Текст книги "Последняя дверь последнего вагона"

Автор книги: Владимир Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Глава 6. МОЛЧАТ НЕ ТОЛЬКО МЕРТВЕЦЫ

– Ну, ты готов? – осведомляется Слегин. Лицо у него серое, как бетонная плита. Волнуется…

Я пожимаю плечами:

– Я-то – да… А ты? Ты уверен, что нам надо действовать именно так?..

– А почему бы и нет? – дергает щекой он. – Слушай, Лен, я хочу, чтобы ты уяснил одну вещь… Наступил момент, которого мы все так долго ждали. Мы заплатили за него многими жизнями. Впервые за последние полгода хоть один гад попал нам в руки, и мы просто обязаны вытянуть из него информацию о его боссе. А я не сомневаюсь, что к тебе его отправлял сам Дюпон…

– Почему ты говоришь – он? В момент нашей встречи мне показалось, что это была тетка. Причем довольно смазливая…

– Именно это и имел в виду Козьма Прутков, когда изрек: «Если на клетке с буйволом написано „слон“…», – усмехается Слегин. – Представляешь, как мы все обалдели в морге, когда сняли с этой красотки ее одеяния… Мужик! Самый натуральный мужик, со всеми полагающимися ему причиндалами. Все остальное – грим, парик, пластические операции, хирургическая корректировка голосовых связок плюс актерское мастерство… И еще – врожденный педерастизм!..

– Может, он просто трансвестит? – предполагаю я.

– Да по мне – хоть инопланетянин! – шипит сердито Слегин. – Главное – развязать ему язык!.. – Он смотрит на часы. – Ну все, пошли… Сейчас его привезут.

Мы выходим из кабинета и идем к лифту.

Слегин решил проводить «допрос мертвеца», как он окрестил предстоящее мероприятие, в подвале Управления. В лучших традициях фильмов о Второй мировой войне. Помнится, гестаповцы тоже допрашивали пленных партизан непременно ночью и непременно в мрачном подвале…

К допросу по понятным причинам мой друг привлек только меня и Ригерта. «Узкий круг ограниченных лиц», – как он любит говаривать…

И он не хочет откладывать допрос на потом. Словно мертвец может сбежать…

– Удалось выяснить, кто она… кто он такой? – спрашиваю я.

– Пока нет, – морщится он. – Времени не было… Успели только пройтись по фотоархивам да сверили пальчики с дактилотекой. Пусто. Либо он раньше ни в чем противозаконном не был замешан, либо такой же «возвращенец с того света», как большинство из Снайперов, и подох давным-давно. А ты сам знаешь, как работают наши бюрократы: не успеют еще закопать очередного покойника, а они уже вычеркивают его из всех списков и все материалы регистрационного дела отправляют пылиться в архив, где сам черт ногу сломит… Так что, надеюсь, что он сам сейчас нам скажет, кто он и откуда… И не только это.

Он достает из кармана коммуникатор и на ходу начинает набирать короткий номер.

– Не звони, – говорю я, догадавшись, кому он звонит. – Они уже прибыли.

– Откуда ты?.. – начинает он и осекается. – А, понятно… Ты ж теперь, как ищейка, за версту чуешь трупы…

– Вот только в качестве трупоискателя меня использовать не вздумай, – протестую я. – А то знаю я тебя, придет когда-нибудь в твою руководящую голову такая светлая мысль!.. Он пожимает плечами:

– А что? Идея и в самом деле гениальная. Сколько нераскрытых дел у ОБЕЗа висит из-за того, что оперативники не могут найти тело жертвы!..

– Не наглей, Слегин, – говорю я. – Тоже мне, эксплуататор-кровосос нашелся!..

Нездоровое оживление моего друга каким-то образом передается и мне, и я начинаю мандражировать перед тем, что нам предстоит сделать.

Одно дело – воскрешать обычных, пусть даже не самых приятных людей, и совсем другое – бандита и подонка, который несколько часов назад хотел и, в принципе, мог убить тебя. И если бы не Валентин…

Кстати, тут есть нечто, над чем следует подумать. Только – что? Черт, ускользнуло из головы… Ладно, потом попробую разыскать пропавшую без вести мысль.

