Текст книги "Один на льдине"

Автор книги: Владимир Шитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Да, он был агентом, но никогда под пытками в этом бы не признался.

Другие – бывало и такое – хвастали:

– Коля, я агент!

Я говорю:

– Ты понимаешь, что ты – пидор?

– Ну-у... Ты так рассуждаешь, а я считаю, что и такая форма борьбы с преступностью – святое дело...

Так иди в милицию и борись, если у тебя такие представления о святости.

2

Я по-прежнему "в несознанке". Сижу довольно весело, как вы понимаете, уже около восьми месяцев. Все ничего, все притерпелось и притерлось, но когда от мамы пятикилограммовую посылку получу – сердце щемит и на глазах слезы... Она же из каких-то непонятных средств наняла одного из лучших в то время московских адвокатов. Его имя – Евсей Моисеевич Львов. Ему было тогда около семидесяти лет. Это значит, что этот импозантный седой старец начинал адвокатскую практику еще в бурные двадцатые годы и основывал ее на школе выдающихся русских адвокатов, таких, как Кони, Плевако.

Он, помню, говорил мне:

– Николай Александрович, усвой себе, что в Советском Союзе ты никогда, как Ротшильды, себя не обеспечишь. А бессрочную каторгу на всю жизнь ты себе обеспечишь.

Он говорил:

– Ротшильд переводится как "красный щит". Твой красный щит – это краснознаменное государство, где ты живешь. У этого государства, кроме щита – большой и острый меч. Острый, как бритва у парикмахера Хаима. Бросай мошенничать и живи, как все живут, за этим красным щитом... Мы все будем стараться, чтобы суд отнесся к тебе снисходительно. Отсидишь свое, вернешься и – в завязку. Женись и живи. В бедности жить все же лучше, чем в тюрьме, поверь мне и надейся...

Я еще надеюсь на снисхождение суда и на свое правдивое выражение лица. Раскрутка моя окончена. Уж Юдкин-то им, наверное, сказал, что с меня вытянуть нечего.

Везут на суд.

Против меня дает показания сдрейфивший мой молодой бригадир. Его хорошо припугнули, подержав в кутузке. Потом отпустили и он в приступе благодарности готов сделать все, что прикажут ему менты. Но я стою на своем: это примитивный оговор и этот хмырь – хозяин квартиры – не захотел отдавать мне занятые у меня деньги.

И суд с учетом смягчающих вину обстоятельств, как я уже говорил, определяет мне на пять лет ниже нижнего предела по моей статье. Отнимаем от нижней отметки под цифрой "восемь" пятерку. В остатке – три года, но усиленного режима. Все смеялись. Только моя мама Александра Михайловна Михалёва в полу-деревенском, лучшем своем наряде плачет в уголке зала судебных заседаний. Одна в чужом городе. Одна по жизни. Одна на льдине среди разодетой столичной публики.

3

А я отправляюсь в ту же Бутырку, но в камеру уже осужденных, в камеру общего режима на тридцать человек. И тут я узнал, почем она, копеечка!

Я впервые окунулся в уголовный мир. Ведь при коммунистах какой-никакой порядок, а все же был. Например, в камере, куда ты попадал по первой судимости, не должны были находиться иные категории заключенных. Это сейчас, как я знаю, в такие камеры вбивают по сто человек и неважно, кто ты: рецедивист, шпана, голубой, розовый, урка, баклан – вали всех до кучи!

Через месяц я ухожу на этап.

Господа! Обходите тюрьму дальней дорогой...

Двадцать лет я уже не сижу. Но боль от воспоминаний и чувство вины перед мамой лишь усиливается с возрастом.

В шестьдесят пятом году, когда меня уже осудили, моя мама поехала в Москву к прокурору Манелли за правдой. Прокурор ее успокоил. Он сказал ей:

– Александра Михайловна, благодарите Бога, что мы сейчас дали ему три года! Погуляй он на свободе еще пару лет – и получил бы вдесятеро...

Ей не было еще и пятидесяти лет, но за обратную ночь в поезде у нее выпали четыре зуба. Она теряла сознание и сильно поседела к утру.

