Текст книги "Премия (СИ)"

Автор книги: Владимир Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Отсюда одна из высоких башен скелета казалась свечным огарком, торчащим из верхушек деревьев, которые слились застывшим позеленевшим воском. И снаружи, и внутри башня выглядела как обычное неоконченное строительство. Оно и было им. Но сейчас оно имело способность заканчиваться само по себе.

Незаполненные участки рядов панелей стен создавали вид обмотанного берестой огрызка или неоконченного процесса окукливания. И вот теперь после многолетнего мертвого сна невидимая гигантская куколка внутри проснулась и тяжело заворочалась с намерением исправить свой забытый с прорехами кокон. Гибкими движениями она начала быстро заполнять бреши в своей оболочке, легко сдвигая и дополняя ряды бетонных панелей, несущихся по направляющим. От легких материалов в свое время почему-то отказались, или о них не знали, когда задумывался этот гидравлический компьютер, щедро снабженный и щедро расходующий целые колоды осыпающихся от старости железобетонных плит. Скелет с изяществом тасовал и раздавал эти карты по этажам. Его легкие движения сопровождались грохотом и скрежетом, немыслимым для этого леса, для живших здесь многими поколениями птиц. Одной разбуженной тучей они смешались в сорвавшемся воздухе. Ряды железобетонных плит, непрерывно движущиеся по рельсам, создавая собой стены и перекрытия, соприкасаясь и ударяясь своими старыми сыпучими ребрами, производили трением звук рвущейся бумаги. Из бетона. Обезумевшая птичья стая, пытаясь перекричать, металась над этим непрекращающимся грохотом, над своим потерянным притоном, еще не понимая, что он потерян.

Под ожившим скелетом и под тучей птиц на аккуратной треугольной площадке между несколькими кубами пиломатериалов, идеальным брусом чистейшего бетона и обоймами панелей собрались многие сотрудники скелета послушать Семенова

– Товарищи! Нам нужны молодые ученые, умеющие свободно смотреть на мир и будущее мира. Что может быть лучше Быть молодым, смотреть на мир и иметь будущее. Наши молодые стажеры Боря с Аней вдохнули жизнь в забытые чертежи, всадили лом между бетонными плитами вопреки всесильному духу сомнений. Вот они перед вами, – рядом впритирку друг к другу стояли сияющие Боря с Аней, – и наши механики-гении, которые также вдохнули жизнь в эту забытую башню скелета, – тут же кучкой стояли сияющие механики-гении в красивых фуфайках. – Эта башня напрашивалась своей бесхозностью, был тут скелет недостроенный, а теперь достроенный. Но им, нашим, было нелегко идти босиком по осколкам мыслей, когда числа кадят в лицо, и формы трутся локтями, и смысл нижется по крупицам и крошкам; и всё кажется шуткой истины и даже пространственной шуткой; и свет во тьме это свечение ошибки. Все мы с вами знаем чувство еще не произнесенного и непроизносимого, когда тянешься и хватаешь воздух – вот и вся поимка; чувство, когда истлело предчувствие догадки. Но сегодня день другой. Сегодня справляет свое рождение скрывавшаяся тень – новая мысль. Этой мысли нелегко дышится. Воздух искривлен и исковеркан. Но отомрет владычество моды поколения. А эта прежде бесхозная башня скелета останется. Она уже есть здесь перед нами как отсроченное опровержение. Мы здесь с вами, друзья, затаив дыхание, открываем эту музыкальную шкатулку, зачарованные движением ее хрупкого ржавого механизма. И движение это не требует ничего дополнительного, кругом все уже выдумано до нас. Уже выдуманы изобретения. Эта каменная мелодия настраивается на импровизированные решения широчайших задач. От проблем кооперации в народном хозяйстве с учетом непрерывных изменений межотраслевых балансов до измерения информационной мощности жизни. И гибкого изменения алгоритмов жизни, и даже совмещение свойств генетических алгоритмов с нашей с вами жизнью, друзья. Решения эти архитектурно прекрасны и архитектурно осязаемы. В них даже можно жить. Здесь, друзья, пройден путь преодоления трудностей двоичной гидравлики. В этом Боря с Аней опирались на свою перфорированную четверть бита в минуту, так называемый четырехминутный бит. От картонных моделей, которые они терпеливо собственноручно клеили, к вездесущему самоклеящемуся бетону. В чистой суровой пустыне бесконечных множеств странствуют наши умы. Мы очарованы этим миром. Мы смотрим вдаль, мы смотрим на отсутствие границ для маленьких структур нашей интуиции. Мы созерцаем себя в состоянии счастья от того, что бесконечность открыта для нас всегда. Именно это ее свойство вдохновляет наше счастье. И скелет всегда будет одним из таких соединений нашей интуиции. Соединение бетона, железа и – жизни. Праалгоритма. Повернитесь налево – вы увидите болото, повернитесь направо – вы увидите скелет. Болото и этот лабиринт скелета – метатеория жизни. Мы стоим между ними, мы внутри линии, где жизнь изучает саму себя и раскрывает свой рецепт. И это соединение, этот Цуза?менфасун селится отныне в скелете как его душа. Перед вами гибкий лабиринт внутри меняющихся лабиринтов древних живых алгоритмов. И даже прохождение одним лабиринтом другого – всё как в жизни, друзья. И всем нам иногда очень нужно уметь почувствовать себя лабораторной мышью, – сказал Семенов в заключение.

