Текст книги "Зимняя вишня (сборник)"

Автор книги: Владимир Валуцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Что вам будет угодно! – Катя устроилась поудобнее.

– Боевое обозрение «Гитлер капут!» – подумав, объявил Пал Палыч. – Из репертуара фронтовой бригады «Катюша»! Айн момент, – огляделся он, быстро соорудил из подручных предметов подобие куклы, и она ожила, мелкой дрожью затряслась в его руках. – «Петруша, – спросил Пал Палыч. – Чиво? – ответил он сам себе голосом Петрушки. – Ты почему дрожишь? – Это не я дрожу, это земля дрожит! – А почему земля дрожит? – А потому что фриц бежит!..»

Затем Пал Палыч лихо взял гитару наперевес и замаршировал по сцене:

 
Скажи-ка, Гитлер, ведь недаром,
Подобно ракам и омарам,
Мы пятились назад?
Мы пятились назад – айн, цвай!..
 

– Артист Артемьев вернулся из окружения, – доложил он сторожу, – в ваше распоряжение!..

– Ну даешь, Палыч! – восторженно и не по уставу отозвался тот.

– А я знаю, – хлопая в ладоши, крикнула Катя, – это у Виктора Ильича есть в пьесе!

– Это сейчас – у него в пьесе, – Пал Палыч с трудом перевел дух. – А тогда было – в жизни… И еще были дожди вторую неделю, и грязь по колено, и передовая – в полуверсте… Пушки завязли, ни с места!.. Здоровенные бойцы толкают, сибиряки – никак, а нам уже танки на пятки наступают!.. А тут один актер из нашей бригады затесался, сам щуплый, и рука – после ранения, плеть!.. А ну, товарищи, дай местечко, – Пал Палыч надел гитару, как винтовку, подставил плечо под незримую пушку. – Взяли!.. Сейчас проверим, у кого в роте повар лучше! Еще – взяли!.. Да ты ее не под уздцы, ты за жабры, за жабры, Коля, как того сома… тогда – пойдет сама!.. Что – тяжело? А девок как обнимать – так «ой, захожусь… ой, задушишь!..» Ступай, не ленись, родимая!.. – и он напрягался, перебегал с места на место, строил смешные гримасы, а может, это было от боли, потому что рука разгибалась с трудом, – и вот стало легче, ноги перестали скользить, пушка медленно стронулась с места и пошла, уже без помощи героя… а он помахал ей вслед и прижал здоровой рукой к груди беспомощную больную…

Все это предстало в исполнении Пал Палыча удивительно зримо, но Катя отчего-то больше не хлопала в ладоши и выглядела такой озадаченной, что Пал Палыч заметил и спросил несколько задето:

– Не убедил? Тебе не понравилось?..

– Я это уже видела… – сказала Катя.

– Где? – недоверчиво усмехнулся Пал Палыч.

– В театре…

– В каком?..

Катя молчала.

– В каком театре ты могла это видеть, если репетиции даже в нашем еще не начались?.. – сердито закричал Пал Палыч.

– Что ты кричишь? Именно в нашем!.. Эту сцену Петя Стрижов репетировал!

Пал Палыч растерянно глядел на нее.

– Когда?

– Два дня назад… Я за тобой заходила, а ты уже ушел, а они все там были, в репетиционном зале. Ой… – Катя схватилась за вспыхнувшие щеки: – Как я сразу не поняла!.. – И она испуганно посмотрела на Пал Палыча.

– Вот те раз… – пробормотал Пал Палыч и опять недоверчиво усмехнулся, и усмешка вышла кривой, жалкой. – Как это возможно?.. Это же – моя роль… Моя! Ты что-то напутала, девчонка?..

Катя не отвечала, а сторож ничего не понимал в происходящем. Пал Палыч сел.

– Мистика какая-то… При чем здесь – Петя?

Он вскочил, начал торопливо натягивать пальто.

– Ехать… надо ехать… сейчас же…

– Да куда ехать, опомнись, Пал Палыч! – закричал сторож. – Первый поезд только утром!

– Попутный… – Пал Палыч искал шапку.

– Поезд?

– Машина… телега… Самосвал! – шапка куда-то запропастилась. – Меня здесь каждый знает! Отвезут!.. – Он направился к выходу без шапки.

– Я тебя не отпущу одного! – схватила пальтишко и побежала следом Катя. Один сторож остался на сцене.