Без комментариев. Царствие ей Небесное!

Глава седьмая.

Этапы

1

Разумеется, я не шел в колонне колодников по Владимирке, как это изображено на известной картине Маковского. Несчётное стадо людей прошли этапом на старинную тюрьму княжеского и некогда стольного города, что вросла в ту же землю, на которой стоит святой и древний храм на Нерли.

Тюрьма эта в советские времена стала особо режимной. Но у каждого зека – своя Владимирка. Только уже никто из художников-жанристов не пишет этапы – иной нынче народ, как мне кажется, теперь называется русским. Тот, который плакал и сострадал несчастным, заблудшим арестантам, который на сибирской дальней и варначьей стороне выносил на завалинки ковриги хлеба для беглых. Тот народ уничтожен. Он исчез. Или спит до поры, во что слабо верится. Еще Н.А. Некрасов писал: "...Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не верит книгам... О, Русь! Когда ж проснешься ты?" Народ прошел через минные поля беззакония. Так оккупанты гонят впереди себя на минные поля завоеванное население, а уж потом продвигаются дальше сами. Лесоповалы, рудники, тройки ОСО, послевоенный голод, как в 33-м и 47-м годах, когда победители вымирали, отекая от водянки от голода, когда люди поедали людей в прямом смысле.

А чего стоят указы "один-один" и "один-два"! Когда крестьянину за "колоски", оставшиеся на поле после уборки или за их выборочную стрижку давали "на север срока огромные" – двадцать лет: вдумайтесь! Так и назывался срок: "за колоски".

А народ шутил! Когда кто-нибудь называл футбольный счет "один-один" всегда находился другой, кто пошутит: "В их пользу!"

Давали еще пять лет "по рогам" – поражение в правах. И пять лет "по ногам" – то есть гражданин лишался конституционного права свободно перемещаться и проживать там, где ему хочется, в стране своих отцов... Человек не мог вернуться домой, если это крупный областной город или столица республики. Посчитайте: двадцать и дважды по пять – тридцать лет! Чем это было для человека, отсидевшего срок и оставшегося живым где-нибудь в Воркуте или Коми АССР? Он вынужден был там и оставаться. Куда ему податься без паспорта и со справкой об освобождении в кавычках? Они там и живут доселе. В третьем уже колене и в четвертом – без рог, без ног. Они построили себе деревянные дома и родили детей. Еще не родившись на свет, они автоматически получили поражение в правах перед какой-нибудь Хакамадой или Боровым, Гайдаром или Абрамовичем, нынешним начальником Чукотки.

Не думаю, что во всем содеянном властями предержащими не было преступного умысла. Так, беззатратно, осваивался Север. Так добывались лес, уголь, свинец, молибден, золото, вольфрам. Так добывалась сладкая жизнь для нынешней сопливой "элиты".

Вот бастуют нынче шахтеры какой-нибудь Воркуты, а им говорят, к примеру, что добыча угля на Севере нынче нерентабельна. И это – так. Рентабельна она была, когда оплачивалась не рублями, а людскими жизнями. Впрочем, и сейчас им не платят: хотите – бастуйте, хотите – нет, куда вам деваться? Их в Москве никто не ждет.

Но лесоповалы и шахты еще дождутся новых своих ударников труда.

Было ведь на зонах пусто после амнистии пятьдесят третьего года. А тот же демократ Хрущев после бериевской амнистии ухитрился укрепить лагеря между ХХ и ХХII съездами. Свято место пусто не бывает...

Куда девать тучи конвойных и капо, которые больше ничего не умеют делать, кроме того, что делать грешно? Вагонзаки не будут стоять без своих пассажиров – они ждут. Вышки еще смотрят в зоны. И продувные бараки пустовать не будут.

Если это сон народа, то сон летаргический. Или это коматозное беспамятство, как следствие тяжелых травм и увечий, после минных полей советской истории. Да и зека подешевели, чего греха таить. Федор Достоевский – бывший каторжанин – сказал, что русский человек без Бога свинья...

