Текст книги "Князь Игорь. Витязи червлёных щитов"

Автор книги: Владимир Малик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Княгинюшка, вели сменить нам блюда.

Округлое лицо Анны озарила весёлая улыбка, блеснули ровные, ослепительной белизны зубы, заискрились черные глаза, и она с лукавинкой в голосе, в котором едва слышался далёкий отзвук говора дреговичей, спросила:

– И женской компании теперь к вам можно присоединиться?

– Конечно же, милая моя, конечно, – ответил князь Рюрик.

3

Тысяцкий Шварн, пожилой, рыжебородый человечище с тяжёлым оловянным взглядом и крупным крючковатым носом, вбежал в княжеские покои задыхаясь, словно за ним кто гнался. Прямо с порога закричал:

– Беда, княже!.. Беда!

Владимир с княгиней Забавой и их двое маленьких детей сидели за столом – завтракали. Ранние солнечные лучи прорывались сквозь узкие стекла высоких окон и озорными зайчиками бегали по цветным глазурованным плиткам, которыми были облицованы стены покоев. Вкусная еда, весёлые шалости ребятишек, милая улыбка красавицы-княгини, игривые блики солнца – всё это настраивало на мирный, блаженный лад. Поэтому испуганный вид тысяцкого и тревожный смысл его восклицания не сразу дошли до сознания князя.

Он отложил ложку и с усмешкой спросил:

– Что там тебе спросонья привиделось – половцы или пожар?

– Хуже, княже! На Глебов Игорь напал с дружиной северской, сжёг город и подол, а людей несчётно посёк!

Владимир резко вскочил. Кровь отлила мгновенно от лица, оно стало бледным.

– Игорь? Откуда он там взялся? Кто поведал такое?

Шварн обернулся, хлопнул в ладони и крикнул в раскрытые двери:

– Ивашка, зайди! – и пояснил, вновь со страхом глядя на князя: – Это глебовский закуп…[50]  [50] Закуп – тот, кто взял у князя или его наместника заем, ссуду («купу») и за это исполняет феодальные повинности.


[Закрыть]

В покои робко вступил молодой коренастый смерд в белых полотняных штанах и лаптях, в потёртом латаном кожушке, подпоясанном обрывком бечёвки. Руки судорожно мяли облезлую заячью шапку. Он истово склонил в низком поклоне растрёпанную лохматую голову.

– Когда это случилось? – гневно спросил князь.

– Вчера, прям опосля обеда, княже. Налетели севрюки на Глебов со своим князем. Лютовали, как половцы! Убивали всех без разбору, хватали жён и девчат, грабили жилье и сараи, ворвались в город… Я уехал о ту пору в лес по дрова, токмо потому спасён был…

– А где же была сторожа? Где был тиун Карпило?

– Никто же напада не ждал… от соседей, ведь…

– Не ждали… Спали… Псы смердящие! Бездельники! Карпилу повесить! Если жив! Проворонил ворога, в город впустил, не защитил! Я давно приметил, что он лишь о себе заботу имеет! А для князя повинность исполнять обленился! Его счастье, если со всеми погиб! – Владимир на некоторое время замолк, уставясь на смерда невидящим взглядом, долго о чём-то думал, потом тихо спросил: – А Игорь? Он ещё там?

– Был там, когда я из Глебова сюда бежал…

На Владимира страшно было смотреть. Яростный гнев обезобразил его красивое лицо. Лютовал на Игоря и одновременно на себя досадовал, что дал повод Игорю для нападения. Главное – не уберёг свою землю и своих людей от его мести, не подумал, не сделал ничего для этого.

Ивашко стоял ни жив ни мёртв. Съёжился, втянул голову в плечи и, по всему видно было, ждал, когда гнев князя падёт и на него.

В это время к князю подошла перепуганная услышанным княгиня Забава. Светло-красное платье свободно облегало её стан. В глазах стояли слезы. Она положила свою руку на руку Владимира.

– Что, мой княже? На Игоря с мечом пойдёшь?

– Да, пойду! Он всегда не любил меня! Ненавидел! Я за всё ему отомщу!

– Но ведь ты первый, княже, его обидел! Ты послал на его землю свои полки!

– Я его людей не дозволил убивать! – повысил голос Владимир. – Ну, потрепал для острастки несколько его городков и селений – только и всего… А он кровь пролил!

