Текст книги "Один на льдине"

Автор книги: Владимир Шитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Я ему вчера говорю:

– Бородина посадили, у него прогулки нет! Но зал тренировочный, волейбольный, баскетбольный, чтобы он тренировался по несколько часов, тренировок не пропускал. Но нет прогулки!

И он отвечает:

– Ах, козлы дратые! Гуманисты вонючие! Что же это за наказание лишение прогулки в тюрьме? Прогулки бывают разные.

Я пишу об этом вовсе не для того, чтобы испугать кого-то или же успокоить. Просто после вольной как-никак жизни начало неволи врезается в память и только постепенно все это становится тюремной обыденностью, рутиной...

После обеда на тюрьме – часовая прогулка.

Прогулочный дворик – крытый металлической сеткой каменный пенал со стенками, отделанными "под шубу".

Каждая камера имела свой прогулочный дворик. Все стены закрыты "шубой". Русская шуба, нигде в мире такой нет. Русский советский цемент самый лучший цемент в мире. А тут – "шуба": простой, застывший наброс цементного раствора на стены. Вот спину почесать хорошо, но ничего нельзя написать. В камере КПЗ – тоже шуба. Когда я вспоминаю эти боксы, прогулочные дворики, изоляторы, камеры – везде эти жесткие пупурышки. В Свердловской тюрьме – там "под шубу" все камеры. Вот в вагоне шубу не придумали, но там рисунок "под сеточку", нельзя цементом вагон обмазать, так они рисунок "под шубу" пластмассовый придумали в вагонзаках.

"Шуба" у них и на вагон распространяется, и на церковь, и на Бога – у них везде "шуба", все "под шубой". Как селедка или баба. Киев, Москва, Петров ли град – везде "шуба". Чтобы тебя подавить морально.

Вспоминается услышанная где-то на этапе песня:

Эх, шуба, шуба,

Шуба у Михея!

У Михея срок большой,

Как у гуся шея!

"Шубообразная шизофрения с маниакально-параноидальным бредом" мне потом диагноз поставили за мои же бабки в Москве в больнице им. Кащенко.

В мороз ли, в дождь ли, в жару ли нещадную – все ходишь и ходишь по этому не размыкаемому кругу. Обычно в следственных тюрьмах таких прогулочных пеналов несколько и количество людей, выведенных на прогулку, зависит от того, насколько опасно то или иное преступление каждого отдельного индивидуума. Выводят по одному, по двое, по десятку. Никогда не выведут вместе подельников. Более того, над каждым пенальчиком – вышка, откуда за невольниками наблюдает служивый: не пытается ли кто перекликнуться или перебросить записку на соседний плац. И это легко объяснимая логика: следствие – дело легко уязвимое. При возможности обмена информацией с нужными людьми легко разрушить первейшую задачу органов эффективность следственных действий.

В ДПЗ я однажды и от скуки начертил на песке этого дворика какие-то эзотерические иероглифы. Носком ноги. Тут же подходит капо:

– Что вы нарисовали?

Я говорю:

– Ничего. Игра такая... От скуки...

– Будьте любезны, сотрите!

Да будьте любезны – сотру.

И дальше, в жару и в холод, в пургу сокамерники друг за другом, гуськом, тупо и молча, ходят по этим дворикам с вышками на углах. С ума сойти можно по первости. Что спасает? Строительство планов на будущее, своеобразные улеты от действительности.

Такой прогулки захотел Бородин?!

9

Мне впоследствии приходилось сидеть в общих камерах Бутырки, там, где находятся по двадцать и более человек. Там есть пространство для ходьбы и кое-какой разминки. Двое могут ходить туда-обратно от окна до кормушки и беседовать, если им этого хочется. Потом – еще двое и так далее поочередно. Вот это называется "бить пролетку" или "тусоваться". И мне странно, грустно и смешно слышать сегодня такое сочетание слов в официальном языке как "великосветская тусовка". Неужели так называемая элита постепенно переходит на феню? Или тюремный язык настолько точен? Тусуются рыбы в аквариуме гляньте на них и найдите семь признаков, отличающих их от человека мыслящего. Тасуются карты в колоде, но никак не люди. Лагерный язык нечист, но точен при всей его кажущейся двусмысленности. Там нужно "фильтровать базар" и не открывать рта без нужды.

