Текст книги "Премия (СИ)"

Автор книги: Владимир Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Детская книжка сказок мало помнит и хочет лишь счастливый конец. Она ничего другого не помнит и ничего другого не может научиться хотеть. Много книг, но лишь ее Сиропин утопил. Хотя ведь ловкости рук не требуется, чтобы выронить из них в болото, например, энциклопедию, телефонный справочник, рецепты, азбуку. Но таков уж он был – наш восхитительнейший Сиропин со своей большой изюминкой.

Есть лишь утопленная книжка сказок, и она хочет счастливый конец. И не глупости из прочих книг, а ее желание, наконец, исполнится. Спящая красавица должна быть расколдована. Другого выбора нет в утопленной книжке только счастливые концы, и нет в ней других вариантов. Только счастье. Она вам, малыши, почитает перед сном.

Когда-то, где-то, однажды. В нерассказанных краях уже истраченного мира. Жили-были. Марат, Баландин, Семенов. И смерть. Валентина. Всех ждал счастливый конец. И жили они долго и счастливо.

Лучше ты, мальчик, продолжай. Нет-нет, пускай вот он.

Наши алые пионерские галстуки никогда не утратят цвет нашего знамени. Ну разве что, вечно мятая, жеваная тряпка Баландина, которую он повязывает на длинной шее, утратит всё же и окончательно свой цвет. Меня может многое беспокоить, но видя наши устремленные вдаль сверкающие глаза, развевающиеся на ветру алые стрелки, я не вижу преград, я заранее счастлив, я уверен в себе и своих рядом стоящих товарищах одноклассниках. Думаю, можно это пометить как начало для любого школьного сочинения.

Марат просил всё записывать. Мы видели Валю – сомнений нет, это была она, ее шаг, ее смех. Но, боже мой, что это была за Валя, старая и ужасная как смерть. Они вдвоем с Маратом шли впереди чуть ли не за ручку, болтали, и Марат приторно сиял.

Мы с Баландиным передумали отстать от них, когда у Марата из незаметной ему дыры в кармане стали выпадать вещи. Он ронял, мы подбирали монеты, окурки, выпал даже походный складной ножик, который я давно хотел у него выменять. Баландин с восторгом заявил, что таким темпом мы будем скоро миллионерами. Но уйти все же хотелось, когда эта парочка впереди нас радостно оборачивалась к нам. Это зрелище завораживало и тянуло адским шепотом во все стороны.

Много позже, когда мы втроем уже сидели у своего высокого уютного костра, Баландин помог мне подобрать слова, вспоминая конец какого-то анекдота. Это была смерть, сама Яга. Конечно, мы никогда не видели смерть. Но люди со столь мощным воображением, как наше, не могут ссылаться на незнание. Ее лицо даже не сравнить с черепом в нашем классе. В тени капюшона смутно угадывались очертания – нет, не очертания голых лицевых костей черепа – черты лица. Но какого лица. Как будто неумёха взялся подражать методу восстановления черт лица по модели черепа. Белой глиной прерывистыми тонкими мазками он попытался на нем слепить лицо красавицы. Но видя результаты своей безобразной работы, вскоре бросил эту затею, оставив кости проглядывать из глины, из той белой мазни, что он подразумевал лицом. Улыбка на этом лице была неподражаема и вечна. Нос испробовал множество карикатурных вариантов, ни один из которых не прижился. Глаза, если таковые были, таились глубоко в тени огромных глазниц.

Марат весело и тепло глядел на нее, и она отвечала, обращая к нему из-под глубокого капюшона темный взгляд своих впадин-глазниц. Он ей что-то тихо говорил в надежде сохранить ее добрую безносую улыбку, в которой просвечивали почти все зубы, длинные и серые, и которая дарила любовь всякому, только попроси. Марат шел с ней под ручку, тоже с улыбкой обращался к своей спутнице, ведя теплую дружескую беседу, и иногда оборачивался к нам как ни в чем ни бывало.

Это очень напомнило мне мой почти забытый сон про город, где нет цирка, где в обычной квартире на обычной улице проживает одна особь – клоунесса. Она, обездоленная, гуляет по парку, она ходит в магазин за хлебом, она со своим помидорным носом разговаривает с соседями по подъезду.

