Текст книги "Премия (СИ)"

Автор книги: Владимир Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Нежная воздушная струя осторожно туда и протянула большой пушинкой Сиропина, который еле чувствовал ноги, паря над еле видными осколками забытой стежки, возносясь к зеркальным осколкам птичьих воплей. Росшая из земли арматура с остатками бетонных хрящей указывала своим длиннющим щуюпальцем правильное направление, где чахлыми ветками спрятался куст под дырявый карниз.

Густые заросли раздвинулись шпалами вдоль кирпичного обрывка стены, не помнящей родства, захватанной солнцем и дождями. В песочнице у давно заколоченного ведомственного детского сада маленькие песочные пионеры в ряд все разом втроем отдавали Сиропину салют.

Детская формочка для песка, сделавшая эти невозможные фигурки с пионерским салютом, лежала рядом со стоящими по линейке пионерами, на которых можно было различить даже мелкие детали их песочных галстуков. Их восторженные лица так ободрили Сиропина, что он чуть ли не маршем под пионерскую дробь прошел остаток поросшей дорожки до затерянной черной дыры расколотого травой вечно нелюдимого крыльца.

Вход не слепил мраком, тьма не заставила растопыривать руки и ощупью искать стены и проход внутрь. Скелет был виден весь, он показал себя сразу, всю пустоту в своей засохшей оболочке с бесчисленными невесомо-хрупкими перегородками. Он позволил глядеть сквозь нытье сквозняка в оконных щелях, сквозь перекрытия этажей, сквозь прозрачно-папиросные стены, и дальше насквозь в лес, на все еще светлое небо, на темное дно земли. Огромное хрупкое вместилище воздуха; сверх меры наполненное хранилище пустоты. Сухой пустоты с хорошей тягой. Сиропин мельком подумал, что в прекрасный день, все вспыхнет. В ответ с высоты на запрокинутые глаза Сиропина упало чуть-чуть песка.

Течение несло по лестницам наверх. А сверху широкая трещина в лестничной шахте молнией бежала вниз и там втыкалась в землю. В противоположное окно длинного коридора солнце видно насквозь, заходящие лучи рассекли внутри воздух потемнелый. На стене неровной голубая краска полупилась, сохранившиеся куски покраски отслоили и оттопорщили сохлые края. По направляющим солнечных лучей пронесся сквозняк двумя огромными прыжками – невидимый, но плотно осязаемый гигантский лохматый пес. Обрывки его шерсти порывались узкими свистками на глухие чердаки, переполненные запертым пеклом. Что-то тихо ссыпалось по сухому горлу труб.

Прямые углы победители в конкурсе массового бытия кирпичных стен. Все распахнуто. Кругом – нежилых стен призраки. В окнах стекол безразличье. Беспамятно тихие комнаты. Отстали сухие обои в выцветший цветочек хрупкими давно умершими пузырями, повисли, застыв, разбитыми осколками лоскутов.

Нежилая комната, комната, которую никто не видит, перестает быть комнатой, перестает жить и превращается в нечто тревожное для того, кто вдруг спустя десятилетия в нее войдет. Голодные по человеку стены содрогаются воспоминанием о потерянном чувстве присутствия человека внутри себя. И это – не утоление голода, это стыд за свое теперешнее запустение.

В этом безмолвии скелета единственно живы лишь два существа на стене уже невесомое ведро позвякивало своим дырявым цинком, и где-то постанывала тяжелая дряхлая дверь; прерванный внезапный всхлип ее больших больных петель слышен везде, в самых дальних углах этажей. Там стонет горло труб от подкативших комьев тоски.

Этажи не были этажами, они состояли из плавно и гладко сросшихся неоднородных уровней, которые лепились слоями и кусками, вмещая полости помещений – их старые коконы, сухие и ломкие. Было затруднительно определить, какой из слоистых обрывков к какому этажу отнести. Это был неравномерно оседающий под своим хрупким мультитонным весом скелет давно брошенных пчелиных сот. Покинутый улей гигантских никогда не существовавших пчел.

Обезлюдевшие кубометры еще хранили невыветрившийся объем присутствия. Давнего, но плотного. Десять тысяч лиц, двадцать тысяч глаз. Но все живые звуки давно без остатка впитали стены, остался хруст сотен скорлуп и шорох тысяч гусениц.

