Текст книги "Рождественская история, или Записки из полумертвого дома"
Автор книги: Владимир Кантор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Что у тебя болит, Глебушка? – беспрестанно спрашивала сестра.
– Ничего, отстань! – тяжело дыша, отвечал он. – Словно давит кто, на груди сидит – не продыхнуть, и курить хочу.
– Нельзя тебе сейчас курить, – говорила сестра, вытирая слезы.
– Знаю. Все равно пусти! Одну минуту курну только. Вон с ребятами схожу, силился он встать, кивая на нас.
Жена молчала, только поправляла одеяло, которое он срывал и комкал.
– Не надо тебе, – уговаривал его Юрка, – и без курева можно жить.
– Только неохота, – отвечал Глеб, пытаясь усмехнуться желто-черными губами. – Вот сглазил себя. Говорил, что везунчик. Вот и повезло.
– Не расстраивайся, Глеб, все обойдется, – уговаривала его длинноносая печальная сестра. – Вот поправишься и покуришь. Выпей лучше таблетки, от завтрака остались. Ты их не пимши еще.
– А, отраву эту... Ну давай, – бормотал желтый негр. – Сами же хоронить будете. Помоги приподняться только.
Во время школьных уроков, а потом во время лекций я рисовал кривые линии на белом листке бумаги, воображая, что рисую крутые горы, а на этих линиях изображал человечков, такими же чернильными черточками: кто-то полз, кто-то сидел, болтая ногами, один висел, ухватившись рукой-черточкой за другую черточку – кромку скалы, иной падал вниз головой, раскинув в воздухе, как ножницы, ноги-черточки, но всегда было ощущение, что я тот самый, что сумел ухватиться за край скалы и удержался. Сейчас, вспомнив вдруг это юношеское свое развлечение, я подумал, что Глеб, похоже, потерял опору и падает вниз. Удержусь ли я? Если он – прелюдия, закуска, если все это правда, то следующий – я. В понедельник десятого.
– Обедать! – позвала Наташка. – Ты тоже теперь у нас ходячий? – обратилась она ко мне. – Со всеми пойдешь, или сюда тебе принести?
– Пойду, – отвечал я, не желая оставаться наедине с собой – со своими мыслями, предчувствиями, страхами.
Взял ложку, которую принесла мне жена, и отправился в столовую. Столов там было всего восемь, за каждый стол не больше четырех человек помещалось. В окно к раздатчице пищи стояла очередь. Славку с Юркой я пропустил вперед, чтобы посмотреть, как здесь себя вести. Следом за мной стоял толстяк, толкнувший меня голым пузом. Я невольно обернулся. Пижамная куртка была расстегнута или просто не сходилась на объемистом его животе, на котором еще и наколка была: "Когда я тебя накормлю?"
– Стол какой? – кричала подавальщица.
А в ответ раздавалось: "Нулевой! Второй! Четвертый! Третий!"
У меня был, разумеется, "нулевой". Это – на первое очень жидкий бульон с крупинками риса, а на второе картофельное пюре с крошечным кусочком мясного суфле. Кисель был для всех один и тот же – и в волю. Как здесь перебивается толстяк со своим пузом, было непонятно. Вообще, конечно, сил эта пища не давала никаких. Это вам не печеночка с рынка, да вкусный настоящий бульон, да овсяный кисель, да облепиховый! Но и без домашней стряпни как-то выживают все-таки люди, эвон их сколько здесь!
Прихлебывая борщ, Юрка рассуждал:
– Всегда требуется жертвоприношение. Я в это верю, я читал. Всегда кого-то выбирают, чтоб от других порчу отвести. Судьба выбирает. Так у всех народов еще в доисторической древности было. Ну и что? И сейчас у нас так бывает. И все мы волей-неволей рады, что не мы эта жертва.
"Какой-то неотвязчивый бред, – подумал я. – Стоило одному дураку А.А. это слово произнести, как все за ним повторяют".
– Ты что, уху ел? – спросил, глядя на Юрку исподлобья, Славка.
– При чем здесь уха? – не понял тот. – По моему столу борщ. Если его так можно назвать.
– Вот и при том! А чего керню порешь?