– Княже, я поеду в Чернигов к отцу, князю Ярославу. Он вас помирит…

– Об этом и не думай! Пока жив буду, ничего не прощу Игорю! Я сейчас же отправлюсь, догоню его и покараю оружной рукой! – И тут же приказал тысяцкому: – Шварн, труби сбор! Немедля выводи дружину! Мы его догоним – и пусть Бог рассудит нас!

Шварн выбежал из покоев. Ивашко, не разгибая спины, выскользнул вслед за ним.

Забава горько заплакала. Она очень любила мужа, прямодушного и бесстрашного князя Владимира, и с первых дней замужества стала бояться, что потеряет его. Забаве ещё до свадьбы нагадала ворожея, что счастливою будет в замужестве, но недолго продлится её счастье.

– Я боюсь потерять тебя, ладо мой! – уронила голову на его плечо.

Владимир погладил пышные черные косы жены, поцеловал в голову.

– Не плачь, княгинюшка! Ещё не выкован тот меч, что прервёт нить моей жизни!

Всем было хорошо ведомо, что излюбленное оружие князя – меч и что мало кто из самых опытных воинов так умело владел им, как Владимир.

– Да, меч, может, и не выкован, – удручённо, будто говоря сама с собой, произнесла Забава. – Но можно ли тоже самое сказать о далеко достающем копье или слепой стреле?

Князь ничего на это не ответил, а легонько обнял её за плечи и подвёл к играющим с нянькой детям.

– Береги их, а обо мне не волнуйся!

В тот же день переяславская дружина прибыла в Глебов. Ещё издалека воины увидели черные груды пепла, обгорелые столбы и закопчённые стены, окровавленные трупы на снегу да бездомных собак на пожарищах. Напуганное быстро приближающимися всадниками, в небо взвилось чёрное воронье.

Кое-где бродили, как потерянные тени, согнутые фигуры глебовцев, которым посчастливилось спастись. Таких было мало, а трупов – не счесть…

Владимир мрачно оглядывал все. О чём он думал? О своих несчастных подданных, что приняли мученическую смерть не от рук чужеземцев, а от мечей своих же людей? Об Игоре? Или о ссоре с ним в далёком поле за Пслом?

К нему подвели женщину, растрёпанную, простоволосую, с красными от слез глазами. На расплетённой косе запеклась кровь.

– Когда уехал отсюда Игорь? – спросил Владимир.

– Да сегодня рано поутру и поехал клятый!.. Целую ночь его ироды грелись возле пожарищ, варили и жарили птицу, свинину, нажрались, чтоб им подавиться, а уже потом поход протрубили…

Владимир взглянул на Шварна.

– Догоним?

Тысяцкий насупился, отрицательно покачал головой.

– Догнать-то, может, и догоним… А потом что? Мы не знаем, сколько у Игоря воинов… Да и снег вот-вот растает – распутица… застрянем где-нибудь в дороге… Нет, княже, не следует теперь догонять! К тому же кони устали – мчались ведь мы сюда от Переяславля не переводя духа…

Владимир и без Шварна понимал, что гнаться сейчас за северянами рискованно. Если б застал их здесь, то не раздумывая начал бы сечу, а догонять, когда Игорь уже Бог знает где… Шварн, как всегда, дал мудрый совет: погоня к добру не приведёт.

– Тогда – в город. Посмотрим, что там. – И князь тронул коня.

Такие как Глебов древнерусские города, как правило, располагались на возвышенности. Верхняя, центральная, часть – большая или меньшая крепость – обнесена обычно земляным валом с деревянным палисадом и заборолом по нему. Низина – не укреплённая часть города, где жили ремесленники, смерды, закупы, холопы – называлась подолом, а позднее, в северо-русских городах – посадом.

Владимир в сопровождении бояр, полусотни дружинников проехал по подолу и поднялся на небольшой пригорок. Городские ворота открыты, мост опущен. Повсюду лежали посечённые глебовские воины. От деревянных домов остались груды головешек. Огонь добирался и до заборол, но влажное после зимы дерево не хотело гореть – тлело, обугливалось, и теперь палисад изнутри стоял чёрный, мрачный.

Город Глебов, основанный совсем недавно князем Глебом, перестал существовать.

– Найдите мне Карпила – живого или мёртвого! – крикнул Владимир дружинникам, что разъехались по городищу, заглядывая в лица мёртвых воинов, женщин, детей.