И все воспользовались этим предложением, двинувшись всей толпой в жующий свои кости скелет. Неопределенность и зыбкость конструкции здания возбуждала дикие мысли, но страха не было из-за того, что у входа уже стоял Сиропин, у которого все традиционно привыкли спрашивать подробности предстоящих мероприятий, хотя он их никогда не организовывал и не начинал первым. Поэтому когда увидели, что у входа стоит Сиропин, всем, как всегда необоснованно, показалось, что мероприятие уже давно организовано и уже началось, что Сиропин уже побывал благополучно внутри и вернулся, чтобы их всех благополучно встретить. Хотя Сиропин как раз наоборот был поставлен тут Семеновым, чтобы предупреждать зевак об опасности конструкции, и чтобы никто не смел соваться.

Сиропин с неподражаемым каменным лицом отвечал односложно "нет" на все просьбы поглядеть, войти, пролезть. И это, как многие потом говорили, сыграло свою определяюще соблазнительную роль. И Сиропина впоследствии все признали организатором этих не слыханных для скелета беспорядков.

Но абсолютно никакой давки у входа не было. Кругом собрались люди организованные, и ломиться внутрь сразу не стали. Решили сначала поделиться, как обычно бывает на всех спортивных мероприятиях, на две команды. Кто-то из кадров принес фотографии, увеличенные для доски почета, их нацепили на спины первой партии вместо номеров участников команд. Откуда взялась такая идея порядка не понятно. Ведь кому-то даже досталось приколотое на всю спину его же красивое большое фото.

На старт встали двумя ровненькими рядками, первыми пошли номера Крандиль, Боцман, Мамочкин, за ними тут же нырнули Ярлович, Нинин и прочие, как парашютисты, прыгающие снизу вверх. Все остальные, болея за свою команду, чинно вошли и болели.

Орать приходилось всем из-за непрерывного грохота обглоданных панелей и визга трущегося большого металла. Но внутри было кругом светло и вкусно пахло машинным маслом. Кое-кто рефлекторно надел висящие тут белые халаты; пристроившись к рычагам, они уже пытались регулировать древнюю силовую установку. Возможности ее регулирования можно было пересчитать на двух пальцах, но ужаленные манипуляции белых халатов не останавливались ни на секунду. Реакции вращающегося здания на эти действия уловить было невозможно, иногда лишь загоралось красное аварийное освещение и совершенно неслышная в общем многослойном рёве сирена.

Смельчаки наверху находились в калейдоскопе полов, стен и лестничных пролетов. Им очень помогала поддержка зрителей снизу "Престаньте плохо бежать". "Продолжайте упрямо обходить эту стену". "Да не туда. Посмотрите на себя". "А теперь стремитесь вверх".

