Текст книги "Большой пожар"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

СПРАВКА О ДВОРЦЕ ИСКУССТВ

Главное здание имеет подземный гараж, 10 наземных этажей и технический этаж. Размер здания в плане 130 метров на 14 метров, высота 37 метров.

Со стороны двора к главному зданию примыкает, образуя с ним единое целое, высотный корпус. Размер корпуса в плане 18х38 метров, высота 76 метров. Вертикальные коммуникации – 4 лифта и центральная внутренняя лестница – размещены на оси здания, в габаритах высотного корпуса. Высота собственно высотной части, считая от крыши главного здания, – 39 метров.

Со стороны двора к высотному корпусу торцом примыкает кинозал на две тысячи мест. Крыша кинозала находится на уровне седьмого этажа высотного корпуса.

Длина правого и левого крыльев здания – по 60 метров, между ними находятся лифтовые холлы длиной 10 метров.

Здание Дворца искусств каркасно-панельное. Перекрытия железобетонные, перегородки двухслойные из гипсолитовых плит, крыша плоская, кровля бетонная. Стеновые панели фасада здания облицованы мрамором. Стены лифтовых холлов отделаны фанерованной древесностружечной плитой с лаковым покрытием.

Система противопожарного водоснабжения состоит из двух зон и запитана водой от трех водопроводных вводов. Вводы между собой закольцованы внутренней сетью.

В Дворце искусств размещаются:

1-й этаж: вестибюль, гардеробы, газетный, аптечный и справочный киоски.

2-й этаж: филиал городской библиотеки, читальные залы, буфет.

3-й и 4-й этажи: областной краеведческий музей.

5-й этаж: студия народного творчества, выставочный зал и мастерские студии, буфет, радиорубка.

6-й этаж: дирекция Дворца, бюро пропаганды, лекторий народного университета, бухгалтерия Дворца, буфет.

7-й этаж: ансамбли народного танца, ансамбль народных инструментов, скульптурная студия, репетиционные залы.

8-й этаж: областное издательство, литературное объединение, шахматный клуб, хореографическая студия, помещения народного театра, буфет.

9-й этаж: помещения городских организаций, пошивочное ателье, парикмахерский салон «Несмеяна», центральный диспетчерский пункт связи.

10-й этаж: студия самодеятельных художников, главный выставочный зал, любительская киностудия, помещения городских организаций.

Далее – технический этаж.

Высотный корпус:

11-й этаж – технические службы Дворца.

12 – и и 13 – и этажи – городское управление кинофикации, отдел городского управления культуры, подсобные помещения, фотоателье.

14-18-й этажи – гостиничные номера для приезжающих на гастроли коллективов.

19-й этаж – кухня и вспомогательные службы ресторана.

20-й – 21-й этажи – ресторан на 300 мест.

Далее – технический этаж.

Крыша высотного корпуса.

ЛЕЙТЕНАНТ ГУЛИН И ЕГО КОМАНДА

Лейтенант Гулин прослыл в гарнизоне неудачником. Званиями, должностями его обходили, наградами тоже, и единственное, чем его без всякой скупости одаряли, были взыскания: их у него постоянно имелось с полдюжины, НЗ, как посмеивался Гулин.

Между тем, несмотря на своё скромное для тридцатилетнего офицера звание

– сверстники в капитанах, майорах ходили, – неудачником он себя вовсе не считал. Это был тот счастливый характер, от которого невзгоды отлетали рикошетом. «Не повезло сегодня, повезёт завтра, – беспечно говорил он. – Светила бы звезда на небе, а погоны в бане не видны!»

За ним числилось множество приключений, которые вошли в гарнизонный фольклор. Начались они с того, что молодой, только что выстреленный из училища начальник караула выехал на свой первый пожар: задымилась мансарда на даче известнейшего в городе лица – главного режиссёра драматического театра.

– Подъехали, – рассказывал Гулин, – у меня кровь кипит, так потушу, что Савицкий с Кожуховым на руках носить будут. Выхожу, кидаю орлиный взгляд на мансарду, а вокруг меня режиссёр в пижаме бегает, на премьеру приглашает, на Гамлета смотреть. Приду, говорю, папаша, не беспокойтесь. И в бой, братва! Лафетный ствол поставил, поднял давление до двенадцати атмосфер – режиссёру класс хотел показать! Мы эту мансарду разнесли вдребезги! А потом выяснилось, что горела корзинка с бумагами, ведром воды можно было залить.