Он стоял и ошарашенно теребил в руках какой-то предмет, оказавшийся шапкой Пал Палыча.

– Головной убор! – опомнился сторож и тоже побежал за Пал Палычем. – Головной убор забыли!..

Дождь наконец все же собрался, а ветер – не переставал дуть, и мокро, противно хлопали друг об друга ветки деревьев.

Катя бежала за дедом и боялась что-либо спросить; Пал Палыч ее как будто не замечал, он бормотал что-то – слова срывал и уносил ветер, Катя их не слышала… Потом они очутились на шоссе, где изредка возникали расплывающиеся в дожде круги автомобильных фар, они увеличивались в размерах, ярко вычерчивали силуэт Пал Палыча с поднятой рукой – и исчезали, и все снова погружалось в неясную, колеблющуюся темноту…

Из-за двери доносился молодой знакомый голос и знакомые слова. Пал Палыч распахнул ее и остановился на пороге репетиционной комнаты, наполненной свежим, утренним солнцем.

Голос замер на полуслове.

– Что же ты, продолжай, Петя! – сказал Пал Палыч. – Продолжайте, товарищи… не стесняйтесь!..

В нем еще теплилась слабая надежда, что ему всё объяснят; что всё это – не более как недоразумение, ошибка; но по тому, как люди один за другим опускали глаза, как съежился над развернутой ролью Петя, – Пал Палыч ясно понял, что надежды на ошибку быть не может.

– Так выходит, это правда, Катенька… – тихо произнес он.

Петя, до того сидевший в оцепенении, вдруг вскочил и, опрокинув стул, выбежал прочь. А Пал Палыч замолчал. Что ему нужно было от этих людей, зачем он мчался сюда, сквозь ночь и непогоду? Роль. Ему нужна была роль. За ней он готов был прошагать через всю Россию с непокрытой головой… И помимо воли своей он заговорил вдруг с предательской, неестественной улыбкой:

– Я понимаю… все понимаю… но противу всякой логики – прошу вас… позвольте!.. Я смогу… Я докажу…

В комнате было очень тихо. Роман Семенович сидел, не поднимая головы.

– Хотите, я… на коленки встану!..

– Не смей, Палыч! – крикнула от порога Катя. Она бросилась к нему, схватила за руку и потянула к двери. – Как тебе не стыдно?

Пал Палыч, словно очнувшись, оглядел присутствующих. Не было в их лицах того понимания, на которое он рассчитывал, – была жалость, было сочувствие, было ощущение неловкости, была неоспоренная правота, а для него – невозвратимая утрата… Он медленно выпрямился, помолчал.

– Простите… – и вышел из комнаты.

В фойе мялся, курил сигарету за сигаретой и мучился укорами совести Петя. Увидев Пал Палыча, он подбежал к нему:

– Пал Палыч, клянусь вам… Честное слово, я…

– А вам кто позволил уйти с репетиции? – вдруг крикнул Пал Палыч, голос его гулко раскатился по фойе, и Петя послушно замолк. – Молодой человек!.. Марш – обратно!..

И Пал Палыч пошел к выходу – мимо висящих на стенах эскизов декораций и фотографий актеров, по блестящему, лакированному полу фойе. И в полу, как в зеркале, отражалась неторопливая, величественная фигура старика и ведущей его за руку внучки.

6

О том, что Пал Палыч уезжает, Верещагин узнал, вернувшись из недельной поездки по району. Он зашел к Пал Палычу, и ему сказала об этом соседка – за полчаса до отхода поезда. Верещагин тут же помчался на вокзал. Нарушая правила, редакционный «газик» влетел на вокзальную площадь. Верещагин выбежал на платформу.

Там стоял поезд и прогуливались редкие пассажиры; Пал Палыча среди них не было. Верещагин побежал вдоль состава, заглядывая в окна, он метался долго и безрезультатно – пока вдруг на платформе, у барьера, не увидел Катю. Она стояла с группкой провожавших ее одноклассников и держала в руке букетик красных цветов.

На оклик Катя оглянулась, но тотчас же сделала каменное лицо. Все же она отошла от ребят и приблизилась к Верещагину.

– Что случилось, Катенька? Почему вы уезжаете?.. Какой ваш вагон?

– А зачем вам это знать? – ответила Катя холодно.

– Мне нужно видеть Пал Палыча, обязательно!