Верхолазы обходили подвижные тупики, переступали по движущимся платформам, неловко балансируя руками, боясь схватиться за скользящие стены, хватались за пиджаки рядом стоящих, проезжали друг дружке навстречу и разъезжались, кричали что-то вниз в ответ. Им очень помогало что-то из двух осознание бессмысленности или единение с кажущейся бессмысленностью.

Вероятно, целью этих гонок наперегонки было соединиться всем наверху. Однако выяснилось, что никаких столов наверху нет. Не накрыто, ничего не приготовлено, опять не организовано. Эта выходка Сиропина вызвала не негодование, а еще большее общее веселье. Тут же по уже зарегистрированным путям перемешанных пунктиров этажей по рукам наверх передавались стулья, столы и всё прочее необходимое по известной схеме.

Наверху скоротечно прошло награждение победившей команды, и все остались вращаться и разгадывать Цузaменфасун. До поздней ночи. Язык минералкою щипало, и уже в кармане пиджака липко присыхал икрою бутерброд.

Имелся вечер, и все постепенно сходились, что именно в применении к такому соединению объектов Цузaменфасун уже не звучит как банальное, ни о чем не говорящее, крайне скудное понятие. Что толку в том, чтобы копаться в сонном воображении, различать и домысливать там, в бесцветном тумане, какие-то образы из смутных, зыбких узоров. Тем более, что толку принимать всерьез эти образы из осколков мыслей; что толку опираться всерьез на мнимые объекты интуиции, тут же тонущие в жидкой дымке после краткой, еле различимой вспышки. Но эта вялая вспышка суть предвкушения интуиции. Эта тут же погасшая вспышка еще отрицательная величина на одномерной шкале мышления, она болтается во всех измерениях пугающего незнания без опоры, в нигде; ее уже нет, и была ли она.

Отрицательное и беспокоящее впечатление. Еще не существующее впечатление. Нужно еще добраться до нуля, до осязаемого начала, до одномерной твердой линии, до скудной одномерной опоры. Но если получится добраться, получится получить эту голую почву под ногами нерожденной мысли, то уже не будет пути назад. Ступив на эту дорогу, никогда не будет пути назад. Мысль не хочет и никогда не захочет остановиться.

Конечно, ступить первому на суровую холодную безводную землю страшно. Там дым вулканических испарений, там першит в горле и очень скользко под голыми ногами. Не страшно не ступать туда, остаться в уютном многомерном дзэн. Тепло и спокойно в пафосном созерцании своего умиротворенного состояния, пафосном просветлении, за которым не стоит ничего, кроме пафоса. Дзэн – умирающее умиротворение. Высыхающее тело. Бессмертное ничто. Цузaменфасун – беспокойное понимание несуществующего того, чем оно еще может только быть, соединение возможностей. Живое тело. Влажное.

Чуть насветло назавтра маленьким одиноким зыбким социально-нечётким миражем плелась по пустырю фигура Мирона в фуфайке с белой надписью на спине Zusammenfassung в красивом готическо-пошехонском стиле.

На несколько сотен гладких километров вокруг не было такого концентрированного центра механической жизни как скелет. Скелет для Мирона был единственным пригодным для обитания местом, маленьким островом посреди океана мертвой для него природы, которой дела нет до колеса или поршня, хотя нет, что-то там про поршни у нее было. И этот крошечный механический мир был богаче живыми видами, чем Галапагосы.

Мирон был поглощен богатством скелета, красотой этого затерянного островка. Он хорошо ориентировался в его западной части, восток был знаком лишь живописными пунктами.

Эволюция механической жизни была представлена тут прекраснейшими из ее чудовищ, и она не останавливалась. Интерес исследователя не мог тут угаснуть, он едва успевал. Успевал хотя бы восхититься плотностью механических чудес. Или удивиться даже, как можно устраивать маскарад из жизни машин. Как можно кичиться званием изобретателя, которое почему-то ставится выше звания механика. В совершенстве изучив природу механизмов, Мирон не понимал, как можно машины выдумывать. Что проку в выдумке.