– А режиссёр? – стонали слушатели.

– С виду интеллигент, в пижаме из Японии, а ругался как пожарный, даже спасибо не сказал.

В другой раз тушили дом, перекрытие рухнуло, и Гулин чудом остался стоять на голой стене, на уровне пятого этажа. Стоять неуютно, не циркач все-таки, стал кричать вниз: «Лестницу давайте!» Куда там, никто не слышит, идёт атака на огонь. Видит – внизу штаб, все вокруг бегают, по телефону звонят, никому до него дела нет. Ну, раз так – ствол на штаб, освежил хорошенько, вскочили, увидели, подали лестницу. Кожухов, облитый с головы до ног, похвалил за смекалку, а «за хулиганство» все же навесил выговор.

И так пошло. Хорошо потушил, так квартиру внизу залил, – выговор. В другой пожар никаких накладок, одно сплошное геройство, так на вопрос председателя исполкома, трудно ли было, ответил: «А мы все время боремся с трудностями, до обеда – с голодом, после обеда – со сном». За скоморошничество – строгач.

Задиристый, бесшабашный, острый на язык Гулин давно бы вылетел из пожарной охраны, если бы Кожухов в душе не испытывал к нему слабости – сам в молодости был не из тихих. И люди в карауле подобрались под стать начальнику, дерзкие, весёлые и вроде бы беспечные, но только до выезда на пожар: на пожаре Гулин был зверем. И тот, кто боялся огня, норовил пропустить товарища вперёд, у Гулина надолго не задерживался: уходи, друг, куда-нибудь, у нас тебе не ужиться.

Гулинских ребят приезжему начальству старались не показывать: КИПы, техника всегда в порядке, но либо полы не подметены, либо бойцы одеты с нарушением формы, либо, того хуже, сам лейтенант докладывает подмигивая (есть медицинская справка – непроизвольно подёргивается правое веко), от чего начальство приходит в ярость.

Зато на пожарах Гулину и его ребятам поручались самые «горячие» точки

– эти сорвиголовы везде пройдут.

Другому старшему диспетчеру Гулин бы, наверное, сгрубил, но Нина Ивановна не раз его выручала и отказать в её просьбе, хотя такое дело считалось для пожарного оскорбительным, никак не мог: поехал снимать кошку. Спасаясь от злющей дворняги, забралась она на вековой дуб, и пришлось задействовать тридцатиметровку – под восторженное улюлюканье окрестных мальчишек. За кошкой полез Володя Никулькин по прозвищу Уленшпигель, бывший монтажник-верхолаз, маленький и ловкий, как обезьяна. Пока он под свист мальчишек стаскивал кошку с ветвей, старушка, её владелица, крестила чудо-лестницу и угощала пожарных тёплыми пирожками, а Володьку, как он ни увёртывался, расцеловала в обе щеки – награда, которую он охотно уступил бы любому другому. Старушкины поцелуи были главным предметом шуток на обратном пути, и Володька, чтобы сохранить репутацию, поклялся сегодня же взять реванш – по-новому разыграть свою постоянную жертву, Ивана Ивановича Потапенко по прозвищу Нефертити.