Когда-то в здании Управления располагались правительственные ведомства, и во время войны в подвале было оборудовано бомбоубежище. С системой вентиляции, электроосвещения и прочными металлическими дверями. В наше время бомбоубежища нет, но двери и анфилада проходных помещений, а также пандус для въезда машин прямо в подвал остались.

Ригерт ждет нас перед дверью последнего бункера. Вместе со здоровенным парнем в форме сержанта.

– Где он? – спрашивает сухо Слегин. Он все еще не может простить Валентину оплошность, которая чуть было не стоила мне жизни.

– Там, – как обычно, кратко ответствует Ригерт, показывая подбородком куда-то за дверь.

– Ты что – оставил его одного?! – ужасается Слегин.

– Умгу.

– Ты что? А если он сбежит?

Ригерт неуверенно растягивает рот в улыбке. Он не поймет: шутит шеф или действительно верит в то, что мертвец может сбежать? Хотя, с учетом событий последних дней, ничего удивительного в этом не будет.

– Ох, Валька, твой счет грехов передо мной все прибывает, – грозит ему пальцем Слегин. – Вот разберусь с делами – и возьмусь за вас, стервецов, а то совсем распустились, понимаешь!.. Перед людьми стыдно!

Под людьми он, видимо, имеет в виду меня.

– Не обращай внимания, Валентин, – говорю я, хлопая по плечу Ригерта. – Во-первых, начальство шутит, а во-вторых, начальство милосердно в силу того, что само когда-то было таким же…

– Но-но… – бурчит Слегин. – Не подрывай мой авторитет в глазах подчиненных. Я уже сам его подорвал – дальше некуда…

Не обращая на него внимания, я спрашиваю:

– Ты как себя чувствуешь, Валь? Что-нибудь болит? Он качает головой и вдруг отворачивается.

– Спасибо, – глухо роняет он.

Вот уж не подумал бы, что такие громилы могут стесняться.

– Взаимно, – ответствую я.

– Николай, – говорит Слегин сержанту. – Твоя задача – закрыть за нами дверь на все замки и никого внутрь не впускать. Понятно? Ни-ко-го! Что бы там ни происходило…

– А выпускать? – простодушно интересуется Николай.

– Чего – выпускать? – не понимает Слегин.

– А выпускать наружу – можно?

Слегин только крутит головой и не находит, что на это можно сказать. Я невольно прыскаю в ладошку.

– Можно, – наконец говорит Слегин. – Но только по моему персональному разрешению…

* * *

– Где Дюпон? Говори, гад!.. Ну?!

Допрашиваемый молчит. Он молчит уже второй час – именно столько уже длится допрос.

Любой обычный преступник на его месте болтал бы всякую ерунду, не относящуюся к делу. Требовал бы адвоката и обещал бы пожаловаться прокурору на произвол. Или хотя бы врал, что ничего не знает и не помнит.

Но этот тип молчит, как камень.

Тем не менее он совсем не каменный, и когда Слегин или Ригерт делают ему больно, он кричит, и даже слезы текут из его глаз – как у всех нормальных людей. Но кричит он опять же бессмысленно, не произнося ни ругательств в наш адрес, ни жалобных слов, как это сделал бы любой другой на его месте.

Только тянет «А-а-а» своим немужским фальцетом. Или визжит по-женски надрывно, и у от этого визга у нас потом долго звенит в ушах.

Он лежит нагишом на железной каталке, которую обычно используют в моргах для перевозки трупов, в позе Иисуса Христа. Руки и ноги его надежно зафиксированы специальными зажимами, имеющимися на каталке.

Без макияжа, одежды и парика он уже не походит на ту красотку-брюнетку по имени Рита, которую я видел несколько часов назад. Худощавый парень с выбритым наголо черепом кажется теперь слабым и беззащитным. Если бы у меня не саднила спина, то я бы подумал, что мне померещилось, как он меня сбил с ног отработанным мощным ударом.

Слегин выразительно ругается и опять берется за пистолет. Тот самый пистолет, который ранее принадлежал допрашиваемому. По закону Булат должен был его заактировать и немедленно сдать в ближайшее отделение Комитета по разоружению, но решил, что эта смертельная штучка пригодится ему самому.

