Текст книги "Рождественская история, или Записки из полумертвого дома"
Автор книги: Владимир Кантор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
– А некому. Все спят. После таких-то хлопот ночных. Это только ты полуночничаешь, – ответил мне голос Ваньки Флинта.
Я скосил глаза. Положив на унитаз неизвестно откуда взявшуюся доску, сидел все тот же криворотый Флинт, все в той же клетчатой рубахе с короткими рукавами, с опущенным книзу подбородком, взглядом исподлобья и усмешечкой на губах и в глазах. Только не был он таким участливым, как в первое свое появление, сидел и смотрел, как я потихоньку съезжаю на пол. Упасть он мне все же не дал. Встал и с пиратским благородством уступил свое место.
– Ты садись лучше. Доска-то почище будет, чем пол. Хоть и в кладовке здешней нашел, а все чище.
Перебирая руками по подоконнику, я добрался до унитаза и почти плюхнулся на эту доску. Но было мне все равно нехорошо.
– Спасибо, – пробормотал я.
Ванька встал на мое место, кивнул в ответ и, похоже, приготовился начать длинный монолог. Впрочем, монологи всегда ему были свойственны. Одну руку положил он на подоконник, другой подбоченился.
– Хочешь, Боря, с анекдота начну, чтоб веселей пошло. Анекдот – это же лучшее, что у нас есть. Наша национальная валюта. Такого загробного и вместе с тем смешного юмора ни у какого другого народа нет. Надо плакать, а мы над собой вместо этого смеемся... Но к анекдоту! Он короче, чем мое предисловие. Больной спрашивает у врача: "Доктор, я буду жить?" А тот к дверному косяку прислонился и отвечает так задумчиво-философски: "А смысл?" Между прочим, я давно тебя предупреждал, что смысла в жизни никакого. Сегодня сам мог убедиться. Что жил этот Глеб, что не жил. Умер – и как и не было. Как говорят немцы, heute rot, morgen tot. На русский эта пословица обычно переводится так: "Сегодня венчался, завтра скончался". Вот и Глеб твой совсем недавно молодую желанную невесту на руках из машины до загса нес, а теперь ни желания, ни его самого, ни молодой невесты – осталась одинокая старуха. Что скажешь?
Я молчал.
– Не хочешь пока говорить, не надо. Я же все нашу старую беседу продолжаю. Помнишь, на Патриарших я тебе напомнил эпиграф к "Онегину"? Помнишь? "Здесь родится племя, которому не жалко умирать". И сценку эту с жертвоприношением по-русски я тоже показал тебе не зря. Помнишь наших святых – Бориса и Глеба? Да, кстати, по исторической логике здешний Глеб должен бы вторым умереть, впрочем, все равно интеллектуальный Борис важнее. Так помнишь ли ты, как убивали Бориса? Цитирую по Житию: "И се нападоша акы зверье дивии около шатра, и насунуша и копьи, и прободоша Бориса..." Чем не хирургическая операция? И больно ему было, и страшно, а – святым стал. И заметь себе, что значит русская святость... Ведь не за веру Борис и Глеб пострадали. Вовсе они не отстаивали ее среди язычников. Этот тать, то есть Святополк Окаянный, ведь тоже крещеным был. Впрочем, не будем об этом. Сталин тоже семинарию кончал. Короче, зарезал православный Святополк своих братьев. И стали они великим символом России. Как жертвы. Палачу не сопротивляются, а покорно ждут его ножа.
– Что ж ты не святой? – не удержался я, приходя в себя.
– А я не ждал ножа. Меня по пустому делу зарезали. Нет, святые у нас – это те, кто все заранее знает, но не сопротивляется. И сравни-ка, Христос тоже не сопротивлялся, но он за свою проповедь погиб. А у нас гибнут ни за что, знают, что их ждет, но ведь пример хорош – Борис-то с Глебом. А потом таких миллионы были, но святых только двое. Всю суть нашей психеи выразили. Оправдали, так сказать, будущие гекатомбы. Очень для всех властей и насильников выгодные святые. Разумеется, потом придумали, что таков-де у нас был путь к христианству. Но я-то другую сторону тебе показываю, все же пращур мой пират был, знал, как нападать и сопротивляться. Я, конечно, уже утонченный плод древнего древа. Однако глаз у меня точный, такого ни у кого из вас нет. Послушай вот рассуждение Бориса: "Да аще кръвь мою пролеет и на убийство мое потщится, мученик буду Господу моему. Азъ бо не противлюся..." – выговорил он последние слова немного нараспев и посмотрел на меня.