Володьку-Уленшпигеля ребята любили и побаивались: любили за весёлый нрав и надёжность в деле, а побаивались за острый, как бритва, язык и необыкновенную изобретательность в розыгрышах. С того времени, как три года назад он пришёл в караул, не проходило дня, чтобы Уленшпигель из кого-нибудь не сделал всеобщее посмешище. Сначала особенно доставалось старослужащим, людям семейным и положительным: им Володька клеил на каски переводные картинки из «Ну, погоди!», на спины фотографии кинозвёзд в бикини, преступно сочинял поддельные приказы о награждении их персональным ломом, а Нестерова-старшего однажды «наградил» именными часами с городского вокзала. После того как Володька на капустнике приклеил ему прозвище Карьерист, Нестеров-старший нашёл поразительно простой способ борьбы с Уленшпигелем: в ответ на каждую проделку хватал его в медвежьи объятья и с головой окунал в бочку с водой; пришлось Карьериста оставить в покое и всю свою изобретательность перенести на Потапенко. Легендарно грузный, могучий, как слон, но добродушный водитель Потапенко был превосходной мишенью: его можно было от имени начальника УПО награждать подставкой для живота, списанными за ненадобностью именными штанами, годными для подростка, и поощрять за хорошую работу внеочередным двухнедельным отпуском, в который обрадованный Потапенко чуть было не ушёл. А Нефертити его прозвали потому, что, как он бдительно ни следил, у него на сапогах, на одежде, в кабинете ежедневно появлялся нарисованный мелом профиль красавицы египтянки, а однажды сей профиль, сделанный фломастером во время сна, Потапенко весь день проносил на пухлой щеке – пока не догадался заглянуть в зеркало.

А свою клятву Володька осуществил таким образом. Нестеров и Потапенко, как и все семейные старослужащие, после суточного дежурства с разрешения начальства подрабатывали на стороне – были отменными столярами, восстанавливали любую мебель. Для себя же Потапенко в комнате отдыха поставил самолично сработанное гигантское кресло, в которое и помещал в часы затишья свою семипудовую тушу. И когда после обеда, вычистив до блеска машину, он улучил минутку и вздремнул, Володька подкрался к нему, как мышь, аккуратно примотал шпагатом его ноги к ножкам кресла и диким голосом заорал: «Здравия желаю, товарищ полковник!» Потапенко вскочил, вернее, попытался вскочить, упал, опрокинув на себя кресло, взвыл спросонья – словом, хорошо разогрел публику; освободившись, он решил, что с Уленшпигелем пора кончать, разыскал его и по примеру друга Карьериста потащил обидчика к бочке, но тут Гулин объявил построение и долго отчитывал совершенно сбитого с толку Потапенко за пренебрежительное отношение к форме. Видя, что и начальник, и все остальные давятся от смеха, Потапенко рванулся к зеркалу: на одном погоне у него красовалась вырезанная из жести Нефертити, а на другом – мопс с разинутой пастью.

И тут прозвучала тревога.

Как опытный хирург лёгким ударом ставит на место вывихнутый сустав, так резкий сигнал тревоги в мгновенье концентрирует все мысли и чувства пожарного: как можно быстрее привести себя в порядок и занять своё место в машине. Все, что было до сигнала тревоги, – суета суёт; тревога – точка отсчёта, с которой пожарный начинает борьбу за секунды: не секунды спринтера, приносящие ему лавровый венок, а мгновенья, каждое из которых оценивается в человеческую жизнь. Чья она, эта жизнь – неизвестно: может, безымянного человека, которого пожарный вынесет из огня, а может – самого пожарного.

Поэтому с момента сигнала тревоги – шутки в сторону. Отныне, до самого возвращения с пожара, улыбок больше не будет – если, конечно, тревога не учебная…

Учебную пожарный нюхом чувствует, это была боевая.

Командовать во время тревоги не надо, каждый обязан знать, что ему делать. Кто стоял ближе к люку, скользнул по шесту вниз, другие затопали со второго этажа по лестнице. Раз – каска на голове, два – боевка надета, три

– пояс с карабином вокруг талии – и по машинам. Распахнулись створки ворот, машины выползли во двор и рванулись одна за другой на улицу.

С момента сигнала тревоги до выезда – сорок четырв секунды, привычно отметил Гулин. Его рекорд был тридцать пять, но и сорок четыре тоже совсем не плохо. Жаль, что люди, которые острят и анекдоты сочиняют, не видят, как пожарные выезжают по тревоге… Через три, три с половиной минуты будем на месте, и за эти минуты нужно привести себя в боевую готовность.

Четыре красные машины, весь боевой расчёт караула, мчались по расчшценной от снега главной магистрали города, рёвом сирен предупреждая водителей всех видов транспорта и пешеходов: «Будьте осторожны! Дайте дорогу!» Впереди автоцистерна (две с половиной тонны воды), в кабине – водитель, Гулин, связной Гриша Локтев и в задней кабине четверо; за цистерной автонасос, насосно-рукавный автомобиль, и в нем девять человек; автомобиль газодымозащитной службы – газовка, и в ней отделение газодымозащитников, тоже девять человек, и замыкала колонну автолестница, ведомая Потапенко, рядом с которым сидели двое – им лестницу устанавливать и выдвигать. Итого двадцать пять человек – полный боевой расчёт, ибо в этот день никто не болел и не был в отпуске.