Я молчал: был слишком слаб, да и совершенно животный страх меня за горло держал, не давая сказать ни слова. Да и что сказать? Все равно никто не поможет. Разве что Славка опять побежит всякие глупости Сибилле Доридовне говорить. Чувство полной беспомощности и холодное отчаяние овладели мной. Почему-то я не мог даже представить, что я, как Семен, просто уйду тайком домой. Законопослушен, значит. Значит, сам считаю все эти разговоры не правдой, а и в самом деле бредом, значит, верю, что помогут врачи дальше, как до сих пор помогали.
Меж тем нисколько не обидевшийся на Славку Юрий Владимирович, откинувшись на спинку стула, весело наблюдал наш обеденный зал, сравнивая его, видимо, с дипломатическими обедами, а то и просто со средним европейским кафе. Как там лежат в больницах, он не знал. Здесь же стоял грохот, звон тарелок и ложек, толкались вокруг столов в ожидании свободного места, кто-то вскрикивал, выплеснув на пол содержимое тарелки или чашки, кто-то скользил по разлитой жиже, кто-то просил не толкнуть под руку, потому что нес что-то себе в палату, а может, не себе, а сопалатнику. Подавальщица громко торопила, чтоб не задерживались. Короче, чад, ад, туман, теснота и давка.
И Юрка сказал:
– В Западной Европе считают, что мы – тот свет. Но если представить по-другому, что на том свете все хорошо и полный порядок, то это они для нас тот свет. А? Ловко?
Почему-то потянуло меня возразить, сказал довольно раздраженно:
– По-моему, вся Земля – это тот свет, точнее сказать, ад. Нет ни одной страны, где не было бы мучений, злодеяний, чумы, мора, войн. Вся Земля испытательный полигон для проверки человека. И там, и у нас.
– Ты, Борис, слишком серьезен, – заметил Юрка.
После обеда потащились в туалет. Толчки были почищены, и на полу было сухо. Славка там курил, а потом мы с нездоровым любопытством и страхом смотрели на одноэтажное продолговатое здание за окном. Морг был покрыт штукатуркой буро-красного цвета. Шел мелкий зимний дождик, после обеда уже темнело, но около продолговатого здания были видны кучки талого и лежалого снега, лужи и вдавленные грязные колеи от автомобильных колес. Можно было вообразить кучки толпящегося и курящего народа – не раз уже такие сцены приходилось видеть. Однако сейчас – ни людей, ни машин, слава Богу!
Когда мы вышли из туалета, Славка, указывая на пол, сказал:
– Слышь, пока ты не вставал, здесь такое творилось! – Он засмеялся. – И смех, и грех! Толчки так засорили – ведь чистить ни кера никому не надо! – что вся поганая вода со всякой гадостью отсюда потекла и, знаешь, аж коридор залила. Запах стоял!.. А деваться некуда, все равно все ходили.
– Я знаю, – машинально ответил я.
– Откуда это? – удивился Славка. – Ты лежал и бредил.
Я промолчал, тем более что в этот момент кто-то взял меня за плечо. Я повернул голову и увидел Ваньку Флинта, который показался и сразу исчез.
– Ну и трепло ты, Борис! – успел бросить он мне, и непонятно было – то ли сердится, то ли просто дает знать, что он здесь, рядом.
Славка вопросительно посмотрел на меня, но, не дождавшись ответа, дальше спрашивать не стал. Мало ли откуда человек что знает!..
Мы вернулись в палату. Глеб спал, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы. Жена и сестра тихо сидели около постели: одна у изголовья, другая в ногах. Присмиревший дедок все еще хлопотал над своим недоеденным обедом. Подросток Паша смотрел на нас воспаленными глазами, ясно было, что он прислушивался к шагам в коридоре: ждал своих. Обед стоял у него на тумбочке нетронутым, а бутылки с водой – почти пустыми. Температура держалась, и никто не мог с этим ничего поделать.
– Ко мне не пришли? – спросил обветренными губами бывший наркоман и будущий менеджер русской жизни.