Катя глядела на Верещагина хотя и снизу вверх, но в высшей степени высокомерно:

– И вам не будет стыдно? Вы ведь знали обо всем!.. Знали – и молчали?.. Ведь знали?..

Верещагин понял все: и отъезд и Катин тон – и опустил голову.

– И тоже его предали! – Катя как ни пыжилась, но слезы обиды оказались сильнее высокомерия. – Я думала, что вы здесь лучше всех… а Ольга Сергеевна – права! Что уехала от вас! Вы… вы… – она отвернулась и закусила губу, что бы окончательно не расплакаться. – Так вам и надо!..

– Катя, – взял ее за плечи и повернул к себе Верещагин, тоже очень взволнованный. – Мне необходимо поговорить с Пал Палычем! Где ваш вагон?..

Но глаза у Кати уже высохли, и в них светилась одна ненависть.

– Пал Палыч сказал, что не хочет вас видеть! – четко произнесла Катя. И добавила, глядя Верещагину в лицо: – Он так и сказал: нет хуже врага, чем прежний друг!

Она поспешно попрощалась с ребятами; поезд дернулся, засуетились проводницы, и Катя побежала к своему вагону.

Простучали, набирая скорость, колеса, последний вагон закачался на выездных путях – и скоро на платформе остался один Виктор Ильич да еще стайка ребят, не расходившихся и с любопытством за ним наблюдавших.

За окном вагона проплывали леса, трубы далекого завода, мелькали вкривь и вкось конструкции железнодорожных мостов, проносились встречные составы с углем, шпалами, с бесконечными, как пулеметная очередь, «Жигулями» на платформах.

Пал Палыч лежал на верхней полке неподвижно, в каком-то безразличном оцепенении.

Катя хозяйничала внизу, убирала со стола после ужина.

– Почему вы все врете? – вдруг, покачав головой, спросила она. – Зачем? Ты бабушке говорил неправду. А тебя обманывали в театре. Ольга Сергеевна обманывала Верещагина, он опять – тебя… А кому от этого стало лучше? Кому?

Катя стояла посреди купе, насупив брови, тоненькая, несгибаемо воинственная, с ножом и подстаканником в руке.

– Сейчас опять скажешь – это слишком сложно, ты еще ребенок, где тебе понять?.. Ерунда! – она свирепо стряхнула крошки со скатерти. – Вот вы и доигрались – со своими сложностями!..

– Катя, – сказал Пал Палыч. – А, может, мы – зря, а?..

– Что – зря?

– Уехали… хлопнули дверью…

– Палыч, ты – опять? – Катя строго взглянула на него. – Хлопнули – значит теперь нечего жалеть! – Она постелила чистую скатерть, поставила на нее стакан с красными цветами и достала уже знакомую нам золоченую приветственную папку. – Давай лучше твою речь почитаем. – Кате во что бы то ни стало хотелось растормошить деда. – Ну Палыч! Я буду читать, а ты говори, как – на слух…

Она раскрыла адрес.

– «Уважаемый Михаил Сергеевич! Вот уже более полувека вы отдаете свой щедрый талант любимому искусству сцены. Трудно представить себе прославленный театр, в котором прошла вся ваша творческая жизнь, без вашего яркого, самобытного искусства!..» Тут второй раз «искусство», это ничего, а? – Пал Палыч не отвечал. – «…без блестящей вереницы ролей, сыгранных вами за эти пять десятилетий. В ваших героях люди узнавали себя, любовались собой, совершенствовали себя, они возвращались из театра наполненные благородными порывами, просветленные чистыми слезами… и как сосчитать, сколько чувств, готовых погаснуть, было вновь одухотворено вашим искусством? Тысячи глаз смотрели на вас, тысячи сердец бились вместе с вашим, когда вы жили на сцене. И есть ли что для актера дороже…» Палыч? – окликнула Катя. – Ты слушаешь? – Она приподнялась и заглянула на полку. – Ты что, Палыч?.. Палыч, что с тобой?..

Слезы медленно текли по лицу Пал Палыча – он плакал скупо и беззвучно, как плачут старики.

7

Возле приметного театрального здания с колоннами на одной из московских улиц вытянулась вдоль тротуара вереница машин; стояло также три больших, с иногородними номерами автобуса – и все это указывало на необычность сегодняшнего, давно уже устоявшегося в репертуаре спектакля «Свои люди – сочтемся».