Я по-прежнему молчал.
– И, знаешь, почему не противится? Вот как сказание, то есть житие, объясняет его решение. Он собирается к этому Окаянному, оказывается, на поклон идти: "Се да иду къ брату моему и реку: "Ты ми буди отьц – ты ми брат и стареи. Чьто ми велиши, господи мои?" Занятно, не правда ли? Вот, к примеру, почему ты сам отсюда не ушел? Чего ждешь?
– Я еще слишком слаб, – растерянно ответил я. Был вынужден отвечать. Хотя возражать ему не было сил. Но вопрос был ко мне обращен.
– Ой ли! – рассмеялся Ванька. – По коридору ходишь? Ходишь. Значит, и до выхода бы добрался. А там твоя ewig weibliche тебя бы в такси – и домой. Чего проще! Но ведь сидишь, ножа ждешь.
– Слушай, – возразил я ему, – я с тобой говорю, будто ты существуешь, а ведь ты помер давно. Это только доказывает, насколько я слаб, раз у меня видения. И почему ты все время немецкие словечки вставляешь? Для колорита?
– Чушь, чушь! – засмеялся он и сел передо мной на корточки. – Я вполне для тебя зрим и даже осязаем. Можешь рукой меня коснуться. Персты в рану вкладывать не дам, ибо до сих пор болит. А суть в том, как говорил переведенный на немецкий Декарт, ich denke, also bin ich. Ах да, опять немецкий! Просто я всегда был с философским уклоном, а это язык философов. И к тому же поясняет мое здесь появление. Ведь вся мистика к нам от немцев пришла... Давай от моего вопроса не увиливай. Что ж тебя здесь удержало? Дома бы нашел хорошего врача и лечился бы, как это говорят, медикаментозно.
"В самом деле, почему?" – Ответа я найти не мог, но ответил. И, отвечая, с ужасом понял, что говорю сущую правду:
– Но я же должен бюллетень получить, выписку из истории болезни, гемоглобин перед выходом проверить.
– А то дома не смог бы? И безо всякой выписки. Да они обязаны были бы тебе все это дать. Лежал? Лежал. Дай больничный. Да и что, без бумажки нельзя заново провериться? Смешно, Боря! Каков, однако, у тебя выбор: бумажка или жизнь? И ты выбираешь бумажку. Здорово! Законопослушно! Так и Борис, тот, святой, из воли Старшего брата не мог выйти. У Оруэлла читал, небось, про Старшего брата. Хорошо хоть ты, как тот Борис, не оправдываешься, что, мол, земной суете предпочел жизнь вечную. Но вообще-то в главном святые наши Борис и Глеб были правы, что жизнь бессмысленна. Чего боишься? Ада? Так сам знаешь, что ад на Земле, в любом почти месте. Да хоть в палате твоей! Иначе откуда бы в голову твоего "положительного прекрасного русского человека" Славки имя Беатриче бы влетело? Не из гвоздильного же цеха! Но вот вопрос: выведет ли она тебя из этого ада? Нет, уж лучше помереть и попасть на настоящий тот свет. По крайней мере без иллюзий. Хотя, kann ich dir sagen, смерть точно так же бессмысленна, как и жизнь. Но если выбирать, то лучше быть жертвой, чем палачом.
– А других вариантов нет?
– Да где ты другие в нашей истории найдешь! Нет, Борис, не дури! Спокойно, под наркозом, перейти в мир иной, что может быть лучше? Я же тебе показал страшное жертвоприношение. А здесь не страшное. Так что воспользуйся случаем. Кто знает, как еще жизнь обернется! Концы ее разные бывают. Уж раз тебе вдруг такая возможность представилась! Воспользуйся. На халяву на тот свет! А какой же русский не любит халявы! Зато никаких потом забот и страданий. Посмертная безмятежность! Загляни в бездну, и пусть головка не кружится от страха, sei schwindelfrei, как любил говаривать старик Ницше... Ты же помнишь, я всегда его любил. Настоящему человеку свойственна Amor fati. Там мы с тобой и встретимся, auf Jeneseits!..