Прошло немало лет с тех пор, как я не сижу. Но где бы я ни был: дома или в отъезде – мне до сих пор нужно место, где я мог бы "бить пролетку", "тусануться". Голова наклонена вправо, руки за спиной в силу привычки случайно не задеть кого-то по роже, проходя между тесными рядами "шконок". Как пел Высоцкий: "...Руки за спину, как по бульвару..." Да не на бульваре приобретается эта повадка, а в экстремальных условиях – в заключении. Она уже вошла в гены. И жена моя Ирина Вологодская рассказывает, что наш с ней сын Алексей родился, держа голову набок... Хорошо, что руки не за спиной. Но я еще расскажу о сыне. А пока – по теме.

Еще одна немаловажная составляющая изоляции: В Бутырском СИЗО существуют десятки способов эпистолярного общения и плюс "тюремный телеграф". В следственной тюрьме тебе могут "помочь" сами же менты с единственной целью: обернуть твое желание облегчить свою участь – в собственную противоположность. И в следственных тюрьмах негласно поощряется оставление всяческих записок.

...В нашем уголовном деле один том состоял из цидулек, написанных мной или адресованных мне. Бывает, что спрячешь таковую в общем туалете под раковину куда-нибудь или в трещинку штукатурки закатаешь. Перекликаешься с подельником через тюремную решетку: возьми, дескать, там-то и там-то. И если служащие не найдут, то бывало и так, что твой подельник сам несет "почту" к следователю: "Посмотрите, гражданин следователь, как он пытается оказывать на меня давление!" Зачем? Об этом особом мотиве – потом.

А потому: попался – молчи.

Если невмоготу и если ты не навредишь никому, то лучше признаться на суде. Более того, суд облегчит тебе меру наказания, учитывая твое даже незначительное признание именно ему, суду, а не следствию. Зная это, на следствии я держался правила говорить только за самого себя: не знал, не слышал, не предполагал.

Я вообще мало говорил на судах, если не считать второго, где мной была разыграна настоящая трагикомедия. Суд – это тоже театр. С той разницей, что в театре вам нервы щекочут, а в суде их выматывают. Но всему свое время. А я два месяца просидел в ДПЗ. Информации от меня – ноль. Надо переводить такого в тюремный СИЗО.

Я ушел в Бутырку. В так называемый спецкорпус – двухэтажное сооружение в центре тюремного двора. Туда сажают особо опасных преступников по особо тяжким статьям, и он является логическим продолжением того же ДПЗ с Петровки, 38.

Глава пятая.

Бутырская цивилизация.

1

Толстые мрачные стены, длинный коридор, выложенные кафелем. Так называемый "вокзал" с маленькими боксами, куда ты сразу попадаешь.

Чистота – аж скулы сводит. У меня в Конотопе не было кафеля и такой чистоты. Были глиняный пол, керосинка, протекающая просевшая крыша. И этот кафель – кусок мертвой декорированной глины в детстве казался мне драгоценным, неотъемлемым аксессуаром иной жизни. Сытой и обеспеченной. Он казался мне в детстве едва ли не иконой иного бытия...

Тебя стригут, вещи отсылают на "прожарку". Одеваешься и – в камеру, где тебе сидеть невесть сколько. Машина работает – следствие идет. Но и срок тоже.

Что же такое тюрьма в общих чертах? Каков ее собирательный образ, как говорят люди искусства?

2

Оплот системы исправления наказаний – тюрьма. Это большой хищный организм. Иным он не может быть по определению. Однако эта формулировка не исключает возможности обитания в тюрьмах весьма незаурядных и неординарных личностей, о многих из которых я еще расскажу.