2

Моя Владимирка прошла из Бутырской тюрьмы через Московскую краснопресненскую пересылку и Свердловскую пересылку, и через Харьковский централ в лагерь усиленного режима Нижнего Тагила, в "ментовскую зону" ИТК-13. Теперь она известна всему миру. Маршрут закручивали такой "загогулиной", что и знающий географию с астрономией, геодезию с картографией человек не мог определиться на местности.

В "вагонзак" посадили ночью.

Это был обыкновенный плацкартный вагон. Только по каждой стороне купе откидываются полки в три яруса и до самого потолка, чтобы входило восемь человек. Можно себе представить восемь человек в купе раскаленного летней жарынью вагона. Эти вагоны могут сутками стоять на безвестном полустанке в ожидании оказии. Но вагон железный. Он не ест селедки, которой усиленно кормят зеков на этапе. По причине дешевизны зеку выдают сухпайком эту неплохую жирную селедку на время всего этапа. Солоней некуда. Хошь режь, хошь ешь. Лопай: хочешь ртом, а хочешь – попой. Дают черный хлеб и сахар. Но воды-то набрать негде и не во что. И начинается пытка искусственно возжигаемой жаждой.

3

Куда идет этап – неизвестно. Все кругом воняет. Умыться – забудь. Мусорных бачков нет, салфетки – миф, кругом газетный, вонючий же мусор и "мусор" – конвоир.

Зека ропщут без воды и поносят конвоира. Вырывают друг у друга эту единственную на вагон алюминиевую кружку. А сопровождающий сам-то где возьмет? Запас теплой, почти горячей воды в казенном бочонке кончается вмиг. На станциях вода есть, но кто же за ней пойдет?

Зимой все то же, только со знаком минус на столбиках термометров и с лязганьем зубов в купе "вагонзаков".

О меню заключенных надо отдельные научные книги писать.

Скажу еще, что селедку хоть надо выловить где-то в морских пучинах, рассортировать, засолить, затарить. И, казалось бы, она по себестоимости дороже свиного сала. Однако по всем зонам от Украины до Крайнего Севера вплоть до бытовок были вывешены плакаты, которые гласили: "ПОЗОР САЛОЕДАМ!" Вдумайтесь только! Не убийцам и насильникам, а так называемым "салоедам". Категорически было запрещено сало и получать его в посылках не разрешалось. Масло можно, шоколад можно, а сало приравнивается к наркоте. С наркотиками – еще куда ни шло, но если тебя поймают с кусочком сала – бегом в ШИЗО или в БУР . И без разговоров. Казалось, что вот-вот за чифироварение и салоедение введут смертную казнь. Каково же нашему брату – хохлу! Я помню, как заховаю шматочек добытого правдами-неправдами сальца, и встаю ночью.

Встаю, одеваюсь, иду по морозцу в уборную и уж там-то этот шматочек съедаю с кусочком черного хлеба, натертого чесночком! Прямо на "очке" при чесночке. А в бараке, не дай Бог, заметят – сдадут по-свойски.

Может, страной ГУЛАГ руководили мусульмане и за что-то мстили всем, кому не воспрещено верою есть сало? Думайте сами, дамы и господа.

4

Так этапом из Москвы на Урал я оказался в Харьковской тюрьме. Тюрьма находится на Холодной горе – так место называется.

Тогда там была крупнейшая в стране "пересылка".

Все ночью. И, наверное, это гуманно, поскольку происходящее кажется сном. Подгоняются "воронки", лают овчарки, орут и матюгаются конвоиры, затворы щелкают – идет психическая атака.

– По одному выходи!

Выходим.

– Руки за голову! Садись!

Фонариками светят, считают поголовье. Сидишь на корточках, ноги затекают. Хочешь на колени встать – нет. Кричат:

– Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте – стреляем без предупреждения!

Известное дело: вологодский конвой шутить не любит.