Я вздрогнул, вообразив тоску бесконечных встреч и разговоров о бессмысленности жизни.
– А на том свете, то есть, как ты говоришь, auf Jeneseits, ты будешь меня по бумажке в сортир пускать и подпись требовать, что жизнь на Земле бессмысленна? – тупо возразил я, вдруг вспомнив свой первый больничный сон.
И – попал! Он отшатнулся, к стене прислонился. Смутило его почему-то, что во сне моем в таком для себя невыгодном свете он предстал.
– Откуда ты знаешь? Ну что ж, как хочешь. Я думал как лучше...
И он вдруг исчез. Только дурнота не исчезла, она колыхалась в голове, как опивки на дне грязного после пьянки стакана. Особенно обидно было, что для сна времени почти не осталось. Через пару часов уже заявится в палату медсестера с градусниками, а потом с уколами. Хорошо, хоть обхода врачебного не будет, завтра все же еще воскресенье. После неудачной попытки покурить, не то что обдумать что-то, вообще желание обдумывать что бы то ни было ушло вместе с Ванькой Флинтом.
Но, с другой стороны, если Флинт – это бред, значит, я по-прежнему сильно болен и не стыдно позвать сестру, чтоб помогла дойти до палаты. Надо только сил побольше и воздуху набрать, чтоб крикнуть громко. Иначе не услышат. Но стало стыдно. Если могу громко крикнуть, могу и в коридор потихоньку выйти. Я встал и чуть не снес последний еще уцелевший писсуар, во всяком случае, ударился об него ногой. Боль от удара привела меня в себя. Стоя над ним и опершись обеими руками о стенку, я справил малую нужду, едва ли не в первый раз совершив это дело не в пол-литровую банку. И, стараясь ступать твердо, чтобы опять не закружилась голова (schwindelfrei, как любил повторять это слово Ницше Ванька Флинт), я покинул "туалет типа сортир", придерживаясь, правда, все время за стенку, но не забыв выключить за собой свет.
В коридоре по-прежнему был полумрак, горела только лампочка вдали, у медицинского поста. За окнами все еще стояла тьма, но привычный к нашей зиме глаз мог уже различить слабое посерение этой темноты. Скорее в постель – если не спать, то хоть полежать с закрытыми глазами! Сестры и санитарка тетя Дуся продолжали болтать. Странное акустическое устройство было у этого коридора: до меня доносилось практически каждое их слово.
– Слышь, Сибилла Доридовна, – говорила тетя Дуся, – как ты на меня карты раскинула, еще на кого-нибудь кинь. Страх как интересно. Про меня всю правду сказала. Как сказала, так и есть. Ну а еще!
– Ну на кого вам? – пыхнула сигаретой Сибилла.
– А на себя ты не можешь? – спросила Наташка. – Как у тебя дела-то с Анатолием Александровичем разрешатся? Про мужиков всегда интересно.
– На себя не могу. Не получается. Хочешь, на твоего дипломата кину?
– Да не, не стоит стараться. Все равно не сладится. А так – ничего особенного, – возразила Наташка.
– Попробовала – и не понравился?
– Ну мужик как мужик, и не больше у него, и вкус обычный.
– А тебе Балдоху подавай!
Они обе вдруг прыснули, как молоденькие девчонки, впервые услышавшие что-то сексуально-запретное.
– Да ладно тебе смеяться! – сказала, успокоившись первой, Наташка.– Ты сама-то как думаешь про Анатолия Александровича? Все же мужчина солидный, с дипломом, верующий, с грехом борется.
– С чем борется, на то и напорется! – зло сказала Сибилла, тоже враз перестав смеяться. – Я сама теперь к этому руку приложу. Кузьмина, говорит, на операционный стол, а сам к бабе его клеится. Больные уже болтают! Не понимает, что любовь не берется, а дается. И эта любовь не Татю, а другому уже отдана. И как раз поперек дороги ему станет. Да и я помогу. Ему не о грехах рода людского, а о своих не мешало бы теперь подумать. Одно обидно – все равно вывернется змей мой трехглавый. А ведь достаточно, чтоб одна голова уцелела, две другие сразу отрастут.