Но что же представляет собой она, тюрьма, как человеческое стойбище и жилище? То ли угличская, то ли харьковская, то ли киевская "У Лукьяна", то ли свердловская... Все они живут по одним неписаным законам и понятиям архипелага Гулаг, но все – со своим лицом. То есть они – двойняшки, тройняшки, но не близнецы. И все централы построены в эпоху нашей великой просветительницы Екатерины номер два, подруги Вольтера и Дидро. И до сих пор эти сооружения подавляют заключенного мрачной мощью крепостных стен и своей холодной грандиозностью. Попадая туда, маленький человек быстро понимает, что это не сон и что выхода отсюда нет – это конец жизни. Государственная машина его раздавила.

Он попадает в камеру три на четыре или два на два метра. Сводчатые потолки словно пропитаны миазмами загубленных минувшими столетиями жизней. Никаких плоских потолков – арки, арки и арки... Попробуй-ка, повесься! В камере на четверых можно встать на ноги и пройти только одному – четверо одновременно не поместятся. Окно. На окне – пресловутая решетка, за ней козырек из стальных, косо сложенных вертикально пластин. Это "баян". Как ни смотри на эти оконно-баянные меха – ничего не увидишь, кроме "кусочка неба синего и звездочки вдали".

Металлическая дверь с "кормушкой", о которой уже был разговор. Время от времени в нее стучит "попкарь" – коридорный надзиратель. Он стучит по разным поводам. У "попкаря" целая связка ключей от камерных и коридорных дверей. Ключи около двадцати пяти сантиметров длиной и в диаметре миллиметров шесть. Этой байдой коридорные очень любят больно бить зеков по загривкам. Он, "попкарь", обязан два раза в сутки водить арестантов на "оправку" в общий сортир. Это шесть утра и семь вечера и это "на коридоре". Коридор же обнесен металлической сеткой – наподобие того, которым выводят на арену хищных зверей в цирке. Если у тебя нелады с желудочно-кишечным трактом, и ты никак не вписываешься в этот сортирный режим, то сокамерники будут пинками гнать тебя из камеры, ты станешь стучать в эту пуленепробиваемую дверь, а "попкарь" будет лишь весело смеяться, а то и огреет по чем ни попадя.

Ну, допустим, с пищеварением у тебя все в порядке, но как быть с публичными естественными отправлениями?! Приводят тебя в сортир на два очка. Двое сидят – двое стоят, смотрят. Человеку мнительному такое невмоготу и я, бывало, стоял по десять минут безрезультатно, а потом уходил с тем же в камеру... Этих ощущений не пересказать...

3

А "на коридоре" – вечное движение. По нему постоянно кого-то куда-то ведут: тюрьма большая. Иногда подследственного ведут к начальнику из одного корпуса в другой по всем внутренним ее переходам. Ведут его без вывода во двор: еще, чего доброго, перескочишь через забор! И так как коридор один, а зека много и они не должны меж собой общаться ни на вербальном, ни на визуальном уровнях, то идущий впереди конвоир связкой ключей стучит по двери той камеры, к которой ты еще только должен подойти. Это значит в ней находится человек, и вы не должны даже мельком встретиться. Руки за спиной. Лицом к стене – и не приведи тебя Бог каким-то образом проявить признаки любопытства, повернуть голову влево вправо. На – ключами по загривку. Ты стоишь лицом к стене и в это время тот конвоир, кто стучал в двери чужой камеры, выводит из нее зека и слышишь лишь шаги за спиной да изредка покашливание. Кашляют почти все от карцерных чахотки, бронхита, легких простуд.

И твой конвоир, когда вы следуете дальше, постукивает в двери камер на тот случай, если там кого-то готовят к выводу "на коридор".

Эти стуки-перестуки беспрерывны по всей тюрьме. Стучат сутками. Ты и без того не можешь глаз сомкнуть оттого, что в камере постоянно горит зарешеченная лампочка. Она над входной дверью, под потолком. И хорошо, если она "свечей" на сорок, а не "сотка". А если ты сидишь не два-три месяца под следствием, а три-четыре года? А если через три-четыре года выясняется, что человек этот не виновен? Никто ни за что не отвечает. Как говорил Чехов: или ты украл, или у тебя украли. А пройди-ка эту пытку! А удали-ка попробуй эту пиявку из своего серого вещества!