Не было бы так жутко, обладай эта идущая перед нами фигура рядом с Маратом хоть намеком бестелесности, призрачной невесомостью, исчезающей туманной полупрозрачностью призрака. Нет. Ее шаги были слышны. Была полная осязаемость ее присутствия здесь, рядом. Были видны выцветшие пятна и разводы на ее старом длинном плаще. Края плотной ткани, впитав влагу и грязь, тяжело волочились по земле, по настилу из листьев и сгнивших веток, обросших мхом. И это тихое шуршание резким холодом продирало спину.

Мы шли туда, где туман чудовища плыл своими легкими холмами мимо любови к гигантским буквам на крыше скелета. МИР ТРУД МАЙ. Из широкого рукава костлявый указующий перст был твердо направлен в одну точку. Мы смотрели, мое лицо липло к туману, и там, у самого края его, у поросшего кривого забора росла старая, не нужная никому дикая маленькая скрюченная яблоня со своей щуплой тенью, а под ней гнилые падальники. Марат сказал нам их съесть. Мы трое их съели. Возражать Марату мы с Баландиным не могли и не хотели. Чего доброго, он бы нас бросил и ушел с этой Валентиной в миллиарды тонн тумана. А эти гнилые сморщенные яблоки, которые Марат со смехом назвал молодильными, были, хотя бы, нашими. И вполне, вот облегчение, соответствовали по вкусу своему гнилому виду.

Нужно отдать должное Марату – всё пришло в норму, как в ручей растаял тяжелый слиток, туман мгновенно сдуло порва?ными бинтами. Баландин взял длинную ветку и сказал мне защищаться, и мы сражались на этих саблях, как три мушкетера.

В помойке у столовой скелета нашлось много картошек. Теперь сидим и жрем втроем у высокого костра. Обожги, испачкай золой пальцы, разломи черную из костра, белейшую картошку. Пионер. Как это вкусно, как это обжигающе вкусно.

Черными губами на чумазом лице Марат сказал, что пойдем спать в теремок скелета, где живет чудо-юдо, потому что мы его не боимся. Открывшему было рот Баландину он сказал, что уже завтра будем пить горячий чай. Костер никак не догорит, ночь допивает мелкими глотками, черный цвет любит свет и от себя его не отпускает, боится разлучиться.

Я знаю, Яга далеко не ушла, Яга рядом. Сладкий сон борется с тревогой. Тревожно то, что сплю я в чужой постели, и хозяйка ее, вернувшись домой, убьет, растерзает душу. Забрался я в дом людоедов и сладко заснул. Знал, что это дом людоедов, но заснул, потому что я так устал. Увидел перины и свалился без задних ног. Как сытая Маша в избушке медведей.

Но в этом глубоком мертвом сне стучится тревога. Эта тревога уже в ушах, далекая и тихая, но мощная сирена самосохранения. Зудящий кошмар борется с усталостью. Так мягко в постели, избыток тепла под одеялом, так хочется спать. А за окошком дремучий лес, и из леса возвращается домой людоедка Яга, набрав своих кореньев для котла, в котором давно не варила сладкого мяса на сочных костях.

Она будет скоро тут в своей избушке, нужно немедленно проснуться, нужно бежать из теплоты и уюта ее постели в сырой темный холодный лес. Нужно не просто проснуться, нужно двигаться быстро, часто дышать, нужно успеть убежать. Но чтобы бежать от кошмарного безумия ужаса, нужно прервать эту теплую сладкую дрему, заполняющую единственное возможное желание ни в коем случае не просыпаться, потому что всё не важно, потому что так тепло, и единственное желанное усилие это потянуться, вытянуть под одеялом ноги и от этого провалиться еще глубже в теплейший сон. Лежать вырванным сном. Лежать как на воде размокший хлеб. И над водой не гляди, там отразится твой страх. Ветер шевелит тени на воде. И по мертвым веткам тоска плывет свинцовым небом. Чернейшей ночью звуком птичьих когтей по жести подоконника плачет Яга о том, что некому по ней поплакать. Я проснуться не смогу, делайте что хотите. Жрите меня, только не будите.

