Текст книги "Современники и потомки о восстании С.Т. Разина"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Тот факт, что в ходе крестьянских войн дружно и взаимосвязанно действовали русское и нерусское население страны, закладывались основы их совместного протеста против угнетателей, не исключает проблем и противоречий в сфере национальных отношений. Сегодня было бы неверно в теоретическом плане и опасно в практическом абсолютизировать связи народов в XVII–XVIII вв. Тем не менее пока лишь немногие авторы подобно В. Д. Назарову и М. А. Рахматуллину отказались от традиционного сглаживания углов в этом плане и признали, что включение в общую борьбу многочисленных народов России далеко не всегда происходило гладко и безболезненно[321]321
  См.: Назаров В. Д., Рахматуллин М. А. Факторы и формы совместной борьбы народов России в Крестьянской войне под предводительством Е. И. Пугачева: (к постановке проблемы) // Народы в Крестьянской войне 1773–1775. Уфа, 1977. С. 47.
  См. также: Соловьев В. М. Степан Разин и его время. М., 1990. С. 88–89.


[Закрыть].

В нашей историографии недостаточно внимания уделялось внутреннему миру поднявшихся на борьбу людей: их психологии и настроениям, складу ума и традиционной линии поведения.

Нередко упускалось из виду, что готовность к «бунту» у одного и того же человека уживалась с привычкой подчинения; стремление послужить «хорошему» царю сталкивалось с не менее сильным желанием сохранить верность царствующему самодержцу. Не случайно повстанческие предводители считали необходимым приводить всех, вставших на их сторону, к присяге: крестоцелование в пользу нового государя как бы освобождало от обязательств по отношению к старому.

Другой важный момент, который следует иметь в виду, – наличие среди повстанцев случайного элемента, который присоединился к движению, усматривая в нем широкую возможность безнаказанно «вволю погулять», поживиться и похарчиться. Это могли быть бродяги, босяки, шаромыжники, разбойники с большой дороги, освобожденные тюремные сидельцы, в прошлом промышлявшие воровством и т. п. И, конечно, присутствие этой сомнительной прослойки не могло не оказывать пагубного влияния на и без того неустойчивую повстанческую массу, действовавшую вне основных отрядов.

Наконец, неверно наделять, как это сплошь и рядом практикуется в работах наших историков, всех участников крестьянских войн бойцовскими качествами, изображать разных по своему складу и характеру людей как однородную, усредненную героическую общность. Ведь среди них были не только мужественные и бесстрашные, но и робкие и нерешительные, сомневающиеся и придерживающиеся нехитрого житейского правила «как все – так и я». Ведь немало из них, до того как вспыхнул всенародный мятеж, покорно тянули свою лямку и, если бы не экстремальные обстоятельства, – продолжали бы это делать. В. И. Ленин отмечал, что раб, «сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер. Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб. Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином, есть холоп, хам»[322]322
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 16. С. 40.


[Закрыть]. С теми или иными вариациями в крепостнической России, конечно, были все три выделенные В. И. Лениным типа личностей «рабов», которые проходят через всю историю классового человечества. К сожалению, этот вопрос пока не стал предметом специального рассмотрения в советской исторической науке.

Дальнейшее изучение крестьянских войн вообще предполагает обширный круг работ. Так, в названной статье П. Г. Рындзюнского и М. А. Рахматуллина указано на настоятельную потребность разработки целого ряда методологических проблем, связанных с изучением народных движений прошлого, а также и более частных моментов. К примеру, эти авторы выразили надежду, что будет предпринят равномерный анализ всех сосуществовавших на территории, охваченной той или иной крестьянской войной, общественных укладов и их взаимодействия[323]323
  См.: Рындзюнский П. Г., Рахматуллин М. А. Некоторые итоги изучения Крестьянской войны в России 1773–1775 гг. С. 75, 87, 88.


[Закрыть]. Однако эта важная и интересная задача все еще не решается, о чем, конечно, приходится весьма сожалеть.

Предстоит осмыслить и исследовать глубокое своеобразие крестьянских войн в России исходя из уникальности, неповторимости отечественной истории[324]324
  См.: Милов Л. В. Общее и особенное российского феодализма: (Постановка проблемы) // История СССР. 1989, № 2. С. 39–67.


