Текст книги "Зимняя вишня (сборник)"

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Ночью Пал Палыч оделся, защелкнул чемодан и, крадучись, не зажигая света, вышел в прихожую. В доме было тихо, все спали. Он отыскал на ощупь пальто, тихо повернул замок – и вздрогнул, услышав шепот за своей спиной:

– А со мной… ты не попрощался?..

В дверях спальни босая, в ночной рубашке стояла Катя.

– Катенька… – дрогнувшим голосом отозвался Пал Палыч, бросился к внучке, опустившись на колени, обнял ее. – Прости, виноват!..

– Как же ты мог – не попрощаться? Со мной? – повторила Катя. – Ведь я бы все поняла! Я еще вчера… я уже давно все поняла!

– Ну не сердись… – Пал Палыч опустил лоб на ее теплое плечо. – Я знал, ты у меня умница… Я боялся… вот чего боялся, – провел он пальцами под глазами и попытался улыбнуться бодрее. – Конечно, ты бы все поняла… Что никак мне нельзя без этого… знаешь, как это в старину называли? Без лицедейства…

– Только не надо больше так… Как сегодня!..

– Да что ты, глупая! Самая лучшая роль – та, которую играешь сегодня! Да, может быть, это была лучшая роль в моей жизни! Честное слово!

Катя гладила деда по седой голове, а он говорил:

– Теперь у тебя здесь отец и мать, а меня – там ждут… Они мне не пишут, им стыдно, наверное, но я знаю – ждут… Ну, ну – не сметь!.. – приподнял он Катино лицо и заглянул в ее мокрые глаза. – Ты приедешь летом, и мы опять будем жить вместе, на выездные вместе ездить. В Белые Ключи, на Ишимку… Там уже, наверное, мост построили, и поезда по нему ходят… Будем о жизни говорить, книжки умные читать. Ты да я, да мы с тобой… А врать я больше никогда не буду и никому – вот тебе слово, самое честное!

Они сидели на полу в темном коридоре, куда через приоткрытую дверь падала полоса света с лестницы, – и шептали друг другу самые ласковые и нежные слова, которые были у них предназначены для людей…

9

В Белореченске прочно стояла настоящая зима, с сугробами, с неоглядными снегами, начинавшимися от городских окраин, с морозным паром изо ртов.

Пал Палыч зашел домой с вокзала лишь на минутку, несказанно обрадовал своим появлением соседку, оставил чемодан и вновь вышел на улицу.

Он еще не знал, куда идет, просто шел с удовольствием по городу, по исхоженным улицам, здоровался с прохожими, узнававшими его, – но постепенно все ближе становилась площадь со сквером, пожарной каланчой и неказистым зданием театра.

Пал Палыч остановился перед служебным входом как бы в недоумении, постоял минуту, и рука его привычно толкнула дверь.

Здесь ничего не изменилось – крутая винтовая лестница наверх, сводчатое фойе с эскизами и портретами. Морозное солнце, пронзая шторы, блестело на паркете. А дверь в зал была приоткрыта, и оттуда доносились негромкие голоса.

На сцене, распахнутой настежь – непразднично, до голой кирпичной стенки, – шла репетиция. Актеры были еще без костюмов, и декорация пока была лишь обозначена конструкцией, похожей на уходящую в бесконечность лестницу. За столиком в проходе зала сидел режиссер Роман Семенович и недовольно постукивал по рукописи очками:

– Варвара Ивановна – вы опережаете события! – актриса, которую звали Варварой Ивановной, подошла к рампе. – Ведь вы еще не верите тому, что случилось, вам кажется это нелепицей, может быть, шуткой… Слезы будут потом. Еще раз, – сказал Роман Семенович. – И ты, Петя, не хорони себя раньше времени. Пусть для нас продолжается театр, действо! Ну-с, – «не надо плакать»!

– «Не надо плакать… – начал Петя Стрижов, медленно сползая с лестницы на пол. – Или ты не актриса, и не играла смертей пострашнее…»

– Стоп, – с досадой остановил Роман Семенович. – Кто она тебе, кто?

– Варя? Жена, – сказал Петя.

– Только жена? Сколько лет вы вместе? Тридцать! Тридцать лет скитаний, дорог, потерь! Она – твое второе я, мать, сестра, партнерша!..

