Текст книги "Премия (СИ)"

Автор книги: Владимир Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Однако абсолютная правда покрывает абсолютную ложь. Эта ложь это плавающая в ней жизнь. Жизнь – абсолютно лживая вещь. Жизнь противоречит фундаментальному закону мира, занимает свое место незаконно во всемирной честности.

Не понятны не только причины появления жизни, но даже имея эту жизнь перед собой, не понятно ее движение. Почему эволюционный "прогресс" создавал организмы, которые при катастрофе менее способны к выживанию, чем простейшие одноклеточные. Почему эволюция не остановилась на универсальной, почти не убиваемой катастрофами клетке. В чем заключается движущая сила усложнения организмов, если это не ведет к росту их прочности, к росту способности выживания, а наоборот. Конечно, появление разума вывело способность выживания на новый уровень – активное изменение среды, возможно, приведет к высшей прочности, превосходящей живучесть клетки. Но сейчас промежуточные этапы результативно проигрывают начальному. Собственно, так же проигрывают и этапы появления самой жизни из неживой материи, имеющей более устойчивое энергетическое состояние.

Все эти громоздкие многоуровневые нагромождения с применением нуклеотидных оснований почти не имеют энергетического права на законное продолжение существования. Они не имели никакого права даже на произвольное, законное первое появление. Поэтому жизнь постоянно меняет свою структуру, свою личину, скрывается, юлит, постоянно оправдывается за свое нелегальное присутствие в мире. И она нашла своего защитника в абсолютной правде – в воде. Вода стала средой жизни, приютила ее, сохранила, приголубила. Исчезнет вода – исчезнет жизнь. Будет жизнь, вода будет ее защищать.

Поэтому болото с радостью осталось.

Едва капля жизни, капелька генетического сюррика, упала в болото вмятиною на воде, как Баландин ощутил свежую струю свободы окружающей степи, как будто будущий день оказался случайно замешан в нынешние дни. Он ощутил углубление текущих событий, объединяющую свободу, саму уверенность поглощающую Да – это правильный ответ, Нет – это правильный ответ. Она шире плеснула ему в спину желто-красным сиропом уходящего дня, когда он завернул обратно к скелету, на который попали крупные яркие брызги заката. Звенел ласточкин патентованный полет. Закатом закрасивела ласточкина безоконная стена, проявившая у самой земли даже обрывки объявления прошлогоднего концерта самодеятельности.

Вечер терся о плечо. Верхи деревьев тянулись кончиками пальцев поймать последнюю копейку солнца. Замер исписанный цветами зеленый берег. Невидимо колыхнулась в глубине взболтанной гущи генов никогда не сбывшаяся случайность. Основной, мертвый, текст жизни заполнял неоконченные неживые формулировки.

Баландин надеялся, что его односложные фразы сойдут хотя бы за полуживые. Нет, он, конечно, не надеялся на вселение духа в болото. Всё уже есть та?м, где было всегда. Это всего лишь жизнь в чистом, очищенном от человека, виде.

Присоединенный к паровой машине электровыключатель ее не запустит даже после вселения того духа, что движет электродвигателем. Паровая машина таких шуток не понимает. Важен язык. Или, как в случае Баландина, не умеющего говорить, – хотя бы знание алфавита. За связность своего рассказа он не беспокоился. Наоборот, нужна активация мусора, активация бессвязности повествования. Жизнь движется бессвязными пробами, без какой-либо работы над ошибками. Жизнь движется повторениями ошибок и повторениями успешных проб. Бессмысленное движение, бессмысленное путешествие, которое ведет к цели, изначально не понятной. Понятной только после достижения этой цели. Или не понятной даже после достижения или после провала, или в отсутствие даже цели. И на этом всеобщем низком уровне, на мусорном уровне, живое без сожаления становится неживым. И неживое без сожаления становится живым. Природа продолжает превращать мертвые вещи в живые.

