Текст книги "Роман с языком, или Сентиментальный дискурс"

Автор книги: Владимир Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

XLI

Теорема эквивалентности № 1. В пределах человеческой жизни Божий промысел и наше жизнетворчество эквивалентны (обоснование «философии соавторства»).

Могу я еще что-нибудь изменить в жизни своей бестолковой? Если только на себя полагаться – определенно нет. Инерция негативная слишком сильна («И с отвращением…» – и далее по тексту). Главная ошибка – моя неверность моей же собственной иерархии ценностей, неразумная трата эмоций, нерациональное использование своих скромных ресурсов – уже неисправима. Банально говоря, времени мало. Но когда начинаешь очень уж себя корить и клеймить, – чувствуешь, что это своего рода гордыня навыворот, ослепленность своей самостью: нет у меня оснований считать себя единственным автором собственной судьбы. А есть у меня, как и у всякого другого смертного, ответственный соавтор, планы которого всегда не вполне ясны.

Источниче Жизни нашея, что ты там пишешь мною?

Будучи, как большинство людей, позитивистом, я нередко задумываюсь о пропорции такого соавторства, о соотношении нашего самостоянья и высшего промысла, свободы и предопределения («чего больше в жизни?»), но всякий раз наталкиваюсь на неразрешимость задачи. Сказано было, что «нет меры сравнения Бога и человека» – может быть это риторически означает неизмеримость Божьего величия, я же понимаю эти слова разумно-логически: нет меры сравнения – ну, я и не сравниваю. Единственный непротиворечивый вывод и выход – признать всякую отдельную, единичную человеческую жизнь равнодействующей двух факторов, двух соавторских воль, работающих в равных долях – пятьдесят на пятьдесят (простите столь грубую калькуляцию в метафизических делах).

Самый талантливый творец своей судьбы все равно работает в соавторстве с Творцом и обязан уступить ему прописную букву. Но и самый отстающий, неуспевающий «по жизни» подлежит точно такой же закономерности. Нам остается только угадывать логику Соавтора в его совместной с каждым из нас работе. Счастливый финал не гарантируется, но последующая главка может оказаться осмысленнее и глубже предыдущей. Вот и все что я могу попытаться сделать.

Называя свои доморощенные построения «философией соавторства», я ни в коей мере не посягаю на какую бы то ни было философскую или религиозную оригинальность. Вероятно, все мои рассуждения – это ересь № 1111, совпадающая с уже где-то давно зафиксированными силлогизмами. Тут важен сам эмоциональный фон, сам процесс приближения к общим истинам. Таких, как я много, – если не миллионы, то уж тысячи во всяком случае. С этими людьми моего типа мне и хочется сверить свои ответы на принципиальные вопросы бытия. Оригинальную философию способны создавать очень немногие, заниматься же философствованием, изобретать очередной велосипед позволительно всякому.

Тем более, что по своей единственной жизни можно проехать только на велосипеде собственного изобретения.

XLII

Аня приходит первой и, как выясняется, последней: у Смеянова за час до назначенного срока экстренное что-то приключилось – он извинил-позвонился, то есть позвонил-извинился. Мизансцена немного непривычная: обычно именно Смехов у нас солирует, вовлекая остальных в дурашливо-безответственный полемический дискурс, где важен сам процесс спора и обмена легкими колкостями, а кто за что стоит – не так существенно. Без Бориса же все начинается с тишины, холодный вечер с улицы пробирается в помещение, и мы с Аней замечаем в глазах друг у друга круглую сосредоточенную грусть.

– Опять я безработная.

Пытаюсь проникнуться сочувствием, но Анина новость для меня отнюдь не сюрприз: за время нашего знакомства она поменяла не один печатный орган, с пугающей ритмичностью чередуя две позиции.

Позиция номер один: открывается новое издание (или переделывается и перекрашивается старое), сулят фантастическую валютную зарплату (за работу, замечу, довольно механичную и примитивную, не требующую ни особого таланта, ни опыта, ни знаний) и даже раз-другой эти деньги выдают, после чего Аня некоторое время разъезжает на такси и совершает безвкусно-неразумные покупки, а также пьет и закусывает на всяких халявных презентациях, весьма занятно, впрочем, об этом потом нам рассказывая.

