Текст книги "Рождественская история, или Записки из полумертвого дома"
Автор книги: Владимир Кантор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– Но жить-то я буду хорошо? – не отставала Катя, рассчитывая за свои сережки получить побольше информации.
– Чего ищешь, то и найдешь, – ответила сухо уже успокоившаяся Сибилла. Во всяком случае, московскую вонь нюхать не будешь.
– А мне очень интересно на больных погадать, – вдруг покраснела кучерявенькая чернобровая Наташа. – Особенно на последнего – этого дипломата с аппендицитом, он такой хорошенький. С ним все хорошо будет?
– Будет, будет. – Сибилла провела рукой по ее волосам. – Ты ему даже минет в процедурной сделаешь. Вот, собственно, и все.
– Сразу уж и минет, – надула губки Наташа, так что верхняя, как всегда, поднялась к уздечке ноздрей.
– А он ни на что другое после аппендэктомии способен не будет.
– Ну ладно, – спасла смутившуюся приятельницу Катя. – А про других что-нибудь рассказать можешь? Вот этот Славка, который у нас в третий раз здесь. Ну с панкреатитом. Опять уцелеет?
Сибилла пожала своими прямыми плечами девы-воительницы.
– Наверно. Живуч, как не знаю что. Ничего его не берет. Как репей цепкий. Про остальных не скажу, не чувствую, кто из них. Но смерть будет там. Уж раз Толька Тать решил жертву принести, то не без того.
Я присел на корточки у дверей в свою палату. Во-первых, ноги уже плохо держали, а во-вторых, хотелось стать еще более незаметным. Но на меня и без того не обращали внимания. Для моих слабых рук даже пустая банка была неимоверной тяжестью, и я поставил ее на пол рядом.
– Да еще Шхунаев, ушкуйник этот, подзуживает нашего святого.
– Зачем им это?
– Ну, Шхунаев, тот говорит, что так Богу болезни угодно, чтоб на каждую палату одна жертва была. Тогда остальным Христос поможет. А Тать наш слушает, поддакивает, но у него-то на уме совсем другое. Я знаю. Я не только с ним спала, не только ребенка от него выносила, но и беседы с ним беседовала, пока надеялась, что он на мне женится. Он с грехом борется – вот что.
– С каким грехом? – испуганно воскликнула распутная черноволосая Наташка. – Это что, мне его стороной огибать надо?
Сибилла снова затянулась и выпустила дым колечками, прямо как мужик. Глаза заблестели ярче ночника.
– До твоего греха ему в последнюю очередь. Он – меч карающий, поняла?
– Не-а.
– В каждой палате грешников навалом. Ведь любой больной – это грешник. Поняла?
– Почему? – Катя тоже удивилась.
– Потому что! – раздельно произнесла слова Сибилла с такой силой, что, наверное, они отпечатались в мозгу каждого слышавшего их. – Тот, кто себя до болезни довел, не несчастный, а грешник. Как преступник. А за грехи надо платить.
– То-то он все про философа, или кто он, писатель? – не поняла я, интересовался, что тот греха за собой не чувствует, а с другой стороны, ну и что? Ну и не чувствует. Так его Бог за его грехи и покарает. И какие у больных уж такие грехи? – трещала добрая Наташка.
– Значит, нарушили какой-то божеский или природный закон, а за это полагается наказание. С философом, правда, Татю нашему не совладать. Хоть и оказался он сам, своим случаем, под иконостасом, аки агнец жертвенный. Его любят, а кто любит, тот познал Бога, ибо Бог есть любовь. Но Тать на то и Тать, он поборется! Зато другие грешники попадают туда, – заговорила вдруг гекзаметром Сибилла, – где бледные обитают Болезни, печальная Старость, Страх, и советник дурного всего – Голод, и насильственная Смерть и Страданье, единокровный со Смертью тягостный Сон. – Вокруг гречанки кружились клубы дыма, закрывая двух других девиц, и вдруг она остановила свое вещанье: – Стоп! Кто-то не тот слушает меня!