Увы, ответ был отрицательный, и мальчишка снова уставился в потолок, то ли представляя свою будущую богатую жизнь, то ли пугаясь за сегодняшнюю. Я улегся под иконостас и тоже уставился в потолок, чувствуя себя очень странно. Чего это ко мне все Ванька Флинт является? В бреду – это понятно. Но сейчас же я вроде как бы в себе. Ведь не на том же я свете, где Ванька... "А что если, вдруг подумал я, – там то же, что и здесь? Больничная койка, над головой иконостас, который налепил православный хулиган, полное отсутствие друзей, меняющиеся лица соседей, каждый со своим чертом, со своим характером, своей судьбой. Наверно, я уже там. Оттуда и думаю, и взываю к Господу о спасении. Спасении чего? Души или жизни? Вопрос: кто к тебе придет в смертной тьме и в смертный час? Может, потому и не приходят, что час еще не смертный? А Флинт тогда откуда?.. Он ко мне пришел, или я к нему? А может, я просто в другой районной области того света, а он по старой памяти зашел проведать?.. Но разве там можно умирать? А Глеб, похоже, умирает". Тут я почувствовал, что ум у меня заходит за разум, а опилки в полном беспорядке, как говаривал медвежонок Винни-Пух.
Я заснул. И первый раз мне ничего не снилось.
Ночное бдение – третье.
Ужин я проспал. Проснулся около девяти вечера. Но отдохнувшим себя не чувствовал. Вернулась дурманящая слабость. Спал я на левом боку и, открыв глаза, увидел на подоконнике у Паши множество свежих бутылок с минералкой и даже две с соком. Значит, родители приходили. В палате был полумрак. Горели только ночники над головами больных. Кроссворд никто не решал. Я повернулся на спину. Юркина постель была пуста, а Славка, лежа на подушке и надев очки, читал отечественный детектив. На обложке были нарисованы два бритых парня: один выскакивал с пистолетом в руке из заморского автомобиля, другой прятался за мусорным контейнером, тоже с пистолетом. В очках вид у Славки был важный, почти профессор, но в сочетании с детективом – немного смешной. Глеб лежал тихо, но, кажется, не спал, дышал отрывисто, с всхлипом.
Мне позарез после долгого сна понадобилось в туалет. Медленно, фиксируя все свои движения, чтоб не упасть, я влез в тапки, решив, что воспользуюсь унитазом во вспомогательной процедурной, чтоб не делать лишних шагов до туалета. Но около процедурной на маленькой банкетке в полумраке пристроились Юрка и Наташа. Понятно, что его приставания шли уже давно. Она же, выйдя из образа бой-девицы, вошла в роль, которая, по ее понятиям, лучше подходила для любовной игры. Она мялась и жеманилась:
– Да нет, зачем же я с вами в процедурную пойду? Ну и что же, что один раз уже была? Один раз была, а теперь нельзя. И хватит с вас. А как же я потом оттуда выйду? Давайте лучше в коридоре посидим, пообщаемся, можно и вечером, когда свет погасят. А зачем вам надо знать, откуда я? Я уже двадцать лет в Москве живу. Но у нас люди лучше. Была ли замужем?.. А зачем вы все так мной интересуетесь? Не была. Зачем вы руку туда суете? Это не годится так сразу...
Пришлось, изобразив из себя человека-невидимку, плестись до сортира.
Когда я возвращался назад, на банкетке их уже не было, зато какие-то шорохи доносились из процедурной. В палате Славка продолжал внимательно читать, отлистывая страницу за страницей: видно, детектив попался захватывающий, где все почти как в жизни. Дедок тоже что-то листал – какую-то школьную тетрадку, похоже, что со своими записями. Паша лежал как всегда на спине, с руками под головой, но в потолок не смотрел: глаза были закрыты. Глеб тяжело дышал. Женщины куда-то вышли. Но Глеб взглядом показал, что, мол, правильно, что их нет. Я спросил, не надо ли чего. Он отрицательно мотнул головой. Глядеть на него было тяжело. Он и так был худым, но за эти два дня вдруг исхудал так, будто мясо все из него как-то ушло, осталась только кожа, обтянувшая кости. Да и та была не по-человечески желтой. Улегшись на постель, я тоже открыл книгу, принесенную мне Клариной. Это был сборник драм раннего Шиллера – "Разбойники", "Коварство и любовь", "Заговор Фиеско". Читая "Разбойников", как брат губил брата, "Коварство...", где отец, по сути дела, приносит сына в жертву своим амбициям, я размышлял о том, насколько все это правдиво, а если правдиво, то почему чего-то подобного не может быть у нас? Только, как говорил Шхунаев, бескорыстно, во имя высшей справедливости.