4

Стучат и в прямом и в переносном смыслах постоянно. Может быть, принесли кому-то какую-то официальную бумагу или ответ на жалобы о неправомерных действиях следственных органов, которые заключенные неустанно пишут "наверх" Если камера на двоих или четверых – еще куда ни шло. А в "большегрузных" общих камерах, где мне, конечно, приходилось бывать, примерно, в одиннадцать утра буднего дня раздается стук, и все знают: "Левитан" пришел.

"Левитаном" в тюремном обиходе называется человек, который делает всякие сообщения и объявления. И в камере веселое оживление. Их, эти известия, потом обсуждают все, как в каком-нибудь современном пресс-клубе. Но на тюрьме вместо "пресс-клубов" – "пресс-хаты". И подъем в шесть утра, так по крайней мере было в 1965 году, когда "попкарь" молотит ключами в металлическую дверь, а сам смотрит в "волчок": на кого бы отвязаться. На каждого из вас у него есть карточка, как у футбольного судьи. В эту карточку он заносит нарекания. Вот он стучит, и ты должен быстро вскочить с нар, заправить постель. Потом тебе находят работу.

Мне, например, в ту камеру, где я обитал, бросали кусок какой-то мастики или воска, щетку для натирания полов. "Может быть, – подумает читатель, – в камерах следственных тюрем паркетные полы?" Разумеется, нет. Я так и не понял: что это за стройматериал, но по виду – нечто напоминающее пробковое дерево. Но каждый день я был должен натирать эти полы до блеска. Подчеркиваю – до блеска. Иначе попадешь на карандаш "попкаря". И для начала лишишься права на получение передач или на "отоварку" в тюремном ларьке, где за два захода в месяц ты можешь потратить десять рублей. На маргарин, на печенье. Скудно. Но в то время и в магазинах страны ничего не было.

5

За неповиновение, за протест, за отказ от работы – загремишь в карцер, потом ШИЗО на пятнадцать суток. Можно дважды и даже трижды по пятнадцать суток подряд окунуть тебя в ШИЗО. А далее – иди, мил-человек, в ПКТ. Это помещение камерного типа. Раньше, до шестьдесят первого года, это называлось БУРом – бараком усиленного режима. БУР – звучит звер-р-рски. ПКТ – не-е-ежно. А суть изменилась? Ни-ни. Фонетической нежностью хрущевская демократия и кончилась. ПКТ – та же крытая тюрьма, где камеры по типу камер смертников.

Я бывал в них. И расскажу о том, что это за флагманы исправительной системы, подробней.

Бросают в ПКТ человека. Так решила лагерная администрация, а санкцию подписывает вызванный прокурор. Мне кажется, что такие постановления у них заранее заготовлены, только проставляй число и фамилию заключенного. Вдумайтесь: какой может быть прокурор? Ты уже осужден. И никакой прокурор не вправе без суда избирать тебе новые меру пресечения и меру наказания. Тебя ведут в какие-то бетонные клетки. Но извините! Я сижу за мелкую бытовую взятку! И если я бунтую, то значит это вы, господа, меня довели до состояния бунта! Однако все эти мои здравые рассуждения хороши для мира, где правит не дышло квазизакона, а впитанная каждым человеком с молоком матери общественная мораль. Это потом уже ты понимаешь иезуитский смысл их афоризма: чем хуже, тем лучше. Потом, когда посидишь или почитаешь Макиавелли.

Итак, ПКТ – это могила три на три метра. Бетонные полы, бетонные "шубированные" стены. Посреди камеры – монолитом вбетонированный в пол столик. Рядом – металлическая скамейка, укрепленная таким же макаром. Металлические же нары, которые в шесть часов утра убираются, как в купе поезда, к стенке. Ты не можешь ни лечь, ни сесть. Но есть радио. Тебе, с присущим господам начальникам цинизмом, дают читать газеты, приносят маленькие шахматы, домино – наслаждайся игрой мысли. А чтоб совсем не скучал – поимей работу.