В этом огромном дробленом объеме копилось лишь времени количество. Поверхности стен застыли, раздумывая о мире третьего измерения пространства между ними и о том, почему вдруг повелось у стен иметь углы прямые. В каждой комнате они накопили по одному кубическому метру небытия, и каждый этот метр был с ровными гранями антрацитового блеска.

Многим временем тут проживали миллиардами тонн лишь безголосые воздухи. Отталкиваясь от переполненных душных теней, в широком луче плавала безветренная пыль. Жара терлась о студеное беспамятство стен.

И стекла?. В основной своей массе оно было битым. Но его охлаждающая масса была очень велика. Как у среднего нетающего айсберга. Как холод прозрачности. И полированный холод глыбы стекла, и смола расплавленной липкости стекла, и скрежет хрупкости трещин, и сверкание прозрачности тела стекла, и долгий звук мгновения рождений осколков, и острая легкость боли порезов, и гладкий скрип нелюбви прикосновений, и к свету красивое равнодушие, и многоцветная игра лучей.

А дерево рамы всё сжимает осколки. На нем от солнца выступила последняя капля смолы со свежайшим запахом редкой деревянной мечты. Иногда мечтают стать деревья старыми рамами, высохнуть в этих рамах срезами сучьев, избавиться от корней чистой формой квадрата, растопыриться прямыми углами, стиснуть сохлой судорогой свое распяленное немытое стекло, ветром распахнуться и хрястнуть по стене. Рассыпать навсегда. А потом вдруг со всей силы сжать глупо торчащие глупые осколки. И светлый воздух тут же жадно окунулся в свежие гладкие срезы стекла.

Глупые, глупые глупости. И руки всё лезут в короткие пиджачные карманы. Но несмотря ни на какие глупости, тут все желанные гости. О, и с каким потягивающимся наслаждением теперь пел копленный скрип половиц. И закат красовался сквозь длин?н?ые коридоры. На словах скелета ударения безгласные. А как вам подоконн?ник с тремя "н". Все окна и все подоконники тянули внутрь красный свет – вдоль и поперек, пересекающимися под высоким сводом полосами, в широкую красную клетку.

Не было ничего не обратимого, скелет позволял сыграть иначе, переходить любой ход. А заблудившись, можно было смешать по-детски все фигуры или сбросить всю доску на пол. Никто не возражал, не журил и со смешливым упреком не смотрел.

И смотреть можно было везде. Все перпендикулярные друг дружке поверхности – стены, потолок, пол – чувствовались как бы все сразу, ощущались податливой мягкой гигантской проникающей теплой ладонью. Но вся вещественная сторона отпадала, отсыхала от органов чувств. Всё было хоть и осязаемо, но невесомо. Всё было хоть и большим, но маленьким – видимым мгновенно. Но не упрощенно, а во всем богатстве текстуры и протяженности, хрупкости и твердости, прозрачности непрозрачного, со своим общим вектором жесткости и дефектами уязвимости общей жесткости.

На высоте, наиболее близкой к земле, перегнувшись сквозь пустую раму окна, можно было прочитать на внешней стороне мелко написанное такой же, как у себя, гигантской рукой "Тут не выбраться. Я тоже пробовал". Не то чтобы было высоко, просто окно открывалось не на воздух улицы, а опять в скелет, где прямо в глаза смотрели высохшие щели в дощатой стене. Луковица скелета слоилась спиралями своих одёжек, что все без застежек.

Тяжко вздохнув, появилась еще одна запись на штукатурке. Нет ничего в мире, что приютило бы меня навечно. Ничего в мире, что приютило. Ничего в мире. Короче ничего.

Тяжко вздохнул раскаленный чердак. Он в последний раз задержал дыхание. Он отрезан от мира, к нему не ведут лестницы, нет ходов и люков. Всё давно заколочено и замуровано. Дышать у него не получается, и воздух в нем кривился, как жара выдумала. И теперь он лишь выдыхал в свои дощатые щели. Выдыхал весь свой светло-слабо-пыльный, никем не видимый, отрезанный от обитаемого мира, нарезанный острыми лучами большой объем.