– Кожа... вся... как будто... не моя... – вдруг медленно и раздельно выговорил Глеб. – Как... чешуя... Содрать... бы... ее... на кер!.. Если б... силы... еще... были... покончил... бы... с собой... к свиньям... собачьим.
Славка опустил детектив на постель, снял очки, положил на тумбочку и сел, свесив ноги. Лицо задумчивое. Потом спросил:
– Может, за обезболивающим сходить, попросить?.. Пусть Наташка сделает укол, она сегодня дежурная.
Объяснять, где Наташка, я не стал, но с кровати сполз:
– Глеб, я за врачом схожу...
– Не... надо... Ничего... у меня... не болит... Отравы бы... какой... Но... такой... чтобы... мигом...
И тут дед Фаддей приподнялся на подушке и заявил:
– Нет, Глеб, нельзя этого. Господь покарает.
– А он меня... и так... покарал... Не знаю... за что...
– А за самоубийство еще и на том свете покарает. Я вам всем на примере объясню. – Дед вдруг решил основательно влезть в разговор. Теория у него всегда была наготове. Слишком долго не давали ему ее изложить. А тут все молчат. Можно и встрять. И он пошел-поехал: – Почему карается Богом самоубийство? У меня своя теория, ее всем знать пользительно. Она объясняющая. Это все от космической силы. Птицы поедают мошек, потребляют их энергию через их плоть. Люди поедают птиц, жарят их на костре, потребляя энергию умершей плоти дерева и тела птицы. Или от животного. Через поедание его тела мы тоже получаем энергию. А вот наша энергия, которую человек накапливает в течение своей жизни, идет на пищу Высшему Существу, то есть главному в космосе. Оно подпитывается нашей энергией. Когда Ему ее не хватает, возникают войны, эпидемии... А если человек кончает с собой, он тем самым не дает энергии создаться либо выпускает в космос отрицательную энергию, и Высшее Существо недовольно, поэтому и наказывает самоубийц.
– Помолчал... бы... ты... – прервал его Глеб. – И без... того... тошно...
А Славка рассмеялся отрывисто:
– Вот, оказывается, кто у нас настоящий философ – дед Фаддей! Это опубликовать надо. Так и назвать: "Теория деда Фаддея". Только Бог у тебя что-то вроде людоеда получается. Но Татю бы понравилось.
Славка зубоскалил, потому что сказать было нечего, а на душе у нас было тоскливо, и холод шел по спине. Я посмотрел на часы: почти одиннадцать.
– Да это я... ничего... ребята... Это я... так... – пытался сам себя подбодрить Глеб. – Пойду... курну... только...
Говорить ему было трудно, словно каждое слово не выходило, а с трудом выползало из искривившегося рта. Вошел Юрка. Странно, думал я всегда, почему на лицах людей не отражается этот физиологический акт? Ведь событие, не в туалет же сходил! А Юркино всегдашнее небольшое самодовольство можно и другой причиной объяснить. Но Славка понял.
– А если дети?.. – усмехнулся он. Все хорошо, любой треп, любая пошлость, лишь бы в сторону от смерти.
Юрка неожиданно хрипло сострил:
– Как француженке сделать аборт? Раз сплюнуть.
– Понятно.
– Тьфу на вас! – обозлился дед. – Тить твою мать!
Вдруг вошла черноволосая Наташка с сочными, красными губами:
– Глеб Евдокимыч, пустить ваших? Они уж насиделись в ординаторской.
– Да ну... их... Я их... прогнал... Толку... от них... все равно... нет... Помоги... мне... лучше... до туалета...
– Да я вам утку подам.
– Не надо... мне.. утки... Я там... только... курну...
– Не надо бы вам курить, – равнодушно-участливо сказала Наташка.
Но он начал с трудом приподнимать свое казавшееся нам таким легким тело. И тут, не выдержав все же долгого нахождения вдали от больного, в палату прокралась сначала жена, а следом сестра. Они именно прокрались. Увидев поднимавшегося на локтях Глеба, сестра бросилась к нему, обхватила за плечи. Жена легла ему на ноги.
– Глебушка, родной! – запричитала сестра. – Не ходи курить, тебе хуже будет. Медики говорят!..
Он устало упал на подушку.
Славка отрицательно покачал головой.