– Это о каком же драконе ты, девушка, сообщаешь? Нынче их время прошло. Нынче наука и предсказатели такие чудеса придумали, что и драконов не надо, все равно скоро конец света, – заметила тетя Дуся.
– И когда же? – хихикнула Наташка, прикрыв рот ладонью.
– Зря смеешься, Наталья, спохватишься – поздно будет. А люди правду говорят, что на днях конец света. Страдамус предсказал, что вначале в России власть изменится, а потом сразу и конец света.
– Да ладно тебе, тетя Дуся, – усмехнулась и Сибилла. – Ты так же боялась, что ось сдвинется и на Земле полюса переменятся. Не переменились. А если б и переменились, то тебе-то что?
– Нет, девушки, что ни говори, а все сбывается. Вот вчера у меня холодильник отказал, а работал без перерыва уже лет десять. Потом на рынок пошла, заплатила за банку тушенки, а дома оказалось, что это банка сайры. Вот и говорите! Нет, видите, все сбывается. И у вас покойник сегодня в ночь.
– Погоди, тетя Дуся! Ну, сбывается, сбывается, но не сбудется. Это я, Сибилла, тебе обещаю. Но знаешь, Наташка, меня на самом деле очень интересует: почему Татя, Шхунаева и еще одного нашего врача – Медового – вместе я никогда не видела? Даже я. И, кажется, никто не видел. Как у них так получается – ума не приложу. По штатному расписанию они все трое есть. А так все время врозь. Но друг за друга стоят насмерть.
Голова у меня разболелась от этих речей. Кроме ощущения ерунды и бессмыслицы их слов и моего подслушивания, ничего другого я из их разговора не вынес. Вернувшись в палату, я положил Славкину зажигалку на место и плюхнулся в койку. И долго лежал с открытыми глазами. Почти час. А может, больше. За окном рассветало. Сон не шел ко мне. И стало даже как-то все равно. Хотя, наверно, временами я впадал в забытье. Во всяком случае, разбудил меня Славка. Он ворочался, потом сел, потом начал бормотать, что не помнит, куда сунул сигареты. Не удержавшись, я сказал, что они на тумбочке, там и зажигалка и что ночью я у него одну стрельнул. Он, не поворачиваясь ко мне, еще шарил в своей одежде, потом повернулся и сказал:
– На какой такой тумбочке? В шароварах они у меня, и зажигалка там же. И три штуки как были, так и остались. Ты, Борис, перенервничал этой ночью, от бессонницы тебе все и привиделось.
Почти весь день 9 января я проспал. На секунды выбираясь из сонного провала, я слышал, как Славка руководит решением очередного кроссворда. Но, не вступая в игру, тут же снова засыпал.
Финал
Как так, уже финал? Ведь только что увертюра была! Да, дорогой читатель, все как в жизни. Только успел родиться, жениться, что-то сделать, как уже и гроб стоит. Но гроб у нас уже был. И вопреки Ваньке Флинту я расскажу о другом – о том, как выбираются из полумертвого дома. Это добавляет еще штрих к картинке русского безумия, находя предел в его беспределе.
Утром 10-го я проснулся отдохнувшим, более того, все предыдущие дни казались мне как бы оставшимися в дурном сне. И утро за окном было не пасмурным, а по-январски темным и зимним: шел легкий снежок. И снежинки садились на окна совершенно рождественско-новогодние. На месте Глеба лежал новый больной, приблатненный мужик с двумя передними золотыми зубами. Славка, голый по пояс, стоял перед умывальником и брился, намылив щеку просто мылом. Свежевыбритый Юрка сидел на кровати и читал более или менее свежую газету, видимо, принесенную вчера его женой. Дедок Фаддей Карпов тоже сидел у тумбочки, поставив свои банки рядом на койку, и что-то прилежно заносил в школьную тетрадку шариковой ручкой. Только Паша выглядел еще более исхудавшим, толщина его совсем пропала, а глаза были воспалены. Он все так же лежал – руки под голову – и глядел в потолок. Похоже, температура все держалась, и он отчаивался.
– К тебе жена вчера с дочкой приходили, – оторвался от газеты Юрка. – Но будить тебя не стали. Просила передать, чтоб не беспокоился, что она непременно до десяти сюда придет. Вон еду оставили на тумбочке.
А я почему-то и не беспокоился. Вот есть хотел – это да.