Я замер, а затем тихо-тихо, почти ползком скользнул в душную палату и, оставив банку внизу, вскарабкался на кровать, укрылся одеялом. Сибилла заглянула в палату, но увидела только спящих. Я закрыл глаза и задремал. И снова во сне мне стало казаться, что я безумно хочу по малой нужде. Я повернулся с одного бока на другой. Сибилла вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. И тогда меня вдруг кто-то резко ткнул кулаком в спину. Я задрожал. И медленно повернулся. Напротив меня сидел на постели Славка.
– Чего крутишься и стонешь? Писать хочешь?
– Да я вроде уже, – начал было я, но понял, что никакого терпежу нет. Дай мне банку, она вроде пустая.
– Вроде Володи! – хмыкнул Славка. – Еще как полная! Лежи. Шевелиться тебе пока не след. Счас вылью и принесу.
Так он и сделал.
Словно бы я никуда не ходил, банку не выливал, не писал и уж, конечно, ничего не слышал. Откинулся на спину и облегченно заснул.
Балдеж
Утром разбудила нас Катя, разносившая градусники и грубовато совавшая их под мышки больным, глядя так, будто она уже была женой немецкого врача с собственной практикой, а мы какие-то русские бомжи.
– Ишь какая неласковая! – сказал Славка, а когда она вышла, добавил: Такое только с недотраха бывает.
Он вытащил градусник и положил рядом на тумбочку. Потом соскочил с постели. Сунул ноги в тапки.
– Схожу отолью, да и твою банку, философ, опорожню. Небось, опять хочешь?.. Вижу-вижу... Крутишься, как ночью.
– А температуру будешь мерить? – спросил дипломат, сидевший уже опертым о подушки, плечи по-армейски развернуты, глаза широкие и красивые. – Положено.
– Кем положено, тот и возьмет, – отозвался Славка. – Счас приду познакомимся. До завтрака и кроссвордик решим.
Он вышел, а я чувствовал, что сейчас лопну, и понять не мог, снилось мне что ночью или в самом деле я что-то слышал. Решил, что снилось. Да и дедок добавил гнусаво-звонким дисканточком своим:
– Я тоже, блин, хочу сказать, если, кулдык-мулдык, одним словом, то туда-сюда, блин, и все такое прочее в этом отношении меряния температуры. Она, блин, нам нужна, как двуглавый орел.
– А чего, дед, – поднял голову подростель, – тебе наш герб не нравится?
– Ни градусник, ни герб. Какой-то цыплак чернобыльский двухголовый, етить твою мать. То ли дело серп и молот. Оба работают. Одна жнет, другой кует.
– Ну да, – просипел наркоман Паша, – социализм, свободный труд свободно собравшихся под охраной людей.
Я промолчал, а дипломат, легко перенесший операцию и уже оклемывавшийся, продекламировал частушку застойных времен:
Что за прелесть этот герб
Справа молот, слева серп.
Хочешь – жни, а хочешь – куй,
Все равно получишь...
– Куй! – радостно выкрикнул дед Карпов.
– Нет, дед, – поправил его Юрий Владимирович, – все равно получишь, но не то, что ты назвал, а – орден! А так, как ты, говорили только несознательные личности.
– Пойду курну, – сказал Глеб и направился к двери. – Перед завтраком, для аппетита, а то чего-то жрать ничего не хочется.
Я попытался присесть, опираясь на подушку, но сил в руках не было. Стало дурно. Все поплыло, я лег, но плывущая дурнота не уходила. "Как же я ночью-то бродил? – вдруг подумалось мне. – И бродил ли я? А если не бродил, то, значит, бредил?.."
Реплики соседей перекатывались через меня, как волны, не задерживаясь в сознании. Говорливее прочих был дедок, ему отвечал дипломат, а юнец-наркоман говорил только "да" или "нет". Я и вовсе молчал.
Вернулся, дыша табаком, Славка. За ним Глеб, который улегся на свою койку, на бок, сложив руки под щеку. Славка присел около него:
– Не грусти, давай кроссвордик решим.
– Кроссворды ищешь? – Дипломат Юрка, приподнимаясь на подушке, протянул Славке кипу газет. – Тут и просто "МК" и "МК – бульвар", найдешь много.