Вот пропал и свет скупой; но?чи черная вода. В бочке плескается ковш с мокрым осколком неба на дне. Далекий голос носит ветер.

Уже не потеют очки, остывал белый лоб весь в перловках пота; немой колокольный отзвук в ушах завис, распугав по углам тела остатки души. Длинный черный коридор спать услал все двери; и нытик, временно одинокий, тихо куксит в уголке коридора со спиной неукрытой.

На полу, размеченному лунной клеткой окон, ожили кривые тени слов, немое эхо голосов, тень никого, когда с будущего подуло тревогой. Шепот строчки, не написанной никем, подсказал познать себя буквально и найти свою тень по сходству с собой или хоть с кем-то по сходству.

По следу высохшей слезы нашлась лишь тень пустая. Отозвался лишь тот, кто хотел бы читать стихи вашим тонким длинным оторванным дергающимся паучьим лапкам. Эти стихи он сочинит именно для них перед тем, как их оторвать – оторвать не из садизма или какай-то злобы, а исключительно ради любовной шутки. И, будь в его власти, он непременно приделал бы их вам назад в конце устроенного им для себя же цирка; но, конечно, все-таки и для вас устроенного, только вам он этого не скажет; что так вас любит, он постесняется сказать

– Мне разговор этот очень тяжел, поверьте. Вы не знаете, что я пережил за последнее время, – что он пережил, Вольф и сам еще пока не знал, но мысль его зрела очень быстро, именно когда он начинал ее говорить. И действительно всё складывалось ровным рядком. Он уже чувствовал, что это будет одна из удивительных из кратчайших его речей.

Марат, Баландин и Семенов сидели молча в темноте своих потертых фундаментально огромных кресел. И Вольф был уверен, что его не прервут и надежно услышат, и что текущий момент целиком предоставлен для рождения дискуссии только посредством его гладко закругляющегося монолога

– Вина Сиропина только в том, что он поверил. А моя вина в том, что я пошел на попятную, а он не пошел. Знаю, о чем вы думаете. И где-то я это уже слышал и сам говорил. Но прошу не делать из весенней мухи волосатого слона. Нужно всего лишь небольшим коллективным усилием увести Сиропина от моих искренних и лишь ему не очевидных мелких заблуждений.

Подмывало именно сейчас признаться, что миф о болоте создан им, Вольфом из бухгалтерии. Но он преодолел этот соблазн и скромно промолчал. И правильно, к болоту уже увы охладело нездоровое внимание общества. Сиропин со скромно опущенными глазами мог лишь слегка и краткосрочно оживить гаснущее любопытство. Ведь болото, о котором шла речь, не было ни сказочным, ни мистическим, ни даже болотом. И под конец своих слов Вольф нашел завершение в поистине скромном признании собственной неудачи

– Не убедив вас, возвращаю вас вашим делам, и сам возвращусь, пожалуй, к рабочему месту.

И ушел в полном искуплении перед судьбой Сиропина.

Сиропин блуждал между черными ртами дверей. Он сам на половину тьма, на четверть лунный свет. Отвсюду смотрит чей-то вымысел. Неразличимым эхом носит черный ветер журавлиного косяка осколки воплей.

Не было трудностей в поиске следов Сиропина, и не было недостатка в их количестве. Но их одинаковые цепочки, расходящиеся в разные стороны, вдруг пересекались и сходились встречными направлениями, что в смысле примет только усложняло дело. И скелет то приближался, то просто рос в размерах. И на этом этаже пусто, и никакого Сиропина. Выше, ниже, и тут. Никакого Сиропина.

Когда, наконец, его заметили, его пытались звать, но он медленно растворился с одним из образцов удивленного лица. Он пошел к своему отражению в стеклянной печали, а оно пошло к нему.

По облитому луной полу заметались тени матерых горилл. Хлопали на вихлистых петлях двери. Мерещились призраки нездешних звуков. Сиропин узнал метафизический ужас, мистифицирующий сарказм, узнал громкое покашливание за стеной, он узнал продувающий страх, он узнал сомнения в том, что может спастись от них. И это мнил.