– Последний раз спрашиваю: кто тебя послал на это задание? – обращается он к парню на каталке, передергивая затвор. – Как звали твоих сообщников? Где у вас расположены базы, явки, тайники?

Пистолет двенадцатизарядный, но Слегину он достался, когда в обойме оставалось девять патронов. За время допроса количество пуль в стволе значительно поубавилось: Слегин наказывает допрашиваемого за молчание болью, Это единственное, что ему остается. Все попытки применить какие-то препараты, развязывающие язык, оказались неудачными. Видимо, в организм парня заранее были введены какие-то антидоты, и все «сыворотки правды» не оказывали на него ни малейшего воздействия. А когда доза химиката превышала определенную величину, он просто умирал, и все начиналось сначала.

Поэтому все, что Булат сейчас может, – это пытаться пронять Снайпера болью. Такой, которую человек не может вынести. Но при этом не давать ему умереть слишком быстро.

Когда же это все-таки происходит, в дело вступаю я и возвращаю парня в «исходное положение».

Я воскрешал его уже раз шесть, но он все равно молчит.

Слегин подносит ствол ко лбу парня. Потом, помедлив, перемещает пистолет к животу. Деловито спрашивает у меня:

– Лен, что больнее: когда пуля попадает в печень или в желудок?

И тут я внезапно понимаю: господи, еще немного—и мы все сойдем с ума!.. Потому что мы зашли слишком далеко, чтобы считать себя нормальными людьми.

– Послушай, Слегин, – говорю я. – Не надо… Ты же видишь, это ничего не дает…

В раскосых глазах Слегина внезапно появляется странный блеск.

– Да? – с радостным удивлением откликается он. – Ты так считаешь, Лен?.. Что ж, может, ты и прав. Но видишь ли, какая штука, Лен. Я всегда любил смотреть, как умирают люди. Ты скажешь, что я – маньяк? Да, я – маньяк!.. И я хочу сегодня крови!.. Много крови!.. Столько же, сколько пролили этот подонок и его приятели!.. И пока я не выпущу всю кровь, каплю за каплей, из его гнилых вен, я не успокоюсь!..

Он играет, что называется, на зрителя. На того единственного зрителя, который бесстрастно смотрит в потолок, лежа на ледяной качалке. Время от времени по коже парня пробегает крупная дрожь, но вряд ли это означает, что он боится. Просто ему холодно лежать раздетым на голой железяке.

Хотя я понимаю, что Слегин не искренен в своем стремлении предстать перед допрашиваемым кровожадным садистом, мне это не нравится.

– Перестань, Слегин, – прошу я. – Не делай этого… Вместо ответа он стреляет.

Но не в живот, а в колено парня.

Во все стороны брызжет кровь и разлетаются осколки костей, вместо сустава образуется кровавое месиво, и парень орет во все горло от боли.

– Больно? – наклоняется к нему Слегин. – Больно, я знаю. Суставы вообще болезненная часть тела, еще больнее, чем внутренности… А хочешь избавиться от боли? Это просто: ты отвечаешь на мои вопросы, а мы тебе делаем анестезию… Ригерт, приготовь-ка шприц с анальгетиком. Он умный мальчик и сейчас нам все расскажет… Ну? Расскажи нам для начала про своего босса. Где он прячется и как с ним установить связь? Считаю до трех… Раз…

Но крик парня внезапно обрывается, зрачки закатываются под лоб, и голова безвольно падает набок.

Слегин щупает пальцами тонкую шею допрашиваемого.

– Потерял сознание. – констатирует он, обернувшись к нам с Ригертом. – Валя, давай вместо анальгетика стимулятор…

Ригерт делает парню укол в вену, и тот, судорожно вздохнув, открывает глаза.

– Дурачок, хотел сбежать от нас в небытие? – укоряет его Слегин. – Не-ет, подожди чуток… Все еще только начинается. Сейчас мы займемся твоей второй ногой, потом лишим тебя твоего мужского достоинства – ведь оно тебе не нужно, верно? Ты же у нас – женщина, красотка Рита… Зачем тебе эти отвратительные прибамбасы между ног?

Парень уже не кричит, но его сотрясает крупная дрожь. Из закушенной губы по подбородку стекает струйка крови. А лицо все больше неестественно белеет, словно в него светит ослепительно яркий прожектор.