Выпив полбанки овсянки, я почувствовал прилив сил. И ушло всякое чувство страха. Поглядел на часы: без четверти девять. Что-то произойдет сегодня, но не сладить им со мной! Я встал и отправился в туалет. Шел я, уже не держась за спинки кроватей, довольно твердо.
– Ишь ты, пошел, да ловко так! А то все ковылял, – обернулся ко мне Славка. – Тебе не на операцию, а на выписку надо.
– Так и будет! – ответил я нахально, тем не менее поплевав трижды через плечо, чтобы не сглазить.
В коридоре было прохладно: видимо, недавно проветривали. Зато пахло свежей, морозной улицей. Суетились сестры, обходили палаты с уколами. Начало послепраздничной недели. Расхаживали ходячие больные. Ожидали очереди в процедурную (где уколы делали), болтали. В нашу палату топала крепконогая Катя, держа в руках лоток со шприцами.
– Кузьмин? Давай назад скорее. Скоро обход начнется. Анатолий Александрович велел, чтоб я тебя не задерживала, первого обслужила. А тебе сказал к операции готовиться!
– К какой еще операции? – Я почувствовал, как в груди снова просыпается ощущение беспомощности и страха. – Я уже здоров.
– Здоров! Неделю назад помирал, а как про операцию услыхал, сразу здоров! Эх ты, а еще мужик! Не бойся, он сам тебе будет делать.
– Это мы еще посмотрим.
– Смотри не смотри, а в палату возвращайся, не задерживай, меня другие больные ждут! – Каждая жилка в ее теле играла какой-то радостью.
Когда я вернулся в палату, Славка стоял около своей койки, потирая уколотую задницу.
– Больно делаешь, – сказал он Кате.
– Зато в очереди не стоял. А без боли пускай тебе жена делает. Ну, хочешь, грелку принесу? К уколу приложишь. Я сегодня добрая.
– С чего же ты это сегодня такая добрая? Поведай нам, Катя. – Славка снова сел на кровать и принялся закатывать рукава рубашки. – Замуж кто берет?
Она не смогла сдержать улыбки, которая расплылась на лице и сразу сделала его миловидным и привлекательным. Тут я заметил, что коса у нее была сегодня уложена особенно аккуратно. А синие глазки сияли, будто что-то хорошее или уже с ней произошло, или в скором времени ее ожидало.
– Нет, мальчики, пока не замуж. Но прошла конкурс!.. На курсы медсестер в Германию через неделю поеду. Так что с вами последний день. Увольняюсь вчистую. Собираться надо.
Приблатненный, лежавший на койке Глеба, присвистнул удивленно, цыкнул, выпустив сквозь зубы слюну и тут же втянув ее обратно.
– Попутного ветра тебе в корму! – хмыкнул Славка.
– Тить, – сказал дедок. – Молодая такая, а Родину бросает!
– Да ладно тебе, – возразил Юрка. – Рыба ищет где глубже.
– Давай, Кузьмин, подставляй. – Катя подняла вверх уже наполненный шприц, слегка нажала на поршень, и на кончике иглы появилась капля.
– Что за укол? – спросил я хрипло, невольно вспомнив угрозы Шхунаева.
Кажется, только Славка меня понял. Он отрицательно покачал головой.
– Не сумлевайся, – нарочито простонародно сказал он. – Не до тебя ей теперь и не до ихних игр.
Но я-то в своем интеллигентском воображении тут же представил, как Кате при условии снотворного мне укола дали такое быстрое разрешение на увольнение. Да и что ей терять! Через неделю – ищи-свищи!
– Что за укол? – повторил я упрямо.
– Ты что, Кузьмин, с горшка сегодня свалился? Какой всегда, такой и сегодня! Давай не тяни. И так ты последний уже! – Катя аж ножкой притопнула.
Я лег и покорно обнажил ягодицу.