Боясь навести на след, Сиропин умело петлял. Звезды и луна звонким диском сияли по обе стороны пути. Своей красотой они могли наложить отпечаток на всю жизнь всех людей. "Не на мою", – заметил Сиропин, сутуло проскакивая над руинными тенями весь млечный путь, уходя от погони с пульсом от тридцати до ста тридцати и с тоской журавлиной.

Они уже не скрывались, они окружали, и по общей случайности неожиданно вдруг с ним пересеклись. Сиропин замер с гулким огромным сердцем, и долгое мгновение в шепотах-шорохах смотрел в глаза охотников "Целятся".

Сильные ноги травоядного отреагировали независимо от застывшей мысли, Сиропин рванул и исчез, инстинктивно безошибочно используя меняющийся лабиринт.

Облегчение, что он так ловко путает следы, так легко отрывается от погони и обходит демонические тупики, скоро прошло. Он вполне понимал, что это мнимое бегство. К отставшим позади порождениям его бреда вернется прежняя сила. И Сиропин просто остановился, как антилопа после многих часов погони останавливается без звука от усталости, со спокойными черными глазами ожидая стрелу под левую лопатку.

Сиропин сидел на полу, поджав руками колени, в полном оцепенении впитывая темноту замуровавших его стен, темноту страшного окна, начинающего мутью рдеть от наступающего утра, но с ухмылкой не пускающего слабейший свет.

Щека стены напротив слегка вздулась, и ослепительная ухмыляющаяся пасть открылась и ринулась на Сиропина, чтобы проглотить его, не жуя. Но, вместо этого, сплюнула пылью, поперхнулась, харкнула и с кирпичным грохотом разорвалась под напором огромного грязного сгустка, разрыхленного режущими ее острыми желтыми утренними лучами. Пробив стену, огромный ком утратил плотность, размяк и с облегчением развалился.

Показались руки, отбросившие ломы и кирки, показались ноги, тряпичные, не могущие держать, не могущие стоять. Все эти многочисленные конечности дергались, но не столько от усталости, сколько от неудержимого, поглощающего весь остаток сил, хохота общего туловища. Облако мелкой пыли оседало, покрывало белым влажные грязные лица, часто дышащие рты, но не могущие толком вдохнуть от распирающего их смеха. Не в силах подняться, не в силах даже поднять руку, нелепыми ползаниями утирая лбы и глаза об одежду друг друга, извиваясь и шлепаясь на полу, этот страшный клубок трясся и помирал со смеху.

"Это мы", – пискнул, наконец, Баландин и тут же задохнулся снова. Марат был первым, кто ввалился и принял на себя самую гущу сыпучей дряни, и не мог выдавить ни звука, а только широко разевал пасть, как рыба, бьющаяся в куче липких опилок. "Мы", – прохрипел Семенов и захлебнулся от своего и Баландина гогота, перекатываясь без сил на мягкого обваленного в муке Марата. И уже все трое только молча вздрагивали и тряслись все реже и реже с одной только мыслью – лежа отдышаться. Утрабледного воздуха несколько кружек подряд.

Жена Сиропина, Илинишна, нашла его утром в медпункте на работе, загнанного, ошалевшего, за одну ночь одичавшего, грязного, покарябанного, впервые небритого. И этот его необычный небритый вид был и ужасен, и жалок.

Болото в награду за свое первое путешествие в желудке Сиропина подарило ему свою бесчеловечную любовь в скелете. Сиропин плюс болото плюс скелет. Из этих троих не все были рады такой арифметике. Болото, если бы оно могло, расцеловало бы Сиропина. Нужна ему такая награда

Нет. Раствориться в пустоте Никчемная. Жизнь напрасна.

Да. Жизнь прекрасна даже трещинами в асфальте. Раствориться в пустоте. Получить весь ее восторг. Теперь Баландин знал, это возможно. Жизнь незаконна, жизнь единственное чудо. Ею исполнено счастье.

Столько слов скопилось в горле. Отметь, где счастью начинаться, по земле проведи ногой черту. Дрожал жизни ртутный блеск и лета желтый смех. Прыгала радость разноцветных клякс. И кругом желанье новыми всходами землю проткнуть. Собранье летних дней постановило зеленить, желтить, синить. Ветви, разбегитесь в небо. Ветер, напряги. Листья, громче шелестите. Солнце, ярче тень.