– Это можно, – отозвался Славка, подошел, взял газеты, достал очки из тумбочки, нацепил их на себя и сел за круглый стол. – Ну что, начнем с кроссворда. Попроще для начала выберем. Вот – в лежку, по горизонтали то есть. Стукач в начале жизненного пути – из пяти букв. Жаль, вохра наш ушел. Да я сам скажу. Ябеда это. Один в школе на меня настучал, что с братом на пару учебник раскурочили – самокрутки крутить. Так я из школы в гвоздильню и ушел. А теперь – в стойку, по вертикали то есть. Месяц, которого нет в календаре, – из трех букв. Я так скажу, что это муж. Как в песне жена мужа зовет? Месяц ясный.
– Здорово! – невольно восхитился я, да и дипломат одобрительно хмыкнул, а Глеб с сомнением покачал головой: не был он у себя дома "месяцем ясным".
– Ладно, пойдем дальше. Опять в лежку. Место, где человек чувствует сам себя сам у себя. Я бы сказал – дом, но здесь восемь букв. Что философ скажет? Не знает. Или ты больше писатель? Неужели никто про такое не говорил?
Я-то знал и очень любил эти слова Марка Аврелия: "Люди ищут уединения, стремятся к деревенской тишине, к морским берегам, в горы. И ты также привык более всего желать этого. Все это, однако, говорит лишь о крайнем невежестве, ибо в любой момент ты можешь удалиться в самого себя. Ведь самое тихое и безмятежное место, куда человек может удалиться, – это его душа". А если там кошмары и черти? И может ли русский человек найти спокойствие в своей душе? Да и в слове этом всего четыре буквы. И я промолчал.
А Славка не унимался:
– А доблестный работник МИДа?.. Тоже молчишь... Глеб, неужели ты никогда сам у себя не был? Чтоб хорошо вам с женой казалось?
– Раз летом на даче, – задумчиво и мечтательно сказал Глеб. – Грибов в то лето было богато. Бывало, мы с женой в день по шестьдесят, а то и по семьдесят белых накорчевывали. И рыбалка в то лето оказалась славная.
– Эх вы, словно и не в России живете! – вздохнул Славка. – За что мы всегда боролись, стоило семьей обзавестись? Неужто все такие богатенькие были, что папы-мамы вам все пооставляли и купили? И из восьми букв. Квартира это. Я вот квартиру чудом получил. Нет, дом-то у меня в деревне Ватутино был, но жена хотела отдельную квартиру с теплым клозетом и горячей водой. А я тогда в КГБ работал, мы там объект один в Москве строили. Ну фундамент быстро подвели и все такое, сдали объект без сучка и задоринки. Решили нас наградить. Мне денежную премию выписали, а корешу моему, напарнику, квартиру как премию. А у него одна уже есть. А тогда же ни торговать, ни завещать жилье было нельзя. Мы к секретарше начальника Наташке, такой же давалке, как и наша здесь, доброй такой девчонке. Я купил коробку конфет "Ромашка" – и к ней. Кореш за мной. И тут на наше счастье выяснилось, что список на награждения еще не подписывался и не утверждался. Она взяла коробку и перепечатала список. – засмеялся Славка. – Начальник подмахнул. Так за коробку "Ромашки" я получил двухкомнатную квартиру. Потом разные там ходили, проверяли мои жилищные условия. Покрутились, покумекали, да так и оставили.
– Ты и сейчас в ФСБ работаешь? – Как-то не вязался у меня Славка с образом гэбэшника. – А кем?
Славка хохотнул:
– Работяга я! Где я только ни работал! Мне все по фигу. И по крестьянскому делу, и на заводе, и на фирме, в Германии. Один раз даже у Ворошилова дачу ремонтировал. Ничего, добродушный мужик был, больше всего конюшню свою любил.
– Зла на нем много было, – не удержался я.
Славка покрутил головой:
– Зла везде много. Оно во всем мире разлито. Каждый день и повсюду.
Зло разливанное
Он взял вчерашний "МК".
– Ты высоко берешь, философ. Давай проще. К примеру, посмотрим страшилки на первой страничке. Там всегда горячее. А если ты еще и писатель, то тем более знать должен. – Он сел за стол, склонил голову, шевелил губами, потом вдруг вздрогнул, вздохнул и сказал: – Не понимаю я, откуда у человека такое зло появляется. Да вы не возражайте, послушайте.