[Закрыть]. Странно, что иные авторы, в целом отстаивая особый путь исторического развития России, отказывают в национально-самобытном характере крестьянским войнам. Так, Н. И. Павленко видит в них едва ли не самое убедительное доказательство отсталости страны, ибо они несли на себе, по его словам, печать средневековья[325]325
  См.: Павленко Н. И. Не превращать историю в арифметику // Вопр. ист. 1988. № 3. С. 20.


[Закрыть], и не соотносит их ни с отмеченными им же самим особенностями возникновения крепостного права, оформления абсолютизма, складывания сословий, необычной ролью государства, ни с размерами территории, климатом, плодородием почв, ни с отсутствием морских путей, надежно связывающих Россию с Западом. Между тем более позднее наступление эпохи крестьянских войн в России в немалой степени находится в прямой зависимости от географической среды. Б. Ф. Поршнев убедительно обосновывает эту точку зрения, показывая, что у российского крестьянства по сравнению с западно-европейским «…возможности ухода были неизмеримо больше и эксплуатация в связи с этим возрастала медленнее»[326]326
  Поршнев Б. Ф. Феодализм и народные массы. С. 285.


[Закрыть]. Влияние географического фактора на народные движения в феодальной России удачно прослежено и в работах других историков[327]327
  См., напр.: Дулов А. В. Географическая среда и история России (конец XV – середина XIX века). М., 1983. С. 236–240.


[Закрыть].

Вместе с тем трудно не согласиться с мнением того же Н. И. Павленко, который отмечает, что «под пером иных историков крестьянские войны составляют предмет гордости»[328]328
  Павленко Н. И. Не превращать историю в арифметику // Вопр. ист. 1988. № 3. С. 20.


[Закрыть]. Пора, по-видимому, не углубляться в дальнейшую дискуссию о том, можно или нельзя считать крупнейшие выступления российских крестьян XVII–XVIII вв. той или иной разновидностью войн гражданских, а задуматься над тем, что в любом случае эти события – вовсе не тема для бездумного воспевания, а трагическая страница российской истории.

Подводя итоги, хотелось бы отметить, что наличие в советской историографии устоявшихся точек зрения на крестьянские войны не исключает постановки ряда спорных вопросов, и это не должно смущать. Главное, чтобы за разными подходами сохранились различные альтернативные варианты, отражающие живую историю, показывающие крестьянские войны как подвижные, подверженные изменениям явления.

Ныне высказываются сомнения по поводу того, можно ли считать восстание С. Разина крестьянской войной. А. Н. Сахаров, например, считает, что это было социальное движение, в котором богатые крестьяне боролись за право предпринимательской деятельности в рамках региона. Без сомнения, эта неожиданная точка зрения представляет большой интерес, заслуживает пристального внимания и найдет как последователей, так и оппонентов. Однако поскольку историк не пояснил и не аргументировал свою новую трактовку, она нуждается в уточнении и на данном этапе, безусловно, не исключает традиционного для нашей историографии взгляда на восстание С. Разина как на крестьянскую войну.

Новые подходы, спектр разнообразных взглядов на российские восстания XVII–XVIII вв. – это, несомненно, добрый знак и благоприятная предпосылка дальнейшего развития историографии проблемы. Потому что очень важным для формулирования научных позиций является отказ от унитарного мышления, от наивной веры в то, что возможна выработка какой-то единой трактовки крестьянских войн, которая, утвердившись в научной литературе, проводилась бы как единственно верная.

Разинское движение в трактовке зарубежных историков

Сегодня мы с запозданием признаем, что советская историография долгое время развивалась в отрыве от поисков и находок западных коллег, в атмосфере искусственной конфронтации с наиболее интересными и авторитетными направлениями зарубежной исторической науки. И, конечно, такая изоляция шла в ущерб нашей историографии, ибо было заведомо известно, что из трудов носителей иного миропонимания, ничего, кроме ложных истин и враждебных доктрин, извлечь нельзя. То есть к работам западных историков был еще более пристрастный и настороженный подход, чем к сочинениям отечественных авторов XIX–XX вв., не разделявших воззрений предшественников российской социал-демократии или марксистских взглядов. По существу, наши представления о зарубежной историографии, как правило, исчерпывались ограниченным кругом работ, «апробированных» друзей СССР.