Налетели воробьи, начирикали с три короба и спрыгнули обратно в небо. Мы с ними все жизни любимцы. Что может быть лучше. Быть у жизни на учете. Я готов с тем деревом тысячью листьями греться и дышать. Я не прочь слепым дождем промокнуть. Я очки примерил, чтоб умнее бы?ть. Я прямо позади своих глаз. Я каждым летним запахом дурею. Я верю в бессмертье череды?, ежедневно съедаются щи и борщи. Я круглое лето хочу. Я хочу со словами дружить. Я умею себя домой отвести. Я в эрмитаже па?хну костром. Я? – вот что такое жизнь. Я с солнца жизнью взят. Из всех людей я чувствую себя. И мир зовет приди, увидь. И мир высок, и мир так мал, и мир весь мой от кончиков до пят. И я хочу, пусть мир чувствует меня, пусть держит, пусть порывом повиснет мне на шее, пусть не отпускает. Меня.

Все атомы до горизонта рады; еще один стакан счастья залпом; и отпускал, быстро износился этот день. Близился наш праздник. Вечер тучами небо скомкал.

В актовом зале уже было полно народу, но не было зоркого наблюдателя, такого как Сиропин, чтобы отметить среди общей толкотни резкое зеркальное появление Марата и Вольфа. Они одновременно вошли с двух противоположных одинаковых боковых дверей, синхронно и зеркально повторяя движения друг друга, но друг друга не замечая.

Вольф скучно взглянул, круто развернулся и исчез. Марат осматривал сцену. На Ильича, одиноко стоящего в своем углу, кто-то уже напялил фуражку с кокардой, спереди вплотную к бюсту стоял стул, на который аккуратно положили растянутый баян. Марат спокойно убрал весь этот реквизит, освободив белый бюст.

Однако, как много уже тут, и все с иголочки. Пышные нечеткие пятна платьев, с белой рубашкой пингвинится пиджак. Ряды и кучки пингвинов вокруг ярких взрывов перьев. Дополнительные секции стульев аккуратно выровнены рядами, и свободных мест почти не видно. Недаром иные парторги все прощают иным шутникам.

Торжественный вечер близился. Снаружи ветер чуть пробудил тени, пощекотал воздух и исчез. Недалече в пустом безмолвии болото и небо встретились взглядом. Небо глядело без дна, болото глядело без дна. Между ними воздух замер, не дыша, боясь листву взволновать, боясь себя показать. Небо и болото смотрелись недолго. Очень быстро и вровень грандиозно красиво надвинулись высокие черные паруса крупнотоннажных туч. Тяжелело веко, и закрылся глаз.

Тихо в маленькой квартирке, свет не горит в теплом уюте скопления деревянной мебели. У потемневшего от туч окна поставлена оттоманка, почти всю глубину стены занимает софа с низкими перилами, обитыми стеганным кожзамом. У другой стены вплотную к шифоньеру, того что с большими антресолями и с целым складом коленкоров, стоит бюро и крохотный секретер с желтой лакированной крышкой, а между ними узенькая высокая этажерка, такая же что и у оконной шторы рядом с лампой под зеленым абажуром. Дальний сервант прижал в угол за сдвинутую на кольцах темную портьеру небольшой потрепанный диван с бархатными подушками под прибитым на стену гобеленом на фоне обоев нравящегося цвета. В темном конце прихожей за комодом поставлен на попа старый топчан. Тут же рядом в маленькой кладовке забытая котомка, какие-то ларьки, кульки и рундучок, а также что-то из другого семейства предметов.

В огромных зеркалах трельяжа отражается посреди зала, Валентина, одетая в длинный до бобрика ковра темный плащ с капюшоном. Она тихо стоит и смотрит на отражение убранства своих комнат, на свои бесконечные отражения в трельяже. Она размножена в далекую даль, и там далеко в зеркале стоит далекая чужая женщина. Ее лицо в тени капюшона, и не видно – мечтает она о чем-то чудесном или давно уже об этом не мечтает.