Но то, что я увидел на Харьковской тюрьме, превзошло все мои самые мрачные ожидания. Там били всех подряд, и чем ни попадя. Оно и понятно. Сидишь ты, к примеру, по месту жительства в Москве. Побил тебя охранник, а ты выйдешь и на шее ему резьбу сорвешь, как голубенку. Тут же – все транзитные, залетные. Можно представить себе огромного удава, заглотившего жертву и пропустившего ее сквозь себя: где там голова? Где желудок? Где выходное отверстие? Тускло светят фонари. Темно, но ты чувствуешь окружающую тебя грязь, видишь загаженный асфальт двора. И попарно, попарно, подгоняя прикладами и пинками, матом и оскорблениями вас ведут куда-то из темноты в темноту...

– Козел дратый!.. Чмо!.. Тварь!.. Руки-ноги обломаю! – это кричат конвоиры.

Тиха украинская ночь!..

Кто-то из бывалых пытается одернуть конвоиров. Его самого выдергивают из колонны и бьют так, что слышен хруст костей да сдавленные стоны...

Бывалые же и говорили, что в харьковской беспредельщицкой тюрьме главное – молчать, окаменеть. Что нас сюда транзитом, а на месте дислокации все будет несколько иначе и будет нечто похожее на жизнь. Не один я, наверное, был потрясен увиденным.

Привели в "вокзал". Час... Два... Три часа сидим безо всякого малейшего движения. Потом унизительная процедура раздевания догола: вещи на прожарку в дезокамеру, где температура под сто градусов. Смерть вшишкам. Сейчас, наверное, прожарка не проводится. Господа, которые под видом коммунистов правили государством, устроили народу "разгон" и сбондили у него электростанции. И где ж эти сто градусов взять?

Все вещи кучей. После разберетесь, где и чья рванина. И пинками по коридору – стричься. Голого, заметьте.

Стригут местные зеки такой машинкой "чики-чики", которая, как старческий беззубый рот: что не прожует – то и так проглотит. Под этой тупой машинкой не один зек от болевого шока помер. Волосы заминаются и с силой выдергиваются. Тут лысому позавидуешь! Выходишь уродом после этого покоса – ладно, что голова в полоску – тоже нехай, но тебя гонят и гонят дальше голого, босого по каменному коридору с анфиладой камер. Как показывают в кинофильмах про немецкие концлагеря и газовые камеры.

К утру, когда уже брезжил рассвет, распихали нас по камерам Харьковской пересылочной тюрьмы.

5

То, что камеры эти человек на двадцать – в данном случае малосущественно. Если в бане нету пару – полезай, дружок, на нары. Нар на всех – всего две пары. Две пары. Эта тюрьма не предусматривает даже временного места жительства. Сиди на корточках, прислонясь к той же всесоюзной "шубе", только "шуба" эта крашена известью, а в извести разведен дуст-гексохлоран, чтоб из тебя расконвоированная вошь на свободу не выскакивала. Ты сидишь – и она пусть сидит. Никаких постельных принадлежностей. В других тюрьмах давали тебе хоть комковатый матрац и черную матрасовку, подушку со ржавой наволочкой и кусок вафельного полотенца, на каких гробы в ямки спускают, размером пятьдесят на пятьдесят. Здесь валяются на нарах какое-то рванье, на котором уже не один зек издох. Все и будь доволен. В камерах забито все пространство, негде приткнуться. Не на что лечь, если нет телогрейки. Это вам, милые, не автобуса ждать на трамвайной остановке.

Кормили водой с добавлением муки-тёрки, что называлось супом. Давали кипяток-вар и кусочки серого крупитчатого рафинада.

"Подогрева" с воли нет, ибо никто не знает где ты находишься. Ты на этапе. От кого мне и ждать-то было? Маме в Москве сказали, что я отослан в Сибирь. А для нее Сибирь – это Магадан, это порт Ванино, но уж никак не Харьков, дорога на который проходит у нас в Конотопе за огородом.

В общей сложности по разным, но однообразным камерам я просидел вот так на корточках около месяца. Чего из камеры в камеру тасуют? Почему? Это знают одни начальники. Знают и молчат. И ты молчи. С вещами на выход – и все.

6

Но вот повели нас в баню. Водили раз в десять дней, но в первый привод я впал в ступор: дали какую-то тряпку неизвестного назначения, один кусок хозмыла на десять человек и такое незабываемое ощущение, что в этой бане легче испачкаться, чем помыться.