Только что ржали до слез, думал Гулин, а теперь небось молчат – не к тёще на блины едут, а на пожар, и не куда-нибудь, а на высотку. Сам Гулин в дороге всегда молчал, чтобы в короткие минуты пути отключиться от всего ненужного, перестроить свою психику. По опыту знал, что эти минуты самые волнующие, потому что ничто другое так не воздействует на нервную систему пожарного, как неизвестность. Конечно, опасность тоже влияет, но неизвестность куда сильнее. Как в книгах про фронтовиков – пока не увидишь врага. Увидишь, вступишь в бой – в бою думать о собственной судьбе некогда, там тобою овладевают совсем иные чувства, и только, когда бой заканчивается, позволяешь себе подумать: ну, пронесло на этот раз, и спасибо. А в дороге нужно молчать, накапливать в себе силу и злость, готовность увидеть самое худшее, доложить о прибытии, получить от штаба приказ и пойти в атаку.

– Вот шмякну тебя… – выругался водитель, обгоняя заюливший «Запорожец» и грозя ему кулаком.

– 13-я, полный боевой расчёт на Некрасова, 21, – слышалось по радиосвязи. – …Некрасова, 21…

На пожар высылались все новые подразделения, и Гулин вдруг весь напрягся, даже похолодел: ведь он – ближе всех, он – первый! Первый!

С того смехотворного случая, с мансардой, прошло лет восемь. Не раз с той поры ему приходилось быть первым РТП, но все это были не очень серьёзные пожары; в пожарах более сложных он всегда оказывался подчинённым, выполнял приказы, и, как считалось, исполнял их отменно. Но – исполнял!

Информация была скупая, он ещё не знал подробностей, но кожей чувствовал, что на сей раз дело очень трудное – и ему быть первым РТП. Пусть несколько минут, пока не приедет начальство, но все равно – первым.

Он представил себе Дворец искусств, в котором часто проводил учения, и по спине снова пополз холодок: только бы горели не нижние этажи! Ветер, как назло, северный, в самый фасад Дворца, пламя с нижних этажей пойдёт наверх, да ещё подвалы там – не подвалы, а катакомбы, врагу их тушить не пожелаешь: гаражи, склады…

Сейчас, совсем немного, и он появится… вот за этим кварталом… Уже тянет дымом, высотка – как дымовая труба, тяга там огромная… Люди бегут, в мороз и ветер многие без пальто и шапок – оттуда? Машина круто свернула налево, на улицу Некрасова – вот он!

– К центральному входу! – Гулин выпрыгнул из кабины на заснеженный асфальт, отбросил от себя какогото гражданина (вцепился в него с криком: «Людей спасайте!») – и начал оценивать обстановку.

Из окон Дворца искусств начиная с пятого этажа вырывалось пламя и валил дым. Сначала Гулину показалось, что все здание объято пламенем, но он тут же сообразил, что высотная часть, водружённая, как огромный куб, на десятиэтажное, стометровой длины, основание, не горит – не дошёл туда огонь. Полыхают с пятого по восьмой этажи, выше – только дым… Но что его ошеломило – так это неумолчный гул, не такой, как на стадионе, когда атакует любимая команда, а какой-то непонятный, абсолютно неуместный в центре города, неумолчный, грозный и страшный гул.

Это кричали люди. Одни высовывались из окон, другие уже стояли на подоконниках, молили о помощи, кричали и те, кто уже выбрался вниз, на асфальт, словно криком своим облегчали душу тем, кто остался, – и это было страшнее всего: слившиеся в один сплошной гул вопли сотен людей.

Несколько мгновений Гулин стоял и впитывал в себя впечатление: эмоции

– побоку, профессионалу эмоции вредны. И передал в радиоцентр: «Прибыл к месту вызова, Некрасова, 21, из окон пятого и вышележащих этажей до высотки пламя и дым, большое количество людей просит о помощи, приступаю к спасению, пожару номер пять! Пожару номер пять!»