– Нет нужды искать меня, княже, я тут!..

Удивлённый Владимир поднял голову. На него, перевесясь через внутреннюю ограду надвратной башни, смотрел красными, словно кровавыми глазами тиун Карпило. Несмотря на мороз, на нём лишь одна вымаранная в саже рубаха. Лицо его распухло, набрякло, патлатый чуб его свалялся, словно грязный войлок. Левая щека от уха до бороды в запёкшейся крови.

– Ты? Живой? – тихо спросил князь. – Как же ты уцелел?

Карпило заплакал:

– Вся моя семья, княже, – жена, дети, – сгорели, и их косточки лежат вон в том пепелище… Все мои воины тоже погибли… Я бился вместе с ними, но, как видишь, живой остался… Почему?.. Сам не знаю… Так, видно, Игорю захотелось… Когда меня, пораненного, схватили и привели к нему, я подумал что тут мне и конец. Но он, узнав, что я тиун, сказал: «Не убивайте его! Я хочу, чтобы он передал князю Владимиру, что Глебов – это расплата за опустошение и ограбление Северской земли. И так будет каждый раз, пока Владимир не уразумеет, что трогать Игоря – всё одно, что играть с огнём… Киньте тиуна в погреб, а утром, когда выступим домой, выпустите его!» Меня и вправду не забыли поутру выпустить, и вот я брожу по Глебову, как неприкаянный… Лучше бы сразу погибнуть!

– Сам виноват! Не охранил крепость! Впустил Игоря в город!

– Винен и я, конечно… Но больше вины на тебе, княже. Ибо не я, а ты повернул переяславскую рать из похода, ибо не я, а ты разорил северские села и города!

– Да ты понимаешь, что своему князю говоришь?! – вскипел Владимир. – Спускайся вниз, немедля! Тут я тебе скажу!..

– Не спущусь!

– Как ты смеешь такое…

– Не хочу! С меня хватит и тех мук, какие я ныне принял.

– Возьмите его! – приказал Владимир дружинниками.

Те кинулись выполнять княжье повеление.

– Ха-ха-ха! Поздно, княже! – прохрипел тиун со своей обожжённой огнём, почерневшей башни. – Поздно! Всё имущество моё сгорело, вся семья погибла, зачем мне теперь этот постылый свет?

С этими словами Карпило бросился головой вниз, под ноги Владимира. Умер сразу, даже не шевельнулся.

И князь, и дружинники, потрясённые этой неожиданной, страшной смертью, долго молчали.

– Безумец! – произнёс наконец Владимир и поехал прочь из опустевшего города.

4

Пять дней мчался Ждан до Новгорода-Северского, останавливаясь лишь для того, чтобы покормить коней. За пазухой – письмо от Святослава, а в душе – страх перед встречей с Игорем. Что скажет князь? Как расценит его бегство из-под Глебова? Как воспримет его роль посланца Святослава?

Выезжал из Киева неохотно: расхворалась и лежала в жару Любава. Прощаясь, прошептала пересохшими губами:

– Ты вернёшься, Жданко? Возвращайся, я же осталась одна-одинёшенька на всем белом свете… Теперь никого у меня нет…

На её глазах выступили слезы. У Ждана от жалости перехватило дыхание.

– Я пойду к князю и отпрошусь… Пускай другой поедет…

Но Славута слышал их разговор и строго предупредил:

– Куда? Князья не любят, когда не выполняют их повелений! Поезжай, милый, и не медли! А за Любаву не бойся: молодая – поправится. Да и мы за ней тут вместе присмотрим…

И вот он, забрызганный грязью, измученный дальней дорогой, оставив коней у коновязи, направился к хоромам князя Игоря. А навстречу Янь. Шапка, как всегда, на затылке, из-под неё выбивается тугая прядь русых волос, на румяном лице удивлённо-радостная улыбка, а руки раскинуты для объятий.

– Ждан! Откуда ты? Мы думали, тебя уже и на свете нет!..

Ждан дал себя обнять, но радости Яня не разделил. Тревожила предстоящая встреча с Игорем.

– Як князю…

– Так вот и сразу? Аль ждёт он тебя?