Но, к счастью, то время позади. Сейчас можно с уверенностью говорить о преодолении былой изоляции от мировой исторической науки, о внимательном и заинтересованном отношении к появляющимся на Западе публикациям, касающимся нашей истории, в том числе и крестьянских движений в феодальной России[329]329
  См., напр.: Буганов В. И., Медушевский А. Н. Американские историки о социальной психологии крестьянства России периода феодализма // История СССР. 1986. № 5. С. 205–210.


[Закрыть]. А интерес за рубежом к СССР, к ныне происходящим в нашей стране событиям, к ее далекому и близкому прошлому стремительно и неуклонно нарастает[330]330
  См., напр.: Баггер X. Реформы Петра Великого: Обзор исследований. М., 1985;
  Кристенсен С. О. История России XVII в.: Обзор исследований и источников. М., 1989.


[Закрыть].

Вместе с тем, если говорить о разинском движении, то оно традиционно притягивало внимание зарубежных авторов. Подтверждением тому служит хотя бы тот факт, что знаменитый мастер новеллы Проспер Мериме посвящает восстанию в России в последней трети XVII в. значительную часть своей выдержавшей несколько изданий книги «Казаки былых времен»[331]331
  См.: Мerimee Рr. Les Cosaques d`autrefois. 3m еd. Р. 1889.


[Закрыть]. Конечно, сочинение П. Мериме – это во многом переложение известного труда Н. И. Костомарова, но французскому писателю не откажешь ни в самостоятельности наблюдений, ни в независимости суждений и оценок. Правда, нужно иметь в виду, что на разинскую тему он вышел главным образом в поисках экзотики и колоритного человеческого материала. То и другое в равной мере присуще его творчеству. Вспыхнувший в России мятеж Мериме склонен изображать как смесь резни, жестокой мести и кровавого разгула. Предводителя восстания он наделяет чертами классического злодея, считая, что фольклорная традиция окружила его незаслуженным ореолом, тогда как на деле под маской героя скрывалась личина бандита. В линии поведения, в устремлениях С. Т. Разина писатель усматривает нечто общее то с фракийским гладиатором Спартаком, заставившим трепетать Рим, то с Юлием Цезарем, который, прежде чем попытаться захватить власть в центре, сначала попробовал свои силы в провинции.

Стараясь ничего не упустить, П. Мериме воспроизводит суеверные рассказы русских крестьян о том, что Разин – чернокнижник, благодаря чему обладает магической силой и бессмертием: исчезнув в 1671 г., он объявился вновь в 1773-м уже под именем Пугачева.

Рассуждая о природе казачества, о его месте в социальной структуре Российского государства, писатель склоняется к мысли, что это особый слой населения, одинаково глухо изолированный и от верхов, и от низов тогдашнего общества.

Чрезвычайно занимает П. Мериме яркий народный эпос о разинском восстании. Писатель с увлечением разбирает сохранившиеся предания и легенды, сравнивает их сюжетные линии с мотивами творений Гомера, с сербским поэтическим циклом о Марко и т. д.[332]332
  См.: Ор. сit. Р. 295, 305, 306, 318, 327.


[Закрыть].

В связи с освещением истории разинского восстания на Западе будет несправедливо обойти молчанием небезызвестного К. Валишевского – польского историка и литератора, издавшего во Франции на французском языке в конце XIX – начале XX в. серию жизнеописаний русских царей и императоров. Занимательность изложения, внимание к частной жизни, изобилие бытовых, нередко пикантных подробностей сделали его работы весьма популярными. Перед ним были открыты архивы Петербурга и Вены, Парижа и Лондона. Почерпнув там массу сведений, он тем не менее не слишком утруждал себя ссылками на источники, да и не стремился не только к научным высотам, но даже и к простой проверке своих материалов. Откровенно работая на потребу широкой публики, сомнительный, но сенсационный факт он охотно предпочитал безусловной, но скучной истине. Все это так или иначе проявилось, например, в главе «Бунт Стеньки Разина» книги К. Валишевского «Первые Романовы»[333]333
  См.: Валишевский К. Первые Романовы. М., 1911– М 1989


[Закрыть]. Кроме того, есть здесь просто неверные и весьма легковесные, ни на чем не основанные утверждения. Чего стоит, к примеру, безапелляционное высказывание К. Валишевского о том, что казацкое «правительство сорганизовалось специально для постоянной оргии и утопало в водке и крови»! В другом случае он без тени сомнения пишет, что первыми «казаками в России были Рюрик, Дир и Олег, указавшие дорогу в Константинополь будущим стяжателям богатой добычи»[334]334
  Там же. С. 123.