Позиция номер два: журнальчик (газетка) скоро загибается, либо в редакцию приходит новая «команда» с новой «концепцией». Выброшенная без объяснений и расчетов, Аня продолжает бодриться, запудривая тревожные морщинки на инфантильном личике. Как вот теперь. Чем могу помочь ей я, еще более задвинутый в бедность пролетарий умственного труда? Разве что произнести нечто ритуально-утешительное.

– Не стоит из-за этого так убиваться. Уверен, что новая работа вас уже ищет. Вот вернетесь домой, а она лежит у двери и виляет хвостом.

– Нет, не лежит и не виляет. – Она серьезно качает головкой и спиралеобразными прядями на висках. – Меня там никто не ждет, потому что сегодня утром я прогнала его навсегда.

А вот тут мне Аню становится по-настоящему жалко. Пусть возмутятся феминистки всего мира, пусть эти железные женщины отгородят меня железным занавесом от контролируемых ими университетов и международных конференций, но вынужден признаться, что женская доля меня трогает в первую и главную очередь своей любовно-семейной стороной; профессиональная карьера уж как-нибудь приложится. Поэтому Анино скоропостижное одиночество отзывается во мне кратковременной болью, и в это мгновение наши неблизкие души успевают чуть-чуть соприкоснуться. Я слушаю ее тихо и осторожно, стараясь не помешать свободному, нервно-трепетному излиянию усталого и перенапряженного сердца.

«Прогнала егонавсегда»… За местоимением стоит мало что мне говорящее имя непризнанного стихотворца, которого Аня тащила на себе лет около десяти. Имея какую-то инженерную профессию, да к тому же еще умея руками работать, чинить всякую электронику, этот красавец почему-то решил, что складывание в течение целого дня в среднем от двух до двенадцати зарифмованных строк, содержащих одну вторичную мыслишку да пару метафорок не первой свежести, требует от автора полного отрыва от производства. Увы, Аня сама поощрила своего избранника к паразитическому образу жизни, положив все силы на доведение до печатного станка его эгоцентрической лирики. Это ведь сейчас достаточно трехсот-пятисот долларов, чтобы мечта жизни в момент сбылась: десятки типографий готовы помочь тебе сравняться с двадцатидвухлетней Ахматовой, держащей в руках свой «Вечер». А в те поры, в конце восьмидесятых, что-то там еще нужно было «пробивать»…

– Он встретился с Хавским, который тогда занимался поэзией в новом кооперативном издательстве. Где-то они сидели, а потом приехали допивать к нам домой. Максим совершенно вырубился, но, отключаясь, успел потребовать, чтобы я Хавского проводила до автобусной остановки. Путь туда лежит через парк, и там этот деятель начал меня заваливать. Прижал к дереву, здоровый, черт, тяжелый… Тут на счастье компания молодых ребят проходила, спугнула. Как я его в автобус засовывала – еще та была картинка…

С Хавским, между прочим, я случайно знаком: он в аспирантуре учился двумя годами старше меня. Всегда я знал, что он не семи пядей во лбу, что книжки его и статьи довольно макулатурные, но такого кретинизма даже от него не ожидал. Сколько бы там ни было выпито – как можно надеяться на то, что интеллигентная женщина отдастся тебе в публичном месте, царапая свои чистые беленькие ягодицы о корявое дерево или пачкая их на усеянной окурками траве? Да надо нам сейчас просто взять и написать письмо в ВАК с предложением лишить этого недоумка степени доктора наук. Он ее решительно недостоин!

Аня тем временем продолжает, нервно теребя свои крупные, демонически-тревожные бордовые бусы:

– Наутро я стала с Максимом объясняться, тут со мной истерика приключилась, я так ногой о пол топнула, что вывихнула ее. Пришлось ему на руках меня в поликлинику тащить…

Аня уже привстала из кресла и, кажется, готова роковой жест повторить – настолько живо в ней воспоминание. Делаю решительный шаг к ней навстречу, обнимаю за плечи и неожиданно для себя поднимаю… Ни Тильду, ни Делю, ни Настю носить на руках в буквальном смысле я даже не пытался – ввиду их значительного реального веса и своих весьма умеренных атлетических возможностей. Ощущение новое и специфическое. Но куда нести?