– Из Киева с письмом я к нему…

– Ого! Так ты, значит, и в Киеве успел побывать? А мы только на днях вернулись из похода… Гляди, какой шустрый! – Янь покрутил головой, а потом добавил: – От кого письмо? От Святослава? Знаем, что старый пишет! Не очень-то его письмена понравятся нашему князю… Да уж ладно. Ничего не поделаешь, иди…

Игорь сидел в светлице. Он никак не ожидал появления Ждана и потому с необычным для надменного князя удивлением уставился на своего вдруг воскресшего конюшего.

– Ты живой, оказывается? Где это тебя носило? Мы весь Глебов перевернули – не нашли… Где был? Говори немедля! Как посмел меня без запасного коня оставить?!

– Я в Киеве был, княже.

– В Киеве? Да как ты дерзнул туда направиться? И зачем?

– Я свою наречённую спасал… – Ждан склонил голову, ожидая взрыва княжеского гнева. Но Игорь промолчал. Подбодрённый этим, Ждан рассказал все, как было, – и про Любаву и её деда, и про нападение на их хижину северских воинов, и про убийство старого и ранение девушки. А потом добавил: – Куда было деваться Любаве? Взять её с собой? Долгой дороги до Новгорода-Северского не выдержала бы… Оставить пораненную в разорённом Глебове? На кого? Ведь там одни трупы убиенных людей и головешки от спаленных хижин… Тогда и надумал, что иного пути нет, как везти её в Киев, к Самуилу… Он приветил нас и повёл её лечить к Славуте.

– Ты видел Славуту? Как он там?

– Крепкий, здоровый… Вспоминал тебя, княже.

Лицо Игоря на миг просветлело.

– Добрым словом иль лихим?

Ждан замялся, потом выпрямился и глядя в глаза князю сказал:

– Да… И добрым… и лихим.

– За что же лихим?

– За Глебов, княже…

– За Глебов… Гм… Это ты ему разболтал?

– Карай или милуй – я, княже… Должен был правду сказать… Однако слухи и так дошли бы… Разные… Я же ему только правду… Как было…

Игорь насупился. В глазах вспыхнул холодный блеск.

– И князь Святослав знает?

– Знает, княже… И не только знает, а и письмо тебе со мной прислал.

Ждан достал из-за пазухи тугой свиток пергамента. Игорь торопливо сорвал восковую печатку, впился глазами в размашистое великокняжеское послание. И чем дальше читал, тем становился мрачнее.

Потом бросил свиток на стол, и разразился бранью:

– Проклятье! Он называет меня отступником, погубителем земли Русской. Будто не князь я, а холоп! Будто он святой, а я грешник!.. А кто у нас Чернигов отобрал? Кто в течение стольких лет поднимал меч на великого князя киевского Рюрика Ростиславича, пока не заставил его поделиться властью? Кто разжигал межусобицы между русскими князьями – я или он? И после всего этого он смеет бросать мне упрёк, что я-де отступник! Проклятье! – Тут Игорю в голову пришла какая-то новая мысль, и он вдруг странно взглянул на Ждана, схватил за грудки, тряхнул изо всех сил: – Это ты, холоп, оговорил меня перед Святославом? Ты наболтал ему лишнее про Глебов? Да ещё осмелился привезти сюда это неправедное письмо, будто не мог догадаться, что тут ждёт тебя! Иль, может, понадеялся, что заступничество Святослава от всего защитит? Ты – смерд, холоп, раб! Я вытащил тебя из грязи, а ты меня так отблагодарил?

– Княже, о чём ты говоришь? – воскликнул ошеломлённый Ждан. – Как бы я посмел тебя оговорить? И для чего? Разве правду о разорении Глебова можно скрыть? Неужто князь Святослав не узнал бы об этом и без меня? И разве я мог отблагодарить тебе злом за добро?!

Но Игорь уже и слышать ничего не желал – так сам себя распалил.

– Эй, люди! Взять этого негодника, да в поруб его! В путы железные! – кричал во весь голос.

Вбежали дежурящие за дверями два гридня. Как спущенные с цепи псы набросились на юношу, заломили руки, потащили во двор. Не успел Ждан опомниться, как его втолкнули в тёмный сырой подвал под крепостным валом. Быстро, со сноровкой прикрепили ногу к цепи, вмурованной в стену, и швырнули на кучу трухлявой, затхлой соломы. Стукнула дверь, заскрежетал засов – ив подземелье наступила тишина. Глухо, холодно, как в могиле.