Над сценой, поверх декорации третьего акта нависала римская цифра «семьдесят пять» с лавровым веночком, а на авансцене возвышалось кресло, и в нем сидел юбиляр, человек с лицом, известным всей стране. А вокруг – живописно толпились и аплодировали вместе с залом на каждое приветствие занятые и не занятые в спектакле артисты.

Приветствовали театры-соседи, под барабанный бой на сцену выходили пионеры, зачитывала поздравительный адрес подшефная воинская часть, русский народный хор пел величальную… Вместе с ожидающими своей очереди толкался за кулисами и Пал Палыч, держа под мышкой золоченую папку.

Пал Палыч чувствовал себя слегка неуютно в чужих стенах и при таком скоплении народа, он озирался по сторонам, пытаясь найти знакомых. Но знакомых не попадалось; суетились распорядители, готовились монтировать декорации для следующего акта рабочие сцены, разминались перед театрализованным приветствием балерины. Кто-то на бегу кивнул Пал Палычу, а кто – Пал Палыч не успел распознать. Тогда он решил терпеливо ждать, когда его позовут, – и устроился в уголке кулис, откуда хорошо было видно сцену и юбиляра. Народный артист Тверской обаятельно улыбался, а порой и хохотал, картинно всплескивая руками. Выглядел он в общем молодцом – но Пал Палыч отметил, что с момента их последней мимолетной встречи, лет десять назад, Миша расплылся и потускнел; опытным актерским взглядом он сочувственно отметил и тяжелые складки возле усталых, несмеющихся глаз.

– «…во имя случая такого сюда примчались по Тверской, – читал кто-то под смех публики стихотворный экспромт, – поздравить Мишеньку Тверского…»

Пал Палыч подумал, что и его речь задумана нехудо и что золоченый адрес от театра выглядит, пожалуй, пороскошнее, чем у других… Но вдруг кто-то в темном костюме объявил залу: «На этом, товарищи, разрешите пожелать дорогому юбиляру…» – потом мимо Пал Палыча бегом пронесли огромные корзины с цветами, троекратно под рукоплескания раскрылся и закрылся занавес. Пал Палыч недоумевал, стоя со своей папкой. А потный распорядитель бегал среди поздравителей, извинялся, ссылался на позднее время и просил сдавать адреса ему на руки.

Когда очередь дошла до Пал Палыча, он рассеянно отвернулся, делая вид, что не слышит, – и, таким образом, папки не отдал.

Перед уборной Тверского топтались почитательницы с охапками роз и трепетно ждали. Собирая аппаратуру, вышли фотографы. Пал Палыч переложил папку в другую руку – и постучался.

– Можно, можно, нынче – день открытых дверей! – раздался благодушный бас. Тверской сидел перед зеркалом в подтяжках и клеил бороду. – Чем могу служить? – сказал он бодро и приветливо, мельком оглядел в зеркало вошедшего – и изумленно обернулся:

– Кажется, Павел Горяев – или мне это только кажется?..

Он двинулся к нему навстречу, широко раскидывая руки:

– Вот это – явление седьмое!.. Какими ветрами? – Они обнялись. – Сколько лет!

– Зим, главным образом, – улыбался Пал Палыч. – Они, знаешь, у нас длинные, холодные!..

– Значит, ты – все там? В этой… – Тверской не вспомнил где, а скорее всего и не знал никогда; ему стало неловко, и он принялся душить Пал Палыча в объятиях.

– Вот именно! Все там, Миша, все там!

– А здесь некоторым, понимаешь, лень дорогу перейти…Нельзя! – крикнул Тверской кому-то, заглянувшему с букетом. – Ну, Пашка, брат, – изумил! – он еще раз расцеловал Пал Палыча и вернулся к зеркалу. – Наших-то, поди, осталось – раз, два и никого? Как твоя… Маша – как?

– Здорова, – кивнул Пал Палыч. – Премьеру недавно играла. А вот Колю Лызлова – схоронили.

– Умер, значит, – покачал головой Тверской, занятый важным делом приклеивания уса. – Слушай, Паша! Ты ведь свободен вечером? Отыграю спектакль, и после банкета – ко мне! И никаких возражений!

– Так я и не возражаю, – сказал Пал Палыч.

Они медленно поднимались по лестнице, пахнущей краской, – Тверской впереди, распахнув шубу, Пал Палыч – за ним, держа поздравительный адрес под мышкой.