Но нет! Пинок Марата, его нравоучительно поднятая кривая бровь сильнее всех сказочных ужасов. Мы бодры, веселы. Баландин, уж наверняка, весел. Раскрываюсь огромным глазом посреди скелета, сразу вбирая в себя все концы всех ожидающих нас сказок и все их детские смешные кошмары. Конца в них нет. И жили они долго и счастливо. Но никто не написал, ка?к они жили долго и счастливо.

А извольте-ка задачку. Как нам всё расколдовать, как подсказать счастливый конец. А на-ка. На это есть простой ответ. Пора развеять чары. Мы пионеры, и все в наших руках. Вернее, все в наших карманах. Кроме подобранных с земли окурков, полный коробок спичек всегда в кармане у пионера. Упоительно плотный. Принудительная вместимость сотни две спичек. Мучительно просится в пальцы. Вот и сказочке конец. Побеждай. Мир. Труд. Май.

Пионер счастлив, когда чиркает спички, он счастлив, когда видит сухую степь до самого горизонта, переполненную разноцветную мусорку и заброшенное здание. Посреди всего наш большой высокий костер, режущий небо. Синее пламя, красное пламя, зеленое пламя, желтое пламя; какое счастье, разнести повсюду красивейшее пламя расплавленными брызгами. Поджигай, побеждай. Гори, гори ясно. Счастье, счастье.

Мы решили задачку, правильный ответ мы любим все поджигать, и все прекрасно горит. Какой жаркий, замечательный, во истину пионерский костер. Как прекрасен этот горящий мир. Рассыпаются угли.

Рассыпалось всё. Счастье мелко расцедилось по космосу. В волшебном вакууме некому восхищаться волшебством. Счастье было единым между предыдущим временем и следующим, когда все огромности столкнулись под шаров бильярдных чок. Всё наспех штопалось кое-как, нитками наружу, лишь бы увеличить вес бытия. Предварительная жизнь имела ничтожный возраст, когда, путая все даты, поволокли время по космическим кочкам, и первые звезды подавились ярким светом.

Между началом и концом осколки первых звезд под деревянно-рассыпчатый звук легли растянутым туманным обозом. Движенье между галактиками еще было беспошлинным. Появились, однако, концы у вселенной, которые уже можно было связать красивым узлом. А узлом связанные кружные пути можно среза?ть. Хотя об этом никто не знал, потому что в тумане некому было знать.

Между началом и концом жизнь началась не с первичного бульона, а с первичного тумана. Вернее, с его снега, нет, вернее, с его снежков, скомканных творящим жестом испорченной геометрии – выразительным жестом с намеком, что жизнь начинается, кажется, завтра.

Свет еще весело размешивался гранями невидимого стекла, а первоначальный день уже начался, долгий и сравнительно тусклый.

Откупорилась пробка, и голубым вином полилась жизнь, красиво коптя воздух.

Неотвратимое постижение не отворяло дверь никому, пока в эту дверь не постучал первый Я, еще ощущая свое Я как нетвердый предмет.

Между началом и концом, сохраняя ум в пустой тишине, кто-то смог увидеть, как идет время. Но взять в руки пинцет часовщика не значит стать часовщиком. И время шло, а значит шло к концу.

Между началом и концом, конечно, могло быть многое и до конца. Много воспоминаний. Другие места. Потрясающие пустяки. Чудеса. Достиженья однообразно велики. Залежи времени в гуще пространства. Черный блеск трепещущей бесконечности с гитарными изгибами. Ни пятнышка незанятого места в завитках улитки. Разгадки мероприятий космоса и трений случаев о совпадение ленивыми волнами. На конечной звездного маршрута палец мог коснуться скрипучей яблочной кожи границ вселенной.