Мирон никогда не был одинок среди машин, не было времени думать, что он один тут человек в мире, переполненном машинами. Они принимали его за своего. Такая адаптация имела свои последствия. Например, Мирон мало пользовался речью. Он, конечно, иногда говорил с машинами, но его никогда не смущало, что они в ответ лишь блестят глазами своих стекол. Они его понимают, он понимает их, слышит шуршаний живые вереницы, этого достаточно. Мирон знал каждого из них и мог узнать каждого за километры. И сам хотел таким бы быть. Когда прибывали нервные новички, он мог их успокоить, сказать им, что их хорошо примут в нашем приятном обществе. Идиллия.

С некоторых пор она была нарушена. С тех самых пор, как появилось болото. В тот день Мирон сорвал резьбу, и ключ вырвало из его рук. С того дня беспокойство машин нарастало, как в табуне лошадей, чующих близкий резкий волчий запах.

Теперь жить тут стало просто не выносимо. Прибывающие поезда с сочувствием глядели на тех, кто не мог отсюда отлучиться. И с пустыми глазами тепловозы спешили прочь, стараясь вобрать в себя побольше километров рельс, мостов и тоннелей, чтобы отгородиться от скелета, от болота реками и горами.

Мирон не знал, чем помочь. В нем подгорело зажигание, он чувствовал себя отработанным, выхлопным газом дизеля. Ничто не удивляло и не раздражало, лишь неразличимо что-то саднило на периферии его пустого потревоженного спокойствия, как жужжание единственного ночного комара.

Болото стало последней каплей. Еще до болота Мирона уже точила мысль. Машины не только ломаются, это не беда, он может починить все. Машины могут стареть. Засыхает в них какой-то свой железный корень. Раньше он верил, что эти друзья народа совершенны. Жизнь в машинах виделась прекрасной, то есть безмятежной, то есть вечной. "И вам снится всё, что не может сниться мне". Конечно, разлучались шестеренки. Но единение, этот подмеченный цузаменфасун, был очевиден в машинах. Они были венцом творения. Мирон не хотел отпускать осколки той мечты, каким хотел бы видеть он себя. Среди машин. Но вполне понимал, что не только он не в силах вырастить в организме дополнительную функцию.

Он вяло волокся вдоль длинной стены нашего депо, декорированной прекрасными паровозами на еще больших осколках штукатурки. Не разбирая дороги к гаражу, он прошелся по широкой луже, на которой бензинное пятно расползлось своим волнистым попугаем. В гараже были изменения. Не понимая ровно ничего, Мирон пошагал в дальний темный конец двуокисной тишины, откуда доносился ровный звук выхлопной трубы и мудреный запах выхлопов, и что-то сопело тормозами. Тут вдруг снова забормотало в тени, Мирон уже присмотрелся и увидел бормочущего. Бормотал ЗИЛ. Это тот, что вылез из болота, тот, что пытался болото откачать, высосать с территории, и бесславно тогда же, там же и тут же стух. До сего момента он не был жив в своем углу, а потому невидим. Тем радостней было видеть теперь это рычание, воспитанно сдерживаемый игривый голос проснувшейся громадной овчарки, которой очень хочется погулять.

Сам открылся дрессированный капот, а в Мироне рефлекторно приоткрылись клапаны. Он еще не вполне верил, но уже медленно и негибко нырял под грузовик и с трудом выныривал к открытому капоту. Он спешил и дергался, спьяну кровянил пальцы, но не останавливался. Он боялся потерять такт чудом ожившего двигателя, но уже не мог скрыть улыбку в пушистых усах.