Но после ее ухода я все же лежал напряженный и ждал, не начну ли сейчас засыпать. Однако обошлось. Сон не пришел, не задавил сознание. Снова вернулось утреннее упорство. "Ну нет, – думал я, вспоминая Флинта. – На халяву на тот свет не поеду. Пусть здесь родится племя, которому не жалко умирать. Мне жалко. Сам же Пушкин написал: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Вот и я тоже хочу мыслить и страдать. Мысль – страдание, и жизнь – страдание. Декарт об этом еще не догадывался. Но без мук на Земле ничего не бывает. И как смею оставить я тех, кто на меня надеется, кому без меня худо будет? Ведь сам же взял на себя ответственность, сам и должен ее нести. Да и какая будет там безмятежность, если остается там сознание, и ты будешь знать, что твоим любимым плохо, а ты не можешь им помочь. Или там все сознаешь, но тебе на все наплевать? А если капелька совести останется? Тогда там будут снится еще более скверные сны, чем здесь. Нет уж, суждено, конечно, всем, но торопиться я не буду".
И тут услышал я голос Анатолия Александровича и открыл глаза. Он стоял посередине палаты, высокий, широкоплечий, в белом халате поверх черного костюма, сегодня при галстуке, в свежей, даже накрахмаленной рубашке. И выглядел умытым, просветленным, бороду свою окладистую расческой расчесывал. Даже пантерий блеск в глазах притух.
Он отвечал на испуганный вопрос Паши, слышал ли он о смерти Глеба:
– Я знал, что он умрет. Он был неоперабелен. Рак поджелудочной. Это хорошо, что так быстро умер, мог еще долго мучиться. Я сделал все, что мог. Жене должны были объяснить. Я Сибилле Доридовне поручил это сделать. Может, она не справилась с заданием?..
Он перекрестился на иконостас над моей головой.
– Ладно, хватит об этом. Займемся текущими делами. Кого куда сегодня фасовать будем?..
Настроен был он сегодня строго. После смерти пациента ночными горшками не покидаешься. Начал обход с Паши. Посмотрел его температурный лист. Откинул одеяло, приоткрыл рану, посмотрел, перевязал снова.
– Часа через два консилиум соберется. Я договорился. Посмотрим, что с тобой, не должна бы температура держаться. Все было аккуратно сделано, сам делал. Ну не тушуйся! Справимся.
Паша робко улыбнулся ему. Но дед Карпов Татя все равно испугался, так что с испугу банки затряслись и зазвякали.
– Ты это чем там звенишь? – спросил, подходя, А.А. – Должно быть, яйцами. Уж больно звон мелодичный. Да не бойся ты, не будет тебя больше никто резать. После операции тобой займусь. Банки все к ядрене фене снимем, чтоб ты мне тут пол мочой не заливал. Мыть за тобой некому. А ты тут такой срач развел, что смотреть противно. Даже и развязывать тебя смотреть сейчас не буду. Пачкаться не хочу. А перевязку сделаем, новую жизнь начнешь.
Следующим был Юрка. Видимо, кто-то сказал уже А.А., что перед ним мидовец. И с ним он был на "вы". Да и видно было, что Юркина операция удалась, в отличие от Пашиной аппендэктомии.
– Думаю, после обеда мы вас выпишем. Можете звонить жене, чтоб приезжала за вами. Да и тебя, – повернулся он к Славке, – сегодня выписываю, нечего зря казенную койку занимать. И тебя, – обратился он к приблатненному. – Тебя к нам по ошибке доставили, в вытрезвитель везли. Вот и иди! Снова пить будешь, и впрямь к нам попадешь, тогда не пожалею, вырежу тебе что-нибудь. А если просто напьешься, то путь тебе в ментовку, а не к нам.
Наконец, настала моя очередь.
– Ну что ж, филосooф. – Он не стал садиться на мою койку, сел рядом на стул. – Говорят, вчера ты весь день спал, не ел ничего. Это Бог тебя к операции готовил, мне помогал.
Я растерянно и слабо возразил:
– Сегодня с утра полбанки овсянки выпил.
– Овсянка – это не еда. Минут через сорок тебе хорошее промывание желудка сделают, и будьте любезны – на стол. Да ты, я вижу, в носках все так же. Ну ничего, перед операцией снимут, да и в реанимации голышом лежат. Сам знаешь. Одетые лежат только в гробу.
– Я себя уже хорошо чувствую. И вообще я отказываюсь! – почти взвизгнул я.
Его торжественный вид давил меня. Словно он был жрец и собирался священнодействовать. Ну там гадать по внутренностям животных или что-то в этом духе. Проклятая моя начитанность!
Он посмотрел на меня спокойно, сурово и властно.
– Ты плановый больной. И не дергайся. По плану операция у тебя сегодня. И будь любезен подчиняться врачебным предписаниям.