– Лифт обещают – в декабре, – говорил Тверской, – телефон – на той неделе… И вообще, на кой мне дьявол этот апартамент, чем старый был плох? – он остановился передохнуть. – У нас ведь сам знаешь как: разом густо, разом пусто, начнут одаривать – не обрадуешься. Уехал в Англию, на Эдинбургский фестиваль, – вернулся владельцем пятикомнатной… Опять – кресла, торшеры перевозить…

– А супруга?

– Которая?.. Мне и смолоду-то на путную семью времени не хватало, а теперь оно и вовсе на вес золота…

– Кстати, – вспомнил Пал Палыч, кивнув на золоченую папку. – Мы ведь тебе, юбиляр наш драгоценный, целую оду сочинили.

– Пошли вы все к черту со своим юбилеем! – сердито отозвался Тверской. – Сам знаю, сколько стукнуло, все мои, не забуду! А еще называется – старый друг! – он примирительно обнял Пал Палыча, и они снова зашагали по лестнице. – «Не могу не любить… знаю, страшно страдать…» – напел Тверской и оглянулся на Пал Палыча: – Помнишь, в студии?.. Ладно у нас тогда выходило! «Так уж видно – судьба»… – он остановился перед дверью и загремел связкой ключей, – «…тебя, друг мой, узнать…»

За широким, без занавесок, окном светились белые крыши, уходили в перспективу огни широкой улицы. А в комнате, освещенной яркой, не оправленной абажуром лампочкой, Пал Палыч и Тверской сидели возле рояля; на рояле стояла недопитая бутылка коньяка и лежал нарезанный грубо лимон.

– Эх, Паша, будь моя воля, – задумчиво молвил Тверской, – я бы поставил где-нибудь в самой глубинке России памятник – неизвестному актеру. А скульптору приказал бы лепить его с тебя. И не спорь! – замахал руками Тверской, хотя Пал Палыч не спорил. – Все, все великие артисты вышли оттуда, из глубин!

– Да, Миша… насчет глубин, – Пал Палыч помялся чуть и решился: – К вам в театр должна показываться одна актриса. Не сочти это за протекцию…

– Фамилия? – спросил Тверской, потянувшись за бутылкой.

– Светильникова, Ольга Сергеевна.

Тверской отпил глоток коньяка.

– А откуда, друг мой, сей интерес? Э? – он погрозил Пал Палычу пальцем. – Узнаю коней ретивых…

– Я серьезно, – с досадой сказал Пал Палыч. – И она – актриса серьезная, своеобразная… талантливая…

– Переиграл, Паша, – покачал головой Тверской. – И сам себе не веришь, и я тебе.

– Почему это?

– Потому что видел я твою протеже. Уже показывалась. В «Грозе». Слабо, Паша, слабо… – развел он руками в ответ на несогласный взгляд Пал Палыча. – И с лицом… и, прости – без лица! А знаешь, Паша, я таких не жалею. Дурнушек – жалко. А эта – красавица, ну – побесится еще годик, другой, а потом – выскочит замуж и вообще забудет в театр дорогу… Лучезарный ты человек, Паша! – молвил Тверской, поглядев на заметно опечалившегося Пал Палыча. – Живешь на земле просто и ясно. Играешь в своем театре, хорошеньких женщин протежируешь!.. Пьесу для тебя написали… – он налил Пал Палычу. – За тебя! А кто – автор?

– Автор наш, да вы о нем и тут скоро услышите! Вот уехал, – сказал Пал Палыч, – а репетиции в разгаре. Еле отпустили, каждый день звонки, телефон оборвали! Телеграммы шлют – когда приеду…

Тверской слушал его, грустно кивал, и Пал Палыч, вдруг устыдившись своей лжи, еще минуту назад казавшейся ему столь необходимой, добавил ободряюще:

– А ты? Тебе уже вовсе грех жаловаться: ты у нас со всех сторон виден! Монумент! Обелиск египетский!..

– Сфинкс, – кивнул Тверской, кисло усмехнувшись. – Регалии, апартаменты, президиумы… Ау! – крикнул он, и эхо отдалось в пустых комнатах. – Только зачем мне все это, Паша? Сижу, как поэт сказал, в президиуме – а счастья нет… Тороплюсь – а куда?.. Все суета сует, и встает, Паша, банальный вопрос: а для чего мы живем на свете?

– Ты всегда знал: для дела!