Живое, неживое. Все едино. Вот вдруг возникло различие в конструкции – и вдруг другой принцип работы. И не важен размер этого различия. Живое живет в неживом. Как живут в неживом и прочие возможности неживого, которые не намерены становится живым, но которые сами даже и не существуют. Неживое остается неживым только в силу других конструктивных особенностей. Жизнь есть лишь одна из конструкций неживого в наборе обычных равноправных, не спровоцированных внешним творением, конструкций. Жизнь есть лишь свойство одной из конструкций, имеющих свои, другие, свойства. И это свойство кажется особенным только для человека, а не для жизни. И это особенное свойство есть свойство одной из конструкций неживого, которое никак не беспокоится об особенностях каких-либо свойств всех своих конструкций.

Именно своих, а не чьих-то. Никакой дух не дарил неживому свойство жизни. Чтобы жить, Неживое не нуждается ни в подарках, ни в помощи, ни в оправдании жизни. Ни в желании, ни в разочаровании. Ни в сожалении после утраты жизни. Потому что утраты не было.

Ночи темнели и светлели, отраженная на водной глади луна убывала и росла. Ночь и тишь, и ночь вдохнуть, и километры теплой тишины, тень от луны и лунное тепло. Живое или неживое, это болото, этот водоем не был, конечно, обычным. Он был прозрачен, как застывший в ночном воздухе горный ручей, и почти не видим здесь на этой ровной степи; его поверхность была недвижима, ветер редко касался его, редко на нем появлялась рябь и, конечно, никаких волн, хотя иногда Он менял свой размер и вдруг бывал обширным под луной. Солнце редко ломалось на его поверхности, странно это или нет; может быть, всё в нем не? было странным.

Он был неглубоким, даже мелким, и это делало его всего лишь большой лужей. И как будто эта его неглубина как раз и не позволяла ему выглядеть как сказочное озеро с таинственной темной глубиной, перевернутым бесконечным миром. В нем не было даже обычного для водоемов дна. На дне его, полностью видимом с его берега, росло то, что росло тут до него и рядом с ним, на земле вокруг, которая теперь оказалась чуть выше и стала его сухим берегом, ни капли от него не получившим. Та же трава под ним, те же редкие длинные сухие стебли торчали над ним, вокруг него, до него. Вода была прозрачна для дневного и лунного света, и, казалось, была невесома так ярко и близко было видно его дно – как под увеличительным стеклом.

Глядя на эту обычную воду, все вокруг казалось необычным. Но если бы кто-нибудь, проходя ночью по незаметному краю этого маленького озера, вздумал опуститься и напиться, с руки, или лакая, как собака, можно быть почти уверенным, что с ним, с этим кем-нибудь, не случилось бы ничего необычного. Или может быть случилось. Разницы никакой. Ну то есть в том смысле, что замечать эту разницу только частное желание этого прохожего.

Но, это озеро не реагировало на всякое желание; вот если бы кто поговорил с ним. Ведь это озеро собеседник мировой. Миллиардолетний дух. Сердце жизни. То, что есть в каждой клетке нашего мира, то есть глубоко внутри всех. Не замечаемая древнейшая мать. Которой миллиард лет отроду. С миллиардолетней любовью. Вот оно кто на самом деле. Попробуйте, любите миллиард лет. Миллиард дней и миллиард ночей.

Это озеро лежало в одинокой степи под луной и никого не заставляло любить. Ничего и никого не хотело, просто было. Не теперь было тут, а было давно. Настолько давно, что тогда само слово Быть еще намеком не существовало.