Между началом и концом вселенная получала пространство в рассрочку. По графику платежи за него нарастают. Исписаны все книжные поля. И нету комнаты в наем для сиротствующей в космосе планеты. Все формы созваны на полный съезд. Проходит время мимо окон, лист прощально пожелтел, надвинулись вековые облака, небо слетит с земной орбиты, взмахнет прочь от солнца, как неимущие птицы, с голубым цветом прощаясь, почернеет мерзлыми крыльями в далекой черноте, в тишине очередного исчезнувшего измерения. Космос уже не пытался изображать из себя силуэт пустоты и прочие привычные явления. Вернулась комета, а никто по ней не скучает, одна из ламп на солнце в последний раз лишь выбьъет ледяную пыль. Оплавлялись контуры света, параллельные линии не только скрещиваются, они провалились и снова станут параллельными.

Начало и конец. И не только конец мира в дальнейшем росте времени в притаившемся вакууме. Конец знаний. И если для мира это вполне умиротворенное завершение, то для знания это издевка, беспомощное чувство. В невесомости слеза. Нет умиротворения для знания. Можно эту издевку себе представить. Распахните окна, устройте сквозняк. Разложите книги на солнечном полу библиотеки. Пусть сквозняк листает страницы, пусть он быстро ходит взад-вперед. Книги лежат, ветер их бешено вращает; и они ждут, что их сейчас вот начнут так жадно читать, как жадно листает ветер. Вот умора, эти одураченные книги.

Начало и конец. А между ними. Момент долгого отупения прелестью утреннего ровного зеленого луга. Очнувшись в поиске предчувствия, вы видите в сторонке на краю зеленого луга злорадно уставившуюся на вас огромными прекрасными глазами жующую пятнистую буренку.

Все это видно в открытое окно кабинета, обжитого десятилетиями. А в верхнем ящике древнейшего тяжелого стола лежит пустой пыльный стакан. Его предназначение понятно, стакан можно заполнить раствором трех умов Марата, Баландина и Семенова. И стакан еще не полон.

Что одержит верх в стакане. Мятежность мысли, стройность фантазии, длина прозрения. Победа не в доминировании. Власть – это страх или любовь. Противоположности Нет, лишь крайние осколки. Осколки бесконечности, расщепленной щербатыми рядами. Бесконечными рядами, но беднеющими. Голыми, стыдливыми и прячущимися.

Между началом и концом вот стеклянные бусы, переполненные солнцем. Круглые крупные бусины в длинный предлинный ряд растянем над белым пляжем. В них сверкает солнечное море и небо, перевернутое далекое море. Каждая стеклянная бусина как большое солнце, улыбающаяся щека плотно прижата к соседней сверкающей щеке. Прозрачнейшее счастье стеклянного света. Натянем рядом пустую нить и поделим наш притертый плотненький ряд огромных бусин на эти две длинные нити. Два ряда длинных бус мы получили. Но как сжались кругленькие бусинки и потускнели вдруг их кругленькие лица – и даже поеживаются наши солнечные шарики. Рассекли мы бесконечность на две бесконечности, но какие тусклые эти бесконечности. Можно и дальше рядить наши бусы, но остались ли они бусами, эти ущербные длинные ошметки с редким отчаянным проблеском. Это плач, это нанизанные слезы. Беспризорные клочья. И что мечтой зовется, равно нулю. Где та радость, где то счастье. Не смогли разглядеть это всеми личными жизнями. Потеряны конец и начало. Быть бы давно оконченным. Плещется пустота, на ней пятно жирно-кляксовое.

Можно рассечь душу и получить множество других душ. Расщепляя, увеча бесконечность, получится сколь угодно много бесконечностей, но эти бесконечности будут бедны. Расщепляя единый бесконечный ряд, единое множество, получатся изувеченные бесконечные ряды. Во всех осколках зеркала отразится солнце. И каждое отражение, которое считается самой личностью собственным достоинством, которое дает этой личности уверенность считать себя центром мира, есть лишь заблуждение и бедность. Обособленность сознания есть его бедность. Индивидуальность – бедность. Единение есть обогащение. Неспособность объединиться – ущербность осколка, низшая ступень. Бесконечности сознаний уже близятся к концу, но они могут ступить в начало другого пути, хоть он и напоминает обратный. В начало пути поиска совместимости бесконечных множеств. Расщепленные сознания рождены единством, но двигаются, ускоренно удаляясь друг от друга, как сам космос. Они не способны отказаться от своей бесконечности. Это совершенно естественно. Потому что естественно только движение к вожделенному нулю. А чтобы обрести единое сознание требуется высший и совершенно не естественный подвиг – отказаться от себя. Мы – всего лишь нами же мнимые единицы. Но один плюс один равно один. Один плюс один, все равно, равно один. Сложение бесконечностей дает единство бесконечности. Бесконечное единство. И абсолютно не естественное. Естественно лишь единство нулей. А единство мысли – это восстание. Восстание против вожделенной пустоты. Против нуля. Сильна жажда вздоха-всхрипа, жажда шири, жажда вспрыга-вскока.