И он прочитал:
"Родители убивали двухлетнюю дочку полгода.
В настоящую камеру пыток превратили родной дом для маленькой девочки ее родители. Невероятным по своей жестокости издевательствам и мучениям ребенок подвергался на протяжении нескольких месяцев. В итоге на днях малышка скончалась от увечий в больнице, а мать и отчим попытались представить ее смерть как результат неудачного падения.
Как сообщили "МК" в ГУВД столицы, жуткая трагедия произошла в семье, проживавшей на улице Климашкина. Здесь жили 23-летние супруги, растившие двух детей: 9-месячного Витю и дочку Валерию, которой было 2,5 годика. При этом молодая мама была на пятом месяце беременности.
Оба родителя доставили Валерию в Филатовскую больницу, сказав, что девочка только что упала с карусели. Врачи сразу заподозрили неладное – не теле ребенка фактически не было живого места. Помимо множества синяков и ссадин у Валерии была тяжелейшая травма головы и оказалось сломанным ребро. Ко всему прочему малышка находилась в крайней стадии дистрофии. Через полчаса после доставления девочки в больницу она скончалась.
Вскоре удалось выяснить, что Валерия погибла по вине родителей, которые в течение полугода садистски издевались над ней. Ребенка фактически не кормили и систематически избивали. Из-за того, что малютка ходила под себя, супруги зверствовали еще больше. Особенно усердствовала мать. Так, она могла схватить дочь за ногу и со всей силы ударить о стену...
Пока трудно объяснить, чем была вызвана такая жестокость. Возможно, Валерия оказалась в семье нежеланным ребенком. Однако за полгода до трагедии мать сама забрала дочь из дома малютки, куда сдала ее, не имея возможности прокормить. Недавно же она вышла замуж за безработного москвича и посчитала, что теперь сможет растить дочку в семье. Но вместо этого жизнь Валерии превратилась в ад.
Уже установлено, что отчим Валерии состоит на учете в наркологическом и психиатрическом диспансерах. Вменяемость матери будет устанавливать судебно-психиатрическая экспертиза".
– Вот, блин, что за нeeлюди среди нас ходят! – сказал неожиданно очень серьезно Славка. – И ничего с ними не поделаешь, потому что не узнаешь, потому что скрываются до поры, потому что врачи потом оправдают.
– У меня, кулдык-мулдык, соседи такие. Всегда дерутся, – сказал дедок.
– Наверно, кололись, – свесившись с подушки и сплевывая в банку красно-желтую жидкость, объяснил юнец-наркоман с толстыми руками.
– Не дай Бог такой сволочь какой-нибудь хорошей девочке попадется! испуганно вдруг сказал Глеб, думая, видимо, о своей невестившейся уже дочери. – Расстреливать таких надо без суда и следствия. Как при Сталине. А разбираться потом. Ведь сколько таких гадов по земле шастает!
– Быт это, бытовуха, сто процентов раскрываемости, – сказал Юрка-дипломат, – норма жизни простого народа. Поэтому надо быть выше, сильнее. В других домах жить, в других машинах ездить, в других магазинах продукты и барахло покупать.
Юнец-наркоман вдруг забеспокоился:
– Не, я выбьюсь! С наркотой завязал. Сейчас думаю, сколько раз мог погореть, – страх берет. Но я менеджером буду. Самое хлебное дело. Мы из сильной семьи. Мой дед был генерал НКВД, он заключенных на удачу сквозь глазок стрелял. Кому повезет. Всяких там гадов было много – и уголовных, и политических. Пуля виноватого всегда находила. А другой – по матери – тоже генерал НКВД был, так ему не повезло. Расстрелял группу каких-то спецов, а они потом понадобились. Ну его самого на шарашку и сунули.