В Бутырке нас мыли раз в неделю, стригли, одежду прожаривали, а тут огромный зал с ледяным полом и зимой, и летом. Пол бетонный и по нему шлепают, согнувшись полудугой, четверо босых осужденных или арестованных, или задержанных. У каждого в руке – четвертинка дустового мыла. Они помоются и отдадут эти обмылки следующим четверым. Мочалок не дают. Примерно десяток душевых "сосков", из которых бежит или крутой кипяток, или ледяная вода. Они почему-то никак не смешиваются, как лед и пламень, как запад и восток – вода не регулируется. Какая есть вода в котлах – такую и пользуй. Человек вскочит – выскочит, вскочит – выскочит из-под этого пыточного приспособления. Это чтоб жизнь тебе сладкой не казалась, да чтобы крутые зека не ошпарили один другого крутым кипятком. Вот и думай, откуда взялась поговорка: не спеши, как голый в баню.

Но все еще впереди.

Выходишь ты из этого "санузла" сквозь строй охранников. В руках у двух громил огромные квачи-мотовила, которые они обмакивают в ведро с вонючей карболкой и между ног тебе – шарах! "Конвейер" тащит тебя дальше – стоят еще двое ментов. Под мышки мотовилом этим – шарах! И дуй горой. Там тебя ждут и по стриженой башке квачом карболочным – тресь! Не ходи, дурак, на гору, а ходи, дурак, кругом. Ледяная вода, мыло не мылится, зубы стучат. Но самое приятное ждало нас при выходе, где по бокам стоят охранники, а впереди – два зека и два мента. У зеков в руках по квачу, а квач – это палка, обмотанная грязной тряпкой. В ногах у ментов – по ведру с вонючей жидкостью. И – бегом, как сквозь строй, да с поднятыми руками. Не успеваешь ни осмотреться, ни осмыслить происходящее, а тебе уже этим вонючим мотовилом по всем укромным местам! Вонища липкая, как пластырь. Полгода не отскоблишь: шкура облезала. А у них это дезинфекцией называется. Санобработкой. Сначала они нас обрабатывают. В кредит. А потом уж мы им кредит отрабатываем с лихвою. Кто кайлом, кто иглой, кто пилой зубатой, а кто – спиной горбатой...

7

А дальше со мной начинаются чудеса. Всех сортируют по статьям, по судимостям, кого налево, кого направо, а Михалев – отдельно. Что за чертовщина, думаю? Не орден же будут давать! Но цирк продолжается: отдельная камера, потом – отдельное купе в вагонзаке. Август месяц. Пекло. В вагонах набито по сто человек, как сельдей в бочках. Один на одном люди сидят. Нижние полки – тройная норма, верхние – смыкаются. Если конвойные позволят в туалет сходить, то еще попробуй своих невольных спутников обойти: семь человек в купе. Потом этап рассасывается, но до "потом"-то надо как-то дожить. Но я еду в отдельном купе – в чем дело? Так-то оно ничего, но за стенкой в мой адрес кричат: "Чо там, мент?" И это коробило и пугало меня, жулика.

Едем пять суток. Степи, реки, предгорья, вонь, селедка, порцайка сахара, жара. Все тело болит от голой полки.

Прибываем в Свердловск. Собаки рычат, наручники лязгают, менты смеются. У меня – отдельная камера в "воронке". Везут с железнодорожного вокзала на "вокзал" тюремный. На "вокзале" сортировка по крохотным боксикам, похожим на гнутые карцера, наподобие тех, что еще остались для показа туристам в упраздненной ныне страшной Тобольской тюрьме. Руки немеют, ноги мозжат. Вентиляции никакой, металлические двери закрыты. Там ты можешь вьюном прокрутиться и час, и два, и пол-суток. Система подавления личности действует. И в чем-то это похоже на своеобразное проявление гуманности: после всего такого кой-кому тюремная камера и нары покажутся лежаком на морском побережье.

Но вот о тебе вспомнили.