И, убедившись, что понят правильно, приступил к руководству тушением пожара. Через несколько минут уже будет другой РТП, но сейчас РТП – он. Так и будет впоследствии проходить по всем документам: лейтенант Гулин первый РТП на Большом Пожаре.

– Всем разойтись! – бешено закричал он в толпу окруживших его растерянных, с безумными глазами людей, и – трём подбежавшим милиционерам:

– Помогай, братва, всех зевак – к дьяволу! Командиры отделений ко мне!

Теперь важнее всего правильно поставить задачи. Двадцать пять человек

– это не шутка, двадцать пять многое могут сделать. Как «Скорая помощь» – первый укол, а потом уже все другое.

Взгляд на фасад: больше всего людей просит о помощи с правого крыла, туда – автолестницу. Над центральным входом, на уровне четвёртого этажа, большой бетонный козырёк, туда – трехколенную десятиметровую лестницу и штурмовки. Других средств спасать с этажей пока что нет, но вот-вот придут, по пятому номеру придёт все, что есть в городе и области. Автонасос немедленно поставить на гидрант и проложить магистральную линию – уже прокладывают, без команды, молодцы! И линию от автоцистерны тянут – тоже без команды, вот что значит выучка! Пятерых газодымозащитников со стволами Никулькин поведёт на автолестницу, остальных взять с собой на разведку через центральный вход…

– Задачи ясны? Вы-полнять!

Взглянул на часы, было 18.25. С этой минуты началась атака на Большой Пожар.

Из объяснения на имя начальника УПО полковника Кожухова:

«…Лейтенант Гулин приказал мне развернуть лестницу у правого крыла. Я говорю, там стоянка и личные машины, а л-т Гулин приказал: „Сбрось их к чёртовой бабушке!“, что лично я считаю мудрым и правильным, потому что если эти собственные машины не сбросить, то где разворачивать лестницу? А когда я сказал л-ту Гулину, что эти сброшенные собственники за горло возьмут в смысле возмещения убытков, л-т Гулин справедливо послал меня и велел выполнять, что считаю мудрым и правильным.

Ст. сержант Потапенко И. И.

Из рапорта л-та Гулина Л. П. на имя начальника УПО полковника Кожухова:

…А если эти владельцы считают, что их машины дороже жиэни людей, то я готов до конца службы платить им из своей зарплаты.

Л-т Гулин А. П.

Резолюция начальника УПО Кожухова М. В.:

«Решение л-та Гулина установить автолестницу на стоянке личных автомашин одобряю. Подготовьте письмо и исполком и проконсультируйтесь с юристами.

Кожухов».

Рассказ старшего сержанта Николая Лаврова, записанный с его слов Ольгой

– Четырнадцать лет в пожарной охране, а такого пожара не видел и, надеюсь, не увижу. Ну, склады там горят, цех или даже дом жилой – там людей спасать нужно считанных, про склады или цех говорить нечего, а в доме что сгорит? Ну, квартира-другая, редко больше, вполне нам по силам тот пожар довольно быстро задавить. А тут что было? Людей – сотни, живых людей! Шесть лет прошло, а помню, будто вчера, как на шторах висели… Ладно, не о тебе речь, про себя ты сама лучше знаешь. Было так. Лейтенант поставил задачу – на козырёк. Я и сержант Лиховец побежали через центральный вход на четвёртый этаж, разбили оконный проем, вышли на козырёк и на верёвке подняли трехколенку. Тут же стали работать на пятый и шестой этажи, а Петька Морозов и Дима Карпов таким же макаром притащили на козырёк три штурмовки, ну, ты знаешь, четырехметровые лестницы с крюком и зубьями на нем, чтоб не скользило.