Слегин подносит ствол ко второй ноге парня.

– Подожди! – повышаю голос я. – Слегин, не надо, прошу тебя!.. Мы же не палачи!

– Согласен, Лен, – отзывается Булат. – Мы – не палачи. Ведь мы ничего такого не делаем… Разве мы наносим кому-то неисправимые увечья? Разве мы медленно убиваем кого-то? Нет, старик. Мы ведь только играем в палачей, правда? Потому что, когда нам это надоест, мы опять сделаем его здоровым, как огурчик…

– Ну все, – говорю я. – Мне уже это обрыдло, Слегин. Прекрати это издевательство, пока не поздно… Иначе…

Мои слова обрывает выстрел и новый вопль допрашиваемого.

Кровь попадает на лицо и на грудь Ригерту, и, к моему удивлению, Валентин вдруг бледнеет как полотно и бежит в угол бункера, чтобы избавиться от содержимого желудка.

– Иначе – что, Лен? – спрашивает невозмутимо

Слегин, сосредоточенно разглядывая дымящийся пистолет.

Парень бьется лысым черепом о железо каталки, явно стремясь разбить себе затылок, но Слегин прижимает его голову рукояткой пистолета.

– Иначе я уйду, – говорю я. – Навсегда…

– Что? – спрашивает он, оставив в покое раненого и подходя ко мне. – Ты можешь так поступить? Ты что – пожалел его? Пожалел этого гомика, да? А ты вспомни переход на Старой площади. Кто туда шаловливо бросил гранатку? Не он ли? Или не такой же, как он?

Я качаю головой.

– Мне без разницы, – упрямо говорю я. – Пусть он – убийца и садист… – Усилием воли удерживаюсь от того, чтобы не добавить: «Как ты». – Но это не значит, Слегин, что мы должны быть такими же, как они!.. Пойми, убивая раз за разом его, мы убиваем самих себя!..

– Ладно, – говорит Слегин, отступая от меня. – Я тебя понял, Лен. Ты у нас – добренький волшебник, да? Только если ты такой жалостливый, так будь им до конца. И если принялся оживлять всех подряд: пьяных водителей, бабок-соседок, то ты просто обязан оживить и этого мерзавца. Из благородной человеческой жалости. Ты же не дашь ему мучиться, истекая кровью? И теперь ты не уйдешь, пока он не умрет, верно? – Я угрюмо молчу. – А это значит, что у садиста Слегина еще есть время…

Его слова обрывает выстрел.

И в бункере сразу становится тихо.

По-прежнему белый как бумага, Ригерт стоит возле изголовья, парня и печально глядит на дымящийся пистолет в своей руке. Сразу после своего воскрешения молчун припрятал смертельное оружие, которое у него почему-то имелось, а я не стал закладывать его Слегину.

На голову допрашиваемого страшно взглянуть. Пуля разнесла ее в пух и прах.

Я закусываю губу, чтобы унять разгорающийся во мне Зов.

– Ты что, Валентин? – почему-то шепотом спрашивает Слегин. – Ты охренел?!.

– Лен прав, – скупо отвечает Ригерт. – Не надо… Секунду Слегин стоит, явно не веря своим ушам и переводя взгляд с меня на Ригерта и обратно. Потом говорит:

– Ладно, я с тобой еще разберусь. По полной программе. – Поворачивается ко мне: – Лен, дай мне последнюю попытку. Обещаю: на этот раз я не буду делать ничего такого… Я просто… я просто побеседую с ним. Ну воскреси его еще разок, а?

Но я молча поворачиваюсь и направляюсь к выходу.

Глава 7. РАДИ ОБЩЕГО ДЕЛА

Сегодня мне не везет с самого утра. Наверное, из-за того, что не выспался. Людям всегда не везет, когда они не высыпаются. Еще один из законов Мерфи. Хотел бы я посмотреть на того везунчика, который спит по два-три часа в сутки!..