В Свердловской пересылочной тюрьме в приличной камере № 59 ларчик открылся. Он, как водится, открывался просто. Мне говорят обитатели:

– О-о! Нашего полку прибыло!

Я интересуюсь: что, мол, за полк?

Мне:

– Ты откуда?

Я:

– Из Москвы.

– Из какого райотдела?

О це да! У пытливого человека возникает вопрос: как же случилось удостоиться такого?

8

А случилось это, как я позже выяснил, потому, что в моем деле было написано "б/с" – бывший сотрудник. Знающий человек снова удивится и не поверит: как же, мол, так? Каким же макаром он попал в бээсы? А так. Сработало найденное у меня в кармане при аресте удостоверение внештатного сотрудника милиции. По тем временам оно значило почти то же самое, что сейчас, например, помощник депутата. Внештатное сотрудничество с правоохранительными, мягко говоря, органами в любом солидном и сильном государстве – явление едва ли не массовое.

В СССР, если кто помнит, в эти времена были и народные дружины, и БСМ – бригады содействия милиции, и оперативные отряды, действовавшие, как опричники. Так вот внештатный сотрудник – ступенькой выше. Менты в камере хохотали, когда я показывал им приговор. И оказывается, что я шел этапом в спецлагерь УЩ-349/13. Это единственная ментовская зона – специальный контингент – и расположена она в городе Нижнем Тагиле, в двухстахпятидесяти километрах от Свердловска. Зона работала по заказам Челябинского тракторного завода. Кстати, Челябинск находится недалеко от Нижнего Тагила и органически связан с экономикой последнего. К слову скажу, что "челяба" это болото. С местного диалекта можно перевести название города как Болотинск. Потом, когда я увидел, как от химии и радиации чахнут там люди, то и если б его переименовали в Гнилоболотинск – я б не удивился. По телевиденью теперь часто говорят о том, как в тех гиблых местах от радиации и химических захоронений народ мрет, как вошь в "прожарке".

Так вот. В Нижнем Тагиле три зоны – одна строгого режима, одна женская и вышеупомянутая "ментовская". По сибирским меркам расстояний – это рядом. Здесь при мне уже сидел за взятки некий Выборнов – председатель Московского областного суда. Он с выражением высокомерия на лице, но все же помогал мне с освоением азов юриспруденции.

...Вся его тумбочка и подоконник были завалены специальной литературой. И ютился-то он как-то бочком, в проходе. Словно показывал всем остальным, что ни на что не претендует. Я, де, здесь – временный и несправедливо обиженный человек.

Но московские менты рассказывали, как часами просиживали у него в приемной, чтобы получить какую-нибудь пустячную подпись в документе. А когда попадали в кабинет Выборнова, то видели длинный-предлинный дубовый стол под зеленым сукном. И в дальнем конце сукна – напыщенного, розовощекого человека. Он, не подымая глаз от бумаг, спрашивал, кто и по какому вопросу пожаловал. Можно понять, этимологию слова "суконец". А слева от суконца эти менты видели большую зеленую лампу, как в рабочем кабинете Сталина.

Позже, уже когда я освободился, подсел в наш барак известный всем зять Леонида Брежнева – Юрий Чурбанов.

Там внутри зоны находился и лагерь особого режима, где в гальванических цехах погибала в полном составе вся прокуратура Киргизской ССР во главе с Генеральным прокурором. Позже, работая у хозяина инженером и имея право свободного перемещения внутри зоны, я заходил к ним с едой под полою куртки. Это были страдальцы, работающие по щиколотки в ледяной воде, среди ядовитых испарений. Тут тянули срока весьма и весьма колоритные личности – так называемые "оборотни".

9

Скажу сразу, что уголовная среда мне не близка. Более того, она мне отвратительна, как нечто гнилостное. Не зря же говорят: не верь жиду крещеному и вору прощеному. В массе своей она, эта среда, состоит из сломленных и от того подлых людей. В чем я убежден на сто процентов, так в том, что сломленный даже по невидимой глазу черте человек – подл и ненадежен. Я не прокурор и не судья им, но, мягко, говоря, мне больше по душе преступники-интеллектуалы.