Мирон нагнулся над мотором, почти лежа на нем. Вдруг стукнула высокая стальная дверь гаража, послышались шаги. Мирон вздрогнул и запутался в моторе спецовкой на животе. Не хватало опоры рукам, чтобы распутаться, ноги болтались и могли коснуться пола самыми носками. Мирон опирался на грудь и подбородок, пытаясь дотянуться снизу и распутать, при этом подтягивая висящие на решетке радиатора колени, чтобы оттянуть живот и дать больше простора рукам. Шаги уже приближались, ЗИЛ, не в силах помочь Мирону, косился округлыми фарами в сторону шагов и начинал уже нетерпеливо шипеть на Мирона и теребить свои ремни.

Прижатый в согнувшемся положении Мирон хотел уже было сказать приближающимся шагам "Да мы ничего. Я только заглянул помочь поправить и запутался". Но говорить не пришлось – шаги близко свернули и удалились. Мирон еще раз дернулся, что-то треснуло, и он освободился.

Мирон выпрямился и замер. ЗИЛ взревел мотором. Мирон вытаращился в огромные смеющиеся глаза ЗИЛа, не понимая, почему тот потешается над его испугом. И заржал сам, показывая пальцем на радугу в облаке самых густых выхлопов, которую грузовик с голосом человека не мог видеть, но вот-вот должен был почувствовать своим задом. Они стояли, обнявшись, и смеялись друг над дружкой, и каждый о своем. Мирон в приступе смеха полетел под капот верхним концом вниз и даже закружился легким перышком.

Позже тов. Блажная говорила, что, со слов другой дуры, пропавший грузовик выехал за ворота, и за стеклом кабины никого не было. Но мы, конечно же, в это не верим. А точнее даже не в это, а в то, что старушки нынче верят в призрак тепловоза и в сбежавший грузовик.

Тов. Блажная в раздражении махнула рукой и побежала за далеко удалившейся спиной Филиппыча, которого она давно искала, потому что тот обещался ей помочь с ее шкафом хромым. Догнала она его очень быстро. Было видно, как две фигурки, почти слитно выступая над поверхностью на фоне чистого неба, разговаривают, махая руками и даже не замечая, что оба стоят посреди обширной лужи, в которой лихо скакала облаков толпа, и в просветах на дне неба синеет белый свет. Филиппыч, скрывая телодвижения радости от внимания к себе, показывал Блажной, что один палец для передвиганья мало. Но та все равно показывала намерение тащить его обратно в скелет и другой рукой махала, что всё это глупости, глупости-глупости! Там глядишь, нет-нет да и да.

– Сиропин, хоть вы помогите нам с этим шкафом.

Перед Сиропиным стояла женщина в синем халате и тянулась взять его под локоть и куда-то вести. Пока он пытался вернуться к действительности, его уже мягко втолкнули в какой-то кабинет

– Вот тот у окна нужно придвинуть вплотную к этому. Никого не допросишься, а Филиппыч один. Хорошо, что вы такой хороший. Ну, взяли, мальчики.

После непривычного тяжелого усилия над шкафом, который даже не потрудились разгрузить от кип чего-то ненужного, и который, наконец, удалось куда-то задвинуть, Сиропин устал надрывно, до тошноты. Он не выделялся силой и в молодости, а теперь он был уже мужик пожилой с залысиной, он всю жизнь был откровенно маленького размера. Тряслись руки, спина и ноги. Его усадили обливаться потом и пить чай.

В каком-то размагниченном помутнении он пошел к себе в архив. У себя он было взялся за свои папки, но в коридоре непрерывно хлопали дверью во двор, и в голове в такт глухим ударам начиналось почему-то какое-то танго и сбивалось опять в начало. Под скрип и стук, под невыносимое танго он вдруг ясно решил, что откладывать дальше – это изводить себя дальше. Сегодня он пойдет, поборет себя, и все решится.

И он представил себя склонившимся над темной гладью воды, а над ним дубравы и сказочный дух. Почему-то вспомнилась сказка про Иванушку, который не послушался сестрицу Аленушку и напился водицы из козьего копытца. Такой поворот мыслей на фоне начала разрешения долго мучавшего его демонического противоречиея вверг его в недоуменный ступор.

– Сиропин, иди сюда, – закричали с открытого подъезда. – Вот тут досточтимый специалист твердит, что Весотехник завтра проиграет.