[Закрыть]. Если следовать подобной логике, то тогда пионерами казачества на Руси нужно признать антов-воинов, которые, как известно, совершали походы в Византию еще в VI в., но, по-видимому, этот факт был К. Валишевскому неизвестен.

Однако при целом ряде нонсенсов и неточностей в упомянутой главе присутствуют замечания и характеристики, которые трудно оставить без внимания. Так, К. Валишевский рассматривает разинское восстание в одном ряду с народными движениями той эпохи, причем в разных странах[335]335
  См.: Там же. С. 138.


[Закрыть]. Он, в частности, проводит параллели между событиями в России и во Франции, имея, вероятно, в виду (у него на этот счет сказано очень невнятно) восстание «босоногих» в 1638–1639 гг., когда вся Нижняя Нормандия оказалась в руках инсургентов. Впрочем, вполне возможно, что К. Валишевский сравнивал крестьянскую войну под предводительством С. Т. Разина с Фрондой. Но не будем спешить уличать его в поисках неоправданных аналогий между двумя столь существенно отличающимися друг от друга явлениями. Тут важнее иное: осмысление истории России не в изоляции и не в отрыве от истории Европы и всемирно-исторического процесса, а в связи с ними.

Много общего находит К. Валишевский между походом С. Т. Разина и экспедицией Ермака. «Ермак со своими товарищами, – пишет он, сравнивая действия этих казачьих атаманов, – начал совершенно таким же образом покорение Сибири, с той только разницей, что те не встретили там правильно организованной власти…» Подмеченное К. Валишевским сходство действительно имело место, хотя он сопоставляет события 80-х годов XVI и 70-х годов XVII в. очень поверхностно, по чисто внешним признакам[336]336
  См.: Там же. С. 132


[Закрыть]. Однако вспомним, что в народных преданиях имена Разина и Ермака стоят рядом. Очевидно, сам того не подозревая, К. Валишевский вышел на очень интересный вопрос о переносе вольных казачьих общин с берегов Дона и Яика на обширные неосвоенные пространства. Советской историографии еще предстоит объяснить, почему Ермак, которому ничто не мешало учредить в Сибири порядок, отвечавший вековой мечте народа о воле, этого не сделал, а стал управлять именем царя, привел местное население к присяге на государево имя и обложил его ясаком и почему С. Т. Разину удалось сломать уже действующий механизм управления и заменить его традиционным казачьим – с кругом, выборами атаманов, равным дележом военной добычи (дуваном) и т. п.

К. Валишевскому справедливо ставят в вину чересчур свободное обращение с источниками и их вольную интерпретацию, но при этом нередко упускают, что одновременно ему присущ весьма критический подход к исходному материалу. Например, он подвергает сомнению сообщения иностранных хронистов о мотиве мести С. Т. Разина за своего казненного старшего брата Ивана. Недостоверным представляется К. Валишевскому и широко известная история с персидской княжной. Он считает, что тут явно преобладает фольклорное начало. По его мнению, эпизод с выброшенной Разиным за борт девой напоминает эпос о Садко[337]337
  См.: Там же. С. 135.


[Закрыть].

Действительно, в былинах про богатого новгородского купца есть два похожих сюжета: первый, когда Садко, плывя по Волге, отрезал великий сукрой хлеба, посылал его солью и опустил в воду со словами: «Спасибо тебе, матушка Волга! гулял я по тебе двенадцать лет – никакой скорби над собой не видывал»; и второй, когда плывший по синему морю корабль Садко вдруг остановился – и с места не двинется. Стали тогда бросать жребии, чтобы узнать, кто тому виной; пал жребий на самого хозяина. Признался Садко: «Бегаю, – говорит, – я по морю двенадцать лет, не платил я Царю Заморскому дани-пошлины, не опускивал хлеба-соли в сине море Хвалынское!» Бросили корабельщики Садко в воду, и тотчас поплыл корабль своей дорогою. В данном случае ссылка К. Валишевского на устное народное творчество вполне оправданна: песенные сказания сохранили живое воспоминание о жертвенных приношениях морю и рекам. Как Садко чествовал хлебом-солью Волгу, так Илья Муромец – свою родную Оку, а любой русский человек после счастливого плавания считал своим долгом отблагодарить и задобрить реку или озеро хоть корочкой хлеба. Не отсюда ли восходит и давний обычай бросать в воду монету при прощании с морем?