Вот и случилось то, чего он опасался, когда сюда ехал. Несмотря ни на что – ни на правдивый рассказ, ни на напоминание о Славуте, ни на заступничество князя Святослава – Игорь расправился с ним, как с лютым ворогом. Что же дальше? Чего ждать в будущем? Неужели после стольких невзгод и опасностей встретит он свой конец в этой зловонной яме? Неужели суждено гнить заживо, пока не умрёт? Нет, не на такое он надеялся, когда бежал из половецкой неволи…

Сквозь узенькое – шириной с ладонь – оконце в подвал пробивался луч серого света, выхватывая на противоположной стене черные сырые бревна, покрытые плесенью. И этот лучик дневного света, напоминающий о воле, о широком, безграничном мире, что пропал для него, возможно, навсегда, причинял ему ещё большую душевную боль.

Ждан скрючился на холодной, осклизлой соломе. К горлу подкатил горький клубок, на глазах выступили слезы, а плечи помимо воли затряслись в едва сдерживаемом стоне-рыдании.

И вдруг неожиданно в тёмном углу звякнуло железо, зашуршала солома и кто-то невидимый, но живой, касаясь его плеча, произнёс басовитым, простуженным голосом:

– Не плачь, отрок! Слезами горю не поможешь…

Ждан вздрогнул. Перестал рыдать, рукавом вытер мокрое лицо, стыдясь своей минутной слабости.

Позвякивая цепью, незнакомец вышел из угла на свет. Он оказался ширококостным, сильно исхудалым мужчиной в старой свитке смерда.

Густая спутанная борода, буйные растрёпанные волосы, в которых торчали ржаные остюки, и пронизывающие горящие глаза под низкими лохматыми бровями придавали ему схожесть с домовым или лешим, а то и водяным…

Ждану стало жутко.

– Ты кто будешь?

Тот глухо закашлялся, затрясся всем телом, а отдышавшись, ответил:

– Кто я?.. Смерд есмь княжой… Будило… Коваль из Путивска… Что над Десной… Слыхал?

– Слыхал… За что же тебя сюда бросили?

– Хе-хе! За что… За веру нашу праотцову… За то, что поклонялся не Богу-Отцу, Богу-Сыну и Богу-Духу Святому, а солнцу и небу, ветру и грому, рощам и лесам, водам и пущам. За то ещё, что не давал десятины попу на церковь, а тайно носил требу в лес или в поле нашим богам и там поклонялся им и молился… Кто-то, оказалось, подглядел и донёс попу Маркелу. А тот, возымев на меня зло, донёс епископу Савватию. А Савватий, гречин хитрый и коварный, приказал черноризцам схватить меня, забить в кандалы и бросить к княжой поруб…

– Князю Игорю ведомо про это?

– Тут целую зиму просидел, но князя ни разу не видал.

– Так надо обратиться к нему!

– Обра-а-титься!.. Скажешь такое! К кому обратиться? К этим стенам? Иль, думаешь, стоит слово сказать, как тут же откроют пред тобою дверь, возьмут под белы руки и отведут прямёхонько к самому князю в хоромы?.. Нет, братец, князь видать, заодно с епископом. А тот гречин не одного из внуков Даждьбога сгноил в яме или сжёг на костре… И меня ведь такая доля ждёт…

– А бежать отсюда…

– Бе-е-жать!.. Я не раз каждое звено цепи ощупал – не перервать, не перетереть о камень! Не такими коваля она кована… Каждую щёлочку в стенах осмотрел – не расколупаешь, не пролезешь… Хоть головой о стену бейся – ничего не придумаешь!

– Что же делать?

Верить! Верить нашим богам стародавним!.. Они помогут!.. Всему на свете рано или поздно наступает конец – и зиме, и лету, и жизни, и славе, и богатству, и страданиям. Вот и нашей с тобой беде тоже будет когда-то край! Ударит Перун молнией в княжой хором, испепелит его – и мы выйдем из этого проклятого подземелья под ясные лучи солнца… Станем вольными людьми… А не ударит Перун – налетит черным смерчем Стрибог, закрутит, завертит над Игоревым градом, разрушит хоромы, разметёт валы, и мы тоже выйдем отсюда к живым людям… А не выйдем, тогда Марена приголубит нас своею могучей рукой, и заснём мы на веки вечные, а души наши переселятся в других людей, а может в зверей или в зелёные деревья…

– Значит, конец нашего заточения может оказаться разный…

– Конечно разный… Но страдания наши окончатся… Так что верь, и у тебя на сердце станет легче. А слезами горю не поможешь.