– Я бы разрешил. Курить иногда до того охота, что, кажется, все бы отдал. Мы с братом как-то в школе учебник на курево раскурочили. Да я ребятам уже рассказывал. Нас тогда из школы выгнали. Брата, правда, потом восстановили: он младше был. А я в гвоздильный цех отправился. Так из-за курева и десятилетки не кончил. Значит, важно оно, если из-за него жизнь меняется, – заключил он.
Глебовы женщины посмотрели на Славку как на врага. Но он врагом не был. Напротив, встал, подтянул шаровары и сказал:
– Пойдем-ка, Наталья, надо врача позвать. Или Сибиллу. Мучается ведь человек. Что-то делать надо.
– Надо! – подскочил и я. – Надо ему переливание крови сделать! потребовал так, помня, что меня переливание спасло.
– Счас, разбежалась! – ответила Наташка. – Без врача это делать нельзя. А мне не светит, где он счас, на каком этаже. Сибилле Доридовне доложу.
Юрка ничего ей сказать не решился. Паша лежал с закрытыми глазами и делал вид, что спит. Не хотел себя расстраивать. Наташка вышла. Славка было двинулся за ней. Но она его отшила:
– Уж как-нибудь сама, без провожатых! Дорогу знаю.
Когда за ней дверь закрылась, Славка спросил Юрку:
– Или не угодил ты ей чем? Чего злится?
Юрка пожал плечами, хмыкнул:
– Да вроде все в порядке было.
Сестра Глеба почти поняла, о чем речь, и махнула на них полотенцем.
– Охальники! – воскликнула она слабым, с надрывом голосом. – Постыдились бы! Человеку плохо...
Глеб начал вдруг молча, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы, срывать с себя одеяло. Она бросилась на помощь жене укладывать его. В этот момент в палату вернулась Наташка, сопровождая Сибиллу. Та была и вправду – не только в ночном бреду – красива. Невысокая, стройная, сильная брюнетка с распущенными волосами, маленькой грудью, очень большими синими глазами с черными ресницами и черными бровями. Ей явно уже было за тридцать. Но выглядела она, как женщина, которая понимает свою привлекательность и еще хочет нравиться. По сравнению с ней крупнотелая Наташка смотрелась простушкой.
– Ну кто здесь такой умный, что о переливании крови говорит?
Наташка кивнула головой в мою сторону. Бросив на меня недобрый взгляд, Сибилла сказала резко:
– Сами разберемся, что больному делать!
Она присела на постель, достала аппарат, померила давление. Глеб перестал сопротивляться, послушно протянул руку и с какой-то последней надеждой поглядел на нее. Сибилла поднялась, спрятала аппарат в футляр, сказала Наташке:
– Поставь ему капельницу с физраствором. Послезавтра уже Анатолий Александрович придет, надо его дождаться.
Странно посмотрела на меня и ушла. Было уже после часа ночи. Никто не спал, кроме Паши, который из притворного перешел в настоящий сон и даже начал немного похрапывать. Дедок сопел и завидовал:
– Мне капельницу не ставят, а мне, тить, и годков побольше.
– Зачем тебе капельница, дед? Ты и так, как крыса, живучий, – грубо оборвал его Славка.
Наташка вкатила капельницу на колесиках. По лицу ее было видно, что она предпочла бы сейчас поспать. На верхушке большого штатива были прикреплены две бутылочки пластмассовыми крышками вниз. Найдя на сгибе желтой руки Глеба вену, она воткнула туда иголку, а другую, соединенную с первой тонким шлангом, воткнула в крышку одной из бутылок. Посмотрела, пошел ли раствор, потом, вспомнив что-то, перетянула жгутом руку Глеба в предплечье. И обернулась к женщинам и к нам:
– Когда одна кончится, позовете меня. Только без всякой самодеятельности. Особенно ты, – сказала она Славке. – Оттого, что ты здесь третий раз, это совсем не значит, что ты все знаешь. Спите лучше, мужики, силы берегите. Гасите ночники и спите. Женщины меня позовут.
Тут она, наконец, улыбнулась Юрке, зевнула и вышла. Но какое уж тут спать! Свет, однако, мы погасили, легли, горел только ночник над постелью Глеба. Наступила полная тишина. Слышалось только свистящее дыхание Глеба. Но и он, казалось, задремал. Голова у меня гудела. Дожив до стольких лет, я первый раз видел, как умирает человек. То есть умом я понимал, что он умирает, но поверить в это не мог. Так вот запросто! Только что ходил, разговаривал, курил, что-то рассказывал... Дико, ненормально!