Думается, прав К. Валишевский, разграничивая в свидетельстве Я. Стрейса о прекрасной полонянке литературное и историческое. Отделяя то, что Стенька Разин принес в дар Волге персидскую княжну, Валишевский готов допустить, что повстанческий атаман в самом деле мог убить свою пленницу, но, конечно, не при тех мелодраматических обстоятельствах, которые приведены в книге Я. Стрейса[338]338
  См.: Там же.


[Закрыть]. Согласно Валишевскому, прекрасная персиянка скорее всего в чем-то провинилась перед Разиным и он со свойственной ему непреклонностью предал ее смерти, точно так же, как однажды приказал повесить за ноги женщину, виновную в прелюбодеянии, и утопить ее сообщника.

Об отношении К. Валишевского к предводителю крестьянской войны – разговор особый. Признавая Разина выдающейся фигурой и обаятельной личностью, польский историк в то же время отмечает, что как человек повстанческий атаман был гораздо мельче тех событий, во главе которых он оказался, хотя красивая и яркая народная легенда и создала вокруг него завидный ореол. С другой стороны, и сам С. Т. Разин, с точки зрения К. Валишевского, «слишком заблуждался в своих способностях, чтобы суметь сыграть ту роль, которую ему хотелось играть. У него не было для того никаких подходящих качеств: ни выдающегося ума, ни настоящего военного таланта, никакого даже сознания принятой на себя задачи. Воспитанный и выросший среди разбойников, – продолжает К. Валишевский, – он оставался разбойником. Пустив в ход для поднятия им вызванного движения все данные, которым он был обязан своими предшествовавшими успехами – храбрость, смелость, быстроту действий и верный глазомер, – он дал ему сначала могучий толчок, но не умел ни направить его, ни обеспечить ему дальнейшее развитие». К. Валишевский не скрывает своего резкого неприятия С. Т. Разина, подчеркивает его полную несостоятельность как предводителя крупнейшего восстания. Разин в его глазах – это прежде всего опасный авантюрист, «и вся его жизнь представляла из себя только кровавую оргию».

Отказывая С. Т. Разину в качествах большого лидера, К. Валишевский столь же невысокого мнения и о его полководческих способностях на том основании, что он был совершенно бессилен перед так называемым правильным боем[339]339
  См.: Там же. С. 128, 135, 138–139, 144.


[Закрыть].

Таким образом, К. Валишевский не только приписывает С. Т. Разину поистине роковую роль в событиях крестьянской войны, но и пытается даже низвести его до уровня банального и незадачливого разбойника. Однако противореча своей собственной позиции, К. Валишевский в другом месте, в заключительной части главы, фактически сводит основной смысл народного движения в России на рубеже 60–70-х годов XVII в. именно к фигуре повстанческого предводителя. «Бунтом, – пишет он, – был сам Стенька Разин, престиж, связанный с его именем, слава его побед, соблазняющие слухи об его богатствах, притягательная сила добычи, которую он делил со своими товарищами, надежда на постоянные кутежи в его компании»[340]340
  Там же. С. 146.


[Закрыть]. Это чрезмерно упрощенное понимание сущности восстания тем не менее в данном случае как раз свидетельствует о признании автором за С. Т. Разиным особого места в известных событиях.

В зарубежных справочно-энциклопедических изданиях как в прошлом, так и теперь нашли отражение далеко не все значительные имена и события российской истории. Но к Степану Разину и возглавленному им движению это явно не относится. Так, в знаменитом «Большом универсальном словаре XIX в.» (1865–1876) Пьера Ларусса история восстания изложена довольно-таки подробно[341]341
  См.: Grand Dictionnaire universel du XIXC siecle par Pierre Larousse. T. 13. P. 747.


[Закрыть]. События освещаются в основном в нейтральном тоне, однако проскальзывают все же осуждающие интонации. Отряды разинцев названы бандами, сделан упор на нападения повстанцев на торговые караваны и наиболее богатых людей, на захват и раздел их имущества и ценностей. Особо подчеркнут кровопролитный характер борьбы, большое число жертв. Масштабы движения несколько преувеличены. В частности, указано, что им были охвачены все уезды страны, что в ряды донских влились также уральские казаки и т. д. В последних «Ларуссах» характеристика восстания заметно смягчена, сам С. Т. Разин назван уже не разбойничьим главарем, а героем крестьянского выступления. Однако здесь же говорится и о поголовной резне, которой в это время якобы были подвергнуты все собственники[342]342
  См., напр.: Grand Larousse encyclopedique en dix volumes. V. 9. P. 1964. P. 37


[Закрыть].