– Понял, – сказал Петя.

– «Жаль, на поклоны нет сил…» – начал он.

– Это я вижу, – Роман Семенович бросил очки и встал. – Вы играете физическое умирание! Но ведь любовь бессмертна, разве она умирает вместе с вами? Голубчик, Петя, ну разве вы никогда не любили?..

– Понял, – повторил Петя и вернулся в исходную позицию.

– «Ирина… – снова зазвучал текст. – Ведь это только – одна жизнь… А мы, актеры, живем на своем веку сотни раз, мы бываем и королями, и нищими, и рабами, и восставшими воинами…»

Роман Семенович слушал, не останавливая. Все-таки Петя Стрижов был артист милостью божьей, он ухватил верную краску, слова возникали легко, улыбка героя была светлой… Он уходил из жизни красиво, торжественно, как может уходить лишь человек с мудрой и ясной совестью, проживший долго и счастливо.

– Второй выстрел! – крикнул Роман Семенович и сам громко хлопнул в ладоши. И Петя, вздрогнув, застыл, неподвижно распластался на сцене…

– Ну наконец!.. – после паузы произнес Знаменский, судя по всему, очень довольный. – Слава богу! – Петя, отряхиваясь, поднялся. Актеры потянулись к рампе. – Спасибо, друзья мои… Спасибо, Петя, спасибо, голубчик, – Роман Семенович надел очки. – На сегодня – все…

– Нет, не все! – раздался вдруг голос, и все, обернувшись, увидели Пал Палыча.

Пал Палыч, скинув пальто, перебрался через оркестровую яму на сцену.

– Не все, – повторил он. – А теперь тебе, Петя, будут много аплодировать!.. Первый раз в жизни – именно тебе! И ты будешь кланяться публике. В старое время – это была целая наука – наука поклонов!.. Ложам – поясной поклон, – сказал Пал Палыч и изобразил, как кланялись ложам. – Партеру – глубокий… Амфитеатру – низкий, но с достоинством… галерке – взмах руками… И всему залу – общий благодарный поклон, – говорил Пал Палыч и, показывая Пете забытое искусство, кланялся, кланялся, кланялся…

Ярославна, королева Франции

В лето 6556 (1048 – от Рождества Христова)

Июнь стоит знойный, безветренный, ни единая былинка не колышется, и что удивительно – те же в траве цветы: ромашки и колокольчики, как будто не тысячу лет назад они цветут. И гудят над ними шмели, и звенят в травах кузнечики, все как будто сегодня.

Катится, блестя искорками, река, возле нее гуляют нестреноженные кони. На мелководье мокрым валуном лежит боров, только бока его по-живому вздымаются. От реки на высокий берег ведет тропинка и упирается в частокол пограничной заставы. В его тени схоронились от жары куры. Людей не видно, но свежевыстиранные порты и рубахи, развешанные по частоколу, копье, прислоненное к стене, пара щитов и конская сбруя выдают их близкое присутствие. И точно: возле дома, разметав на земле телеса, почивают в безмятежности два воина-отрока.

Один из них открыл глаза, прислушался.

– Никак кто идет из-за реки…

Второй воин чуть пошевелился, но глаз не открыл.

– Может, ворог?..

– Чуди больше, – второй воин перевалился на бок. – За рекой у нас уж двадцать лет, как ворога нету.

Однако вскоре и он привстал: со стороны границы явственно донеслось конское ржание и скрип повозок.

– Воеводу бы разбудить, – молвил первый отрок.

Из-за дубравы за рекой показались несколько всадников, за ними – пешие воины с пиками и нездешние, крытые полотном возы.

– Господин!.. – окликнул второй отрок, задрав голову. – Господине!

В высоком оконце возникло недовольное, заспанное лицо с соломой в бороде.

– Чего орешь?

– Идет кто-то из-за реки.

Минуту воевода соображал, что к чему, затем исчез – и появился в двери, полуголый, но со щитом и мечом.

– Носит людей по свету, ни сна, ни покою… А где остальные отроки? – оглядел он пустой двор.

Воины переглянулись.

– На торг за сапогами уехали…

– Куда?

– Да тут, недалеко. В Польшу.

Воевода не спеша натягивал кольчугу на голое тело, искал в сене шелом, отдавал распоряжения.