Ближайшей целью оказывается диван. Анины глаза обморочно закрыты, тело обмякшее, как у больной. Поцелуй напоминает искусственное дыхание «рот в рот»: не сразу ее язык оживает и твердо встречается с моим. «Да, да» – шепчет, когда моя ладонь ложится на область сердца, освобожденную от легкого ажурного лифчика. Но руки ее не отброшены назад, а как будто готовы к сопротивлению. Не Хавский ли я? Нет, джинсики вроде бы покорно сползают с тонких бедер.

И вдруг – недружелюбный жест руки, защищающей последний рубеж и отводящей мою руку от трусиков. С такими афронтами я не сталкивался со студенческих времен, слегка обижаюсь – но не более чем на полсекунды.

Она ведь только автоматически протестует, у нее, бедняжки, даже на честное согласие нет сил, и я раздеваю ее, как врач «скорой помощи», как пугливого ребенка перед уколом. Ум-то мой довольно ясен, вожделение несильное: всего несколько дней назад я встречался с молодежью, а в моем возрасте…

Почему она вся такая влажная? Может быть, температуру надо было измерить? Чувствую, как ввожу, ввожу в нее свою энергию, немного опасаясь передозировки. Тянусь губами к ее бордово накрашенным, а они капризно шепчут:

– Ну скоро?

– Но я хотел… – оправдываюсь растерянно.

– Да я уже давно…

Ну, старик, до сих пор не постиг ты элементарных вещей, не научился различать женские состоянья… Не советую тебе корчить из себя знатока и секс-разбойника… Ну вот и все, все… Неловко как-то, однако.

– Нет, нет, ты не уходи…

Прямо с имени-отчества – через ступеньку на «ты», минуя стадию «вы-Андрея». Знак родившейся близости? Может быть, возникло все-таки междунамие? Примерно полчаса дремлем, теснясь на узком пространстве, потом поднимаемся и раздвигаем диван в ночную ширину. Первое совместное деяние.

– Вот когда я посплю как следует! – Аня даже улыбаться начинает.

Поняв ее буквально, тактично дистанцируюсь, но она, закрыв глаза, оплетает мою спину тонкими ручками:

– Нет, вот так мне будет хорошо.

Она действительно вмиг засыпает, не давая мне выбраться на свободу и озадачивая незнакомым, слабогорьковатым ароматом усталого тела. Сложная жизнь моя выстраивается на экране сознания в более или менее стройную таблицу. Итак, раньше в моей судьбе имели место:

жена-мать (Тильда)

жена-сестра (Деля)

жена-дочь (Настя).

Вроде нет больше позиций, полным-полна уже парадигмушка или триадный принцип недостаточен? Если верить тому, что «в этом мире всего по четыре», то возможно… Не бывает ли еще такой позиции: жена-жена? Вариант для морально состоятельного мужчины, который всю ответственность берет на себя…

Засыпаю и я, а она, прижавшись ко мне, ни одну из троих не пускает в мои сновидения.

Кофе вдвоем – для меня, может быть, важнейшая составляющая интима. Скажем, с женщиной, употребляющей «инстант», эту растворимую бурду, возможность гармонии почти исключена. Открываю новый полукилограммовый пакет «Мёвенпика», заполняю фильтрующую воронку «Филипса» – маленькой кофейной машины, тезки моего утюга и приемника с магнитофоном. Поймет ли мою систему ценностей эта худышка с маленькой грудью, только что проскользнувшая в ванную в моей голубой рубашке по имени «Eterna» («Вечная»!)?

– Ооу! – сделав первый глоточек, реагирует она дифтонгическим междометием, выражающим правдоподобное удовольствие, без излишней аффектации.

Есть контакт! И для его подтверждения существует гораздо больше способов и ситуаций, чем мы думаем.

– Ну и что мы теперь будем делать? – спрашивает.

Да, устраивает мне жизнь еще одну проверочку на вшивость: мол, вперед! Ощутив прилив азарта, дерзко и решительно отвечаю:

– Поженимся!