Обстановка? Погоди про обстановку, я тебе про одну логическую задачу расскажу. Помнишь историю с полигоном? Я ещё совсем молодой был, Кожухов нас с Дедом взял, только Дед находился в танке, а я наверху. Но речь не об этом. Когда потушили, Кожухов привёз нас к себе домой – чайку попить. Разговор пошёл, а тогда ещё был жив батя Кожухова, тоже бывший пожарный, а в молодости моряк, матросом плавал. Вот он и задал нам такую задачу: тонут два человека, академик и вахтёр, а ты на шлюпке и она только одного из них выдержит – ну, кого спасать? Спросил и хитро на нас поглядывает. Разгорелся спор, я говорю, академика спасать нужно, пользы от него больше, а Дед – вахтёр, думаешь, меньше жить хочет? Ну, я уклончиво, с вами не разберёшься,

– а Кожухов улыбается, знает батин ответ. «Разберёшься! – батя трахнул кулаком по столу. – Сам вылезай, прыгай в море, а людей спасай!» Вот примерно такая и здесь была обстановка, что не знаешь, кого спасать первым: чуть не в каждом окне люди, и каждый только на тебя надеется. Раздумывать некогда, я полез на седьмой, где одна женщина на шторе висела, а другая с подоконника ноги свесила и кричит. Снял я их, а потом… Как снял? Обыкновенно, сначала одну, потом другую… Подробности тебе… Сначала со шторы, она руками намертво в ту тряпку вцепилась, я одной рукой её за талию, а другой штору осколком стекла перерезал. Трехколенка широкая, почти полметра, так что я ту женщину, а она, слава богу, худенькая была, легко на ступеньку поставил, а дальше она с помощью Саньки Лиховца спускалась. За ней потом снял вторую… нет, ни той, ни другой фамилии не знаю… вторая средних лет, покрупнее, лицо от дыма чёрное, родной муж не узнает. Плохо её снимал, боялась, а между тем дверь из комнаты в коридор совсем прогорела, шкафы, бумаги занялись – температурка, давай, говорю, милая, быстрее, нам с тобой здесь делать нечего. Дрожит вся, трясётся, но жить хочется, поставила ногу на ступеньку, а снизу Санька: ставь, говорит, другую, не бойся, я держу! И так она спускалась, он её ноги переставлял со ступеньки на ступеньку. А пока он спускал, я подтянул на верёвке штурмовку, закинул её на восьмой и оттуда ещё снял одного…

Потом ещё штурмовки принесли, стали спасать с верхних этажей. Технология здесь простая: залезаешь по трехколенке на шестой этаж, тебе подают штурмовку, цепляешь её за подоконник седьмого этажа, залезаешь – ну, остальное вроде бы должно быть ясно, дело техники, как говорят в футболе… Нет, тушили мы потом, сначала только сасали. Сколько? Точно скажу: шестнадцать человек, это мы потом, когда вместе собрались, подсчитали. А больше ничего интересного, ей-богу, не пытай, что знал, то сказал.

Добавление капитана Рагозина к рассказу старшего сержанта Лаврова

– Он тебе самого интересного не рассказал! Я тогда уже штаб развернул, меня на части разрывали, начальство со всего города прибыло, но хоть уголком глаза, а смотрел, такое не часто увидишь. Дело было так. К окнам, которые над козырьком центрального входа, автолестнице не добраться – ступени от входа вниз идут, машине никак не развернуться. Так что на этой вертикали спасать можно было только с козырька. Про первых Лавров тебе рассказал, а про двоих человек с девятого этажа, которые готовились прыгать, промолчал. А медаль, между прочим, ему именно за этих двоих дали! Они стояли на подоконнике девятого, мужчина и женщина, их фамилии можно установить, из скульптурной мастерской, кажется. Как сейчас вижу: мужчина одной рукой держится за раму, другой женщину обнимает, оба кричат, вот-вот прыгнут… Знаешь, иные так и поступают – лучше об асфальт, чем гореть, не выдерживает человеческая психика. А на этой вертикали между седьмым и девятым этажами окон нет, есть только декоративный карнизик чуть повыше седьмого. И вот что эти ребята придумали: Лавров вскарабкался на карнизик, встал во весь рост к забросил штурмовку на девятый – удлинил её, можно так сказать, своим телом! За ним поднялся и Лиховец, полез, как циркач, на штурмовку, поднялся к тем двоим и стал их осторожно спускать. Цирковой трюк, но без страховки! Представляешь? Стоит на узком карнизике Лавров, как живая кариатида, на вытянутых руках держит штурмовку, по ней спускаются люди, с нижней ступеньки переступают на плечи Лаврова и по нему сползают вниз… Не видел бы своими глазами, ни за что бы не поверил. А ведь было, было! Из того, что видел на Большом Пожаре, сильнее всего и врезалось в память: кариатида-Лавров, Вася, когда тебя на крышу поднимал, и Коля Клевцов с его цепочкой.