Будило зазвенел цепью, подошёл, обнял Ждана за плечи. Юноше стало от его крепких объятий теплее, в горле не стало горько-солоноватого комка, а на душе действительно посветлело, будто в мрачное подземелье вдруг заглянул солнечный лучик надежды… Общее горе было поделено пополам, и он почувствовал, что с его плеч будто снята часть тяжести.

5

Любава металась в горячке на широкой деревянной кровати в просторной хоромине боярина Славуты. Ей казалось, что из тёмных углов, куда не доходил свет от лампадки и свечек, вылетают, как черные вороны, призрачные чудовища с огромными клювами и когтистыми лапами. Они неистово набрасываются на неё, хватают за руки, ноги, за косы и тащат куда-то в страшные провалы. Дышала тяжело, прерывисто. Лицо её побледнело, осунулось, губы запеклись, а в прекрасных черных глазах затаилась смертельная тоска.

Возле неё сидели трое: Славута, его кухарка и Самуил. Все были сумрачны, встревожены. Когда рана начала заживать, девушку постигло новое лихо. Вдруг запылала горячка внутри груди, её жгло как огнём, жар охватил всю, и горит она в нём вот уже который день. А этой ночью ей стало совсем плохо: начала задыхаться, метаться на кровати, не находя себе места. Запёкшиеся губы непрерывно шептали:

– Жданко, пить! Жданко, где же ты? Пить, пить!..

Мальчик слуга внёс горячее питье, и Текла напоила девушку из чашки отваром липового цвета, малины и ромашки. Славута натёр салом грудь и спину, приложил припарки из квасного житного теста, замешанного на горчице, мёде, рапсовом масле и настоях каких-то, только ему известных кореньев и трав. Самуил непрерывно менял на её лбу тонкий рушник, смачивая его в холодной воде, и тот рушник мгновенно высыхал, становился тёплым, даже горячим.

Закутав девушку шерстяным одеялом, Славута вымыл в тазике руки, отошёл в дальний угол хоромины и устало опустился на скамью. Самуил присел рядом с ним.

– Ну, что? – спросил одними губами.

– Плохо, – вздохнул боярин. – Если до утра не полегчает, то нужно звать попа… Бедная дивчина! Такая молодая, красивая…

Славута провёл ладонью по глазам, словно согнал с них невидимые слезы. Ему и вправду было жаль эту молодую жизнь, что не успев расцвести, вот-вот могла угаснуть.

Сколько помнил себя, он всегда остро ощущал чужую боль и чужое горе. Когда был приставлен князем Всеволодом к княжичу Святославу, то вскоре привязался к нему, полюбил, как младшего брата, и его неприятности, обиды, болезни и неудачи воспринимал, как свои собственные. Когда, бывало, княжича за шалости наказывали ремнём, он подставлял под ремень свою руку или принимал вину на себя. А если на конюшне лупцевали за провинность холопа, то тоже кидался на его защиту, хотя за это часто перепадало и ему.

Позднее он научился выхаживать при болезнях своих детей и княжеских, в походах не только подбадривал воинов песнями и рассказами о прошлых походах и победах, но и лечил больных, перевязывал раненых, стягивал в лубках сломанные кости, вправлял вывихи, а при необходимости пускал кровь… И никогда не делал разницы между князем и смердом, между боярином и закупом. Для него все они были людьми и, когда удавалось поднять кого на ноги, чувствовал себя счастливым.

Не выходил, не поставил на ноги лишь двоих, самых дорогих и родных – свою жену и единственного сына. Жена Евпраксия сгорела десять лет назад в такой же горячке, от которой сейчас тает Любава. А сына, двадцатипятилетнего витязя, привезли годом позднее из-под Лубна, что над Сулою, на носилках между конями, с половецкой стрелой в груди… Две недели боролся тогда Славута за его жизнь, все свои знахарские знания приложил, все мази и отвары применил, приглашал всех лекарей, что славились в округе умением лечить, – и греков, и венецианцев, и немцев, и иудеев, и своих. Ничто не помогло. Никто не спас ему сына. Угас, как свеча, оставив в сердце отца по себе незаживающую рану…

Три дочери – как отломленные ветви. Повыходили замуж – выпорхнули из гнезда. И все далеко – одна в Галич, вторая во Вщиж, третья аж в полесский Туров. И остался старый боярин-гусляр, знахарь и волшебник-чародей – сиротой-одиночкой. Читал книги, вёл свою собственную летопись, отводил душу песнями на княжеских пирах, влюблён был в соколиные ловы, а ещё – щедро раздаривал доброту своего сердца людям, которые нуждались в такой доброте и помощи. В последнее время ими стали Ждан и Любава. Полюбил их, как родных.