Все кругом твердят, что главное внутренний мир. Дайте справку, дайте статистику. Пусть на листке для краткости будут только цифры. Вот этот их длинный ряд это количество прожитых минут. А это количество почитанных слов, поделенное на число сказанных. Примерный общий вес предметов во внутреннем мире в килограммах и колонки их инвентарных номеров. Плюс балансовая стоимость дружелюбия. Плюс сотня причин с существенной долей уделенного внимания. И паническое разочарование переставленной мебелью. И далее всё строго по описи, длинный реестр неповторимости, как яркий воздушный шарик, который быстро взлетел в небо, но вдруг, коснувшись солнца, лопнул.

Сейчас перед трельяжем вдруг надо ответить, что это вообще значит. Да-да внутренний мир для каждого он внутренний и самый ценный, и можно верить, что кто-то его хотя бы оценит, хотя бы взглянет на него. Но что это вообще значит. Что это такое, этот внутренний мир. Спроси напрямую о ее внутреннем мире. Конечно, можно тут же отмахнуться и сказать, что если не догадываешься, то нечего и объяснять. Если не в состоянии увидеть, то не о чем и говорить.

Но проблема в том, что этот вопрос можно задать себе?. Что такое внутренний мир. Да, иногда, конечно, нахлынет мировоззрение какое-то. А разберись в нем, и оно не твое. Это мировоззрение. А что твое. Мелькают какие-то мрачные тени об упущенном времени, упущенных красках, упущенном свете, упущенных мелодиях, уже давно не существующих запахах и родных объятиях, о прошедших теплых днях, своем детском смехе, блеске зеленых листьев у самых глаз, пушистом белом налете на твердых сливах, разноцветные мелки? и голые коленки на летнем асфальте.

Но всё это давно уже не существует. Неужели внутренний мир это лишь что-то напутанное, намотанное на яркую детскую радость. Чем привлечь другого человека. Нечем.

Зеркала? вдаль переполнены пугающе чужим человеком. Посреди маленькой квартирки стоит прямо и высоко, без движения, скрыв лицо под капюшоном, крупно моргая, темный, черный тихий силуэт, одетый по моде сновидений.

Невыносимо страшно, но взгляд оторвать невозможно, двинуться невозможно. Все так заполнено этим жалким страхом, что кажется, не будь этого жалкого страха, не было бы и остатка жизни.

Сверкает темное небо, сверкают молниями темные зеркала. В голове ее мелькнула мрачная тень, нахлынуло. Пугай... Пугай... теперь это не имеет значения. И этот дождь, будь он даже последним; "последним, я сказала".

Было еще видно – и в тучах бывают прорези для глаз. Пройдя по краю болота, она чутко прозрела глубокое прозрачное место – безошибочное, чтобы мигом покончить. Напротив освещенные окна скелета прибавляли света, разгорались желтым и красным золотом. И там внутри в мельчайших деталях вырисовывалась толпа празднично разодетого и счастливого народа. Там даже вдруг откуда-то с потолка полетели какие-то желтые сверкающие бумажки, и все одинаково трясли головами, чтобы стряхнуть их со своих волос.

Валентина так заинтересовалась этим скоплением, этой гурьбой радости, что отложила свое намерение. Было всё как будто знакомо, но немного передвинуто, и она не сразу поняла, что смотрит на окна зала, где ей сейчас предстоит петь.

Стало смешно, когда она сообразила, что вышла из дома как раз к началу концерта, и поэтому шла в эту сторону. "Ну пусть ждут. Господи, как я буду жить без этого". И рассмеялась еще, вспомнив, что как раз жить-то она и не будет. А все со сверкающими бумажками в волосах начнут бегать по темным этажам, искать ее и быстро громко топать по всем лестницам. Ее и ее смех накрыл ливень, и исчезли эти окна.