– Коней седлайте. Ворота на запор. Стой! – окликнул он отрока. – Борова не забудь загнать! И курей.

Пока отрок возился с боровом, обламывая палку об его ленивые бока, пока гнал кур в ограду – гости приблизились к реке.

Впереди всех ехал на коротконогой, невиданной лошадке с большими ушами пожилой священник в красной сутане, рядом с ним возвышался на гнедом жеребце худой горбоносый всадник. Они остановились у воды, встали возы и воины.

На противоположном берегу их встречало русское воинство во главе с воеводой. Три коня с наспех снаряженными богатырями стояли бок о бок друг к другу, и воевода, прикрыв глаза от солнца ладонью, рассматривал пришельцев.

Горбоносый всадник подался вперед:

– Здесь владения короля руссов Ярослава?

– Ну? – осторожно, полувопросительно, полуутвердительно отозвался воевода.

– К королю Ярославу – епископ Шалонский Роже, посол его величества Генриха, короля франков!

Воевода вздохнул с облегчением, но продолжал соблюдать подробности протокола:

– С чем идете, с добром али со злом, не везете ли с собой море грамот тайных, книг черных, зелий бесовских?.. В кого веруете: во Христа, в Перуна, али в Магомета?..

Горбоносый вдруг улыбнулся веселыми синими глазами и ответил странно:

– Веруем во Христа, а зелье у нас одно: хмель наш насущный. К ковшику прило-ожимся!.. Слепой стал, старина Илья!

Воевода вгляделся в горбоносого.

– Бенедиктус… Ты что ли, Бенедиктус? – Горбоносый улыбался. – Ты же летошный год купцов от германского кесаря водил?

– Ты был тоже тогда – на Чудской заставе!

– Там ныне Юрьев ставят, граница на север ушла. Так чего стоишь как неродной! – радостно закричал воевода. – Веди своего посла! Смело, тут воробью по колено!

Бенедиктус направил коня в воду. За ним тронулись остальные, заскрипели повозки. Отроки с любопытством разглядывали пропыленных гостей.

– Поскачешь в Киев, – тихо наклонился воевода к младшему из них. – И князя упредишь, мало ли что. Дружба дружбой, а служба службой.

Гонец скакал скоро и охотно мимо зеленых дубрав и полей, и радость пела в его душе.

Он был молод и полон застоявшейся силы – теперь она находила выход в упругом беге коня; радости же не было меры, она рвалась из души во всю земную ширь и во всю небесную высь – так прекрасен был мир вокруг, не знающий сечей и крови, и так дивны были в нем дела рук человеческих.

Вот по полю, заросшему дремучей травой, идут косцы. И падают разом, блеснув на солнце, лезвия кос, и ложится трава, и разбегаются непуганые зайцы, разлетаются полевые птицы. Радуйтесь люди, радуйтесь, братие, мир и покой полям вашим!

Вот по широкому Днепру плывут ладьи, взмахивают, как лебеди крыльями, веслами, а на ладьях торговые люди, и гружены ладьи доверху товаром – благо человекам, земледельцу и купцу! Да успокоются в бозе ратники наши, в битвах погибшие мира насущного ради, – вечная память!

Дальше скачет гонец, легко стелется его конь. И вот виден на высоком берегу Киев, и встают его круглые, как шеломы, золотые купола.

На Подоле, где раскинулось торжище, мешается разноязыкая речь, ржут кони, мычат коровы, блеют овцы; рядом с хитонами греков мелькают шаровары сарацинов, арабские купцы разложили на прилавках зеленый сафьян и седла, украшенные серебром. На выбор тут и персидские ковры, и чаши корсуньской работы, и индийские ткани; и воины пробуют о волос острия дамасских клинков: идет великий торг – радуйтесь, люди, благодарствуй, князь Ярослав, державу нашу устроивший в труде и согласии, многая лета!

У городских ворот звенят зубила каменотесов, белые камни ложатся в высокую стену. Ученые греки, развернув чертежи, наблюдают за строительством, и весело бегут по лесам могучие молодцы со связками кирпичей за спинами. Благо человекам – каменщику и зодчему, благо дому отчему – радуйтесь, братие!