– Как раз нормально, – прошелестел чей-то шепот мне в ухо. Я узнал голос Ваньки Флинта.
Я поднял голову от подушки. Темная фигура словно отплывала от моей постели, зависла над Глебом и растворилась в воздухе. "Опять брежу, – решил я, судорожно протирая глаза. – Заснул, что ли?"
– Чего дергаешься? – шепнул Славка. – Спи, как спал.
– А ты?
– Не могу чего-то. Пойду подымлю.
Он зажег ночник, достал из тумбочки сигареты с зажигалкой, соскочил с постели, подтянул, как всегда, шаровары (видимо, лежал одетый поверх одеяла) и вышел из палаты. Я пригляделся. Первая бутылочка с физраствором была уже пуста, да и вторая подходила к концу. Остальные – Юрка, дед и Паша, похоже, спали. Кроме женщин, которые все так же сидели – одна у изголовья, другая в ногах у Глеба. Глеб сейчас дышал без свиста, ровно, спокойно. "Господи, неужели помогло? Господи! Пронеси, Господи!" – шептал я в воздух. Так страшно было: вдруг он и в самом деле умрет?..
Шли минуты, бутылочка пустела. Вернулся весь продымленный Славка.
– Ну что? – спросил шепотом.
– Кажется, лучше, – отозвался я тихо.
– Бывает, – неопределенно ответил Славка.
Жена побежала за медсестрой. Раствор во второй бутылочке тоже кончился. Надо было вынимать из вены иглу. Вошедшая в палату Наташка, казалось мне в полудреме, заполнила почти все пространство своим крупным телом. Она склонилась над Глебом, ловко выхватила иглу, прижала ватку со спиртом, сняла с предплечья жгут и согнула Глебову руку в локте. Не скрывая зевка, не прикрыв даже рот рукой, сказала:
– Ну теперь, чтоб всю ночь спать без всяких глупостей! Да и вас, хотите, где-нибудь на топчанчике пристрою? – обратилась она к родственницам. Все-таки была Наташка доброй, видимо, женщиной.
Она укатила капельницу. Глеб как будто спал. Сестра с женой отошли к двери и принялись шептаться, обсуждая, не согласиться ли на предложение медсестры. Воздух был пропитан какими-то лекарственными испарениями. Вроде и привыкли мы к этим запахам, но всякая новая медицинская процедура добавляла свой оттенок и восприятие вновь обострялось. Напряжение постепенно уходило, и, наконец, к третьему часу ночи на меня стал наплывать сон.
Долго спать мне не пришлось. Проснулся я от какой-то суеты. Включил ночник, машинально посмотрел на часы: без пяти три. И получаса не проспал. Славка сидел на постели, уперши локти в колени и положив на скрещенные кисти рук подбородок. Дипломат полуприподнялся на локтях, в растерянности глядя на Глеба, над которым склонились обе его родственницы. Потом сестра распрямилась, и я увидел, что пальцы Глеба, словно торопясь куда-то, комкали у ворота ночную рубашку, то собирая ее в комок, то разглаживая. Я раньше только читал о таком, но сам видел впервые.
Глеб судорожно вдруг сел, отпихивая женские руки. Спустил ноги на пол. Его шатало, но он упрямо протягивал руку за пижамой, висевшей на спинке койки около ног.
– Перебудишь всех, Глебка! – пыталась удержать его сестра. – Ты куда?
– Пойду... курну... – противился Глеб.
– Не надо мешать, – возразил Славка. – Я помогу. Если человек в такой час чего хочет, не надо мешать. Пособите лучше.
Я как-то сразу не понял, о каком таком часе он говорит. А Славка уже вел Глеба к двери. С другой стороны мужа поддерживала жена.
– Я только... курну... – извиняющимся тоном сказал Глеб сестре.
Они вышли. Сестра заторопилась следом. Юрий уже сидел, засовывая ноги в тапки. Я тоже сел, не спуская с койки ног.
– Совсем плох, – сказал он положительным голосом. – Эк как его повело! Пойду посмотрю, может, помочь чем надо.
Но выйти ему не пришлось. Распахнулась дверь. Славка и жена держали Глеба под мышки. Голова его болталась. Сестра плакала громко, не стараясь уже заглушить рыдания. Юрка помог положить Глеба на кровать. Он же и побежал за медсестрой. Казалось, Глеб не дышал. Но через мгновение я понял, что он и вправду не дышит.