Самое явное невезение заключается в том, что, входя в Контору, я сталкиваюсь нос к носу с Шепотиным. Хорошо еще, что вообще сумел избежать нечаянного тарана. Представляю, как румяный и вальяжный Игорек в дорогом черном костюме, надушенный и идеально выбритый, летел бы в мутную лужу, оставшуюся после ночного дождя в провале асфальта. И хотя эта воображаемая картина греет душу, но справедливости ради надо сказать, что скорее всего в лужу загремел бы я, ведь Игорек тяжелее меня на столько же, на сколько я его старше. К тому же с утра я едва держусь на ногах, и это объяснимо: два часа небытия, которое почему-то называют сном, а до этого – два стакана крепкого без закуси. Плюс ежедневные стрессы. Другой на месте Игорька пожалел бы меня и не лез бы с глупыми расспросами. Но не таков мой любимый шеф. Тот еще садист, что с него возьмешь…

– Ну, как там поживают наши «вундеркинды», Владлен Алексеевич? – бодро осведомляется он, пропустив мимо ушей мои сбивчивые извинения.

Хм, «наши»!.. Язык сразу чешется отрезать, что я с ним чужих детей еще не крестил, и вообще… Помнится, когда-то он называл меня на «ты», а теперь все чаше следует канонам служебного общения. И не потому, что мой авторитет в его глазах возрос – просто не к лицу такому выдающемуся деятелю опускаться до фамильярностей с подчиненными. Ведь тем самым он как бы дает им право «тыкать» ему в ответ…

Но я вовремя беру себя в руки. Хотя не ответить ударом на удар совесть не позволяет. Я нагоняю на себя побольше лихорадочного оживления, нездорового блеска в глазах и принимаюсь вещать:

– Вы знаете, Игорь Всеволодович, как оказалось, это исключительно сложная и, я бы сказал, неоднозначная проблема… Да, внешне речь идет о примитивнейшей мистике, но согласитесь, уважаемый Игорь Всеволодович, сколько раз мы были введены в заблуждение обманчивой внешней простотой! – Якобы входя в раж, я даже позволяю себе взять шефа за рукав, хотя это ему явно не нравится. – Ведь, если вдуматься, что такое эти дети? Жертвы ли они обстоятельств или, напротив, на них замкнулся круг? Кто им внушил, что они – это не они, и внушал ли им вообще кто-нибудь подобные вещи? – (Шеф начинает нетерпеливо пританцовывать, словно хочет в туалет, и украдкой поглядывает на часы. Наверняка опаздывает на какое-нибудь важное совещание.) – И знаете, что я подсознательно думаю по этому поводу, Игорь Всеволодович? – Я заговорщицки понижаю голос. Шеф озирается в поисках спасительной лазейки, которая позволила бы ему побыстрее отделаться от меня. Мой вдохновенный монолог уже начинает привлекать внимание прохожих. Дело в том, что наш Игорек не любит быть центром внимания, он предпочитает действовать из-за угла. – Неадекватность нашего подхода к этой проблеме вполне очевидна, она не может не бросаться в глаза!.. – (Главное – побольше слов. Завалить его словами так, чтобы он не скоро выбрался на поверхность!) – А ведь речь идет о методологии, которая, как вы сами прекрасно знаете, имеет непосредственное отношение к тактике и стратегии исследования…

Игорь Всеволодович ошарашено разглядывает меня, и даже неизменный румянец с его щек исчезает. По-моему, шеф уже разгадал мою уловку, но грубо оборвать меня или послать куда-нибудь подальше ему не позволяют остатки культурного воспитания.

Наконец ему удается судорожным усилием выдрать рукав из моих пальцев, и как ни в чем не бывало он произносит:

– Ну вот и отлично, Владлен Алексеевич! К сожалению, я не располагаю достаточным временем, чтобы выслушать вас в полном объеме… Давайте сделаем так: изложите свои соображения по данному вопросу и представьте их мне сегодня к концу дня…

Он поворачивается и следует в направлении машины, дверцу которой заботливо придерживает водитель, своим черным костюмом и аляпистым галстуком на фоне белоснежной сорочки смахивающий на персонаж из фильмов про мафию. Потом вдруг резко разворачивается ко мне и с видимым удовольствием ставит последнюю точку – так сказать, добивающий выстрел: – В печатном виде, через два интервала! «А в скольких экземплярах?» – тут же зарождается во мне ответный вопрос, но я не законченный идиот, чтобы выпустить его наружу. Что мне даст эта маленькая месть? Ничего, конечно.