Гонец скачет по деревянным улицам, где тоже тюкают в свежих срубах топоры, проезжает под триумфальной аркой, над которой вздыбилась бронзовая античная квадрига – трофей великого Владимира. А впереди – розовая громада Софии. И несть числа людям перед нею, и от купола натянуты толстые канаты, и на канатах этих медленно ползет вверх, к главному куполу, огромный восьмиконечный золотой крест. Все выше, торжественнее возносится над городом…

Отовсюду виден он, и далеко просияла наша слава, пела душа отрока-гонца. И вот едут на Русь послы из франкской земли, которая где неведомо, но едут не с мечом, а с благой вестью, и как же не радоваться мне, зачатому в мире и в мире прожившему свои семнадцать лет, как не славить Бога и князя и не звать: радуйтесь, радуйтесь, люди, со мной! Радуйтесь, братие, миру и покою на Руси – отныне, присно и вовеки!

Но был и другой гонец, и гоньба его была другой, а в душе были одни осторожность и страх.

Всадник в лисьей шапке скакал, минуя населенные места, жался к опушкам дубрав, сторонился людных днепровских берегов и, завидя на дороге пешего или конного, избегал с ними встречи.

Уже давно стемнело, когда обрисовались купола Киева. Через Лядские ворота, смешавшись с мастеровыми, запозднившимися на Подоле, всадник въехал в город, проскакал по улицам, уже отошедшим ко сну, и в греческом подворье спешился у митрополичьих покоев. На стук в окошко кованой двери выглянуло недреманное око.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Гонец к митрополиту.

Дверь отворилась, и монах-грек провел гонца темными коридорами в освещенную мраморную горницу. Митрополит Феопемпт, хмурый и тучный, ссутулясь по-стариковски, сидел в кресле. Напротив него, просматривая пергаментные свитки, возлежал царьградский тайный посланник и резидент Халцедоний, патрикий с бритым лицом.

Гонец упал на колени.

– Святой отче! С утра посольство франков миновало заставу. Печенеги ждали за лесом, как было условлено, но… – гонец умолк.

– Говори.

– Но когда увидели, что охрана посла сильна, – ушли…

Феопемпт и Халцедоний переглянулись.

– А как же золото, полученное ханом? – спросил Халцедоний.

– Золото вот. Хан вернул его. – Гонец достал тяжелый кошель из-за пазухи и отдал Халцедонию. – Благослови, святой отче!

Митрополит протянул гонцу руку, и тот, мгновенно переместившись на коленях, покрыл ее благоговейными поцелуями.

– Ступай… – митрополит брезгливо отдернул руку. – За службу да воздадут тебе небеса.

Гонец с поклоном уполз в темноту, а Халцедоний поднялся и прошелся по комнате, обнаружив под дорогими одеждами фигуру атлета. И походка его была хищной, предвкушающей, как у барса.

– Хан струсил, – сказал он, прохаживаясь, – но этого следовало ожидать. Не франков он боится, а даже тени Ярослава.

Митрополит слушал сумрачно.

– И нам бы поостеречься, с огнем играем… Или забыли в Константинополе Олегов щит на вратах?

– Твои мысли мне не нравятся, святой отец, – молвил Халцедоний, неодобрительно покачивая головой. – Особенно теперь, когда посольство франков уже подъезжает к Киеву.

Феопемпт хотел еще возразить, но промолчал, искоса, с неприязнью, поглядывая на кружащего по горнице посланника. А тот продолжал:

– Лучше бы ты подумал, какими словами будешь завтра вразумлять русского архонта. К сожалению, слова – это единственная мера, доступная нам после новостей от твоего гонца.

Ярослав томился – митрополит Феопемпт искушал его терпение.

Он следовал за князем по пятам под сводами едва отстроенной, пронизанной пыльными солнечными лучами Софии, переходил из придела в придел и увещевал:

– Истинно говорю тебе, князь: один Бог на небе и один царь на земле. Зачем отвращаешь взор от Царьграда?..

Ярославу хотелось побыть одному со своими мыслями в торжественной полутьме храма – но скучный голос митрополита заставлял его суетно метаться, он убегал от него и не мог убежать.

Князь ступил на шаткие доски лестницы, ведущей на помост, где работали художники. Но Феопемпт, цепляясь за поручни, и туда устремился за ним:

– Руссы, руссы!.. быстро вы забываете добро! Кто воздвиг вам сии храмы, кто посеял книжную премудрость?