– До дверей туалета только дошел, – всхлипывала сестра. – И упал сразу. Хорошо с ним были, сразу и подхватили.
Она словно не понимала, что уже произошло нечто другое, более страшное. Проснулись и дед, и Паша. Появилась Наташка, за ней Юрка.
– Я позвонила. Сейчас врач из реанимации придет.
Он не заставил себя долго ждать. Молодой парень в белом халате поверх теплой рубахи, с чемоданчиком в руке был очень быстр в своих движениях. Отстранив от постели всех лишних, с помощью жены стянул с Глеба рубаху и принялся массировать ему левую сторону груди. Потом почему-то несколько раз сильно дыхнул ему в рот. Раскрыл чемоданчик, вынул оттуда длинный шприц, всосал им из пузырьков какое-то лекарство, протер быстро ваткой место, где сердце, и воткнул туда иглу, нажал на поршень. Все движения его были отработаны до автоматизма. Вытащив шприц, положил его рядом на стул и прижал ухо к Глебовой груди. Снова принялся массировать ее. И снова прижал ухо. Слушал долго. Наконец встал.
– Всё, – пожал он плечами. – Ничего не поделаешь. Зови санитаров! приказал он Наташке. Собрал чемоданчик и, не глядя на нас, ушел.
И тут Глебова сестра заголосила:
– Ишь, белые халаты надели! Он сюда поступал, нормальный был! За две недели угробили! Пятидесяти ему даже не исполнилось! Думаете, раз бедный, то наплевать! Мы на вас найдем управу! Я в собес пойду! Премьеру все расскажу! Я ходы-то найду! – жалко кричала она. – Не всех еще вы купили!
Кто покупал? Наташка, что ли? Кого? Или Тать?..
Но она так чувствовала. Так и кричала, как чувствовала. Наташка привела двух пожилых санитарок с каталкой. Тетки были здоровые, с крупными руками, толстыми ногами. Быстро раздев мертвого Глеба, они положили его на каталку, прикрыли простыней, собрали в узел постельное белье с его койки, узел пристроили в ногах, и та, что выглядела помоложе, сказала родственницам:
– Вещи его все соберите. Чтоб потом претензий не было.
А потом своей напарнице:
– Неправильно мы его положили, надо бы ногами вперед. Ладно, давай развернемся. Или не получится? Узко. Ну переложим.
Они переложили Глеба, чтоб все было, как надо по традиции, вере и суеверью, и выкатили его ногами вперед из палаты. У сестры и у жены текли по щекам слезы. Они чего-то доставали из тумбочки, запихивали в полиэтиленовые пакеты, а потом, не утирая слез, побежали следом. Через десять минут одна из санитарок, тетя Дуся, вернулась с ведром и шваброй на длинной палке и начала усердно протирать пол. Запахло карболкой. Так и не сказав ни слова, она протерла пол во всей палате и вышла, закрыв за собой дверь. Мы тоже молчали.
– Дела, – сказал, потянувшись, Славка, когда стало ясно, что к нам уже никто не зайдет. – Вот и жизнь кончилась. А теперь давайте спать, уже четыре скоро. И так всю ночь прыгаем.
Он решительно выключил верхний свет, подошел к своей постели, снял шаровары, рубаху, остался в трусах и в майке, влез под одеяло. И погасил свой ночник. Все последовали его примеру, последовал и я.
Но заснуть я не мог. Дурацкие мысли не покидали меня. А все же если это Тать? Тать в нощи. Может, и не нарочно, а как говорила мне очаровательная женщина-врач: "Возможны ошибки. Лечит то, что убивает. Ошибешься, и может убить. Трупный материал? Так называют тех, кто очевидно не выживет. Но иногда и с нормальным материалом ошибаешься..." Да, именно так она говорила. Возможны ошибки. И Тать в чем-то ошибся, когда назначил операцию на понедельник и дал Глебу лекарство, чтобы поддержать его, но которое убило его в три дня? А может – тут мне стало почти дурно, – бред-то мой ночной правдив был и на понедельник он меня готовит. Однако в чем же грехи мои, чтоб меня в жертву приносить? Но в жертву всегда именно невинных приносят. Фу, безумие какое-то! Я так с ума свихнусь. Надо встряхнуться. Хорошо им, уже спят все. Их-то, небось, к операции не назначили, у них уже все позади. А может, это типичный страх больного перед операцией. Стоп! Мне же не нужна операция. Мне еще надо колоть несколько дней кровоостанавливающее – и домой, долечиваться. Нет, надо что-то сделать, успокоиться и все разумно обдумать. Голова гудела, требовала сна. Однако заснуть я не мог.