Трудно вообразить это расстояние времени. Но все же, умножить обычное воображение можно. Способом таким, арифметика такая взять, хотя бы, самых обычных газетных старожил; ведь даже они забывчивы, для них необычен даже ранний снег. Хотя достаточно проверить подшивку любимой газеты за каких-нибудь пятьдесят лет, чтобы это не? было необычным. Всего лишь половину сотни ранних снегопадов из миллиардов мегатонн исторического снега. Миллиард лет делится на полсотни, и умножается на ваше драгоценное воображение. То есть, опять делится. Делите миллиард на смехотворную долю наименьшего простого числа и смотрите. Смотрите на простор, где горизонт много дальше неба. И идите. Спокойным шагом по этой гладкой пустыне. Таким должно быть это воображение, где самая высокая точка это голова человека в обычной одежде, пижаме, или обычном костюме с галстуком, спокойно идущего по ровной застывшей сухой бесконечной светлой пустыне. Обычный, равный людям человек, потерявший уважение к дню и ночи. Он глядит прямо такой большой минутой в бесконечный ровный рыже-голубой горизонт и туда идет. Один. Хотя нет, все напрасно, эти сонные усилия воображения всегда заканчиваются умножением на ноль. Неудачный пример. Очень.

Воображению не нужно усилий на ярмарке снов. Зачем воображать, достаточно смотреть – вот он край болота. Тут успокаивается ночное время. Замирает мерцанье звездных захолустий, и луна на покорной орбите, а на ней гуляет нелюдимый человек. На этом краю ценность имеет только летнего неба звездная тишина. А под небом вдалеке мерцают редкие окна россыпью бессонниц, и еле слышны изрытые ветром далекие ночные рыдания собак. Их глушат близкие подробности теплых шорохов ночных. Дома притихли, и люди в них, зажмурясь, смотрят сны. Прозрачное зеркало болота всё то? же думает во сне. Хранит движенья, тянутые сном. И бросает просмотренные сны скомканной салфеткой.

Уходил иссякший сон. Потягивались заспанные тени. Дом всеми этажами окон исподлобья ждет рассвет. Наступал час, когда цветы еще не пьют, и еще не все звезды собраны в своей заспанной глуши. Не последняя капля, а первая капля блеска переполнила сами капли, они толстые искали только повода, и с веток порушился копленный ночной короткий дождь. Где-то там далеко в атмосфере свет потихоньку включали оплывшими свечами. Некоторые лампочки не горели на горизонте, их не позже месяца заменят заспанные и ворчливые небесные электрики. Но кому-то нравится и так. Красота света требует тень, перегоревшего света, тусклой предрассветной тени этого часа и предыдущих двух. Свет был еще ленив, а запах был уже полон животворящей радости. Потому что ранний вздох булочной на нашей улице всегда раньше света. В окне рассветная бледность улиц, у оконного стекла стоит душа, отлежавшая себе руку. Нового дня уже растекался лимонад. И всё получало свои сосредоточенные очертания, и всё лучей волною мылось, и свет отражался музыкой. Вскипятились все до единого чайники, и еще раз там вскипятились, где привычка чая в блюдцах. И уже мимо, внизу под окном, шли мужчины и женщины. У кого-то нос поперек клеток платка. Слабый запах цветов, тоже продрогший со сна, ко всем встречным жался, дрожа.

На холодных блестящих рельсах продрожал первый утренний трамвай весь в трамвайной росе. Проезжая свою конечную у скелета, пустой и сонный он иногда глядел туда, на длинные плотные поезда, которые никогда не смотрели на него. Иногда лишь пугал грохот свихнувшегося товарняка. Их пути никогда не пересекались. Пути пересекались только в скелете, их было там много. Серьезное железнодорожное хозяйство, много крупнотоннажных грузов, оживленное движение и строжайшая безопасность нахмуренного движения. В отличие от трамвайного, смешливо-несерьезного, дребезжаще-стеклянного.