– О чем вы, уважаемый – спросил Сиропин, выглядывая в коридор. В другой момент он бы расчихвостил любителя. Сейчас перед его глазами стоял Иванушка, тупо глядящий на свои копыта. – Весотехник в последних шести играх не проиграл.

– Ну... слыхал – никто не ожидал от Сиропина такой лаконичной неопределенности убеждений.

Сиропин вернулся на место. В носу его был болотный запах, которого никогда не было в его носу, потому что он никогда в жизни не был вблизи настоящего болота, затерянного среди лесов, топкого, безлюдного.

Пытаясь сосредоточиться на папках, он отгонял тревогу по поводу предстоящего свершения. Тут, за его окном лежало это болото, готовое поглотить его душу. Но он, как и все, суеверно боялся даже смотреть в ту сторону, не то что приближаться. Он опять представил себя в одиночестве танцующим танго на бетонке, как он с прямой спиной, прижав к себе какую-то невидимку-партнершу, сосредоточенно вращаясь с неумелыми выпадами, пугливо переступая редкие трещины, удаляется к болоту.

В 1800 на плитке закипели яйца.

– Хлебцов с вратаря уйдет. Кто же будет

– У Солонинина хорошая реакция.

Тут уж Сиропин, презрительно фыркая, выскочил

– У Солонинина реакция

– Так ведь он не пропускал на замене.

– Так ведь никто же и не бил в его ворота, – сказал Сиропин, уже думая о своем, и вяло пошел назад под часов теньканье.

– Ну тогда Майский или Ходячий.

– Ходячий! – продолжали кричать в коридоре, – Ну тогда уж, по-вашему, и Коленко кандидатура. Да его даже в дворовую команду не возьмут.

– Он дырка, я согласен.

Еще немного пожевали футбольную мочалу. Без Сиропина не очень получалось. Все стали недалеко расходиться.

– Это всем еще аукнется.

– Что

– Аукнется, говорю. Глухой пень.

– Что

– Глухой пень, говорю. Глухой пень.

Сиропина перестал интересовать футбол. В каком-то неискреннем возмущении он ерзал на стуле, перетасовывал бумаги и никак не мог разобрать их по датам, не мог отличить входящего от исходящего. Футбол, конечно, это фундамент соединения пролетариев, этот феномен сравним с электрификацией всей страны. Голоса раздражали, отвлекали. От чего Он закрыл поглуше дверь и хотел уже спрятаться в проходе между высокими стеллажами. И тут же в дверь просунулась голова в таких же как у него черепаховых очках

– Сиропин, вы подписались на "За работу!" – и тут же исчезла эта пучеглазая голова как улиточный рог, не дожидаясь ответа ни доли секунды.

Сиропин вспомнил о ползущей в его детстве улитке и подумал в чем дело, к чему дергаться, это рано или поздно случится, иначе быть не может. Сразу полегчало и стало ясно. Текущий момент Сиропин увидел как иллюстрацию глазами читателя своей будущей биографии. Заляпанное окно и пятна стен замерли яркими фотографическими цветами на глянце между печатными страницами с описанием места явления великого пути.

Затхлый воздух архива потянул целлюлозной сладостью. И под рукой Сиропина стеллажная полка съехала со своего кривого гвоздя, обвалила нижние, и шелушащиеся папки ссыпались большой песочной кучей. Странное дело папки не любили Сиропина. Хотя, казалось бы, кого еще бы им любить, он тут один среди них.

Но случилось еще более странное дело Сиропин ушел, шагая прямо по ним. А они еще продолжали шуршать и ерзать в неисполненной злобе, не получив его страданий, его обычных слезящихся проклятий.

Он с удовольствием съел ждущую его с утра в пакетике на столе булочку. В коридоре Сиропину встретилась уборщица, когда он на ходу дожевывал вторую. Она привычно принялась выговаривать "Все уже разошлись. Сиропин, идите уже и меня не задерживайте". Но говорила она уже в его удаляющуюся спину, и ей пришлось его догонять, чтобы закончить.