– Долги я плачу, святой отец. Разве не ты на Руси митропопитом? Печенегов гоняю, чтобы не было помехи вашим купцам, и торгуют греки без пошлины. Чего еще хочешь от меня?

Доски шатались и скрипели за спиною князя, митрополит задыхался от крутого подъема.

– Хочу, чтобы не насыщались силою твоею чужие и труды твои не были для чужого дома. Зачем ищешь друзей в римском стаде поганом?.. Двор свой – в постоялый превратил, кто у тебя не искал убежища? Сыновей на латинянках женил. Сестру Доброгневу – отдал Казимиру. Дочерей, семя свое, – рассеял по свету! Анастасия – за угром, Елизавета – за Гаральдом, королем варяжским… А для чего, – Феопемпт перевел дух и остановился, – для чего, скажи, ныне послы короля франков едут в Киев?

Ярослав резко обернулся.

– Пронюхал уже?

– Теперь Анне, отроковице неразумной, очередь идти в жертву Ваалу?

Князь сделал несколько медленных шагов вниз, торжество на лице митрополита сменилось тоскливым предчувствием близкой грозы.

– Не дочь твоя, – продолжал он, пятясь, – а слава и золото твои нужны Генриху, опомнись, князь!.. Грех замыслил, грех!

Ярослав молчал, мускулы напряглись на его лице.

– Вот и молись за грехи наши, – произнес он наконец. – На то ты и пастырь духовный. А в дела дома моего носа не суй!

Повернулся и зашагал вверх. Внизу скрипели доски под удаляющимися шагами митрополита. От образов на сводах пахло сырой штукатуркой. Князь, перекрестившись, доверительно произнес:

– Прости меня, Господи.

На помосте князю низко поклонился молодой ученый монах Даниил. В руках его были кисть и краски.

– Готовься, Даниил, – сказал Ярослав. – Сторгуемся с послами – поедешь к королю франков.

Даниил ошеломленно молчал, только глаза его на секунду вспыхнули и погасли в глубоких глазницах. Ярослав рассматривал фреску, где по обе стороны от Христа стояли люди в княжеских одеждах.

– Всеволод… Святослав… Изяслав. А это? – Он кивнул на женскую фигуру с краю, еще не дописанную.

– Анна Ярославна… Княже! – произнес Даниил пересохшим от волнения голосом. – Достоин ли я, низкий чернец…

– Достойных много, преданных мало. Не ради рода тебя посылаю, а ради разума твоего и учености. Анне будешь опорой в духе и вере среди чужих людей. – Князь долго вглядывался в тонкую фигурку дочери, потом откинул голову, расстегнул ворот, словно от внезапной духоты:

– Скажи, Даниил, отчего душа скорбит?

– От печали скорбит душа человека, князь.

– А чем ее смирить, печаль, чем? – Ярослав сильнее рванул ворот и в томлении духа зашагал по помосту. – Самым великим постом ее не смиришь. Нет… врет святой отец! Не грех это, а вера! Ибо верю, что коли породнятся престолы, то и народы отвратятся от братоубийства. Или не так?

– Мир есть любовь, – склоня голову, ответил Даниил. – А любовь угодна Господу…

Знал ученый монах, что говорил: ему ли было не ведомо, как угодна Богу любовь ко всему на земле, Им учрежденному. Любовь к познанию, жадная, всесжигающая, превратила скромного инока Берестовской обители в человека, едва ли не самого просвещенного в Киеве, и только смирение Даниила, сравнимое с его ученостью, не позволяло гордыне овладеть его душой.

Как жажда уставших коней утоляется зерном, как жажда сожженных полей утоляется посевом – так утолял Даниил свою жизненную жажду знанием.

Сколько помнил себя с детства, он денно и нощно постигал премудрость священных и светских книг, в изобилии собранных Ярославом в его библиотеке, – от святых житий до диалогов Платона, от арабских трактатов по математике и геометрии до географии Козьмы Индикоплова и «Эстетики» Аристотеля. Знал он в совершенстве латынь и греческий, знал многие варварские языки, перенимая их от купцов со всех стран света, – и, несмотря на возраст, был отмечен князем и рачительно призван к обучению дочерей, из коих ныне одна Анна оставалась в Киеве.