В серых глазах – рыжая вспышка изумления, но со стула не сползает. Неужели задаст пошлый вопрос: «Серьезно?»? Нет, реагирует довольно достойно и откровенно:

– Что ж, от таких предложений не отказываются. Тем более, что получаю его впервые в жизни.

XLIII

Я тоже получил предложение из разряда тех, от которых не отказываются – французское письмо под названием «Attestation» с красивым гербом-щитом из красных и желтых полос, там сообщается, что я «рекрутирован в качестве приглашенного профессора» на май текущего года. Складно так составлено: эта непреднамеренная рифма «рекрютэ-калитэ-энвитэ» звучит не хуже, чем «либертэ-эгалитэ-фратернитэ». И семантически, в общем-то, довольно близко: дают кусочек свободы, как равному, поступают вполне по-братски.

Наш брат, способный выезжать за рубеж только «с научной целью», все еще испытывает детскую радость в преддверии каждого странствия – не то, что новое поколение, проходящее через контрольно-пропускные пункты без всяких эмоций, дежурно-делово. А между тем пришла уже для нас финальная эпоха, когда каждая встреча с человеком, страной, книгой может оказаться последней. Пора прощаться – с Пушкиным, Пастернаком, Петербургом, Парижем…

Аня пока живет у себя в Теплом Стане, оттуда ей ближе с больной матерью нянчиться. А Максима ее моментально подобрали, и не кто иной, как ближайшая подруга, заблаговременно отследившая ситуацию. Ну, это случай настолько типичный, что не нуждается ни в детализации, ни в комментариях.

Спрашиваешь, как ко мне Аня относится? Раньше такой вопрос и меня бы занимал в первую очередь. Теперь же важнее, что я к ней отношусь довольно прямым, непосредственным и действенным образом. Без меня она фактически вянет-пропадает, а в моем присутствии начинает лучиться и играть новыми цветами. Да нет, я не о том, нет у меня иллюзий насчет влюбленности с ее стороны. Я и сам в себя не влюблен, с чего мне этого ждать от других? Просто я наблюдаю и физически ощущаю, как даю что-то необходимое другому существу. Может быть, и не свое даю, а полученное от предыдущих женщин. Иногда я чувствую себя папирусом, дощечкой, на которой женщины по очереди писали что-то друг другу, предыдущая – последующей, писали своей кровью и нервами, ароматами и вкусами своих тел и душ. Существует и такой способ невербальной коммуникации.

Есть ли у меня друзья? Понимаете… понимаешь, с этим как раз проблемы. Само слово «друг» в романских языках происходит от глагола «любить», в германских – от глагола «радоваться», а в славянских – от прилагательного «другой». И вот что любопытно: если посмотреть в западную сторону, то найдутся там у меня безусловно deux amis плюс zwei Freunde, а вот здесь – стремление к дружбе рано или поздно наталкивалось на непреодолимую «другость» – мою или кандидата в друзья, неважно. Наверное, это мой душевный недостаток, но с братьями по полу мне более адекватными кажутся отношения не интимной близости, а честного профессионального партнерства, нормального товарищества. Зато я очень хорошо понимаю то значение, которое придавали слову «друг» два Василия – Розанов и Чередниченко. Сначала о последнем, поскольку с ним познакомился раньше.

Вася Чередниченко был нашим соседом по Факельному – типичный «гегемон», худющий и пьющий. Частенько звонил в нашу квартиру, чтобы стрельнуть рубль, который порой даже возвращал – чтобы не лишиться кредита. И вот как-то в мою подростковую пору он зашел за очередным рублем с выражением реальной скорби на лице, и стал эпически так мотивировать, почему ему выпить необходимо: «Понимаешь, у меня был друг, очень хороший друг. И вот этот друг – взяла и замуж вышла». Понять его чувства я смог гораздо, гораздо позже, а вот с такой же лингвистической номинацией встретился примерно на первом курсе, когда принялся читать Розанова, который часто именовал словом «друг» свою Варвару Дмитриевну.