И тут мне страстно захотелось курить. Именно страстно. Но сигарет у меня не было. Кроме умершего Глеба, курил еще только Славка. Я зажег ночник, тихо сполз с кровати, благо делал это раз от разу увереннее, натянул теплую пижаму, обошел Славкину койку и прокрался к его тумбочке. Он бы угостил, если б я попросил, но не будить же его из-за вдруг возникшей прихоти человека. Пачка "Примы" без фильтра лежала на тумбочке сверху. Я вытащил одну сигарету, взял зажигалку и, осторожно приоткрыв дверь, вышел из палаты. Весь наш этаж спал, словно не умер здесь только что человек. В коридоре тоже был полумрак. Светился лишь медицинский пост. Сидели там дежурная медсестра Наташка, санитарка тетя Дуся и вышедшая к ним покурить Сибилла.
– Почему я сегодня на дежурстве? – переспросила кого-то она. – От злости. Тать обещал со мной вместе Рождество провести, да раздумал. А я, чтоб дома в подушку не реветь, Сашеньку с матерью оставила, а сама сюда. Отвлечься думала. На чужие беды смотришь, свои меньше кажутся.
– Ничего себе отвлеклась! – зевая, сказала Наташка. – Интересно, а мертвые видят живых или это сказки?
– Какие уж, милая, сказки! – возразила верзилистая тетя Дуся. – Самая что ни на есть правда. Ты вот фотографии смотришь? А они ведь на тебя глядят. Мы умрем, а они все еще будут жить и других людей увидят. А уж патреты, что в музеях висят, только и делают, что смотрят. А жизнь, говорю вам, девушки, загадка, никто ее не разгадает, никакие ученые. Современные батюшки что! А вот в наше время, в советское то есть, прямо святые были. Батюшка маму-то отпел. А потом говорит: "Ровно через год и меня хоронить будете". Так точно по его словам и вышло. Ровно через год преставился. День в день. А когда моя мама умирала, я ее прошу, мол, дай мне с того света знать, что там есть, на том свете, да и есть ли он вообще. Мол, знак какой-нибудь дай, чтоб знали, что ты там. Ладно, сделаю, говорит. Ну вот ее отпевают три ночи, дьячка наняли. А брат с женой на третью ночь в четыре утра собрался пойти – скотину выгнать, чтоб к шести вернуться. А выйти ему из сенцов не удается, дверь не открывается. Там, с той стороны, лопата стояла к стенке прислоненная, двадцать лет стояла, не шелохнулась. А тут упала, да так, что в пазы стенки вошла, так что дверь не отворить, поперек встала. Брат сквозь окошко в сенцах лопату тащит, а вытащить не может. Такой знак мать подала: мол, не уходи раньше времени. Просили, чтоб подала знак, вот и подала, сами напросились.
Про больничные дела они не говорили. И хотя на этот раз (не то что в бредовые прежние ночные выходы) я себя вроде бы контролировал, тем более показалось мне странным, что слышу из такой дали ночной приглушенный разговор. Слушать мне стало неинтересно. Я отправился в туалет. Оперся о подоконник, посмотрел в окно, но зажженный мной свет сделал заоконную тьму практически непроницаемой. Можно было только догадываться, что там, снаружи, находится продолговатое здание, куда, по всей видимости, отвезли тело (уже труп?..) Глеба. Поскорее закурив сигарету, я затянулся. Конечно, собирался я, как в кино и в романах делают хорошие персонажи, курить и размышлять о жизни. Но первая же затяжка просто сбила меня с ног. Голова нехорошо закружилась, предметы поплыли перед глазами, тело стало жарким и обмякло, ватные ноги перестали держать. Я начал оседать. Пересилив себя, навалился на подоконник, уцепившись за ручку окна. Сигарету я уронил на пол – и без того нечистый. "Кто бы меня вывел отсюда?" – подумал я.