Железная дорога источник громких и резких звуков, но на огромной территории скелета железнодорожный шум был рассеянно мягким и даже приятным, в том смысле, что он давал людям, работающим в кабинетах, лабораториях, цехах, и просто замершему в задумчивости человеку, склонившемуся над своим простым рабочим столом на тонком хрупком стуле, то самое чувство обширных пространств принадлежащего ему и всем предприятия, большого родного дома, необъятного скелета. Железная дорога скелета озвучивала в каждом человеке широкое вольное древнее чувство свободных пахарей, обладающих полями, уходящими за горизонт, дышащими самим небом.

Было так всегда. Текли текущие дела. Поэтому все новое выделялось каждой присутствующей тут подкоркой. Поначалу, однако, никто не выделял на слух этот далекий гудок в других привычных звуках подъездных путей скелета, доносящихся неслышимо до научных и административных корпусов. А нынче все прислушивались и отвлекались. Теперь все знали, что это голос утонувшего в болоте тепловоза, протяжный и жалобный голос большого утопленника. Некоторые даже боялись этого звука, для них он приходил откуда-то с неба и сливался с его синевой и бесконечной прозрачностью. Этот звук, уже даже утихнув, отвлекал от всего, и требовалось усилие, чтобы вернуться к самотеку науки, к бумагам на столе, вставляя промежутки чаепития между промежутками труда.

Этот протяжно утихающий гудок выматывал душу и старика механика Мирона, бывшего партизана, порвавшего много рельсов. В этом гудке слились все стоны убиенных им больших машин.

При жизни этот знакомый ему локомотив уже был немертвой машиной. После смерти он обрел душу. Конечно, для Мирона у каждой машины была своя индивидуальность, ведь он работал тут механиком, первоклассным и замкнутым на совершенстве машин. Но не было в его работе никакого намека на личное, на отношения и беседу с очень большими предметами, что иногда каждый механик себе позволяет, но не он. Он не говорил и с локомотивом за ╧-ом ...-0064, когда тот был жив. А вот нынче Мирон вздрагивал ежедневно, хотя звук был тихим и потерянным, без обычной внезапной железнодорожной мощи, которая вблизи пугает кости каждого человека. В этом вздрагивании не было утраты, не было вдруг возникшего сожаления о возможной дружбе, а было что-то бесконечно неведомое и крайне пустое и чистое. Как будто вынули из тела, прокрутили между тесными тяжелыми гладкими барабанами, выжав теплую воду, и вставили обратно прямое, обветренное, холодное и свежее.

Когда этот тепловоз только увяз в болоте, сразу было запрещено приближаться к этой зоне. Все на базе были только рады сразу и с облегчением забыть об этой аварии. Но Мирон почему-то приходил иногда поглядеть на глаза этого беспомощного тепловоза. Это были глаза увязнувшей в трясине лошади, которая уже перестала устало и безнадежно и долго биться в схватившей ее топи и теперь только смотрела. Было что-то странное в этой огромной железнодорожной мощи, проигравшей и сдавшейся бессмысленной грязи.

День за днем тепловоз погружался в эту неглубокую болотную слякоть. Очень медленно, но так безнадежно неотвратимо. С такой безнадежной усталостью в уже не боящихся глазах. И скрылся, как будто никогда его тут не было. Болото не изменилось, лежала гладкая искрящаяся на солнце лужица. Искрящийся блеск в воде и живой гудок в далеком голубом воздухе. В это превратился образ исчезнувшей колоссальной машины. И остался здесь. Ежедневно далеким сопящим свистком вызывая живой испуг от живого надрывно-тревожного беспомощного голоса.

Последний свисток тяжелого призрака тепловоза обозначил Марату конец обеденного перерыва. Очень удобно для того, кто не хочет прерывать свою мысль заботой о ежедневном рабочем распорядке, но его пунктуально соблюдает.

Сознательность в поступках не должна быть ежеминутно вычитана из Устава; поступить, как считаешь должным, и, уже после, найти подтверждение в Уставе – вот достойная последовательность поведения, а не наоборот.