Встал, повернулся и вышел. Я хотел тоже подняться. Но вдруг понял, что не могу. Тело не подчинялось мне. Оно подчинилось воле Татя. В отчаянии я закрыл глаза и стал ждать Кларину. Она была моя последняя надежда после того, как тело мне отказало. Уже около десяти. Она скоро должна прийти. Я закрыл глаза, чтобы не видеть пустого сочувствия соседей, стиснул зубы и ждал. Апатия и слабость владели мной. Нет, так не может быть! Утром же я вставал! Самое глупое было, что я не мог найти основания, почему отказываюсь от операции.
Кто-то тронул меня за плечо. Я открыл глаза. Это был Славка.
– Слышь, жену твою внизу не пропускают. К тебе больше пропуска нет. Я нарочно вниз спустился, чтоб ее подождать. Чего сказать ей? Ждет она меня там. А ты пока, смотри, ни на какие уколы не соглашайся.
Вот это да! Хоть повесть о настоящем человеке заново пиши! Все видел, все понимал и по мере своих сил действовал. Мне стало легче, и я приподнялся на локтях. Потом сел.
– Я сейчас с тобой на площадку лестничную выйду. А там решим.
Славка словно снял с меня гипноз, заклятие Татя. Я опять мог двигаться. Он помог мне встать. Но я мог это уже и сам сделать. Он все же поддерживал меня за локоть. Мы двинулись к двери. Я теперь был снова уверен в себе. Мускулы у меня напряглись. Славка почувствовал это и одобряюще пожал локоть. Но навстречу нам вбежали Наташка, за ней Катя, обе с вытаращенными глазами, и замахали на нас руками.
– По койкам, по койкам! Профессор с обходом идет.
Видно, что было это большим событием. Сам зав. отделением, профессор Радамантов, решил обойти свои владения. Шел хозяин.
– Ты, Борис, только ему не груби, – шепнул Славка. – Просто скажи, что ты уже на поправку идешь и на диагностическую операцию не согласен.
Я кивнул, влез на койку, но не лег, остался сидеть, готовясь к разговору. И вот в сопровождении свиты, среди которой был и Тать, вошел владыка. Это был невысокого роста восточный человек, уже за пятьдесят, уже располневший, но хороший костюм сидел складно. И, как все восточные люди московского или петербургского разлива, выглядел он много интеллигентнее сопровождавших его туземцев, как, впрочем, насколько я мог вспомнить, и своих горных соплеменников. У тех при всем благородстве осанки, вырабатывающейся хождением по горам, не было европейского лоска, который внес в палату профессор Радамантов. И тем не менее подчиненных, к которым, наверно, бывал иногда и милостив, держал он в полном повиновении: они заглядывали ему в глаза и держали наготове блокноты и карандаши. Я заметил, что Шхунаева среди них не было, значит, он не входил в число любимчиков профессора, и, значит, у Татя поддержки не будет.
– Ну-с, к делу, – сказал профессор. – Я слушаю.
Обращался он к Татю, и тот вышел из толпы свитских.
– Вот эти трое на выписку сегодня. – Он указал на Славку, Юрку и новенького – приблатненного мужика. – Этого молодого человека после аппендэктомии на консультацию: температура чего-то держится...
– И с чего бы это ей, подлой, держаться? – пошутил профессор Радамантов, и сразу угодливо захихикали пять или шесть физиономий.
Улыбнулся шутке начальника себе в бороду и Тать и продолжил:
– Деда надо на перевязку, пора уже отводные трубки снимать. Ну а здесь, Рубен Грантович, – он кивнул на меня, – плановая диагностическая лапароскопия. Больной предупрежден.
– Понятно, – ответил Радамантов. – Информация у вас получилась обстоятельная. Продумали почти все, только забыли...
– Я не давал согласия, он это забыл! – прервал я профессора, боясь, что он сейчас уйдет и моя жалоба по начальству не получится, шанс потеряю. "Так и заключенные у нас, небось, ждали прихода начальника, жаловались, а потом им еще хуже приходилось", – промелькнуло в моих расстроенных мозгах, пока я говорил.
– Обождите, Борис Григорьевич! – обратился он ко мне вдруг по имени-отчеству. – Я еще не кончил. А прерывать акт, как мы все знаем, очень неполезно, – добавил шутку для челяди.