– Неужели помрёт? – вздохнул Самуил.

– Все мы смертны.

– Бедный Ждан! Он всем сердцем полюбил эту дивчину…

– Отчего он так долго не возвращается? Как бы не случилось чего лихого с ним!

– И я его жду – не дождусь, – покачал головой Самуил. – Обоз готов уже. Малость подсохнет – и пора трогаться в путь, к половцам, а его всё нет и нет… Мне он очень нужен – знает язык, обычаи, дорогу. Да и смелый, разумный, только бы не сглазить!

– Каким шляхом поедешь?

– Как всегда – Залозным… Правым берегом Днепра до Заруба, там на другую сторону, до Переяславля, а оттуда – к устью Сулы…

– А назад?

– Как Бог даст… Правда, князь хочет, чтобы я ждал его на Ворскле возле Переволоки…

– Какие знакомые пути-дороги! – с горечью в голосе воскликнул Славута. – Сколько по ним хожено, езжено! Доведётся ли ещё?..

– Доведётся, вуйко, – утешил его, как мог, Самуил.

Но тот пожал плечами.

– Как знать… Груз лет за плечами уже начинаю чувствовать.

– Ну, не скажи, ещё не у каждого молодца такая сильная рука и такой зоркий глаз, как у тебя, вуйко! На лету птицу бьёшь!

Славута хотел на это что-то ответить, но не успел. К нему торопливо подошла Текла и шепнула:

– Боярин, Любаве стало хуже! Руки и ноги холодеют… Что делать?

Девушка дышала неровно, с трудом. Глаз не открывала. Лежала на мягких подушках, укутанная одеялом, неподвижно, как мёртвая, и только тонкие белые пальцы шарили по груди, будто хотели вырвать из неё боль, которая жгла её нестерпимым огнём. Нос заострился, под глазами залегли тёмные тени.

– Горячую воду, горчицу несите! Да быстро! – крикнул Славута.

Слуга принёс деревянное корыто с горячей водой. Текла подала кувшинчик с молотой горчицей и длинный половник.

Славута высыпал жменю горчицы в корыто, размешал половником. Попробовал рукой, не слишком ли горяча вода, и после этого, поставив корыто на кровать, опустил в него холодеющие ноги Любавы.

– Давайте кипяток! Будем всё время подбавлять, чтобы не остывала!

Ему подвинули табуретку, рядом поместили бронзовый казан с крутым кипятком. Он зачерпывал кружкой и понемногу подливал…

Медленно тянулось время. Сменили в подсвечнике одну свечу, потом вторую. Ничто не нарушало гнетущую тишину, зависшую в хоромине, никто не говорил ни слова. Ждали чуда. Все истово хотели, чтобы оно свершилось, чтобы болезнь отступила и девушка открыла глаза.

Всё время журчала вода из кружки, моргал, потрескивая, огарок свечи, тянул свою нескончаемую песню сверчок, а Славута ни на шаг не отходил от кровати.

Пропели третьи петухи. Вот-вот начнёт светать. Скоро наступит погожее весеннее утро. Что же принесёт оно в этот полный тревоги дом? Радость? Или горе?

Любава тихонько вздохнула, длинные ресницы дрогнули. Славута положил свою горячую руку ей на лоб и вдруг почувствовал, как он увлажняется прохладным потом. Боярин повернул голову к Самуилу и Текле, к мальчику-слуге, и они увидели в его глазах слезы радости.

– Будет жить! Разрази меня Перун – будет жить! – прошептал весело. – Смерть отступает… Отступает…

6

Ярило одолел зиму. Даже в глухое подземелье дохнул лёгким тёплым ветерком, заглянул жёлто-серебристыми, пушистыми комочками вербы в узкое оконце поруба.

Солнце день ото дня поднималось всё выше и выше. В небе прокурлыкали журавли, прокричали гуси, в темницу проникал тёплый дух земли, смешанный с волнующими запахами весенней зелени и клейких почек, кружил голову.