Так что «друг» для меня соотносится со словами «она», «моя». И, что характерно, звание «друга» почти сходу присваивалось мне ответно. Всю жизнь я слышал при первом знакомстве: «Ты похож на одного моего друга». Ну, ладно, думаю, значит, я не исключительный урод, а человек, подобный многим. Это меня очень устраивает. Я принадлежу к тому типу людей, которые искренне хотят быть нормальными и обыкновенными, но которым обстоятельства и окружающая среда постоянно навязывают амплуа какого-то неврастеника и мизантропа…

Мы разговариваем почти всю ночь, а потом Аня провожает меня до самого Шереметьева. Но и в самолете мне не спится, неспешно дочитываю книжку Питера Мэйла «Год в Провансе». Между прочим, совсем неизвестный у нас тип литературы. Про автора сообщается в аннотации, что он работал в рекламном бизнесе, потом что-то администрировал, теперь только книги пишет. Про возраст его сказано очень тонко: «Не is approaching fifty as slowly as possible» [14]14
  Он приближается к пятидесяти как можно медленнее ( англ.)


[Закрыть]. В меня, как ты понимаешь, это попадает более чем точно, ну и плюс к тому – здесь мне занятен диалог языков, англо-французский, довольно остроумный. Автор с женой покупают домик в Провансе и занимаются его обустройством, вступая в контакт с французскими работягами. Мы в России привыкли считать, что только наши мастера способны растянуть ремонт на вечность. Нет, не только. Или описывается процесс покупки дома. Главная задача – избежать уплаты налогов. С этой целью в момент передачи черного нала из рук в руки нотариус, приглашенный для оформления сделки, тактично отлучается в туалет. При всем том покупатель должен быть бдителен: задним числом может выясниться, что продававшему принадлежала только одна двенадцатая часть дома, а на остальные части свои права предъявят многочисленные родственники… В общем, судьба людей повсюду та же, и не надо думать, что только русские жульничать умеют. Все дело в приемлемой пропорции честности и воровства.

Число англичан, собирающихся поехать в Прованс и тем более купить там дачу, наверное, невелико. Сколько же читателей может быть у подобной книги? Тыща? Две тыщи? Как бы не так! Уголок обложки украшен почетной красной ленточкой с надписью: «Продано 500 000 экземпляров». Не знаю, почему такая книжка оказалась интереснее и нужнее не только элитарной классики, но и детектива или там любовного романа.

Я же ищу для себя у Мэйла вполне конкретную информацию о городе, которому при первой встрече хочется сказать пару комплиментов. Мол, конечно же, знаю, что это – знаменитая Кур Мирабо, с ее идеальными пропорциями (ширина улицы равна высоте домов), с могучими платанами (они же – чинары) по обеим сторонам. А где тут ваше знаменитое кафе «Les deux garçons» с потолком карамельного цвета, продымленным миллионами выкуренных здесь сигарет, с задумчивыми девушками, сидящими на террасе и прячущими свои внимательные взоры за темными солнечными очками?

XLIV

…но я пишу короче. Как сиделось вечером в кафе, как на горизонте женственной возвышенностью в разных ракурсах маячила многократно осезанненная гора Сент-Виктуар, как купались мы в средиземном Лестаке, прямо внутри одной из Сезанновых картин, как и что понимали и не понимали студенты, к чему пришли наши с Марком дебаты по поводу коммуникативной и надкоммуникативной функций – об этом еще успеем поговорить.

Вот летит по французской влажно-зеленой утренней равнине серебристо-стремительная ртутная полоска – TGV, un train à grande vitesse – поезд высокой скорости. Мой жанр – тоже ведь тэ-жэ-вэ, un texte à grande vitesse – с постоянной сменой суждений, событий, состояний, словечек, причем любая из этих единиц может быть отброшена, если путается в ногах. De la vitesse avant toute chose – за скоростью лишь только дело, – так я переиначу обоих…