А когда закончила, она остановилась. Какое-то время она стояла уже одна в кромешном пустом длинном коридоре, который в необычной здесь для нее позе тихо стоящего на месте человека казался ей совсем не знакомым, как сокращающееся темное чрево заглотнувшего ее старого змея.

На улице мир еще соблюдал наружное приличие. Но эта улица продолжала оставаться длинной, несмотря на то, что Сиропин все быстрее шагал вперед по разбегам трещин на нежно-сером бетоне.

Стоящие недалече под окном студенты-практиканты, которые еще не решались без разрешения разойтись, без звука наблюдали, как солидного вида мужик, не оглядываясь, направился в дремучий лес и скрылся в нем с концами. До этого момента они обсуждали среди цветов и запаха конфет, кого послать искать их научного руководителя, но теперь стало очевидно, что им всем следует просто ждать здесь и никого не беспокоить.

День пронесся в вечер и на всё горстями остатки света разбрызгал. Дорога, словно нарочно, не сворачивая и не отдаляясь от болота, все же к нему не приближалась. Это почему-то напомнило Сиропину его вращение в воображаемом танце с воображаемо-невидимой партнершей, которую забыл подрисовать Вольф на своей трафаретной схеме.

Небо крутилось, скидывая свет яркими колотыми кусками. Сиропин знал, что был неважным танцором, и, вращаясь в танце, он пугливо косил глаза в сторону, туда, где на краю танцплощадки столпились тополя, приглашая на танец серый столб, при этом очень раздражали их увязшие ноги рядом со скучными стеклами подвальных окон. Чтобы избавится от этого, Сиропин сосредоточился на красивом спокойствии других столбов. Номера на них шли не по порядку, и Сиропин понял, что так и должно быть. И действительно, чем ближе к болоту, тем номера столбов становились поэтичнее.

Сиропину казалось, что он идет совсем по другой земле, чем та, по которой он ходил раньше. Когда он отошел от сферы выхлопных газов, которые лезли ему в ноздри, – автомобильное движение в скелете было не хилым – в носу все прояснилось, он даже не узнавал эти благоухающие заросли, которые негостеприимно пытались коснуться его лица внутренней бледной шершавой стороной своих листьев, чтобы не пропустить его дальше. Напрасно. Он был рад. Сиропина чрезвычайно приятно взволновал сам факт, что он смог заблудиться в родном скелете. Что-то в нем отказалось от поиска ориентира и освободилось, прояснилась мучительная муть, которой заволакивались перспективы бесконечной лесной зеленой топи. Его хлестали ветки, а он в упоении – чем – все шел.

Кусты хлестали по щекам не сильно, и произошел оптический обман, он вышел к болоту не с той стороны, к которой шел. Он увидел скелет, стоя на другом краю болота, как человек, который пришел с пустого голубого горизонта сквозь водяной туман. С красными щеками и горящими глазами, и он ими крупно моргал.

Сиропин пытался уяснить себе свое близкое местоположение с болотом. Оказывалось теперь, что это произошло впервые. Нет, болото всегда естественно присутствовало в его мыслях, и занимало в уме давно отведенное ему место. Но сейчас, когда это место впервые оказалось в реальном фокусе, наступило смешное и грустное молчание. И Сиропин не знал, как это молчание прервать, и не знал, что он, собственно, должен сделать, находясь у самой своей метафизической цели, чтобы эту свою цель достичь.

Тут рядом, с другого края, Баландин, макая в болото какое-то чайное ситечко, сначала не поверил своим глазам, когда увидел в гладкой воде опрокинутое жадно шагающее отражение Сиропина.

Наконец, почуяв его смешливый взгляд, и Сиропин заметил Баландина, и как человек, осознавший внезапно, что за ним подглядывают, решил сделать вид, что он давно уже знает, что на него смотрят, и его не волнует присутствие посторонних, но что ему все же помешали, и ему пора.