И если учесть, что простые менты в колонии и тюрьмы не попадали, то вы поймете мой человеческий интерес к той среде, в которую я попал вдруг в ИТК-13. Уже когда везли туда, то резко контрастным стало отношение конвоя к осужденным. Было похоже, что брат конвоирует брата. Конвой дает тебе натурального чайку: где-то "индюшник"30 достали, заварили. И селедка не так солона, и хлеб к потолку не прилипает. Итак, мне хочется познакомить пытливого читателя с этой зоной. И с так называемым спецконтингентом ее.

Глава восьмая.

Контингент

1

Знаменитая ныне на весь мир нижнетагильская зона усиленного режима понятие знаковое для того, в чьем сознании еще не распалась связь времен, и кто умеет мыслить диалектически. Да, там сидели менты, но менты бывают всякие. Кто-то из них говорил мне, что кончаешь юридический факультет и идешь в милицию приличным человеком. Начинаешь своеобразный "курс молодого бойца" с изучения "фени". "Феня" выразительна и забавна, заманчива своей иностранностью и некой циничной упрощенностью. Чуть позже, уже соприкасаясь вплотную с уголовным миром, который грубей, бессердечней, жестче и грязней всех твоих былых представлений о нем, а с другой стороны, с проделками высоких государственных мужей, – ты сам становишься зверем. Иначе сердце не вынесет. А потому – долой сердце.

Это были "государевы люди", которые, мягко говоря, проштрафились, но жили в этой зоне по той же иерархии, что и прежде на воле.

Карьера закончена – забудьте. Они испытывают что-то похожее на облегчение от тяжкой ноши и становятся ближе к определенной Господом каждой своей твари сути. Все ментовское с них свалилось, как кальсоны с молодожена. И там я прошел настоящую академию, господа, поскольку умел и любил учиться.

2

Первое, что я отметил, придя в эту колонию это порядок: выдали приличное постельное белье и в карантин. А свои шмотки сдаешь в общую каптерку и получаешь опись, затем выдают две пары фланелевых портянок, кирзачи или ботинки – по сезону, бушлат, черную робу х/б. Заключает перечень кепка-"пидорка", как у солдата Швейка. И ты, как новая копейка, звонко катишь в зону.

Там тебя помыли, постригли заново под "нуль" и целую неделю ты отдыхаешь под надзором врачей. Они выявляют общее состояние твоего пошатнувшегося, и без того небогатырского, здоровья. Они проводят анамнез и заводят на каждого медицинскую карточку. Каково?

Люди год, а то и два шли по этапу, чтобы оценить эти доступные каждому вольному блага... Они видят небо. Им светит солнце. Их бледные пастозные лица розовеют каким-то робким светом. Потом ты идешь в свой отряд. Но прежде надо пойти и доложиться коменданту лагеря. Комендант зек-повязочник. Он – один из самых главных ментов – из зека. На зоне, кроме него, есть еще повязочники такого уровня. Это начальник СВП – службы внутреннего порядка, вобравшей в себя самых отъявленных козлов. Даже среди ментов идти в СВП считалось за падло, хотя в чем, казалось бы, проблема? Помогай администрации – оставайся самим собой, ментом.

Но любое общество слоится, как дым над видимым из зоны НТМК Нижнетагильским металлургическим комбинатом.

3

Зона вплотную примыкала к НТМК.

Было слышно, как звенят трамваи на воле. Дым этого комбината в хорошую погоду зависал в небе разноцветными слоями. Здесь и волосы слоились. К концу срока у меня уже не стало той юношеской, густой шевелюры, которую так любила причесывать мама. Люди здесь тоже слоились. Забегая чуть вперед, скажу, что встретил людей очень приличных, босоты мало. Основной слой – от лейтенанта и выше: МВД, внешняя разведка – ГРУ. Резидентура КГБ держалась особнячком. Босотой же там были те, кто служил в конвойных войсках и каким-то образом слетели с катушек. Например, Петя Липкин из Питера представитель самого низшего слоя. Он служил в конвойных войсках. Эти мерзавцы, в основном, и блатовали на зоне. Они считали себя крутыми, а вследствие завышенной самооценки – чифирили, ширялись и прочая, и прочая.