Примерно таково же освещение крестьянской войны и в других крупнейших современных энциклопедиях[343]343
  См., напр.: Encyclopedia international. New York. V. 15 P. 307. The New Encyclopedia Britanica in 30 volumes. V. VIII. Chicago, London Toronto, Geneva, Sydney, Tokyo, Manila, Seoul. 1978. P. 443;
  La Grande Encyclopedic inventaire raisonne des science, des lettres et des arts par une Sociefe de savants et de gens de lettres. T. 28. Paris. P. 197–198;
  De Grote Winlder prins encyclopedieen in twintig delen. D. 16, Amsterdam; Brussel. P. 150.


[Закрыть]. Как бы сжата ни была включенная в них информация о разинском движении, она тем не менее страдает мелкими неточностями и фактическими ошибками. В одних случаях смещена хронология событий – на 1671 г. они уже не распространяются; в других даны неверные сведения о географии восстания и т. д.

Определенное место разинское выступление занимает и в западной учебной литературе, в общеисторических курсах для школьников, студентов и массового читателя. Правда, в такого рода изданиях о народном движении в России в последней трети XVII в. сказано, как правило, лишь мимоходом[344]344
  См., напр.: Neander I. Grundlage der russischen Geschichte – 3 gegenüber der 2 unverand. Aufl. Darmstadt, 1987;
  Shanin T. Russia as a «developing society». Basihgstoke; London, 1985. (The roots of othernesse: Russia’s turn of century. V. 1);
  Gibson M. Spotlight on the Russian revolution. Hove; Wayland, 1986.


[Закрыть].

Впрочем, и в научном мире дружественных нам стран крупнейшие классовые битвы в России периода позднего феодализма нашли весьма вялое отражение, причем в этом вопросе наши коллеги в основном идут в кильватере у советской историографии[345]345
  См., напр.: Bazylow L. Historia Rosji. Warzawa. 1983. T. 1;
  Hoffman P. Der Obergang von Feodalismus zum Kapitalismus in Rusland mid die Epoche der Russichen Bauernkriege ah Forschungsproblem // Der deuische Bsuernkrieg 1524 / 25. Berlin. 1977. S. 225–235.


[Закрыть]. Конкретно разинской теме уделено внимание лишь польским автором М. Вижеховским, которого отличают увлеченность и восторженное отношение к личности повстанческого предводителя. Как это ни парадоксально, но обилие фактов не обеспечивает полноты изложения им научно-исторического материала. Многое или вообще пропущено, или изложено слишком кратко, но для книжки популярного характера это в общем-то простительно[346]346
  См. Wierzchowski M. Sokol stepowy. Warzawa. 1961. S. 247


[Закрыть].

Заметным явлением в мировой историографии России XVII в. стал уже упоминавшийся труд известного датского ученого С. О. Кристенсена[347]347
  См. Кристенсен С. История России XVII в.: Обзор исследований и источников, М., 1989.


[Закрыть]. Это обширный источник историографических знаний, в котором сведены существующие в науке концепции как отдельных историографических проблем, так и целых их комплексов. Автором рассмотрена русская дореволюционная, советская и зарубежная литература по истории России XVII в. (всего примерно 800 названий). Значительное место он уделяет проблеме городских восстаний и крестьянских войн. Ей посвящена целая глава его книги[348]348
  См. Там же. С. 78–91.


[Закрыть].

«Социальные бури, – пишет он, – столь характерные для XVII и XVIII вв., с такими вехами, как восстания И. Болотникова, С. Разина, К. Булавина и Е. Пугачева, занимают в российской политической и социальной истории главенствующее положение»[349]349
  Там же. С. 78.


[Закрыть]. Кристенсен приводит десятки монографий, статей, публикаций источников, освещающих народные движения в феодальной России, и отмечает, что события эти со всей присущей им сложностью и неоднозначностью имеют немало истолкований. Конкретизируя эту мысль, он обозначает весьма широкий круг вопросов, нашедших отражение в научной литературе: «Степные казаки боролись с московским правительством, бедные казаки – с богатыми казаками, мелкое дворянство – с аристократией, национальные меньшинства – с русскими колонизаторами, старообрядцы – с новой верой, крепостные крестьяне – с помещиками, наконец, периферия – с центром»[350]350
  См. Там же.