Поэтому Марат постановил себе уже давно не носить в карманах Программу и Устав. В свое время он превратил свои экземпляры в замусоленную совершеннейше ветхую пачку листов. Он даже было устыдился недостойного состояния доверенного ему самим же собой переплета высокой коллективной мысли. С тех пор он обращался с этими книжками бережно, хранил только в столе и обращался, опять же, к ним только в минуты тягостных сомнений.

Не то чтобы он не знал тексты наизусть – просто, видимое печатное слово, одинаковые строчки, одинаково размноженные издательством и розданные одинаковым переплетом во многие миллионы теплых рук, – все это давало восхитительную твердость чувства многомиллионного мысленного единения – именно членство, и мысленное же боковое зрение на многие тысячи километров нашей светлой суши. И не только нашей, ведь это во истину Программа и Устав всего этого мира. Даже на маленькой круглой синей печати одной единственной нашей организации изображена вся? планета. Соединя?йтесь.

Обладая всем, не нужно что-то иметь. Находясь в одной ячейке, чувствуешь все другие, такие же. Видишь идеальную симметрию и ее естественное воспроизводство, растворяющее отжившие преграды частных мотивов, рожденных недоступностью благ.

Когда производство есть автомат, тогда общество есть стремление к знаниям. Мерилом общественной оценки человека перестанет быть уровень благосостояния, раз уж любой уровень будет доступен в автоматической справедливости. Доступность лишает материальную ценность це?нности. Не нужно низводить всех до уровня нищеты, чтобы сделать равными. Не нужно всех делать и равно богатыми. Достаточно положительно опошлить богатство, опошлить само желание обогащения полной доступностью богатства. И на фоне пошлости, потускневшего, исчезающего стремления к оперированию материальными ценностями ценность приобретет стремление к знаниям, единственной ценности. Информация, знания, продукт таланта и сам талант, идея в чистом виде станет мерилом богатства. Это богатство не может иссякнуть, его нельзя потратить – расточительно обменяться идеями значит не расточить, а, наоборот, обогатиться вдвойне, обогатить весь мир.

А всеобщий тяжкий нынешний труд лишь этап на пути к исчезновению пролетариата как класса. – Когда в производстве будет господствовать бесчеловечный труд автоматов, равнодушно напрягающиеся машины. Бесчеловечный труд освободит человека для человека, сотворит прогресс, поместит все высокие желания в фактические ощущения; и засверкают радостные слезы. И цель – не избавленье от труда, но отдохнувший свежий труд, природная база и природная надстройка. В этом – историческое движение, осознанно направленное Программой и Уставом, – естественное, жизненно-мягкое, исчезновение и диктатуры, и пролетариата.

Даже теперь самые сухие выдержки официальных документов и воззваний полны жизни. Полны строк о стремлении раскрытия "лучших нравственных качеств свободного человека", воспитание "нового человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство", отношений, основанных "на чувствах взаимной любви и дружбы". Несмотря на гимн труда и даже на радость созерцания собственного труда, "исчезнет тяжелый физический труд", мы станем страной "самого короткого рабочего дня". Ну просто любовь плюс электрификация всей страны.

Вверху лихо скакали слитные пачки туч. Поглощенный всеми этими вещами идей Марат возвращался с обеденного перерыва по степному пустырю скелета, когда его на тонкой и уже скользкой тропинке поймал падающий поток. Хлынул ливень, и тут же ветер, как будто долго ждал такой удачи, злорадно хватанул по лицу Марата своей большой мокрой тряпкой. Внезапность сделала этот первый размашистый и точный мах очень удачным и смачным, облепив все лицо и обильно залив нос. Но не смог тронуть несмотрящий взгляд накануне нужной мысли.

