и социальной утопичности которых сказано очень много, ярко свидетельствуют о полном сумбуре, царившем в головах составителей «прелестных» писем, повстанческих грамот и воззваний к народу.

Для крестьянских войн характерно скорее отсутствие четких, определенных целей и установок борьбы, чем их наличие. Распыление сил на решение мелких сиюминутных задач, к тому же не всегда тактически оправданных, преобладало над более серьезными и глубинными стратегическими задачами. Целевые установки, выдвигавшиеся восставшими на повестку дня, были крайне противоречивы, причем сегодня они могли быть одни, а завтра уже другие. Грань между «за» и «против» в народной борьбе была очень подвижна, а образы врагов и друзей постоянно обновлялись и видоизменялись (к примеру, князь Львов и митрополит Иосиф в период разинского движения).

В крестьянских войнах находили мощный выход скованные путами крепостничества необъятные силы народа, его скапливающаяся десятилетиями социальная энергия, мятущаяся и рвущаяся наружу из тисков феодальных ограничений широкая народная душа. Крестьянская война – это вихрь крупных и мелких вооруженных выступлений, стычек, схваток, это бурное половодье народного гнева, прихотливо разлившееся по громадной территории и втянувшее в свои потоки и водовороты массу людей. Это непрерывные перепады в развитии событий, калейдоскопическое чередование успехов и неудач, побед и поражений.

Между тем в нашей историографии при изображении крестьянских войн присутствуют известная заданность хода борьбы, неоправданная тенденция придать ей упорядоченность, централизующее начало. Весьма спорным представляется тезис о сознательности и политическом кругозоре участников крестьянских войн, ибо речь идет все же не о профессиональных революционерах. Элементы организованности и дисциплины, отчасти присущие основному повстанческому войску, а главным образом его казачьему ядру, широковещательно распространяют на движение в целом и т. д. При этом упускается из виду, что в период позднего феодализма очень распространенной формой протеста крестьян становится социальный разбой, который и ранее был вполне обычным явлением. В России, как и в Западной Европе, «в этот период действия разбойничьих отрядов, во-первых, особенно часто приобретают социально направленный характер – против крупных феодалов, монастырей, государственных должностных лиц, богатых купцов и в защиту бедных и обездоленных; во-вторых, сами эти отряды не только состоят из „простых людей“, но часто возглавляются выходцами из крестьянской среды»[317]317
  История крестьянства в Европе. Т. 2. С. 577.


[Закрыть].

«Не приведи господи увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – писал А. С. Пушкин. В этой хорошо известной оценке выпукло проявилась столь свойственная Пушкину историческая зоркость. Ведь какими бы на первый взгляд согласованными, слаженными, скоординированными ни были действия восставших, как бы ни пытались их предводители военизировать и сбить в единый могучий поток огромную человеческую массу, какие бы энергичные меры ни принимались, чтобы защищать и контролировать территорию повстанческой вольницы, поддерживать там порядок, черты слепого мятежа, как бы мы их ни приглаживали, все равно выпукло и зримо прорывались в крестьянских войнах. По известной мысли В. И. Ленина, «стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости»[318]318
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 217.


[Закрыть]. Причем стихийность крестьянских выступлений проявлялась не только в том, что они вспыхивали сами по себе, но и в том, что еще вчера малочисленные и подчиненные своим руководителям отряды сегодня вырастали в колоссальные людские лавины и становились практически неуправляемыми.

Конечно, это не значит, что крестьянские войны были бесцельными и бессмысленными. Думается, вполне можно согласиться с замечанием Б. Ф. Поршнева о том, что «устремления крестьян оказывались гораздо мельче, уже объективного содержания их классовой борьбы»[319]319
  Поршнев Б. Ф. Феодализм и народные массы. С. 307.


[Закрыть]. Ту же мысль развивает П. Г. Рындзюнский. «…Крестьянство, – пишет он, – беспрерывно боролось не только за осуществление своих недостижимых и беспочвенных мечтаний, но, не сознавая этого, – за реально возможные преобразования, за расширение „круга своего освобождения“, означавшее активизацию общественного развития, хотя бы и в тех условиях, когда еще невозможно было крушение феодальной системы»[320]320
  Рындзюнский П. Г. Идейная сторона крестьянских движений… С. 16.


[Закрыть].

Разворот событий в период крестьянских войн в значительной мере был обусловлен движущими силами восставших. Состав участников движений изучен советскими историками довольно основательно. Однако исследователи обычно делали упор на социальную и национальную пестроту повстанческих рядов, не вдаваясь в характеристику отдельных категорий крестьянства или городского населения и слишком однообразно подходя к движению в разных регионах, словно все везде протекало одинаково независимо от географических, этнографических и других местных особенностей.