Но мой реальный, неметафорический поезд ТЖВ «Марсель – Париж» начинает себя вести совершенно неадекватно. Едва проехав Лион, он надолго залегает в поле без малейшего движения. Потом включает задний ход и начинает энергично пятиться… Какой-то минус-хронотоп. Зачем мне такая оригинальность? Мне же надобно в Шарль-де-Голле прямо на самолет пересесть! Когда у поезда проходит приступ безумия и он трогается уже в правильном смысле, по вагону шествует бравый железнодорожник, оповещая всех, что состав опаздывает примерно на час. «Но я же опоздаю на мой авьон?» – растерянно спрашиваю его. «Вы можете получить соответствующее папье», – отвечает. Но что значит для нашего «Аэрофлота» французское папье! Плакал мой билетик горькими русскими слезами! Покупать новый на «Эр Франс»? Так оно ведь, подлое, бастует! Полный провал, причем с панически-пророческим оттенком: чувствую, что в жизни рушится какая-то более важная связь, чем неразумно спланированная мною пересадка с поезда на самолет. Почему было не приехать вчера и не провести спокойно ночь с Парижем, а утром нежно с ним попрощаться? Тут же вспоминаю, что в последний раз звонил Ане целых восемь дней назад и как-то странно она со мной разговаривала, избегая местоимений и глаголов второго лица: дескать, поговорим обо всем при встрече.

До терминала номер один еще надо доехать, а автобусы один за другим приплывают с цифрой не «один», а «два». Врываюсь, уговариваю шофера-африканца сменить курс. Даже автомат к нему не приставляю, только убедительной аргументацией и интонационными средствами действую. «Ну, un так un, – говорит, – поехали». Самое смешное, что за тридцать пять минут до вылета родина все же берет меня на борт. Расслабился, жду посадки в очереди из соотечественников, и вдруг трое мужиков рядом со мной начинают визгливо хихикать по какому-то своему поводу. Против смеха никогда ничего не имею, но зачем такое бабье прысканье, почему они это делают так некрасиво, так нагло и униженно вместе с тем? Когда же научимся мы достойно смеяться?

В тесном автолайне, где на заднем сиденье между тремя широкими женскими натурами четвертое место остается весьма номинальным, добираюсь от аэропорта до станции «Речной вокзал»: отсюда какой-нибудь бедный и честный частник обойдется во много раз дешевле, чем услуги шереметьевских «бомбистов», каждый из которых может ограбить не только в переносном, но и в буквальном смысле. Почему-то страшновато ехать к себе. Давай снимем это напряжение, позвоним Ане домой.

Пожилой женский голос вежливо сообщает, что Аня находится по такому-то номеру. Записываю его на осевшей в кармане багажной квитанции и изо всех сил делаю вид, что номер мне незнаком. А он такой простой: Сокольники – Мандельштам. Первые три цифры я обычно запоминаю по местонахождению телефонной станции, а для последующих ищу хронологические ассоциации. Девяносто один – тридцать восемь совпали с годами рождения и смерти поэта, всего-то сорок семь лет прожившего и ставшего теперь моложе, чем я. Это Бориса Смеянова телефон, в прежние времена Аня никогда у него в гостях не бывала, только на моей территории они виделись… Ну, давай, пей до дна!

Она отвечает готовым, продуманным текстом:

– Здравствуйте, с приездом! Да, да, так получилось, что я теперь у него, с ним. Мы оба очень хотим увидеться с вами снова.

– Конечно, конечно, о чем речь… Непременно встретимся.

Нет, ну вы посмотрите на идиота! Пятьдесят лет мужику, а он ухитрился поставить себя в положение обманутого пятнадцатилетнего подростка! Она просто меня использовала, чтобы сойтись со Смеяновым. Неосознанно, конечно, но я-то должен был за нее, в ней это осознать…

А он… он явно был к ней безразличен, не ради нее приходил он на наши посиделки – уж это точно. Он в мое отсутствие здесь с Аней встретился, когда она была мной намагничена, и принял это ее временное состояние за открывшуюся глубину. Будем называть вещи своими именами – хотя бы в разговоре с самим собой. Смеянов просто заскучает с ней без энергетической подпитки – вот потому-то и хочет Аня встречи втроем. Я буду у них за истопника – своей душой отапливать их слабое междунимие. Что ж, объективно – сам привел себя к столь жалкой роли… Подходящий эпилог для биографии нормального пожилого неудачника.

Теперь – тебе, с тобой, больше некому и не с кем.

Как это все назвать и определить? И что дальше? Смиренно признать, что в жизни у меня не было Жизни?

Нет, нет и нет! Все-таки ты у меня – была!

1997–2000