И челядь в белых халатах снова дружно улыбнулась шутке профессора. А профессор продолжил:
– Только одно забыл наш дорогой Анатолий Александрович, что он не отгулял свой очередной отпуск. Поэтому с этого дня мы считаем его в отпуске, а к вам, уважаемые больные, через десять минут придет другой палатный врач, которому он сейчас сдаст свои дела. А новый врач – новые песни.
"Какой очередной отпуск? Только год начался, на дворе январь", неповоротливо соображал я. Пока я соображал, Радамантов ухмыльнулся, повернулся и стремительно вышел из палаты. Свита – за ним.
Я сделал движение рвануться за ними следом, задержать, сказать, договорить, исчерпывающее объяснение получить!.. Славка соскочил с постели.
– Не суетись! – сказал он. – Пойду Кларине твоей скажу, чтоб не волновалась там внизу. Радамантов этот, если и не отменил, то уж, по-моему, операцию твою отложил.
– Наверно, Славка прав, – поднялся и Юрка. – А я пойду жене позвоню, чтоб приезжала после обеда с машиной. Заодно и тебя подбросим, – сказал он Славке, догоняя его.
– Дело, – согласился тот. – Спасибо.
И они вышли. Я откинулся на подушку. Что-то менялось, но я не мог понять почему.
Первую разгадку я получил через несколько минут.
– Фу, ну и воздух у вас! Неужели проветривать нельзя? – раздался тихий голос, вежливый и добродушный. – Как ни отказывался, пришлось за палату взяться. А вообще-то я диагност. Укройтесь, а я немного окно приоткрою.
В палате стоял высокий полный мужчина в белом халате. Лицо его – да, как описать его лицо? – оно выражало отсутствие всякой страсти, всякой фанатической идеи, скорее благорасположение, было хорошо выбрито, благоухало одеколоном, щеки были полные и свежие. Он приоткрыл створку окна, причем прикрыл Пашу одеялом и заметил:
– Минутки на три, не больше, ладно, тезка? Меня Пал Палычем зовут, объяснил он всем. – А с твоим, тезка, делом я разберусь. Меня все равно на все консилиумы зовут. Ну вот, хоть дышать теперь можно...
Потом подошел к моей кровати.
– Главная проблема, конечно, с вами, Борис Григорьевич. Если вы позволите, я присяду на вашу кровать, чтоб не кричать.
Разумеется, я ему разрешил, удивляясь, но приятно удивляясь, что меня вдруг, наконец, начали звать по имени-отчеству. Это сулило и вправду благоприятную перемену в моем положении. Все так, но то, что я услышал, было как из прошлых времен:
– Ну начну с того, что, конечно, никакой операции... Я просмотрел все ваши анализы, записи специалистов, рентген, результат гастроскопии, температурный лист и как диагност могу сказать, что вам нужно прежде всего и только медикаментозное лечение. И скорее всего дома.
На мой вопрос-просьбу, нельзя ли разрешить жене снова посещать меня, чтобы ее пропустили, она внизу стоит, он тут же ответил согласием, заметив, что, как он понял, я многим обязан ей – она вовремя реанимацию потребовала, не оставила меня на ночную сестру, – ее уходу за мной, всем этим овсянкам, киселям, печенкам, а главное, улыбнулся он, внутренней поддержке. И вот тут-то и последовала какая-то несуразица, от которой я обомлел, первая версия смены политики по отношению ко мне.
Наклонился он доверчиво так ко мне, мол, понимаем друг друга, интеллигентные люди, и вдруг еле слышно шепнул:
– Раскрыли вредительскую группу, да-да, как в старые времена, во главе с Татем и Шхунаевым. Они говорят, что я был их третьей головой, но вы не верьте, я сам по себе. Вы если что, подтвердите, ладно? Медовой моя фамилия, фамилия у меня такая – Медовой, Пал Палыч. На них Сибилла Доридовна написала, раскрыла их преступную религиозно-сектантскую организацию. Мы вас отдаем вашей супруге. Но вы не должны никому-никому об этом!.. То есть в интересах следствия. Да и престиж, реноме, так сказать, больницы. – Говоря о реноме и неразглашении, он стал строг и серьезен. Даже тверд, сказал бы я.