Марат предусмотрительно взял из дома зонт, но на нем постоянно слезала одна спица, и в остальном, кстати, он не спасал нисколько. Убрав его подмышку, Марат весело подумал, что сейчас никто не нашел бы тут болота. Костюм отяжелел, рубашка прилипла, идти еще не близко по полю всхлипывающей грязи. Чтобы не потерять туфли, Марат старался поменьше месить жидкую землю. Сильный ветер бьет в дом, он в стену влипает газетным листом. Всё в мире, кроме Марата, успело скрыться. Были только изрытый ветром поток, гром и вспышки, Марат и Сказочный конвент.

Обильно пуская ручьи, Марат грязными следами ходил вокруг своего стола. Хватит об угнетении масс, оно давно в прошлом, и цель текущего горизонта – уже защищенная от стихии классового угнетения сухая и опрятно одетая фигура – гражданин наш сирота лесов, полей и рек. Притеревшись уютно в середине теплой массы коллектива, эта улыбающаяся фигура гражданина внутренне уже лишена идейного почтения, но не лишена нашей заботы. И подтверждение правильности этой заботы – хотя бы рост количества хлеба с советского гектара и полчища турбин и рощи заводов; и никто у нас не скучает от голода. Постоянный годовой прирост счастья. Именно таким он и должен быть, этот человек – избавленный от беспокойства, но обладающий улыбкой и пальцами древесной силы, твердости и внешности. Да тру?дитесь. Вспотели, утритесь рукавом. И каждый участник социального существования может просто спокойно быть в тишине лучшего социального строя до следующей волны истории, грядущей в одновременности всего окружающего общежития.

И уже не столько задача Марата место нашей страны делать лучшим местом. Уже сейчас можно любоваться результатом ежедневного энтузиазма и горбатыми восходящими графиками. И не нужно излишнего усердия нужно удержаться от желания повнезапней улучшить жизнь; нужно спокойно продолжать текущую линию на основе обновляемых знаний, которые сама жизнь не сможет проглядеть во весь радиус тысячелетий; нужно лишь дать нужные меры и верить в масштаб своих кадров, в весь наш быстро мыслящий актив. Великое открытие свершится в один из дней текущей пятилетки.

И если даже нет, и как бы то ни было, избавленный от рывков терпеливый прирост неизбежно уже приблизил канун поголовного братства. Всем остается лишь идти по напечатанному, идти в среде разом обнявшихся граждан. Но не забывать поддаваться и отдыху.

В конце рабочего дня вечер ушел во всем красном, и в окно Марата уже гордо сиял в чистом летнем пахучем небе наш серп луны.

Вот ночь и тихое лето. Вот Баландин с Семеновым сидят у настольной лампы в темной комнате. И разбуженная муха пролетает над светом лампы. Счастье так же быстротечно, как тепло, которое лишь на миг ощутила муха. Миг кончился. Вот и явился Марат.

Вот перед нами высочайшая вершина, гора, на которую забраться мы не в силах. Вернее, силы наши упираются в нашу лень и немощь. Но можно перепоручить это восхождение на некую могуче-животную силу, на ишака, который будет тащить груз наверх, переставляя копыта просто потому, что он может их переставлять.

Неосмысленное движение по неосмысленному пути приведет к осмысленной цели. Путь скрыт от мысли, но результат ей доступен. Никакого мошенничества, потому что его никто не видит и не увидит никогда. Все усилия по восхождению растворены на дне бездонной пропасти. Это – черный ящик. Потому что это – только мысли ишака. Который только переставляет копыта и не думает даже о своих копытах.

Между вопросом и ответом пропасть. Но пропасть пройденная. Тропы восхождения в эту пропасть невидимы. Над перевернутыми облаками видны лишь уютные пики – вопрос и ответ. Осмысленный ответ при неосмысленном решении. Этот ответ верен, и поэтому будет использован, несмотря на свою репутацию. Репутацию своего происхождения, темного и нелегального, не дающего обычные права существования.