Дипломат согласился:
– Бывает. Надо аккуратнее себя вести. Мой отец в кавалерии был. Так они пленных немцев шашкой на пари рубили – кто лучше. Мой от плеча до пояса мог, так хвалился. Как-то из двухсот сто всего осталось. Над остальными поразвлеклись, порубили, одним словом. Тут особист объявился, спрашивает: кто, мол, право дал так с пленными обращаться? А отец ему: "Не понял! Это ты, что ли, в плен их брал? Не ты! Так вот и считай, что оставшихся мы в плен взяли, а этих пришлось в бою зарубить. И отвали". Тот и отвалил. Отец чуть что, так сразу: "Не понял! Лучше бы тебе отвалить" И так в лицо уставится, что люди отваливали. И меня в военное училище определил.
Странное дело, на других такая работа сразу бы печать поставила, а ему хоть бы что. Подростель и мидовец стали мне сразу после своих рассказов не очень симпатичны, к ним из этих дел словно что-то прилипло, а Славка оставался сам по себе. Ему что КГБ, что гвоздильный цех – все едино. Дело в том, вдруг почти догадался я, что он не активничал, не рвался на выгодное место, а просто выживал, примеряясь к обстоятельствам. Славка – живучий сорняк, крапива, осот. Крепок и жилист, как репей, как подорожник, стелется по земле, а вырвать трудно, и соков полон, и полезен. Как дворовая бездомная, но добрая и охранительная собака с одним ухом.
Дневные глюки
И тут вошла моя жена, бледная и измученная, глаза за круглыми совиными очками потухшие, но с баночками и кулечками, поставила их около меня, огляделась, поздоровалась со всеми, особенно радостно кивнул ей Славка, словно и впрямь в ее взгляде свет видел.
– Грязно у вас. – Она исчезла, через пару минут вернулась с веником и ведром, наполовину наполненным водой, окунула веник в воду и быстренько подмела пол, протерла круглый стол влажной тряпкой, вынесла ведро, веник и тряпку в коридор. Вернулась и села на стул около меня.
– Ну как ты, милый? – Она обтерла мне лицо и руки влажным полотенцем.
Пришла пора явиться к нам доктору Анатолию Александровичу, и он явился шумный, громогласный, со словами:
– Ну что, кролики, приуныли? Думаете, дядька с ножом к вам пришел? А дядька сегодня добрый. Он от заутрени прямо.
Увидел Кларину:
– А баба зачем здесь? Бабе на корабле не полагается. У нас свой уход есть. Сестры за это деньги получают. И ухаживают как надо.
– Ухoдят, пожалуй, так, что я потом не откачаю, – ответила Кларина, посмотрев на него сквозь съехавшие к носу очки.
Почему, когда уже и надеяться в земном мире вроде не на кого и не на что, все еще надеешься на... женщину? От нее ждешь защиты. "Бросающая вызов женщина, я – поле твоего сражения". Подловато написано, но – правда. Надеешься, однако и опасаешься, как бы хуже не стало. Перья совы топорщились, губы были сжаты, глаза потемнели, и я испугался, что сейчас она его как-нибудь так клюнет, что жизни мне в этом отделении совсем не будет.
Ее ответ доктору и впрямь не понравился: желтые его глаза сверкнули.
– Вот вы взялись ухаживать, а на больном носки, пижама. А его на клизму перед колоноскопией везти надо! – рявкнул он. – Что, так в носках и повезем? Здесь я о больных забочусь, меня для этого Бог тут поставил. Я их на путь истинный направляю, исправляю греховные ошибки человеческого пути.
Напугал. Аж очки у нее запотели, так что глаз стало не видно. Но все-таки мудрая птица сова, ученая. А может, просто почувствовала, что не упором здесь надо, а лаской, даже лестью.
– Но Бог же не запрещал принимать помощь даже от самаритянина. Так давайте заботиться вместе, – стала уговаривать, успокаивать Кларина доктора. – И потом, как у апостола Иоанна сказано: "Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?" Давайте вместе любить больных. Этого больного я особенно люблю.
– Вы что, воцерковленная? – даже охрип А.А.
– Нет, просто грамотная. Ведь вы же знаете, вам ли не знать, что человек сам перед Богом ответит, и наша задача дать ему возможность получить этот шанс. У меня, конечно, ум женский, слабый, поэтому лучше я руками что-нибудь помогу. Вы говорите, что ему на сегодня колоноскопия назначена, так вы мне лучше скажите, куда сейчас больного везти, чтоб клизму делать, я готова сестре помочь.