[Закрыть].

Непривычны, а иногда и весьма спорны расставленные автором акценты. На это уже обратил внимание в предисловии к книге С. О. Кристенсена В. И. Буганов[351]351
  См. Буганов В. И. О труде С. О. Кристенсена по историографии России XVII столетия // Кристенсен С. О. История России XVII в. С. 16–18.


[Закрыть]. Но, несмотря на уязвимость ряда положений и взглядов датского историка, его подходы привлекают новизной и свежестью. Показателен, к примеру, разбор им концепций отдельных историков с точки зрения выявления общей для представителей того или иного направления логики рассуждений. Не менее интересен анализ Кристенсеном научных дискуссий и споров, когда речь идет о соединении результатов труда историков, являющихся оппонентами. Противоположные толкования исследователей, как показывает Кристенсен, дополняют, но не исключают друг друга[352]352
  См. Там же. С. 84–85, 86–87 и др.


[Закрыть].

Что касается работ зарубежных историков, специально посвященных второй крестьянской войне в России, то их буквально единицы. Это, во-первых, очень высокого научного уровня источниковедческие статьи английского историка русского происхождения С. А. Коновалова и, во-вторых, книга другого английского автора Сесиль Фильд «Великий казак. Восстание Стеньки Разина против царя всей России Алексея Михайловича»[353]353
  Konovalov S. Ludvig Fabritius’s account of the Razin Rebellion // Oxford Slavonic papers. V. 6. Oxford, 1956. P. 72–101;
  Razin’s Execution: two Contemporary Documents // Oxford Slavonic papers V. 12 Oxford, 1965. P. 94–98;
  Field C. The Great cossak: The rebellion of Stenka Razin against Alexis Michaelovitch, tsar of All the Pussias. London (1947).


[Закрыть]. Профессор Оксфордского университета С. Коновалов хорошо известен плодотворными поисками и публикациями различных источников по истории России XVII столетия. Именно ему принадлежит заслуга по обнаружению в Стокгольмском государственном архиве рукописи с сообщением Л. Фабрициуса о разинском восстании и первоначальный разбор найденного памятника, а также находка, подготовка к печати и выпуск в свет с прекрасным аналитическим комментарием «Краткой реляции» Л. Фабрициуса о его поездках в Персию через Россию в конце XVII в., письма Т. Хебдона Р. Даниелю, где идет речь о казни повстанческого предводителя (подробнее об этом см. с. 18–20), и других не менее важных и интересных свидетельств. Для С. Коновалова как ученого характерна тенденция жестко разделять внеличностный, выражающий определенную логическую структуру текст источника, во-первых, научную теорию с ее систематизированными способами осмысления материала, во-вторых, и свои собственные мотивации, свое частное, индивидуальное творчество, в-третьих. С. Коновалов проводит четкую грань между законченным вариантом научной работы в том виде, в каком она появляется в печати, и заготовками своей рабочей лаборатории, теми путями, исследования, которыми он идет. Предлагаемый им анализ исходных данных выдержан в рамках классической логики. Чем совершеннее и последовательнее проводится этот анализ, тем отчетливее выступает противопоставление структуры готового знания и процесса его получения, контекста обоснования и контекста открытия, личностной, субъективной деятельности ученого и объективного мира науки как института.

Совсем иного плана упомянутая книга С. Фильд. Она была издана в годы второй мировой войны, когда центр событий переместился на советско-германский фронт. Объясняя выбор темы, автор пишет: «Сейчас важно и крайне желательно понять русских. Для этого мы обращаемся к корням их истории».

В книге С. Фильд семь глав. Все они в основном построены на ненаучном материале, хотя, наряду с беллетристикой и бойко написанными популярными экскурсами в прошлое России, привлечены и самые солидные источники, и уникальные графические изображения, хранящиеся в библиотеке Британского музея.

В целом история восстания изложена С. Фильд достаточно подробно, но автор то и дело уходит от предмета, пускаясь в сравнительно длинные отступления, которые, очевидно, служат цели сообщить читателю возможно больший круг сведений о Древней Руси и России. Так, здесь рассказывается о крещении Руси, о воссоединении Украины с Россией, о русско-польских войнах, о походе Ермака в Сибирь, об экспедиции С. Дежнева, содержатся обширные извлечения из «Тараса Бульбы» Н. В. Гоголя с описанием степи и т. д.