Анна, непоседливый рыжий жеребенок, девочка с еще не заплетенными косами… Многое знал Даниил, но не знал, что столь скоро придет и ее судьба роднить престолы. И, вслед за князем, томление духа вдруг овладело и Даниилом… И так тоскливо и беспросветно заскорбела его душа, что было ей только одно прибежище – молитва.

Долго и горячо молился Даниил, призывая покой вернуться в его душу. И как бы в ответ Даниилу где-то наверху глухо и согласно ударил колокол святой Софии.

Но издалека, звонко и тревожно, ему отозвалась колокольная медь Десятинной церкви, и за ней покатился мелкий, торопливый набат от Золотых ворот…

Круглоглазая красавица Янка, горничная девушка Ярославны, вихрем скатилась с крутой лестницы, ведущей в женские покои дворца, – и с разгона налетела на княжьего отрока Злата, стоявшего на часовой службе:

– Злат, ты меня вправду любишь?

– А нешто внеправду любят? – удивленно отвечал Злат.

– Тогда пади князю в ноги, просись в землю франкскую! – молвила Янка и побежала дальше.

– Стой! – Злат ухватил ее за рукав. – Зачем? На что она мне сдалась?

Янка вырвалась, взмахнув косами:

– А разгадай загадку: когда госпожу в чужую землю замуж отдают – кто с ней наперво едет? Смекай! – и Янка скрылась.

Злат озадаченно глядел ей вслед. Но теперь и до его слуха донесся всеобщий перезвон колоколов.

– Вот так дело, – смекнул наконец Злат и затоптался на месте, не смея оставить пост.

Ярослав сам вскоре показался из дверей, усталый и озабоченный, а за ним семенил дворский Агапий и докладывал князю тонким голосом скопца:

– Благовестят со всех звонниц, как ты повелел, князь. Охотники посланы в Пущу Водицу затравить к столу вепрей…

– Гостей поселишь в летнем тереме, да чтобы чины были соблюдены, – приказал князь. И с недоумением остановился, потому что Злат, громыхнув доспехом, бухнулся перед ним на колени и коснулся лбом земли. – Тебе чего?

– Пошли, княже, в страну франков! – без обиняков выпалил Злат. – Ярославна за мной как за каменной стеной будет! Вот крест святой!

– Уши длинные, языки болтливые. Откуда тебе сие ведомо? – строго спросил князь.

– Так ведь… – начал Злат и умолк, смущенно потупясь.

Ярослав усмехнулся:

– И об Ярославне ли печешься, отрок?.. Ладно, пока ступай со Всеволодом, послов встречать. – Злат радостно вскочил. – Анну видел? – окликнул его князь.

– Сказывают, на пруду карасей ловила! – выкрикнул Злат, убегая. Агапий со вздохом качал головой:

– Сколь неприличное для княжны дело… Не гневись, господин, но если бы ты внял в свое время нашим советам – в Царьграде при дворе Анна получила бы подлинно христианское воспитание!

Ярослав, охваченный своей минутной думой, мельком взглянул на Агапия.

– Если бы да кабы, – молвил он без зла. – Как сделано, так сделано – и ты делай, что тебе велят.

Тем временем ширился перезвон колокольный, и народ на площади все прибывал. Бежали мальчишки и юродивые, спешили простолюдины и ремесленники, поторапливались купцы, вышагивали знатные воины и бояре.

И вот расступилась толпа у Золотых ворот – и показалось франкское посольство.

Впереди, на муле, подобающем сану прелата католической церкви, ехал епископ Роже, человек, много повидавший на своем веку и оттого уставший раз и навсегда. На окружающее он смотрел без интереса, словно пышные встречи сопутствовали ему всю жизнь. За Роже следовал Бенедиктус, знающий все на свете и оттого незаменимый в дальних путешествиях. Вместо меча у Бенедиктуса на поясе висела фляга, из которой он то и дело прихлебывал. В Киеве у него тоже обнаружились знакомые: длиннобородый купец приветственно помахал из толпы шапкой:

– Бенедиктус! А ты, сказывали, в Корсуни утонул!

– Пустые карманы на дно не тянут, – засмеялся Бенедиктус.

– Эй, – снова окликнул его купец. – Почем, не знаешь, у кесаря нынче воск идет?