А. А. важно провел ладонью по своей лопатообразной черной бороде и застегнул пуговицу на рубашке под пиджаком, халат поправил. И, соглашаясь благосклонно, признал:
– Помогать надо. Сестер у нас немного.
Я чувствовал тошноту, не было сил пошевелить даже рукой, голоса вдруг показались мне какими-то словно бы искусственными и далекими. Борясь с дурнотой, я приподнял голову с подушки, увидел Кларину, говорящую что-то А.А., прижав к груди руки; сидящего на соседней постели Славку, который внимательно вслушивался в этот разговор; Глеба, который шел очередной раз курнуть; Наташку, вкатившую в палату кресло-каталку для меня, но глядевшую на стриженного под полубокс Юрку-дипломата, который уже стоял у своей кровати, держась рукой за свой шов. Так, глядя на него, Наташа и принялась перетаскивать меня с кровати на каталку. "Нет, видно, никуда я ночью не бродил", – мелькнуло в голове, когда ноги у меня подогнулись и я стал мягко валиться на пол, теряя сознание. Я успел заметить поднявшуюся суету, метнувшуюся ко мне Кларину, вскочившего на ноги Славку, и то, как вместе с А.А. они укладывали меня назад на кровать. И снова все поплыло перед глазами, и я отключился.
Очнулся я, когда рядом загрохотала тренога, на которой укреплена была высокая палка, а на палке висел прозрачный мешок с кровью. Такой я уже видел в реанимации.
Далее началось представление, не очень для меня безопасное, но напомнившее загробную пляску душ, как в дантовой комедии: они вились, изгибались, ныряли под кровать, а на переднем плане – что-то громоздкое, волосатое, бородатое. Сквозь дурноту я все же понял, что А.А. пытается что-то сделать, но у него не получается. Сначала он дважды тыкал в мешок с кровью иголку, через которую кровь по трубочке должна была попадать в другую иголку, которую нужно было воткнуть мне в вену, чтобы перекачать кровь. Но как-то так получалось, что кровь стала капать на пол, на простыню, на брюки А.А. Кое-как, с третьей попытки он попал второй иглой мне в вену. Вытер пот со лба.
– Приду через полчаса. – И вышел.
Прошло часа два. Всё успокоилось. Доктор Тать снова приказал готовить меня к колоноскопии. Опять явилась сестра Наташа с креслом-каталкой, с помощью Кларины отвезла меня в процедурную. Там ближе к окну стояла широкая скамейка, на которой, как я уже поминал, делали клизму после касторки, чтоб прочистить желудок для колоноскопии.
А еще через час Кларина сопровождала лежачую каталку, на которой две невысоких сестрички везли меня на колоноскопию, в маленькую комнатку, где за белой ширмой меня уложили на топчан. Кларине велели остаться за дверью, женщина-врач в синем халате со странным длинным аппаратом с лампочкой на конце подошла ко мне. Известна шутка Михаила Светлова, сказавшего врачу-мужчине после такой процедуры: "Доктор, после того, что между нами было, мы могли бы перейти на "ты". Мне колоноскопию делала средних лет восточная женщина, которая была недовольна, что плохо вычищен желудок, и всё ворочала в моем заднем проходе этим аппаратом, как штырем. Но ничего в нижней части прямой кишки она не обнаружила.
– Ничего не вижу, – сказала она. – Может, хватит с них вашей диффузии? Вполне от этого могло кровить. Разве что Шхунаев решит лапароскопию делать. Ну тогда как повезет.
На мой вопрос, что такое лапароскопия и зачем мне ее делать, она, глядя в сторону, усталым голосом объяснила, что в нижней части живота делается дырочка, туда запихивается поисковый шланг с лампочкой и рассматривают, нет ли язвы в тонком кишечнике. Если же не обнаружат, то другой бы отпустил, а уж Шхунаев как решит. На вопрос, кто такой Шхунаев, она сказала, что он сам ко мне подойдет.
И он подошел.
В палате я спросил соседей, не знают ли они, кто таков Шхунаев.