Подыскивают работу, а потом или приносят ее в камеру, если ты отказываешься выходить, или ведут тебя в рабочую комнату, если ты не противишься. В моем первом лагере в рабочей комнате стояли тиски. В тисках – стальные оправки. Я вот хорошо помню стальную гайку типа М-20, где метчиком первый-второй номер ты вручную нарезаешь резьбу. Тебе и вороток дается – на. А то, что такие гайки нарезаются на специальных станках забудь. Норму выработаешь – покормят тебя. Нет – уж не обессудь. А там несчетное количество этих гаек.

Так в ПКТ, гния заживо, погибали, авторитетные воры, которым воровской закон запрещал работать. От пищи они отказывались сами. Представьте, что в ПКТ могут бросить на шесть месяцев. Если через шесть месяцев ты и выйдешь оттуда, то со следами трупного разложения: без волос, без зубов, без желудка, без легких, с больными почками и т.д., и т.п.

Потому, находясь в помещении камерного типа, каждый желает оттуда "свалить". Закосить практически невозможно. Врачи-"лепилы" относятся к тебе, как к сволочи, отданной на заклание. Ты здесь, чтоб помереть. Но нет таких крепостей, которые не взял бы советский заключенный, мечтая уйти на "больничку".

Он заглатывает пару вышеупомянутых шахматных комплектов, не разбирая где черные, а где белые. Что происходит с желудком и пищеводом – легко себе представить. Или заглатывает пару-тройку комплектов домино. Или соберет в камере все алюминиевые ложки, из которых можно сделать самолет, и все равно уходит в хирургию. Рассказывают, что один несчастный человек-аллигатор заглотил две партии больших шахмат. Он победил и, может быть, ценою жизни. И скорее всего, после резекции желудка, две трети которого он теряет, человек получил инвалидность и его снова возвращают в ПКТ ,но два – три месяца он был на больничке в другом лагере и это ему хорошо.

Все это – тюрьмы в тюрьме. Внутренние тюрьмы. Тюрьмы внутри огромной матрешки. Как их ни назови – что для зека изменится? Назови ты наши власти хоть самыми раздемократическими в мире – их бесчеловечная суть от этого не изменится. Назови ты уборную клозетом – разве из нее перестанет нести тем, чем несло до переименования? Все это лексические манипуляции. Итак, что же такое эти карцера, эти штрафные камеры, стоящие в ряд в подвалах и полуподвалах тюрем и лагерей?

6

Мизерные конурки. Температура в зимнее время примерно плюс десять-двенадцать градусов. Конурки, как бусы на нити, нанизываются на чугунные трубы, из которых сварены своеобразные регистры. Бетонный пол, бетонные "под шубой" стены. Однако эта "шуба" не обогреет штрафника. Она здесь для того, чтобы ты не прислонялся к стенам, не писал на них ничего, чтобы этот хладоемкий, мертвый бетон не только физически, но и психологически ломал тебя. Я исхитрялся привязываться своей легкой одеждой к этим трубам и так обогреваться, коротая ночь. Обвяжу ноги рукавами. Рубахой – грудь. В таком положении спал на весу.

Что же касается карцерной пищи, то эту бурдомагу дают через день. Существуют "летные" и "нелетные дни". Читателю, думаю, понятно, отчего они так называются. Но все же поясню, что в "нелетные" дни тебе вообще ничего из еды не дают, а в "летные" – все те же чай, хлеба четыреста граммов, каша-синюга.

После оправки – завтрак. Мешанина из перловки синевато-бурого с прописью цвета, какая-то невнятная жижа по кличке Чай и хлеб, который стоит сжать в кулаке и из него потечет вода. Почему? Да потому, что господа исправители нравов грешили примитивным обвесом, а всякий продукт с водою весит значительно больше, чем без оной. Что им человеческая жизнь и что им цена наших житейских ошибок?.. О каком мифическом исправлении нравов можно вести речь?

Нас сажали на уничтожение. Если дотянешь до лагеря, то еще и поработаешь бесплатно, за горбушку мокрого черного хлеба...