Но разве не это был путь первобытного выживания, ведь кто-то впервые попробовал ядовитые грибы, и ведь кто-то другой впервые усвоил этот урок. А без этого урока некому было бы стать предком того, кто увидел через тысячи лет начала логики, вычисляемого урока, вычисляемых оснований и оправданий. И, наткнувшись в дремучем лесу на новый прекраснейший ядовитый гриб, человек разумный обязательно его попробует. Слава ему. Сидящему на волосатых корточках, жующему и тупо глядящему в черный лес. Живущему в гравитационном вакууме мысли.

Там нет не только кривизны, там нет ветра в волосах и запахов цветов, нет восторга простором степи и борьбой с океанской стихией, нет закатов и ночей у костра. Такое скудное место должно было возникнуть под толстым черепом, чтобы пробудился первый ум землемера, первого геометра.

В сравнении с воображаемым ныне прекрасным миром... – место то ущербное вместилище бледно мерцающих и рассыпающихся теней. Эмблема этого места – лишь кривые линии, нацарапанные веткой на махровом слое сажи, прикипевшей за целые поколения к неровному каменному полу много раз до этих поколений брошенной затхлой пещеры, которую уже увы не согреет костер людоеда.

Вот такое тусклое место, такая голодная темнота родила первые мысли. И тысячи поколений этих мыслей, которые так же были у череды пропащих поколений, можно метнуть в костер.

Можно жить неосмысленно в холодной пещере и есть полусырое мясо, виляя остатком хвоста, а потом вдруг, не призадумавшись даже, что-то понять. Мысль озарена ошибкой. Можно получить осмысленный ответ в результате неосмысленного процесса решения. Можно использовать то, чего не понимаешь, для решения, результат которого, ответ, понять вполне можно в отличие от способа и процесса решения. Осмыслен вопрос и ответ, начало и конец, но не то, что между ними. Путь скрыт, но результат получен. Это приемлемо, если путь не так важен, как ответ. Разбирательство с сутью процесса, с дорогой, ведущей к результату, можно отложить, поскольку этот черный процесс непомерно более сложен, чем вопросы и ответы, которые он запросто выдает.

Да-да, чернейший ящик запросто выдает и вопросы, и ответы. Движение от простого к сложному тут вывернуто. Вершиной познания является не ответ, а путь к нему. Ответы лишь этапы на этом пути, горные пики над облаками, но они лишь кажутся вершинами. Истинная, недосягаемая, вершина это глубина между ними; пики на виду; пропасть не познана. Нужно не карабкаться вверх, а отталкиваться вниз, чтобы совершить восхождение в пропасть.

Этот путь познания только кажется не естественным. На самом деле, он естественен буквально. Этот путь использует сама жизнь, по этому пути она и появилась. Многие проблемы невероятной сложности уже имеют абсолютно не осмысленные решения в бессмысленных формах жизни, в глупой эволюции.

Эти формы такая же загадка для нас, как и сами проблемы, которые были не глядя решены для их появления. Это не мешает нам их использовать – эти бесчисленные формы воплощают нас самих. Сам процесс этого использования, то есть наша жизнь, и даже сам разум, наше самосознание, это тоже чернейший ящик. Мы используем всё, что попадается под руку. Наш разум для нас самих же – загадка. Однако это не мешает нам им пользоваться. И существовать. И спокойно идти дальше.

И пошли к болоту уже глубокой ночью. Семенов, ожидая и пропуская всех вперед, мялся и пинал камешки. Несмотря на отсутствие солнца ночью, Баландин заметил, что башмак Семенова готов уже просить каши, и Баландин, улыбаясь, пошел за Маратом, а Семенов за ним.

Шли опять гуськом по тонкой тропинке, за ними ненадолго увязался силуэт Мурлыки с силуэтом вертикального хвоста, затем тот свернул к Абрикосовой, на которой дома потемнели в первом сне. Дальше для него неинтересно, дальше километры тишины. Надоевшая ночь с надоевшими влажными звездами.