Рассказ сержанта Володи Никулькина, записанный с его слов Ольгой

– Вы, Ольга Николаевна, восторженный человек: Лавров герой, Лиховец герой… Какие они герои, мы просто свою зарплату отрабатываем. А вот лавровый венок, так и запишите, нужно надеть на лысину Ивана Иваныча Потапенко. Можете сами расколоть Нефертити, он сейчас на пенсии «козла» забивает, а но хотите его от «козла» отрывать – пожалуйста, расскажу. На стоянке у правого крыла Дворца было штук шесть-семь машин, один «Жигуль», помню, ещё без номера, новорожденый, да и остальные машины при нашей бережливости ещё до внуков побегали бы. Но автолестница не коляска, ей простор нужен. В докладных было написано, будто лейтенант сказал: «Сбрасывай их к чёртовой бабушке!», но если по секрету, строго между вами, то сказано было истинно по-русски, лично я, как человек, воспитанный на книгах Тургенева, не берусь даже воспроизвести. У Нефертити глаза шарами: как это

– сбрасывай, а кто собственникам машин платить денежки будет? Тогда лейтенант коротко и ясно, что не всякий интеллигент поймёт, повторил задачу, Нефертити усвоил, с ходу рванул и расчистил стоянку от машин. Потом много шуму было, Нефертити даже похудел, пока не наступил полный хеппи-энд: полковник отбил и лейтенанта и Нефертити – Госстрах оплатил.

Теперь про нашу тридцатиметровку. Вот публика думает, что раз от земли до девятого этажа как раз тридцать метров, то лестница до него и достанет. А где, спрашивается, геометрия, Эвклид и Лобачевский? Училась публика в школе или она на уроках в морской бой играла? Лестницу-то не установишь вертикально, а максимум под углом 75 градусов, то есть от силы на высоту восьмого этажа. Вот в столице, говорят, есть шестидесятидвухметровка, такая, как в картине «Безумный, безумный и ещё раз безумный мир» – помните, она вращалась, и люди с неё слетали, очень смешная ситуация для зрителя, уплатившего полтинник. Так будь у нас та лестница или хотя бы пятидесятиметровка, а она через пятнадцать минут приехала, мы бы с ходу поснимали кучу народу.

Прошу прощения за уход в сторону, продолжаю про Потапенко. У Ивана, может, крупные нелады с юмором, но зато дело своё он знает лучше любого профессора: в одну минуту привёл в устойчивое рабочее положение лестницу и за полминуты запустил колена к небу, откуда я вынес на свежий воздух одну красивую даму.

Слева, в трех метрах, кричал из окна мужчина, фамилию но спросил, документов не смотрел; ору в переговорное устройство Потапенко – двигай меня к этому товарищу, а Потапенко руками машет – запрещено по наставлению маневрировать лестницей с находящимися на ней людьми, ибо люди, в данном случае я, могут невзначай сорваться и откинуть сандалии; я ему несколько слов, он сманеврировал, и я принял этого мужчину, которого уже хорошо припекло… Дальше было однообразно и для вас, Ольга Николаевна, скучно: маневрировали, снимали людей, лезли в помещения и прочее. Не скучно?.. Помню, из одного окна дым столбом, штора свисает, а на шторе, как груша, девчонка лет шестнадцати, чёрная, что негритянка, из последних сил держится. Я её подхватил, поставил на лестницу, а она: «Это я вам звонила, я Валя! Чего уставился? Люди там, в соседнем зале!» Я-то уставился на неё потому, что волосы у неё обгорели, но молчу, киваю, работаю стволом в окно, включаюсь в КИП и лезу в помещение. «По дыму» работать – последнее дело, нужно очаг горения найти, а как его найдёшь, если ни черта не видно? Пробираюсь в коридор – мама родная, лучше бы я с тобой дома сидел и смотрел телевизор! С фонарём в шаге ничего не видно – дым да огонь, и с какой стороны тот зал – спросить забыл. Зачернил стену, пол – это у нас так говорят, значит стволом прошёлся, водой смочил, шаг-другой, вижу дверь. Толкаю – закрыта, стучусь – молчат; значит, мне в другую сторону, что ли? А вдруг не слышат? Ковырнул ломиком, выбил дверь, влетаю, закрываю за собой, чтоб дым не впустить – а у двух окон расположился, ждёт меня не дождётся целый коллектив художественной самодеятельности: шесть или, не помню, семь девочек в сарафанчиках с лентами и молодой удалец в красных сапогах, волосы льняные – Лель из сказки! Я их хвалю, что дверь не открывали и дыму не напустили, ломиком осторожно вырываю оконную раму и ору во все лёгкие, чтобы мне лестницу побыстрей подали. Подают, прикалываю Валиным подружкам и Лелю готовиться к спуску, девочек выстраиваю – и тут мой удалец прыг на подоконник! Я его за шиворот: женщин вперёд! А он в крик, он – солист, он