– Нет, брат, теперь я поумнел, – покачал Тверской головою. – Не для «чего» человек живет, а для «кого». Слава – она, сам знаешь, ветхая заплата… А придешь вечером домой, один, свет во всех пяти комнатах зажжешь… и…

Он махнул рукой, с размаху выпил рюмку, налил другую, но пить не стал, не хотелось; отставил ее в сторону и глядел в пространство печально и отрешенно.

– Тебе бы тогда… На Богуновой жениться, Миша, – сказал Пал Палыч. – Она с ума по тебе сходила.

– Она сходила… и я – сходил. Рвался вперед к выше! Только бы первым добежать. Налегке – так проворнее… И добежал. Добежал! – повторил он со злой иронией. – Сижу вот тут, как филин, и одна мысль по ночам…

– Ну, Миша, это ты брось, – начал было Пал Палыч, но Тверской перебил:

– Да нет, ее я не боюсь, косую… Хорошо бы только помереть не дома – на сцене, да в отличной пьесе, не в ерунде какой-нибудь. Другого боюсь… – он наклонился к Пал Палычу и объяснил почему-то шепотом: – Боюсь, Паша, что дам петуха…

– Авось не дашь, Миша! Мы ведь с тобой – одной закалки.

– Дам, – сказал Тверской. – День кончился – говорю: спасибо, что не нынче, пронесло… А когда это случится, Паша, тут никакие регалии в счет не пойдут, спишут и забудут… И никто не скажет есть, а скажут – был. А может, и вовсе не было, а была одна видимость, мираж… – Тверской вытер повлажневшие глаза. – И такой скучный мираж, что о нем не то что пьесы, статейки в «Вечерке» не напишут.

– И мне, Миша, пьесы уже не напишут… – тихо сказал Пал Палыч.

Тверской непонимающе глянул на него, Пал Палыч кивнул и опустил глаза:

– Была пьеса и точно – для меня… А играть ее будет другой. Умом посвежее, годами помоложе…

– Ну? – Тверской откинулся на стуле.

– Вот и – ну…

Пал Палыч взял свою рюмку. И наступила долгая тишина. И было слышно, как где-то в доме сверлят неподатливую стену и кто-то бубнит гаммы.

– Пашка, – сказал Тверской. – Пошли ты их к черту!.. Сыграешь у меня в театре Трубача. Для начала! У тебя это всегда была коронная роль, будешь лучший Трубач в Москве!..

– Спасибо, Митенька, – Пал Палыч благодарно улыбнулся и покачал головой. – Ты знаешь, вот тебе крест – я на них не сержусь… И на автора тоже. Они правы. Все надо делать вовремя. А наше время, наверное, проходит… Беда только, что мы, актеры, – как красивые женщины: те не умеют вовремя состариться, а мы – вовремя уйти…

– Пятница, суббота, воскресенье, нет у нас от старости спасенья, – со вздохом подытожил Тверской, допил наконец свою рюмку и, положив пальцы на клавиши, взглянул на Пал Палыча, улыбнулся. – И все-таки, знаешь, Паша, – мы счастливее других: нам хоть раз в жизни повезло!

– Это когда?

– Давно. Когда мы с тобой стали актерами! «Не тверди, для чего я смотрю на тебя…» – начал он снова старинный романс, и Пал Палыч подхватил вторым голосом:

 
…и зачем, и за что полюбил я тебя…
В твоих дивных очах
Утопил сердце я,
И до гроба любить
Буду только тебя…
 

Так пели они в гулкой, пустой квартире, под расстроенное фортепьяно – два непохожих человека, с разными судьбами, уравненные в это мгновение общим воспоминанием о лучших днях, – пели неожиданно молодо, ладно и радостно.

Они не слышали стука, доносившегося из прихожей, а может, принимали его за одну из разновидностей звуков, которыми был наполнен обживающийся дом, – а стук становился все сильнее, тревожнее.

Наконец Тверской поднял голову, и стихла музыка, а затем и песня. Стучали в дверь.

Тверской вышел в прихожую.

– Тебе кого, девочка? – услышал Пал Палыч его удивленный голос, потом был невнятный ответ, и снова любезный бас:

– Здесь, здесь, прошу, барышня!.. – Тверской вернулся в комнату, пропуская перед собой растрепанную Катю.

– Катенька?.. – поднялся Пал Палыч. – Как ты меня нашла?

– Тебе звонили… Я в театре была… мне дали адрес… – она оглянулась на Тверского, тот деликатно отошел, и Катя сбивчиво, торопливо зашептала что-то Пал Палычу.