...Но Петю-то Липкина жаль. Петя Липкин был дебилом. Его нельзя было брать в армию, но медкомиссия решила, что во внутренних войсках и такой сгодится. А Петя хотел в армию – он очень любил играть в войну. Солдатом внутренних войск он стоял на вышке и охранял зону. Из Петиных рассказов следовало, что ночью, когда особенно играет воображение, он и играл в свою неизвестную войну: наводил автомат на какую-нибудь воображаемую цель. Известно, что и незаряженное ружье раз в год само стреляет. Так с Петиным стволом и приключилось – он заигрался и пульнул в старика-инвалида. На своих костылях тот каждую ночь, ровно в два часа посещал холодную уличную уборную, чтоб посидеть вволюшку. Петя говорил:

– Я его на мушку возьму и веду-у-у от барака...

Так и "водил" до отхожего места. А тут видно задремал да на курок-то и нажми. Так смерть нашла инвалида, а тюрьма – Петю. А Петя не мог понять: что же он такого сделал? Ведь оно – само...

Это чудо природы было, а не Петя.

Состояли в низшем слое и азеры из конвойных же войск. По всему видно было, что в кишлаке ему жилось хуже, чем на зоне. Ходит довольный. Спросишь его:

– Ты кто?

А он по-русски знает только два слова:

– Я – вора!..

Опускали их свои же, били, унижали.

Но такие чудики не типичны для нижнетагильской зоны.

4

Идешь в одноэтажный барак. Справа в нем, к примеру, один отряд, слева – другой. Получаешь у завхоза барака свежее постельное белье; что, согласитесь, немаловажно после всего изложенного в предыдущих главах этой книги. Добавлю, что завхоз – должность "блатная". Завхоз – это уже повязочник.

Заходишь в помещение длиной двадцать пять метров и видишь разделенные проходом два ряда солдатских двух-ярусных кроватей вместо привычных уже нар. Кровати тщательно заправлены, тумбочки возле каждой. Полы – до блеска вымыты, окна в занавесочках. Пионерский лагерь, да и только!

Утром – обязательная зарядка, завтрак, потом поверка на плацу. В нашей зоне было под тысячу двести человек, но для пересчета нас вместе со всеми уже занятыми на работе охране хватало десяти минут. Идем на развод. Новички отдельно. Нас ждет нарядчик – одна из самых блатных ментовских должностей. Он, как вы понимаете, ежедневно распределяет: кого и куда определить на работу, что немаловажно для зека. Ты можешь попасть в хоззону и там будешь сажать цветочки – бить баклуши. А можешь туда, где баклуши будут тебя бить и все по голове. И за ту же зарплату. В литейку, например, на обрубку или в гальванику, не дай Бог. На гальванику и на обрубку в литейные цеха отправляли ООРов – особо опасных рецидивистов.

То есть, в зоне усиленного режима – еще одна, обнесенная колючкой зона особого режима. Что коммунисты придумали? Тогда не было особого режима для первой судимости. И за крупные криминальные дебюты высшую меру наказания меняли на пятнадцать лет особого режима.31 Их одели в полосатую одежду смертников в порядке помилования.32

Но если ты грамотный, толковый специалист, то есть человек необходимый производству, то власть нарядчика над тобой тает, как струйка дыма.

5

Командовал всем этим заведением полковник Смирнов. Приходит на первую разнарядку наш этап. Строимся на плацу. Он спрашивает: какие есть специальности? Ему в ответ: мент, мент, мент, еще раз мент. Доходит до меня – я говорю про техникум, про институт, о том, что работал на производстве и был прорабом. Это же и в документах написано. Но на зоне же все давно и прочно построено, как и сам зона.

– Со станками и оборудованием знаком?

– А ка-а-ак же! – отвечаю. Хотя какое там знакомство. Только по теории машин и механизмов.

Тут же стоят начальники всех служб, в том числе – главный инженер капитан Гусев. Как выяснилось потом, великолепный человек. Он на меня посмотрел и спрашивает:

– Михалев, пойдешь в отдел главного механика?