Что ж, значит, зря я надеялся повесить лапшу на уши Игорьку.

Преступник резв был и хитер,

Он когти рвал во весь опор,

Но не уйти ему, подонку, от расплаты…

Миновав бронированную дверь, я готовлю кард для предъявления охраннику, но тот не обращает на меня внимания, погрузившись в ожесточенное выяснение отношений с кряжистым гражданином в потертом костюмчике с жалким подобием галстука и в брезентовой куртке-штормовке, которую обычно надевают перед походом в тайгу охотники-промысловики. В одной руке у гражданина – наполовину съеденный бутерброд в виде небрежно отломанного от буханки куска черного хлеба с грубокопченой колбасой чесночного типа. Во всяком случае, пространство вестибюля заполнено именно запахом чеснока.

Я останавливаюсь. Внимание мое привлекают отдельные ключевые фразы из перепалки, в которых упоминаются Константин Бойдин и деревня Малая Кастровка. В той или иной вариации эти слова периодически вылетают из уст любителя дешевой колбасы. Охранник же, наш милейший Филипп Семеныч, стоически отражает натиск, выстроив перед собой крепкую стену из опорных выражений типа «не положено», «на вас пропуск не заказан» и «не имею права, у меня инструкция».

– Что случилось, Филипп Семеныч? – интересуюсь я.

Охранник машинально утирает свою обширную лысину.

– Да вот, – с досадой буркает он. – Говорит, к Бойдину ему надо. А пропуск не заказан. А у меня инструкция.

– Я же тебе, в рот, сто раз уже повторил: Полетаев я, – взмахивает недоеденным бутербродом человек в штормовке. – Из Малой Кастровки!.. Я ваших порядков не знаю, но пока меня не пустят к Константину Андреичу, я никуда не уйду!..

Как бы в подтверждение своих грозных намерений он судорожно откусывает изрядный кусок от бутерброда и принимается нервно его жевать.

– А я тебе сто раз уже сказал, причем русским языком! – пытается опять увещевать его Филипп Семеныч. – Нет сейчас Бойдина в этом здании! Поскольку он позавчера убыл в командировку, понятно?

– А мне, в рот, это без разницы, – неразборчиво из-за набитого рта мычит посетитель, – я и подождать могу…

– Постойте, Филипп Семеныч, – вмешиваюсь я, чтобы предотвратить дальнейшую эскалацию конфликта. – Раз Бойдина нет, я сам займусь этим гражданином. Отметьте в книге посетителей, что он – ко мне…

Охранник мнется. Потом, щекоча окладистой бородкой мое ухо, шепчет:

– Дело-то в том. что он уже не первый раз сюда рвется… А Константин Андреич сказали, что делать ему тут нечего…

– Ах, вот оно что, – ответствую я. – Значит, это тем более по моей части… Идемте… э-э…

– Федор я, – подсказывает человек в штормовке, судорожно проглотив остатки бутерброда. – По батюшке – Степанович…

Мы поднимаемся по лестнице в мой кабинет (все встречные с недоумением оглядываются на моего экстравагантного спутника).

– Ну, вот мы и пришли, Федор Степанович, – говорю я, отперев своим кардом электронный замок. – Располагайтесь и выкладывайте, что за дело у вас к гражданину Бойдину.

Мой призыв располагаться посетитель воспринимает отнюдь не в том смысле, какой я в него вкладывал. Не снимая штормовки, он плюхается на мое место за столом и критически обозревает помещение. Чтобы не мешать ему обживаться в новой обстановке, я, пройдя к окну, приваливаюсь поясницей к подоконнику.

– Курить-то здесь можно, в рот? – осведомляется Полетаев.

Я радушно киваю, но вскоре вынужден проклясть свою доверчивость. Папироса, которую извлек из алюминиевого портсигара мой гость, содержит такое адское зелье, которое при всем желании нельзя отнести к табачным изделиям. Ровно через пять секунд после его воспламенения мне приходится распахнуть створку окна во избежание опасности погибнуть от удушения дымом.