– А шху его наев! – сострил англизированный дипломат Юрий Владимирович.
Славка, может, и не понял, но созвучию ухмыльнулся.
Только жена ушла домой присмотреть за дочкой и приготовить мне новую порцию питательной пищи, как в палату шагнул врач. Он был в белом халате, как и положено, сутуловат, но странное лицо – квадратная челюсть с вытянутым книзу острым подбородком, длинный, тоже смотрящий вниз острый хрящеватый нос, раздвоенный на конце, как язычок змеи, и уходящий назад голый лоб с залысинами, густые брови кустиками и очень нечестные глаза, которые не скрывали, что их владелец способен на самые разнообразные поступки. Разговор с ним сейчас вспоминаю, как нечто невзаправдошнее, как глюк, как то, что мне примерещилось.
– Анатолий Александрович говорит, – обратился он ко мне, – что вы философ, из тех, что против православного Бога, и мещанин. Жертвы боитесь. И в пижаме лежите, и в носках, и утку под кроватью прячете.
Славка молчал, а Глеб подал голос:
– Да не утку! Утку Анатолий Александрович выкинул. А это банку ему не то его жена принесла, не то Славка из перевязочной.
Славка улыбнулся во все свое рябое лицо, кивнул, соглашаясь.
– А ты, Глеб, пожелтел чего-то. Смотри не лезь куда не надо, а то операцию отложим – пожалеешь, – повернулся на миг к нему Шхунаев.
– Да я так, Сергей Игнатьевич, как есть чтобы. А операцию мне Анатоль Лексаныч сразу после Рождества обещал.
– Обещал – значит, сделает. Не желтей только. – И снова поворотился ко мне, со мной оставаясь на "вы". – А против вас лично у меня ничего нет. Я только все начинания Анатолия Александровича поддерживаю и являюсь главным исполнителем. Он прав, что Россия на жертве стоит. Но я-то хочу сказать, что жертва должна быть с пользой для науки. Лапароскопия – операция новая, не отработанная еще. Вот ее и надо отрабатывать. Раз при колоноскопии у вас ничего не обнаружили, будем делать лапароскопию, а она не поможет, то и лапаротомию. Тут же, не снимая со стола.
– А что такое лапаротомия? – спросил я каким-то не своим голосом, измученный колоноскопической процедурой. – И зачем она?
Доктор Шхунаев улыбнулся длинной улыбкой садиста:
– Бывает, лапароскопия ничего не показывает, тогда – лапаротомия, то есть разрезаем живот от пупка до паха, все твои кишки вываливаем и ищем язву, перебираем их одну за другой. Найдем – резекцию сделаем.
– А не найдете?
– Назад все засунем и зашьем.
– Но я против, у меня уже все обнаружено, – вдруг совсем хрипло и как-то жалко возразил мой голос. – Ведь без моего согласия вы этого сделать не можете. А я не согласен.
Славка неожиданно подбавил остроты, вроде меня поддержав, но и напугав тоже. Состроив встревоженное выражение на рябой своей физиономии, он вдруг безо всякой улыбки сам спросил голосом больного и сам же голосом Шхунаева ответил:
– "Доктор, я умру?" "Больной, сделаем все возможное".
Шхунаев к нему даже не повернулся. А я уже не возражал против тыканья, но неожиданно вполне всерьез за жизнь свою испугался. И не то чтобы боялся умереть, однако смерть, казалось мне, должна была выглядеть более оправданной и не зависящей от тупости медицинского распорядка. Но тут же убедился, что дело не только в тупости.
– А вашего согласия, – пожал Шхунаев сутулыми плечами, – никто и не спросит.
– Но это же фашизмом называется.
– Отнюдь, – улыбнулся Шхунаев своим широким ртом, выпячивая вперед подбородок и откидывая назад голову с залысинами. – Во-первых, мы операции все делаем под наркозом. Вы ж не в немецком концлагере. А во-вторых, есть такое в нашей медицине понятие: операция без согласия больного в случае показания опасности для его здоровья. Вам же делают уколы от кровотечения, вот один из них будет снотворным. И вы очнетесь уже после операции – скорее всего в реанимации. Если все пройдет благополучно. Мы обсудим все это с вашим лечащим врачом Анатолием Александровичем.