– Пригласи на чарку – потолкуем, – отвечал Бенедиктус.

За Бенедиктусом ехали двое рыцарей, разных по виду: одного звали де Шалиньяк, и его взор и осанка говорили о воинственном нраве. Он сидел в седле, как статуя, гордо подбоченясь.

Другой рыцарь, несмотря на мощное вооружение, более напоминал пилигрима – так скорбен и печален был его юный лик, глядящий из-под забрала. На щите этого рыцаря была изображена дама, которую следовало считать прекрасной, и, порой обращая взор к портрету, рыцарь смахивал с него дорожную пыль.

С другой стороны живой просеки, образованной расступившейся толпой, навстречу гостям двигался князь Всеволод в сопровождении нескольких знатных отроков, среди которых был Злат. Епископа Всеволод приветствовал ласковой улыбкой и заговорил с ним на латыни.

В толпе меж тем произошло движение, и рядом с купцом из толпы вынырнула девушка-подросток, рыжеволосая и зеленоглазая, с удочкой в одной руке и горстью орехов в другой. Глаза ее живо бегали.

– Кому столько чести?.. – осведомилась она.

– Рыжих не спросили, – важно отозвался купец.

Анна – а девушку звали Анной – щелкнула орех крепкими зубами, смерила купца презрительным взглядом и заработала локтями, чтобы получше разглядеть шествие.

Бенедиктус ехал теперь между печальным рыцарем Ромуальдом и Златом из свиты княжича.

– Благородный рыцарь Ромуальд, – объяснял он, – пристал к нам в германской земле. Он дал обет молчания и мечтает послужить сиятельным владыкам, сразившись с врагами, нечестивыми сарацинами или злыми чудовищами во имя своей прекрасной дамы.

Русский отрок слушал Бенедиктуса с достойным вниманием.

– Ответь рыцарю так, – молвил он, ненадолго задумавшись. – Чудищ у нас на Руси нету. У нас на Руси мир.

Прошагали пешие франкские воины с круглыми щитами за спиной, усталые, пропыленные, закованные в железо; толпа сомкнулась и повалила следом.

Анна подпрыгнула, но через головы уже ничего не было видно. Старец, седой, как лунь, но любознательный, как сорока, стуча клюкой, спешил мимо, догоняя толпу.

– Дедушка! – бросилась к нему Анна. – Скажи, кого встречают?

Старец аж руками замахал на Анну: как можно не знать такой знатной новости!

– Прощайся с младшей Ярославной!.. Сваты едут по нашу ладушку!..

Анна так и застыла с нераскушенным орехом во рту.

– Стой, дед! – опомнилась она. – Откуда?.. Откуда едут?

– Из-за моря, из земли франкской, а народ там, сказывают, не жнет, не пашет, зимы нету, и дождь вином идет – вот диво-то дивное! – И старик поскакал дальше вприпрыжку.

Толпа удалялась, Анна одна стояла посреди опустевшей площади…

Миновав черные дворцовые сени, Анна распахнула дверь в низкую каморку:

– Даниил!

Никого. Узкое ложе, стол с книгами, грифельной доской и птолемеевской моделью небесных сфер.

Анна застучала каблуками сапожков вверх по лестнице. В парадном этаже перекликались слуги. Расстилали ковры. В конце коридора мелькнули косы-змеи Янки. Янка бросилась Анне на шею:

– Радуйся, Ярославна!.. Ты будешь франкской королевой!

– Слышала. Где это?.. Что говорят, Янка?

– Никто ничего не ведает, – мотнула головой Янка. – Злат все обещал разузнать. – Она заглянула Анне в глаза: – Упроси, госпожа, князя, чтобы Злата послал с нами!..

– Янка, готовь убор княжеский! – донесся строгий оклик, и Янка, мгновенно вспорхнув, исчезла, а навстречу Анне шла мать, великая княгиня Ингигерда, в сопровождении двух рабынь. Была Ингигерда—Ирина высокой, мужского сложения, истая варяжка, и голос у нее был низкий, властный.

– Кухарю наказать жарить вепря с александрийской приправой, – распоряжалась она на ходу. – Меду подать к столу из моего погреба, вин царьградских два меха. Да всем умыться и расчесаться, чтобы чернавки по терему не бегали!.. Анна, – завидела она дочь. – Известно ли тебе, что судьба твоя решится сегодня?