Первый звук грома заставил вздрогнуть в окнах разом всех мелких млекопитающих, тех, что в этот момент стояли у своих окон и рядом с ними. Серьезные крупные капли широко сверху раскинулись всей своей большой организацией. Вначале их можно было отличить, как членов этой организации. Зависнув, переглядываются водяные шарики. Бились отделившиеся капли об уличные поверхности, кучи шлака град тихонько пересыпал толченым кристаллом. Но вот уже толпа. Упала вода, сразу вымокла улица, в лужах вдребезги сверкая. Промокли узлы на шнурках, бегут по лужам каблуки, у тётенек разъезжаются прически. Стоять нельзя, вместо каждой капли каждый камень. Лужи встретились и в реке утонули. Утонул и этот слякотный кисель. Вот теперь началось. Ветви все гнулись до воды, до белого запаха обломленных сучьев. Всем множеством швыряло слева, и тут же швыряло и сверкало справа. Створки запертых дряхлых ворот зуб на? зуб не попадали. Все длилось недолго, небо быстро устало кроиться, буря все затопила и кончилась. Как внезапно прерванный скандал.

Сросшиеся лужи еще рисовали с молний копии. И капли еще расставались с небом каменного цвета. Разо?халась уже далекая гроза. Лилось в водосток. В кривое ведро под худой крышей наберется много дождя. Под карнизом течет с живых волос. С беспризорного письма разъезжаются утонувшие слова.

Самую сырую часть дождя рвануло прочь, растеклось солнце, засверкала зелень, и духота раскурилась тысячами запахов. Лучистые воздухи уже идут, не разбирая луж, расшитые плащи волоча по грязи. Последние, и уже нагретые, капли стекали сверкающей ртутью по гладкой черноте давно сгоревшей стены.

Уже давно не было звонков, и в приемную никто заходил. Леночке, прилежно сидящей за своим большим столом, уже просто осточертело разглядывать узоры на ковре и обоях и дождь за окном. Чтобы как-то отвлечься, можно было самой отнести подписанные бумаги в отдел кадров. Попросив Танюшку посидеть на телефоне, Леночка не спеша пошла к лестнице, обдумывая, где бы еще задержаться и не заскочить ли в буфет.

За дверью отдела кадров оказалось незнакомое большое помещение и незнакомые угрюмо работающие за столами мужчины. Видимо, задумавшись, она ошиблась этажом. Но, выглянув обратно в коридор, она убедилась, что пришла правильно. В кабинете на нее опять никто не обернулся. Несмотря на то, что она никого тут не узнавала, она без церемоний подошла к столику с телефоном и набрала номер

– Алло.

– Алло, Алёнка, ну наконец-то. Не поверишь, только вот звонить тебе хотела.

– Алло, что...

– Мой Витька поздно ночью уже прилетел. Там рейс задержали. Но этот охламон не купил, представляешь. Говорит, не было таких сапог. Вот ленивый балбес. Наверное, лень по магазинам было дальше ходить.

– Алло! Мне Ивана Сергеича...

– )))

Поняв, что ошиблась номером, Леночка нажала на рычаг и помедленнее накрутила на диске тот же номер заново

– Алло. Это кадры Иван Сергеича, будьте добры.

– Леночка, это не Иван Сергеич. Это я вам набираю, чайку нам сделайте, пожалуйста.

– Ой! Сейчас, Танюше скажу.

Положив трубку, Леночка присела на стол и посмотрела на сидящих

– Милые мужчины, где у вас тут справочник Телефоны все перепутала.

Один из милых мужчин галантно подал ей мятую пачку. В ней все фамилии и телефоны были незнакомыми

– Да что это у вас за список, ни одного человеческого номера.

Леночка снова набрала отдел кадров

– Алло. А вы переехали, что ли

– Алён, мы еще в прошлом году переехали. Ну ты даешь. Приходи сегодня, Витька понапривозил всего.

Повесив трубку

– Да что ж такое!

Позвонила на свой номер, а там мужской незнакомый голос.

– Ой! Подскажите, а Танюша там далеко Я приемную набирала.

– Ну наконец-то, девушка! Не дозвонишься до вас. Мы такси уже давно ждем. У нас поезд через полчаса...

Леночка бросила трубку и пошла к выходу

– Ребята, выкиньте уже свой телефон.

Она закрыла дверь, в кабинете переглянулись

– А кто эта новенькая

– Вроде из швейного цеха.

– А ничего такая.

Леночка пошла назад к себе. И только она открыла дверь в приемную, как мимо нее в двух шагах с грохотом несся бесконечный товарный состав, над головой оказалось солнечное небо, под каблуками щебень. Чуть не сломав тонкий каблук, Леночка задом запрыгнула с потоком воздуха обратно в свой отклеившийся коридор.