– фигура! Пришлось эту фигуру силой сдёрнуть с подоконника и кое-что ей объяснить – коротко, но вразумительно. Я потом его в эстрадном концерте видел, хорош, сукин сын, лихо отплясывал, девчонки обмирали… Ну, спустил я на лестницу девочек, потом удальца, а там, внизу, их в одеяла закутали, и больше я с лестницы не работал, пошёл в КИПе по коридору лейтенанта искать, очень по нему соскучился…

Рассказ бывшего лейтенанта, а ныне капитана Гулина, записанный с его слов Ольгой.

– Ты у нас своя, с тобой можно без экивоков: поначалу я малость струхнул. Ну, не в том смысле, что за себя боялся, а потому, что такого пожара никогда не видел и как тушить его, пока что имел весьма слабое представление. Первое впечатление: не потушить нам его, «отстоим» Дворец до самого фундамента. Дымовая труба – твой Дворец, по лифтовому хозяйству и лестничным клеткам дым с воем идёт, а за ним огонь, в считанные минуты получается типичный ад. Вот почему мы их так не любим – высотки.

У меня хватило ума понять, что силами одного караула помешать распространению огня я не смогу, а раз так, до прибытия главных сил моя задача: объявить пожару номер 5, спасать людей и произвести глубокую разведку. Послал Колю Лаврова на козырёк, Ивана Потапенко с Володей Никулькиным на правое крыло, часть людей – прокладывать рукавные линии и обеспечивать воду, а семерых газодымозащитников и связного Гришу повёл через центральный вход в разведку. Так что пошли мы не с голыми руками, наше оружие – стволы были с нами, да ещё ломики и топоры, без них в пожаре делать нечего. На первых четырех этажах людей уже не было – выбежали, а пятый – ловушка! Не знаю, сбежал ли кто с пятого вниз, потому что весь лифтовой холл, куда выходят оба коридора – в сплошном огне: обшивка лифтов и холла, покрытие полов – синтетика, все горело синим пламенем; как потом узнали, на левой и правой лестничных клетках было практически то же самое. Помял ногой рукава – полные, есть вода, не подвели мои орлы! Дали мы из двух стволов, зачернили по-быстрому и разделились: я с тремя направо, Дед с тремя налево. Что Дед там делал – пусть сам тебе доложит, но ситуация у нас была похожая, вплоть до деталей: пейзаж из кошмарного сна. Даже не огонь в коридоре, а круговерть, будто он, коридор, круглый, как туннель в метро, и пламя охватило его круговое – с чёрным дымом внутри. Это вот почему получилось: стены в синтетических финских обоях, потолки подвесные декоративные – из пластика, полы лаком покрыты, дорожками – тоже хорошо горит вся эта дрянь, и дым от неё не такой, как от дерева, а ядовитый, без КИПа в таком дыму три вдоха сделаешь – и отключился… Вот палас у тебя под ногами… Знаешь, сколько ядовитых газов он даёт при сгорании? Около сотни, и от каждого можно запросто убраться из этого мира. Ну, думаю, берегись четвёртый этаж, на пятый я водички жалеть не буду…