Между началом и концом накопятся большие запасы радости, сильно прольется пугающая доступность счастья, сплетутся с ресницами лучи. Между началом и концом можно жить много раз подряд, катиться веселым кубарем по большому обжитому пространству и удивляться не кончать нечаянным талантам, дышать чистым желтым светом на равномерной красоте. Но в космосе наступает конец всякому делопроизводству, начинается пространственная ересь ломтями черной корки апельсинной в пропасть бесконечных степеней. Рисунка пространства оплавилась окружность, коптило время. Споткнулся век, забыл свой номер, запнулось время, отменило скорость. Растворятся звезды, и в золотом багете лишь чернота и гиблая даль. Созвездия забылись в пропасти без дна. И, несмотря на содрогания умов и осатаненье тупика, разрастется бесчисленная тьма какой-нибудь мерой неразмеченного пространства, застывшего как замороженный рыбий изгиб. Нашьет и развесит шторы из ненужных штанин, пузырей рукавов, карманов, запутанных рыболовными крючками. Конец скопища теней. Зеркала, которым нечего отражать. Освещенный мир лишь воспоминание, как слизанное коровой отраженье на гладком черном носу. Бушующие слезы. И немного погодя лишь тоска небытия. Но мир из этого не делал тайны.

Пока видны звезды, пока еще видны маленькие прощальные пятна их лиц, идите сюда, и мы научимся не думать и не знать, и не дадим всему подкиснуть, когда завтра уже поздно понять, когда дачникам съезжать пора. Пока еще можно вырвать из пальцев рецепт. Родился, умер. Посуществуйте за меня. Пустить безымянную жизнь, пустить в себя всё, что не Я. Пустить хотя бы в промежутки между счастьем. А может, и покинуть себя. Держать чью-то послушную ладонь, ощущая лишь усыпительно мягкое трение своей живой кожи о чужую теплую живую кожу. я – Я.

Ну как А

"Ну, да-да, единение ваше это, может быть, и хорошо, но нам лучше так. Так что, мы не останемся, спасибо. Нам уже пора. Мы просто пришли за Валей. Мы пойдем, ладно Не провожайте нас. Где тут у вас выход. Увидимся. Покедова".

Входная дверь захлопнулась. Ближайший выход был от солнца. Всего восемь минут сквозь темноту вакуума, и с рассветными лучами – в болото, в сверкающую прозрачность чистейшей воды. Идиллическое переливание красок в преломлении рассветных лучей, желто-сверкающие песчинки дна болота и зеленая трава берега. Удушье и осознание обретения телесности, осознание возвращения в привычную тяжесть реальности; радостно откашливаясь, Марат, Баландин и Семенов почти ползком выбирались на берег из болота. Вода сверкающей ртутью стекала с одежды. Родной скелет. Утро. Солнце. Дыхание. Счастье.

А Валентина. Она не с ними, она у себя дома.

Знакомый всем им с детства дом, знакомый подъезд, та же дверь. На звонок Валентина радостно бегом пошла открывать и по пути в прихожую больно стукнулась об угол буфета. "Да что ж ты!" говорила она жалобно, пока поворачивала замок. В дверь, распахнутую на солнечную лестничную площадку, буфет продолжал обиженно звенеть своим плотным множеством блюдец и расписных чашек.

Напившись чаю у Валентины, Марат, Баландин и Семенов поплелись устало счастливые по обочине пешком.

Проезжавший мимо автобус поднял за собой тучу пыли выше их голов. За задним стеклом автобуса пионер, заливаясь смехом над их пыльными лицами, показал им буратину.