– Что? – страшным голосом вскричал Пал Палыч. – Когда?..

Пал Палыч преобразился неузнаваемо.

– Идиоты!.. – кричал он, ища пальто и шапку, и Тверской вдруг понял, что внезапный гнев Пал Палыча обращен на него. – Расселись тут в своих комиссиях!.. Бездушные люди! – слышал Тверской уже из прихожей и бежал за Пал Палычем, метавшимся в поисках выхода. – Выпусти меня отсюда!

– Стой! Паша! – догнал его Тверской. – Объясни, в чем дело?

– Это вас гнать надо из театра – помелом! Ни уха ни рыла не понимаете!.. Красавица… Протеже!.. – разносился голос Пал Палыча на лестнице, а Катя спешила следом и кричала испуганно:

– Да не насмерть, Палыч!.. Не насмерть!..

Светильникова – в сером байковом халате, осунувшаяся – сидела на краешке подоконника в больничном вестибюле.

– Таблетки, записка… – она поежилась от неприятных воспоминаний. – Пошлая мелодрама. «Ее жизнь разбилась о сцену…» Нет, я и вправду, Палыч, ни на что не гожусь…

В авоське у Пал Палыча виднелись оранжевые апельсины, и смотрел он на Ольгу радостно и ласково.

– И бог с ней, со сценой! Вы живы и глядите молодцом – хоть сейчас на обложку журнала, честное слово!.. Здоровы, слава богу, – это главное!

Светильникова грустно усмехнулась:

– Теперь и вы, Палыч, мне больше ничего не оставляете?..

– Да разве, Оленька, этого мало?

– Спасибо… – не сразу ответила Светильникова и подняла глаза: – Палыч! А ведь вы знали, что из меня ничего путного не получится?.. – Пал Палыч собрался было возразить, но Ольга кивнула: – Знали. Вы не могли не знать. Почему вы не сказали мне правды? Я ведь вас просила…

Пал Палыч медленно и понуро сник.

– А что такое – правда, Ольга Сергеевна?.. Кто ее знает до конца?

– А я вас и не упрекаю. Вы щадили… жалели. Одна виновата, сама… – Светильникова улыбнулась Пал Палычу печально, но ободряюще: – Вот я и поумнела… Когда поняла, что жива, что солнце на подоконнике – теплое, мне и стыдно стало, и ясно… Надо жить, как отпущено. Как дано… или не дано… Только дайте мне слово, поклянитесь, Пал Палыч! Он… об этой истории – никогда не узнает!.. Потому что это будет уже не любовь, – ответила она на вопросительный взгляд Пал Палыча. – А снова – жалость. А я в нее больше не верю.

Светильникова помолчала, задумчиво покачивая головой.

– Я ее боюсь…

Редакционный «газик» медленно, пронизывая светом фар поземку, двигался по покрову широкой реки. Оголенные ветром, блестели в сумерках участки темного льда. Верещагин сидел за рулем, Роман Семенович – рядом; он изредка поглядывал на Виктора Ильича, желая и не решаясь о чем-то спросить.

– Вам… – начал наконец Знаменский, – вам Ольга Сергеевна давно не писала?

– Давно, – Верещагин обернулся. – А что?

– Да странная история, – пожал Роман Семенович плечами. – Дошли слухи, что она не собирается возвращаться в наш театр… как будто бы едет в Петропавловск…

– Если вы скажете, что – на остров Диксон, – помолчав, устало отозвался Верещагин, – я тоже не удивлюсь.

– Так уж?

Верещагин вильнул рулем, выводя машину из заноса.

– Привык. Привык, Роман Семенович, не удивляться ничему, что преподносит ваш мир… таинственный и смертному непостижимый… Вот это – мое, – он кивнул на кипу свежих газет, лежащую на заднем сиденье. – «Шире фронт снегозадержания», «Новому году – новые темпы»…

– Не зарекайтесь, – Знаменский мотнул головою. – У вас талант, и если он уж раз пробился – хотите вы или не хотите, вы будете писать… Искусство умнее нас. И властнее… Думаете, так уж мне охота ехать на выездной, за сотню километров? А нужно – без Пал Палыча весь репертуар развалился: вводы, замены… И я – еду, не могу не ехать…

…Они стояли за кулисами бревенчатого поселкового клуба – и слушали голоса со сцены и дыхание зрительного зала.