И, чтобы уверенно завершить эту ситуацию, чтобы показать, что он тут, собственно, ради вот этого самого и делает это постоянно, когда долго тут гуляет, Сиропин присел над водой так же, как Баландин присел на том берегу, и хлебнул с руки воды из болота.

Он не ожидал приятного вкуса, он приготовился к речному запаху и даже к запаху рыбному, но в нос дало привычной хлоркой, как будто из-под крана хлебнул, что он обычно делал в туалете на своем первом этаже. Это неприятно смутило и поэтому полезло назад, но он не плюнул. В голову, почему-то, тут же полез футбол и футболизация всей страны; и настойчиво проявилась ярко-красочная вкуснейше-пахучая картинка, что в буфете скелета только что появились вместе с еще шипящим щипучим видимым в лучах дымком длинными плотненькими рядками по-местному восхитительно жареные толстенькие с волшебной чуть хрустящей подкопченой корочкой ногастые цыплята, сметаемые обычно в полчаса, и нужно брать без промедления – никто еще не знает, но сейчас узнает.

Баландин на том берегу с большим и растущим интересом в упор смотрел, что делает Сиропин. И когда тот чуть не утопил в болоте упавшие с носа очки, Баландин уже еле сдерживался, чтобы не лопнуть. Какой подарок, какая редчайшая умора на фоне этих роскошных декораций. Сиропин, присев как мог, с брезгливой опаской выуживал свои очки за самый кончик, и его пальчики вытягивались и втягивались обратно в кулачок. Эти кадры обмеревший Баландин крупным планом сразу записывал непосредственно в долговременную память.

Выловив свои очки, Сиропин все же не стал доставать из воды мгновенно разбухшую и мгновенно погибшую истрепанную детскую книжку сказок, которую все это время, как оказалось, сжимал тот самый кулачок Сиропина, – единственную, кстати, подходящую из всего огромного архива книжку-справочник по чувствам Сиропина последней недели.

Обратно к скелету Баландин и Сиропин тронулись вместе. Дождавшись друг дружку, они сошлись на тропинке и поздоровались. Тропинка была очень узкая и позволяла двигаться только гуськом, но из вежливого намерения начать светский разговор Сиропин и Баландин шли рядом. Получалось это очень неловко. Вернее, разговаривать было не то что неловко, разговаривать пока вообще не получалось – неловко было идти рядом; левая нога Баландина и правая нога Сиропина не помещались на тропинке и наступали в высокую траву, оступаясь и иногда запутываясь в ней. Эти усилия при ходьбе какое-то время помогали обоим оправдать затянувшееся молчание. Вскоре их движение обрело ритмичность хромающей походки и даже некоторую симметричность взаимных колебаний; один из ботинков и одна из штанин обоих позеленились и обильно опылились. Они невольно опирались плечом к плечу и со стороны сливались в одно большое свирепое пыльное сиамское тело, одетое в две пары брюк.

Баландин, который никогда не знал застенчивости ни с одним даже совсем не знакомым человеком, ни даже с их группами, теперь впервые в жизни испытывал подобную неловкость молчания и уже с долей паники пытался примерить к вниманию Сиропина хотя бы какие-то отвлеченные смешные истории. Но с Сиропиным не совпадали никакие начала, и немыслимы были никакие концы даже самых коротких анекдотов; и не все из них могли сейчас всплыть до конца в памяти. И вдруг вспомнив про болото, он и его никак не мог совместить с Сиропиным, ни с выражением его лица, ни с допустимыми координатами этого лица в пространстве.

Тут, к счастью, Сиропин твердо указал, что ему в ту сторону, и они разошлись на красивой цветущей развилке тропинок, так и не сказав друг дружке ни слова.

Сиропин никак не сочувствовал Баландину в его переживаниях, потому что сейчас в его ясной голове в прямом смысле гулял свежий ветер. Сиропину как ветру нужна была только свобода и тяга, и его потянуло к пустым корпусам, в древнейшую пустейшую часть скелета, где можно было продуться по прямым трубам коридоров пустых этажей и лестничных шахт, посвистеть в пустые окна.