С неженской силой захлопнув дверь, обеими руками она вцепилась в знакомую, родную дверную ручку, боясь, что дверь распахнется опять на рельсы. При этом она не сразу поняла, что теперь в уши еще и ревет сирена. Не веря своим выпученным глазам, неудобно согнувшись у своей двери, она только часто дышала и тупо смотрела на разлетевшиеся по коридору бумаги. По ним пробегали чьи-то ноги. Не понимая ничего, под оглушительно вопящей сиреной Леночка съехала на пол, уставившись в горящую под потолком красную аварийную лампочку. Ее маленькое тело, всё такое маленькое и удобное, сложенное на полу в виде удобного же зета, занимало мало места и никому не мешало. Притихшая, она незаметно сидела.

Эвакуация была начата немедленно, после того, как Марат, Баландин и Семенов не обнаружили болота на обычном месте. Они его вообще не обнаружили, сумев проследить лишь цепочку затопленных дождем участков в направлении скелета. А теперь отпущенная кем-то вода быстро расходилась обратно в степь и исчезала, выполнив свою транспортную функцию.

Второе путешествие в скелет, после первой поездки в животе Сиропина, болото предприняло самостоятельно.

Кроме Марата, Баландина и Семенова, кое-кто в скелете еще оставался, задержавшись, чтобы привести в порядок свои записи или сложить бумаги, чтобы застать всё на своих местах, все свои бумажные слова, после этой никому не нужной учебной тревоги.

Но в целом эвакуация была проведена образцово, и скелет быстро опустел, несмотря на неправильную панику, то есть на неправильное отсутствие нормальной сумятицы.

Сам скелет, наконец, ощущал себя скелетом, то есть большей частью пустотой. Легкой огромной пустотой, разглядывающей в себе все свои пустые размеры. Теперь было понятно, что раньше непрерывное суетливое движение людей внутри не давало расслабиться, а теперь можно было застыть в тишине. Еще длилась память о тепле многих тел, но память тихо мутнела, как капля воска, упав на ладонь, в миг отдает ей свою прозрачную искру, но еще хранит мутное, такое же телесное, тепло.

Много вещей существуют без присмотра. Такой вещью уже любил бы?ть скелет.

Нену?жно большой скелет души засохшей каплей на стекле глядел мимо, на мир. Всех отпустив, застыл обреченно открытый шлагбаум. Застыл воспоминанием нечленораздельным городом забытый горизонт. Слова освободились от вещей. Лес кругом без особых примет; он, может, замер от испуга. Чужое, деревья не узнаны и трава. Ручей, ты не узнан. И это небо, боюсь, тоже не узнaю. Зачем упря?мить память. Моя ли ты память. Обо мне кто помнит. Я камень, у тополей нет сердца, нет души в сирени.

Но всё хочет чего-нибудь другого научиться хотеть. Или хотя бы мечтает быть чьим-нибудь предметом в содружестве вещей. Цветы пахнут другими цветами. Слова, освободившись, прилипают к другим вещам. Нынешним летом популярны прошлого лета тени. Деревьям вспомнилось, как гибли прошлогодние листья. Бетоном мелко дробленые вздрагивают лужи и жадно ловят пыль незасеянной земли. Здесь пересеклась бетонка с муравьиною тропой. Рядом с краю пух идет пешком. Бордюр удавлен сорняками. Деревья мучают забор. В природе бетонки зеленые ростки беречь. Воздухи ерошатся с травой. Стена свой длинный старый шрам прикрыла плащом тополей. В ее окнах без стекла захлебнуться со всяким воздухом случается. За ними толпы комнат, а в них толпится солнце. Подоконник сдул сговор прошлогодних мух, и на нем в сонном блеске стеклянном остались быть лишь отстаканенные грани. На столе безграмотный ветер листает страницы. А на странице отщипанное время, слова о сне тропического цвета и забытости пожелтелое пятно. И рыжее всплыло на тонкое железо под стеклом. Истерлось по краям зеркалом поломанное небо. Вмазанный в стену одолевает злой сон. Но хочу думать над воспоминаниями с восторженного боку. Я там, это не я? здесь. Ты не помнишь, я помню за тебя.