– И мне кажется, – сказал вдруг Знаменский, – я даже знаю, о чем вы напишете… Это будет история о мужчине и женщине… о том, как она уехала за тридевять земель искать свой берег… как они писали сотни неотправленных писем, клялись в любви и ненависти, рвались друг к другу, но каждого удерживала своя страсть… свое предначертание… Может, вы и меня там выведете, – добавил Роман Семенович, – в роли какого-нибудь злодея… И я, знаете, не обижусь. – Он взглянул на Верещагина и улыбнулся: – При условии, конечно, что эту пьесу вы отдадите в наш театр!

А из зала тянуло теплом натопленной печи, оттуда слышался смех, и, покрывая реплики актеров, то и дело вспыхивали аплодисменты.

8

Та осень в Москве была промозглой и сырой. Снег выпадал и тут же таял, на мостовых и тротуарах лежала грязная кашица.

Пал Палыч мучался непривычной погодой и каждое утро ждал настоящего мороза – но потом привык понемногу, купил себе боты-мокроступы и таким образом приспособился к изменившимся климатическим условиям.

С утра он отправлялся за покупками, потом с наполненной сумкой приходил встречать Катю – в школу или на каток, откуда она выбегала ему навстречу раскрасневшаяся, с белыми конькобежными ботинками, болтающимися через шею на шнурках; и они, если не было срочных дел дома, шли на базар или в кино. А в театр Пал Палыч не ходил – с Мишей Тверским он считал себя в ссоре, стоять же возле подъезда и спрашивать лишний билетик полагал унизительным.

В парадном он отпирал почтовый ящик, доставал газеты – и всякий раз ждал письма, но тех писем, которых он ждал, не было; пришло лишь два, от Марии Бенедиктовны, коротких, написанных размашистым косым почерком. В одном были фотографии: Мария Бенедиктовна в новой роли. Пал Палыч долго их рассматривал, снимки были плохие, любительские, и Мария Бенедиктовна выглядела на них чересчур залихватски.

Подошел Новый год, загорелись огни новогодних базаров.

Они с Катенькой купили елку, принесли домой, делали игрушки, сочиняли смешные плакаты. А когда плакаты и игрушки были развешаны и елку опутали разноцветные фонарики, произошло радостное событие: пришла телеграмма. Но опять не из Белореченска – а издалека. Из Африки.

Они ждали запаздывающий самолет – и махали руками Вадиму и его жене, когда те наконец показались за пограничным турникетом, – и держали в руках теплые пальто для них, одетых не по-зимнему; потом были объятия и поцелуи, потом ждали багаж, и Вадим знакомил отца с друзьями, чернокожими африканцами, прилетевшими тем же самолетом.

У африканцев были очаровательные, закутанные до бровей детишки, быстроглазые и белозубые.

А потом, в двух такси, ехали домой, по Ленинградскому шоссе, по мосту через канал, мимо стадиона «Динамо», по украшенной неоновыми снежинками улице Горького…

На следующий вечер – это был канун Нового года – в гостиной квартиры Горяевых зажглась елка.

Стол был раздвинут и накрыт, горели свечи, и радужный полумрак казался особенно праздничным – может быть, оттого, что было много народа. Кроме старых знакомых пришли в этот вечер и новые – африканцы с детишками, и в шумном гомоне русская речь непрестанно сменялась английской.

А когда стрелки стали близиться к двенадцати, распахнулась дверь – и на пороге появился Дед Мороз.

– «Закрывайте руки-ноги, – густым басом гудел он сквозь ватную бороду, и присвистом, очень похоже, изображал вьюгу. – Закрывайте уши-нос! Ходит-бродит по дороге старый дедушка Мороз!..»

И под эти бесхитростные прибаутки из мешка один за другим возникали подарки: тульский пряник, перевязанный ленточкой, шоколадный заяц, барабан – и дети ревниво тянули шеи, ожидая своей очереди.

А через минуту Дед Мороз был уже за пианино и, подыгрывая себе, пел.

Детские руки цеплялись одна за другую, вокруг Деда Мороза, вокруг елки завертелся настоящий ералаш…

Одна Катя не принимала в нем участия и глядела на деда с недоумением, с обидой. То, что происходило, казалось ей стыдным, недостойным Пал Палыча, непонятным.

Зато Вадим был очень доволен, смеялся и хлопал в ладоши вместе с детьми – и даже пробовал подтягивать словам незнакомых детских песенок.