– Известно…

– Иди оденься и жди в светлице безвыходно.

Платье княгини прошумело и скрылось за дверью. Анна растерянно озиралась вокруг.

Возбуждение в палатах нарастало. Пробегали туда и сюда слуги и служанки, звенели связки ключей, отпирались лари и сундуки, дворский Агапий тонким голосом призывал главного конюшего. Рабыни мыли плиты красного крыльца. На Анну никто не обращал внимания.

Но вот что странно: она и сама не чувствовала ни волнения, ни страха, только сердце слегка захватывало от тревожной и радостной неизвестности.

Может, оттого это было, что помнилась Анне недавняя случайная встреча в лесу. Тогда она увязалась с братьями на охоту, но шумная их забава ей скоро наскучила, и Анна отстала, доверив путь домой умному коню.

Тихо было в дубраве, листы трепетали под легким утренним ветром, пели птицы, и весенний воздух был прозрачен. И тропа незаметно привела Анну к ограде, на кольях которой скалились конские черепа и сушились травы.

Старуха, ветхая и хмурая, сидела на крыльце своей лесной хижины, а у ног ее лежал большой грязный кабан, и старуха осторожно вынимала из его бока стрелу.

– Здравствуй, Ярославна! – сказала ведунья, не оборачиваясь, и Анна вздрогнула от такой неожиданности, но любопытство пересилило:

– Здравствуй. Откуда знала, что приду?

Старуха выдернула стрелу, понюхала, отбросила в сторону.

– Ветер донес, дубы нашептали. Подай-ка мне кувшинец, – ведунья указала на глиняный сосуд с мазью, и Анна, сойдя с коня, подала ей кувшин. Ведунья принялась втирать мазь кабану в раненный бок. – Час твой близится, скоро ехать девице с отчего двора. Хочешь небось узнать, что ждет за дальними лесами, за синими горами?

Непривычно было Анне, что так разговаривают с дочерью великого князя, но любопытство все равно брало верх.

– Скажи. Я тебе золота дам, – Анна сняла с шеи тонкую золотую гривну.

– А не скучно будет, если все наперед знать будешь?

– Ты же – знаешь наперед, тебе не скучно?

– Почем тебе известно? – ведунья усмехнулась. – Может, меньше бы знала, позже состарилась. А так – ни сна, ни покою, и цари земные, и звери лесные – все ко мне идут. – Закончив втирать мазь, она похлопала кабана по боку. – Ну, полежи, отдохни. А ты поближе подойди, да не бойся.

– Я ничего не боюсь, – поспешила объявить Анна, подошла и протянула старухе гривну.

Та внимательно оглядывала Анну, и Анне показалось, что хмурый взгляд ее прояснился, и разгладилось сухое, морщинистое лицо, и, может быть, даже обозначилась на нем улыбка.

– Мертвого золота мне твоего не надо, – сказала ведунья. Она протянула руку к голове Анны, выдернула длинный волос, занесла над огнем костра, и волос вспыхнул тонкой золотой нитью. – Вот оно, червонное живое… Сколько же лет-то прошло…

Волос змеился в теплом воздухе, складываясь в разные замысловатые фигуры, Анна зачарованно наблюдала его пляску, и голос ведуньи доносился до ее ушей.

– Не давно и не вчера, – тихо говорила старуха нараспев, – а семнадцать лет назад… прискакал князь с победой из земли Червенской, последних врагов своих разбил… и в ту же ночь дочь у него родилась… И сказала я тогда: неспроста, князь, золотая заря взошла до утра!..

Желтые глаза ведуньи глядели на Анну, и в них отражались огонь костра и золотая пляска нити.

– Рыжей ты родилась, Анна, – породнилось в тебе солнце с золотом. Так отметил тебя Ярило. Солнце укажет тебе путь к золоту, а золото – к славе. Будет утро золотое, и конь золотой, и всадник в золотом плаще… Вот отчего говорят, что рыжим всегда везет! – неожиданно рассмеялась старуха, бросила волос в огонь, и он, вспыхнув золотой молнией, погас.

И вслед за тем тревожно хрюкнул боров – конские шаги послышались невдалеке, и Анна увидела встревоженное лицо Даниила.