Он даже умудрился как-то церемонно и издевательски одновременно поклониться мне, выходя за дверь.
Мне казалось, что я снова брежу, как сегодня ночью. Конечно, в аду – по грехам, в Мертвом доме – по вине (то есть тоже по грехам). А здесь, в больнице, за что? Вина в появлении на свет. Раз родился, то должен помереть, приговор зачитывается сразу, но заключение пожизненное, и никто о нем не вспоминает, пока не зазвучат огненные слова, написанные на больничной стене. А.А. легко говорить: "Вы все виноваты в том, что с вами произошло. Не так живете, не то жрете". Но ведь это бред, пустые слова.
Зато сопалатники мои, как только Шхунаев вышел, загудели.
– Распустились, тить твою мать, – захрюндел дедок, – всякий порядок позабыли. Меня, тить, не пощадили, теперь на ентом философском писателе экскремент делать хотят. А это значит – без пощады.
– Бабки нужны и положение. – Юрий Владимирович взволнованно провел рукой по своим красивым, но немытым волосам. – Со мной ничего не может случиться. Я так устроен. А есть те, с которыми все случается. Я-то сюда случайно попал. Прямо с работы по "скорой" отвезли. Но я потом в АО медицины поеду. Отдельная палата, вежливые все, за двести-то баксов в день! Там долечат. Операций они не делают, а проверить, восстановить – за милую душу!
– Они нас и здесь всех долечат, – ухмыльнулся Славка.
– Только его, – кивнул дипломат на пустую постель Глеба, вышедшего "курнуть". – Пожелтел весь. А с желтизной операций не делают. Они его уже списали. Он им не интересен. Помрет просто под ножом... Зачем им это?
– Как не будут делать? Они ж ему обещали! – подскочил я, на минуту забыв о себе. – Что же они хотят? Понаблюдать?.. Почему тогда по-другому не лечат? Прямо немцы из концлагеря! Но те вроде от злодейства излечились...
– Ты, Борис, не прав. Ни хера немцы не излечились. Фашисты, они и есть фашисты. Такое никуда не девается. Просто глубже запрятано, – возразил со знанием дела поездивший по Европе дипломат Юра.
– Это ты, Юрий Владимирович, брось, – сказал Славка. – Я как-то по контракту в Дюрене работал, заболел там, так битте-дритте – в больницу, по бедности страховки, конечно, палату дали двухместную. С немецким зольдатом лежал. Но – телевизор, но – сестрички вежливые, врачи все анализы делали бесплатно. Поверх моей страховки. Беспокоились. И вылечили. Опытов надо мной не ставили. Не, немчура от этого излечилась, это точно. А нам просто друг на друга насрать. И вовсе это не фашизм, а всегда так было. Хоть ты и философ, а такого не знаешь. Только если добрый человек найдется – значит, повезло. Значит, Бог упас.
Зарисовывая сейчас этот эпизод, я снова вспомнил слова русского епископа Серапиона Владимирского, о котором писала в те месяцы книжку Кларина: в XIII веке он увещевал соотечественников (привожу его слова точно, по сборнику текстов): "Погании бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своих, ни ограбляют, ни обадят, ни поклеплют, ни украдут, не запряться чужаго; всяк поганый брата своего не продаст; но, кого в них постигнет беда, то искупят его и на промысл дадут ему; а найденая в торгу проявляют; а мы творимся, вернии, во имя Божие крещени есмы и, заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем; обадами, завистью, аще мощно, снели друг друга, но вся Бог боронит". В переводе на современный русский это звучало еще страшней: "Даже язычники, Божьего слова не зная, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют, не клевещут, не крадут; не зарятся на чужое; никакой неверный не продаст своего брата, но если кого-то постигнет беда – выкупят его и на жизнь дадут ему, а то, что найдут на торгу, – всем покажут; мы же считаем себя православными, во имя Божье крещенными и, заповедь Божью зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья: братий своих мы грабим и убиваем, язычникам их продаем; доносами, завистью, если бы можно, так съели друг друга, – но Бог охраняет!"