– Термоядерные, – подмигивает мне Полетаев, недрогнувшей рукой стряхивая пепел в отделение письменного прибора, предназначенное для ручек и карандашей. – Не желаете ли отведать? Константину-то Андреевичу табачок наш понравился…

Наивная душа. Да ради достижения обозначенных начальством целей Референт способен не только отравиться деревенским самосадом, но и вывернуться наизнанку. Самоотверженный парень он, наш Костя. Ради так называемого Общего Дела ни себя, ни других не пожалеет. Особенно – других…

В Инвестигации он работал давно, но не у нас, а в протокольном отделе. Обеспечивал международные связи российского филиала с зарубежными коллегами. Оформлял анкеты, документы, визу, тетешкал и баюкал видных иностранных гостей в ходе их визитов в Россию. По его собственному выражению, «открывал ногой дверь любого кабинета» в МИДе и «целовался в десны» с высшим руководством Инвестигации. Весь персонал российского филиала, от уборщицы до директора, знал, что Костя-Референт – рубаха-парень, свой в доску и море ему по колено. Что он может провернуть любое дельце, даже если для этого придется обойти закон или ведомственные инструкции. Не нарушить – а именно обойти. Ради Общего Дела. Ну а за ценой, естественно, мы не постоим…

После событий в Мапряльске в нашем отделе образовалась вакансия. Работавший параллельно со мной по делу о «спячке» Юра Колесников пал жертвой аномального сердечного приступа, наверняка спровоцированного щедрой инъекцией какой-нибудь дряни из арсенала наших доблестных спецслужб (это раньше они носили красивое имя рыцарей плаща и кинжала; сейчас они большей частью орудуют с помощью шприцов и психоволновых генераторов). Когда же, залатав в госпитале простреленную нижнюю конечность, я вернулся в отдел, то обнаружил на Юркином месте нового, очень общительного и инициативного сотрудника.

«Кого я вижу?! С возвращеньицем тебя, Лен!.. Видишь: теперь мы с тобой будем трудиться в одной упряжке. В том смысле, что нас будет объединять одно общее дело. Между прочим, я тебя уважаю. Наслышан, и вообще… Ты, если что нужно будет, обращайся к Референту напрямую, не стесняйся. Референт поможет. Потому как сила абстракции Референта не знает границ… Извини, мне тут отлучиться надо на полчаса. По делу, старик, по делу… Ты, кстати, капустой не богат? Да не квашеной, а той, которую мы носим в бумажниках. Сотню-другую, а?.. С получки обязательно отдам!.. Нет? Ну, тогда извини и не вини… Бывай. Целую тебя в десны…»

– И все-таки, что за нужда заставила вас добиваться встречи с Константином Андреевичем? – очнувшись от воспоминаний, интересуюсь я у Полетаева, окутанного облаком махорочного чада. – Не стесняйтесь, у него от меня секретов нет. Как-никак, а мы с ним вместе работаем… Так сказать, в одной упряжке… Одно Общее Дело делаем.

– И кто ж из вас главнее будет: он или вы? – любопытствует Полетаев, прищурив один глаз.

– А какое это имеет значение? – пожимаю плечами я. – Я все равно передам ему все, что вы пожелаете мне рассказать… Если хотите, можете записать: зовут меня – Владлен Алексеевич, фамилия – Сабуров.

–Да это мне без разницы, в рот! – отмахивается окурком мой собеседник, оставляя в воздухе плотную дымовую завесу. – Че мне рассказывать-то?.. Это он пусть мне скажет, скоро ли нам нашего Колюнчика вернут… Ведь обещал нам, когда в нашу Малую Кастровку заявился, что всего на два дня ребенка забирает. Мол, обследуют мальчонку доктора и специалисты-ученые – и можете забирать обратно свое чадо. А получилось, в рот, так, что вот уже неделя с тех пор прошла, а нам сына вертать и не думают. Мы уж и сами с женой измаялись… сами понимаете, в чужом городе, да еще таком, как столица… ни поесть, ни поспать толком, по-человечески… Опять же сколько денег надо, чтобы за гостиницу платить, а откуда у нас, простого народа, лишние деньги?.. Да мы-то, в рот, все стерпим, но как с мальчонкой-то быть? Один он ведь там, в этой вашей спецклинике, нас к нему и близко не подпускают, хорошо еще – передачки разрешили приносить… Дак ведь ладно, коли был бы он побольше, а три ж годика ему всего-то, Колюнчику нашему…

Ах, вот в чем дело… Молодец, Референт. Далеко пойдет со своей силой абстракции. Его не смутит, что чаще всего идти приходится по головам живых людей.