В болоте сияло опрокинутое звездное небо. Блеснула мензурка, и в болото упала аккуратно отмеренная капля. Все трое уставились молча на воду, как будто и правда ожидали получить тут же вычисленный ответ. Вычисленный чернейшим ящиком болота. Утро еще не пришло к началу востока. Ждать долго не стали, ушли. Решили следить за доской объявлений.

Доска объявлений нынешним летом была постоянно облюбована двумя-тремя крупными блестящими синими и зелеными мухами. Отойдя от доски, Баландин мог утречком покружиться по этажу и, вернувшись, увидеть на том же месте вместо блестящего зеленого солидного брюшка какую-нибудь официально вылупившуюся мелочь на только что наклеенном объявлении о выступлении всеми любимого родного хора.

Коллектив института давал ежегодно любимый концерт. Это был не простой концерт самодеятельности. Да, это был всего лишь концерт самодеятельности, но что понимать под самодеятельностью. Ведь все шедевры мировой культуры, созданные в течение ста двадцати тысяч лет, это самодеятельность. От наскальной восхитительной живописи до оголенного сечения рук какой-нибудь белейшей статуи.

Много поют, много играют и пляшут на концертах в различнейших ДК необъятной страны, это конечно замечательно и весело. Но концерт нашей самодеятельности это событие, ожидаемое астрономами. Только вот, взрыв сверхновой можно не заснять и за всю жизнь, а вот наш творческий коллектив радует нас ежегодно. Ежегодный танец галактик.

Когда клеят это объявление на доску, у всех открывается вдруг восприятие новых ярких красок и красочных же запахов. Привычные звуки института строятся в тихую сложную гармонию с предрассветным чистым взглядом тысяч оконных стекол. И все дарят друг дружке такие же лучезарнейшие улыбки. А мужчины даже позволяют себе сегодня весело кивнуть дамам немножко по-хамски.

Чтобы объяснить волнение от ожидания этого события – нашего концерта, нужно представить себе неоформленную красоту юной участницы столичного бала в далекие времена королей и императриц, свечей, шпаг и карет с шестеркой лошадок. Нужно представить бессонные ночи ее волнений, а также сомнений в готовности совсем не готового воздушно-облачного творения, которое она ежедневно на примерках осматривает на себе перед громадным под высоченный потолок зеркалом.

Медленное время скучнейших дней, бесконечное ожидание волшебного вечера тысяч свечей, сотен скрипок, десятков пар мягко сверкающих глаз, впитывающих ее исчезающе-невесомую красоту. На один, такой же, наряд для Валентины, души этих вечеров и главной собственницы всех самых восхитительнейших напевов, Баландин еще раз отдал бы всю невыданную премию.

В холле Баландин заметил быстро шагающую к выходу группу. В отрыв семенил Вольф из бухгалтерии. За ним, стараясь не бежать, следовали несколько человек. Они попеременно его догоняли, как актера театра деликатно обступают малочисленные, но неизменные поклонники. Вольфа спрашивали, нравится ли ему нынешняя погода, был ли он у начальства, будет ли премия. Он отвечал, что нравится, что был, что премия будет. Толкнул ближайшую дверь, но та была заперта, и он еще ускорил свои шажки.

В запертом от всех актовом зале собрались все участники самодеятельности, чтобы обсудить декорации для концерта. Все члены ансамбля, приглашенные музыканты, весь хор, все солисты, в том числе Валентина, одетые, как одевалась Валентина, с недешевой простотой, а также редколлегия и остальное соответствующее руководство расселись по рядам, заняв почти весь огромный зал. На всех кожах соблюдался, как приличие, красивый летний загар.

В торжественной тишине по совместительству художники с гордостью вытащили на сцену пару фрагментов основного варианта декораций, и все зрители обиделись. Вытащили запасной вариант, и все сказали, что если так, то нечего было всем уезжать из деревни. Зато очень хорошо вышла высота панелей – тютелька в тютельку под самый высоченный потолок.