С особым увлечением и удовольствием углубляется автор в национальный фольклор, причем не только в тот, который непосредственно касается С. Т. Разина, но и в совершенно другие по тематике песни, предания, легенды. Текст книги обильно инкрустирован выдержками и образами из них. Порой автор даже смешивает сказочное и реальное, выдумку с подлинным эпизодом. Вообще критический подход никак не зачислишь в актив этой книги, а вот эмоционально-чувственное восприятие может быть отнесено туда с полным основанием.

С. Т. Разин в авторской подаче – полуразбойник, полупират и принадлежит к тому же ряду исторических фигур, что и Робин Гуд и Фрэнсис Дрейк[354]354
  См.: Field C. The Great cossak. P. 5.


[Закрыть].

В большинстве случаев С. Фильд ограничивается в своей работе лишь регистрацией фактов. Она не только не высказывает каких-либо научных идей и теорий, но даже и не задается подобной целью. Однако какой бы заниженной в научном отношении и откровенно описательной ни была ее книга, все же на сегодняшний день она остается единственным на Западе изданием, где наиболее полно дана картина разинского восстания.

В основном же в работах зарубежных авторов крестьянско-казацкие движения в России третьей четверти XVII в. «всплывают» в связи с какими-то смежными проблемами или в одном хронологическом блоке с вопросами совсем иного плана.

Прежде всего разинское восстание рассматривается в ряде трудов по истории крестьянства. В их числе – вышедшее в 1967 г. исследование французского историка Р. Мунье, где проводится интересное сравнение борьбы крестьян во Франции, России и Китае[355]355
  См.: Mousnier R. Fureurs paysannes. Les paysans dans les revoltes du XVII siecle (France, Russie, Chine). P., 1967.


[Закрыть]. Автор приходит к выводу, что основной причиной, вызвавшей во всех этих странах в феодальную эпоху острые социальные конфликты, были все увеличивающиеся тяготы зависимого населения, и в первую очередь – крестьян. Однако последние, с его точки зрения, никогда не могли овладеть инициативой в восстаниях и поэтому пассивно шли за казаками. Тем не менее главной движущей силой рассматриваемых им выступлений он все же называет именно крестьян. Не случайно и употребление им самого термина «крестьянская война»[356]356
  См.: Op. cit. P. 157–234, 308–309, 323–329


[Закрыть]. Народный протест, по мнению Р. Мунье, был направлен против всей крепостнической системы, требования масс не исчерпывались достижением каких-то отдельных уступок и послаблений со стороны власть имущих[357]357
  См.: Op. cit. P. 345–346.


[Закрыть]. По верному замечанию С. О. Кристенсена, давшего фундаментальный аналитический обзор историографии России XVII в., крестьянские восстания Р. Мунье считает скорее реакцией на политику государства с его централизацией, регламентацией, унификацией (т. е. ликвидацией традиционных прав), чем протестом против возраставших налогов и отработок. С. О. Кристенсен подметил и другой существенный момент в работе Р. Мунье: народные движения в гораздо большей степени были обусловлены социальной скованностью, чем классовым антагонизмом в собственном смысле этого понятия, ибо государство закрепило каждого члена общества на его месте в жесткой социальной системе, резко ограничивающей, а то и исключающей свободную социальную мобильность. С. О. Кристенсен также подчеркивает следующую важную мысль, которую неоднократно проводит Р. Мунье: «борьба была направлена скорее против структуры данной социальной системы, чем против ее функций». Наконец, С. О. Кристенсен, весьма удачно синтезируя суждения французского историка, выделяет основную особенность его концепции: «Итак, в том объеме, в котором классовый антагонизм послужил причиной волнений, он был спровоцирован политическими акциями государства. И если Мунье может при этом утверждать, что главной причиной распространения революционного духа среди крестьянской части населения было крепостное право, то данный вывод должен, вероятно, означать, что ученый видит в крепостном праве результат деятельности государства, стоявшего над классовыми интересами – но не результат столкновения классовых противоречий и классовых интересов общества»[358]358
  Кристенсен С. О. История России XVII в. С 89.
  См. также Mousnier R. Op. cit. P. 333, 334, 348, 350.


[Закрыть].