Позже, как человек протестный, я отсиживал в ШИЗО по сорок пять суток за один заход т.е. дают 15 суток, потом формально вроде бы выпускают на час, а затем снова дают 15 суток и так до бесконечности.

Человек не может выйти "на волю" психически полноценной особью. Он выходит с чистой совестью, но совесть эта чиста от благих намерений. Потому что если ими и выстлана дорога в ад, то он возвращается из ада.

И под сомкнутыми сводами этих тюрем трудно новичку.

Тени былого, как говорят лирики, чудятся ему в полумраке тюремного гробика.

Он погребен заживо...

7

А мысли в карцере были такие: освободиться и продать Родину.

Может это кому-то не понравится – тогда извольте посидеть в карцере. Что касается меня, то я даже английский стал изучать. Потом, когда отбывал срок в Сарнах, чуть заочно не женился на жидовке, чтобы уехать хоть в израильский кибуц какой-нибудь. В Сарнах тянули срока много видных жидов. Фактически я вписывался в диссидентскую картину как ярый антисоветчик по причине того, что все деды пострадали в Совдепии.

К тому же поддерживал движение украинских националистов, что квалифицировалось как поддержка сепаратизма в СССР. И книгу эту я уже писал, но кто бы тогда ее опубликовал! Рукопись я мог передать только на Запад, и она была моей единственной истинной ценностью. А то, что в поле зрения КГБ я был где-то года с 63-го, когда играл в кафе "Молодежном" и общался с иностранцами – это само собой разумеется. И во время очередной посадки мои тюремные рукописи – на воле-то писать недосуг – изымались.

Ночами я изучал английский и заготовил уже речь на английском, воображая, как я схожу с трапа самолета международных авиалиний в Тель-Авиве. Вижу толпу папарацци с блицами и импортными лицами. Тогда и толкаю эту речугу. Много знакомых жидов тогда уже работали на радиостанции "Свобода", которая вещает ныне в граде на семи холмах. Был у меня и знакомый из Конотопа Петя Рубан, который присутствовал при обмене "хулигана на Луиса Корвалана".28 А больше всего было мыслей о реванше, как у всякого горячего и не очень рассудительного человека. Мой дух воспитывался и закалялся на образе жизни и поступках так называемых "диссидентов" В.Буковского, Натана Ширанского и других. А.Солженицина я слушал все ночи напролетпо самодельному радио в зонах.

Но честно говорю: сбежал бы на Запад по освобождении да никаких государственных секретов не знал. Зато теперь я знаю большой секрет и передаю его вам, дамы и господа: я вдруг понял недавно, что советская-то власть сбежала на Запад уже давно, а здесь оставила только свои заградотряды.

Я повидал позже много тюрем и скажу, что Бутырская тюрьма в сравнении с другими – благородна. Она – ничего, она – терпимо. В ней была в мои времена великолепная, удивительная библиотека. Там еще оставались изъятые отовсюду труды Лаврентия Берии, собрание сочинений Сталина. Наверное, чиновники МВД небезосновательно полагали, что сколько бы ни менялись вожди, а звезды карательной системы гаснуть не должны. Кто-то из них даже остался в истории с изречением: "Вы сюда приходите не на исправление, а на уничтожение!"

И то: что бы зек ни читал, у него не убудет, не прибудет.

Оперчасти тоже хорошо. При случае можно поинтересоваться, что читает каждый из их контингента.

Но все же спасибо Екатерине Второй. По ее высочайшему повелению зекам уже который век приносят из библиотеки карточки с перечнем, примерно, двух десятков книг и каждый мог выбрать себе чтение, обменяться с кем-то книгами по их прочтении и обсудить прочитанное. Люди получили университетское образование, а я что – я конотопский ликбез.

– Как вы думаете, Николай, что толкнуло Анну Каренину под поезд? Не простая ли бабья дурь? А, может быть, с этим ей нужно было обратиться к дедушке Фрейду, а не к дедушке Толстому?

Многие из пожилых и высокообразованных людей снисходили до разговоров со мной, юным мошенником, только потому, что судьба сводила нас надолго в крохотном замкнутом пространстве тюремных камер. Бутырка – тюрьма аристократическая в своем роде, если вы понимаете, о чем речь

Может быть, какие-то из тех книг перелистывал Солженицын, который сидел в бутырской камере № 7-5...