Не ради ж себя старается – ради Дела. Того самого, с большой буквы…

– Вот я и хочу у Константина Андреевича разрешение получить… ну, чтоб забрать сына домой. – продолжает Полетаев, поплевав на дотлевший до самой гильзы окурок и естественным жестом швырнув его в корзину для бумаг. – Мы ж не против науки, вы поймите, в рот… Если нужно – пусть любые профессора приезжают в нашу Малую Кастровку и хоть сколько живут, чтоб изучать пацана нашего… А отдавать его насовсем в казенную поликлинику – это ж боль-то какая!.. И для нас, и для него… Мы ведь, в рот, все равно любим его и своим считаем. И будем считать своим родным сыном. Пусть хоть какой ученый докажет, что душа у мальчика – не своя, а чужая…

– Знаете что, Федор Степанович? Посидите-ка здесь несколько секунд. Мне надо навести кое-какие справки… От кабинета я, правда, далеко не ухожу. Сворачиваю за угол коридора в тупичок, где у нас устроена импровизированная «курилка», она же – «душегубка», где количество единовременно курящих не должно превышать трех, иначе воздух будет состоять только из никотина и продуктов горения.

Я просто не хотел вести телефонные переговоры в присутствии Полетаева.

Для начала набираю номер Шепотина. После серии долгих гудков, когда я уже решаю, что начальник мой действительно присутствует на каком-то важном совещании и, следовательно, коммуникатор его отключен, в трубке наконец слышится знакомый энергичный голос:

– Да?

– Игорь Всеволодович, это Сабуров. Вы знаете, я тут ознакомился с досье на этого мальчика, Полетаев его фамилия… Помните такого? Он из деревни Малая Кастровка, куда ездил Бойдин…

– Ну, разумеется, помню… Что там с ним приключилось?

– Да ничего, – как можно равнодушнее говорю я. – Просто это – явная «пустышка», Игорь Всеволодович.

– То есть?..

– То есть ни о какой реинкарнации тут и речи быть не может. Налицо элементарная попытка фальсификации аномального явления. А Референт наш попался на крючок. Впрочем, ему это простительно, Игорь Всеволодович. Опыта-то ему еще не хватает…

– Постойте-ка, Владлен Алексеевич, – перебивает меня шеф. – Я что-то не пойму: а с чего вы взяли, что это – «пустышка»? У вас есть какие-то веские основания для этого? Доказательства? Да вы хоть сами-то этого ребенка видели? Беседовали с ним?

– Это не имеет значения, Игорь Всеволодович, – отрубаю категорическим тоном я. – Я только что беседовал с его отцом, и он во всем сознался… Мол, рассчитывал таким образом поправить свое материальное положение. Да вы сами знаете, на что рассчитывают простые люди в таких случаях…

В трубке наступает долгое молчание, а потом мой слух оскорбляет односложное словечко, которое я никогда еще не слышал в исполнении Шепотина.

– Поэтому предлагаю не расходовать напрасно государственные средства и немедленно вернуть мальчика родителям, – невозмутимо продолжаю я. – А то его содержание в спецлаборатории плюс исследования – все это нам тоже может в копеечку обойтись, а что в итоге мы будем иметь? Головную боль от сведения концов с концами в финансовых отчетах, и больше ничего!..

Финансы – это та струнка, играя на которой проще всего заставить Шепотина прийти к нужному решению.

Однако шеф мой оказывается скептиком до мозга костей.

– Вы так думаете? – недоверчиво ворчит он. – Черт, я же лично присутствовал при перевоплощениях этого малыша во взрослого кандидата наук! Интересно, каким образом деревенские мужики сумели добиться такого правдоподобия?!

– Ерунда, – нарочито спокойным тоном комментирую я. – Обыкновенное внушение плюс задатки феноменальной памяти у ребенка… Когда я работал в Индии, то, помнится, таких подставных уникумов мне сотнями подсовывали – а там в провинции, между прочим, тоже не сплошные профессора живут!..