Ждан целыми днями не отходил от оконца. Смотрел на небольшой уголок двора в нём и представлял широкий безбрежный мир – разлив на Десне, зелёные боры и тёмные, ещё безлистые рощи на горизонте, узкие полоски озими на полях, тёмные провалы оврагов, бездонную голубизну неба.

Как хотелось ему туда – на волю! Дышать опьяняющим воздухом весны, промчаться босиком по тёплой береговой траве, подставить лицо и руки золотым лучам Даждьбога…

Но цепь позволяла дотянуться только до оконца.

И то хорошо. Невеликая, но радость: иметь возможность стоять так и час, и другой, смотреть на волю. Пока не задрожат, не подломятся от усталости ноги и не зарябит в глазах от ярких красок дня.

Однажды, это было в полдень, вот так же стоял он возле оконца и смотрел из своей темницы на белый свет. И вдруг увидел Ярославну. В пёстром весеннем наряде, в жёлтых сапожках, в белой меховой шапочке, быстро сбежала она с дощатого крыльца и остановилась как раз посреди видимой из подземелья полоски двора, кого-то поджидая.

Поддаваясь какому-то непонятному порыву, возникшему совсем неожиданно, Ждан припал к оконцу и изо всех сил позвал:

– Княгиня! Княгиня Ярославна!

Ярославна вздрогнула. Голос, звучащий откуда-то из-под земли испугал её.

Ждан ещё раз, но потише прокричал:

– Я тут, княгиня, в подземелье! В порубе!

Княгиня со страхом приблизилась к окошку.

Наклонилась, спросила:

– Ты кто?

– Я княжий конюший, Ждан. Спаси меня, княгиня! Я ни в чём не повинен пред князем. Заступись, умоляю, за меня! Выпусти отсюда! Или хотя бы выслушай меня!

Ярославна ничего не ответила и на некоторое время исчезла из вида. Но вскоре заскрежетал засов, скрипнули железные петли и дверь открылась. В сопровождении гридня княгиня вошла в поруб. Несколько минут привыкала к темноте, особенно непроглядной после яркого света солнечного дня, потом спросила:

– Кто меня звал?

– Я, княгиня, – выступил вперёд Ждан, дрожа от холода и волнения.

– А там кто ещё? – Ярославна указала в тёмный угол, где поблёскивала пара глаз.

– То смерд Будило… За старых богов страдает тут… За требы им…

– Ужасно, – прошептала княгиня и повернулась к гридню. – Позови князя! Пусть придёт сюда!

Когда гридень вышел, велела:

– Рассказывай, за что тебя посадили сюда. Только чистую правду!

– Княгиня! – взмолился Ждан. – Зачем мне лжа? Вся надежда – это правда… Верю, она тронет твоё сердце, и ты заступишься за меня перед князем.

И стал рассказывать. Не заметил ни он, ни Ярославна, как в поруб тихо вошёл князь Игорь и остановился в дверях. Будило хотел было бухнуться на колени, но князь приложил палец к губам – молчи!

Ждан волновался, рассказывал нескладно, отрывисто – и про половецкую неволю, и про встречу с Кончаком, и про Самуила, Любаву, и про Славуту и великого князя киевского, и про князя Игоря, которому служил верой и правдой… и служил бы всегда истово, будь только желание князя… Но больше всего он вспоминал Любаву и тот день, когда вырвал её из когтей смерти и повёз в Киев, – только там он мог надеяться спасти её…

Ярославну поразил этот рассказ, на глазах у неё выступили слезы. Она тихо спросила:

– Ты так сильно любишь эту девушку?

– Люблю, княгиня… Разве в этом моя вина?

– Нет, я ни в чём не виню тебя, так как понимаю, что такое – любовь… Мне кажется, что я поступила бы так же, доведись мне спасать моего ладо, как ты Любаву. Уверена, что и он спасал бы меня, несмотря ни на что… Я попрошу князя, чтобы он выпустил тебя из этого ужасного подземелья…

– И меня спаси, княгиня, – протянул к Ярославне руки Будило. – Я никому не причинил зла: не убил, не украл, не посягал на честь… Всего-то и вины моей, что по душе мне живые боги – солнце, ветер, воды, леса, зелёные поля, а не мёртвые, нарисованные людской рукой на стене или на липовой доске… Заступись, княгиня перед князем, и я, всеми богами клянусь, стану служить тебе и твоему князю всю жизнь, до последнего дня, останусь верным душой и телом.