И вот однажды меня из камеры № 2-9-2 бросают в камеру № 2-9-0. Оперчасть работает. Она меня "раскручивает".

9

Кстати, тогда в Бутырке в 1965 г. работал полковник Подрез, имевший орден дедушки Ленина за высокую раскрываемость дел именно в камерах.

Казалось бы, пришел в тюрьму, котомку бросил и отдыхай – камера большая. Ан нет, ты не имеешь права днем вздремнуть, прилечь, облокотиться о свернутый матрас. Тогда я понял, почему говорят: сидел. Именно так. Перемещаться негде и некуда. Вот и сидишь на деревянных решетчатых нарах. Это был шестьдесят пятый год, а сейчас, говорят, нары-то металлические! Высиди-ка, браток, на железяке худой задницей! Каждые пять минут надзиратель смотрит в "волчок": не прилег ли ты, которому положено сидеть. Прошу простить этот невольный каламбур, но иначе не скажешь.

Камеры там маленькие. Есть на две и есть на четыре заключенных персоны. Нары, на которых произвольно располагаются четыре этих самых персоны "нон грата". Среди четверых один – обязательно "наседка". Я попал в камеру два девять два, называемую в дальнейшем "хатой". В этой "хате" спецкорпуса четвертый год сидели под следствием два раскрученных босса с Черкизовского мясокомбината, по которому в ту пору шло громкое дело. То есть, все санкции Генерального прокурора на расследование уже прошли. Максимальный их срок – девять месяцев. А следствию конца не видать!

Столь объемным и запутанным было это их дело со всеми бухгалтерскими маневрами, что Президиум Верховного Совета СССР продлил эти санкции на сроки, свыше установленных законом. Это были советские подпольные миллионеры, одной своей сопричастностью к большим делам открывшие для меня новые грани криминального бытия. Таких воротил и акул я еще в жизни не встречал. "Вот кого надо было бы пощипать-то!" – думал я тогда, не понимая, что их, мясопромовцев, щипали, прикрывали и сдавали, когда надо, сами же кремлевцы, ведущие голодную страну в теперь уже известное нам всем светлое будущее.

Их стойкое поведение в заключении привносило оптимизм в мою ситуацию. Они казались мне глубокими стариками. За их плечами – жизнь, а они спокойно рассуждают о ее положительных сторонах, о том, как выдали замуж дочерей или куда пойти учиться внукам. И ведь сидеть им огромные срока. У них были дворцы и особняки, личные шоферы на государственных автомобилях, покорные их воле и силе женщины и властный росчерк пера – они всего лишились враз. И при всем этом спокойно рассуждают о капризах погоды на воле. А мне двадцать три года! Что мой срок? Какое вымогательство взятки или, как говорили в старину, лихоимство?

В православном нравственном богословии сказано, что "...не составляют взяток подарки за доброе лишь усердие к службе..." Ничего особо опасного для общества я не совершил. Мой взяткодатель был богат – я нищ. Я ему услужил – он в состоянии был заплатить мне. Но в итоге я – лихоимец, я в тюрьме, а он, иуда, на воле. Примерно так думал я, волчонок, глядя на них, матерых: "У меня все еще впереди, и я полон жизненных соков, полон сил! Жизнь идет. Можно жить и в тюрьме".

Проходили через камеру магаданские золотодобытчики, к чьим ладоням прилип золотой песок, невидимый постороннему оку. У одного из них рос огромный жировик подмышкой. И менты всерьез хотели вскрыть эту опухоль, полагая, что именно там укрывает он самородки и алмазы.

По-прежнему люди приходили и уходили.

Стало быть, в камере двое старожилов с мясокомбината плюс я, новичок. Дело мое простое, проходят по нему двое: я и тот молодой бригадир. Казалось бы, передайте дело в суд – и с концами. Нет. Прокурор России продлил санкцию следствия до полугода.

Проходит полгода – сижу.

...А на Украине – бедный, разваливающийся дом. Больная младшая сестренка и мама, которая никому из соседей не признается, что ее умница-сын, которым гордилась вся улица, сидит теперь на нарах, как король на именинах. Она говорила соседям, что ее сын Коля скоро получит квартиру в Москве.

Получил. Целый дом да еще казенный...

Эх, грехи вы мои тяжкие!

Глава шестая. Юдкин и др..

1

Однажды и появился в новой камере мой будущий подельник – Юдкин Юрий Грейманович. Этимология его фамилии говорит сама за себя. Он был выкрестом из жидяр, а крестили его волей папаши Греймана Юдкина – генерал– директора Московского пароходства, который к этому времени получил восемь лет за то же, что и я, – за лихоимство, то есть за взяточничество. Только никто из судейских не стал бы учитывать разницу в материальном положении мелкого служащего и генерал-директора , никто бы не принял всерьез различие мотиваций. Но потом папаше Юдкину скостили срок до пяти "пасок" и сидел он в той колонии, куда я потом попаду. И это я узнал уже потом, в колонии.

Сынок его – философ, художник, музыкант, песенник, психолог высших мастей. Все эти его ипостаси вместе сделали его не лауреатом государственных премий, но выдающимся жуликом и аферистом. Ходили слухи, что в одной церкви он, выкрест, украл паникадило, в другой – продал. Очевидно, он сам и выдумал эту легенду, а в самом деле я не знаю, за что он сидел в спецкорпусе. Но сидел якобы на доследовании по этому антиклерикальному делу уже полтора года.

Будучи старше меня на десять лет, он был уже дважды судим к этому времени. В лагерях не был, а в тюрьмах отсиживал свои срока. И работал, как очень нескоро выяснилось для меня, на все разведки мира: на КГБ, на ОБХСС, на Петровку, 38 – уголовный розыск. К этому времени он уже свои три года получил, и шла раскрутка по другому делу. К нему вроде бы свободно ходили все его четыре жены, многочисленные дети и дальние родственники. Носили любого ассортимента передачи. Он меня "по-семейному" подкармливает: у меня же в Москве – никого. Живем. Где-то ходят наши жалобы. Они не дошли еще до высоких, вплоть до Руденко29 инстанций, а мы еще не дошли до лагерей.

Проходит два месяца. И что интересно: меня вызывают к следователю. Какие-то вопросы глупые задают, словно у них фантазии нет. Возвращаюсь в камеру, говорю: какую-то чушь несли. Через полчаса-час вызывают Юдкина. Часа два его нет, возвращается, приносит батоны колбасы, иной раз и коньячку. Ну, какой подследственный может себе позволить такое – подумайте сами, дамы и господа? Почему в голодное время не оскудевает его рука дающего и так щедро, но по-воровски щедро рассыпает по камере дары? Все это из раскуроченных оперативной частью посылок других зеков. А эти посылки собирают жены и матери, отказывая себе и детям во всем. Но об этом я узнал позже.

А пока я со свойственной мне глупой провинциальной прямотой говорю ему:

– Юра, где ты все это берешь? Как к тебе пускают? Ко мне вот никто не приходит...

– Ну, так что? – отвечает. Паразит был еще тот. – У меня четыре жены, четыре сына и всех я обеспечиваю. Они все меня любят. Вот Галка пришла и договорилась со следователем, чтоб передали. Берите да ешьте!

А я так прямо и выписываю:

– Юр, я считаю, что ты агент оперчасти! – и все гости как сидели онемели. Такого финта никто не ждал. Ведь как водится: подозревать подозревай, но говорить такое да еще человеку уже отсидевшему два срока! А в камерах тех бытовали неподъемно тяжелые оловяные чайники, порожний такой сосуд весил килограммов десять. Он берет этот чайник как детскую погремушку, и с силой в меня запускает. Не уклонись я – вот тебе и вышка без суда и следствия. Таким чайником он едва полстены не вывалил. Потом бросается на меня, мужики его держат. И ведь по тюремным понятиям он был прав: мое ли дело где он бывает?