Текст книги "Осколок солнца"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– А что, такие случае бывали?

– Нет, не скажу. Но ведь нас учат доверять и проверять. Так-то, друг Жора, – Чибисов похлопал его по колену. – Надеемся на тебя и ждем. Восьмой сектор не маленький, отколи кусочек и пришли. Услуга пустяковая, но уговор – не болтать. Способ пересылки выбери любой. Только, сам понимаешь, адресовать в главк не стоит. Мы бережно относимся к нашим работникам, тем более к Курбатову.

Что-то в этом поручении не нравилось Кучинскому. О начальнике четвертой лаборатории он слыхал много хорошего. Ребята, проходившие у него производственную практику, отзывались о нем – великолепно. Знакомая девочка, лаборантка, души в нем не чаяла. Говорила, какой он справедливый, честный, как он дело свое любит. Тогда к чему же эта тайная проверка? Но, во-первых, задание исходило от заместителя начальника отдела, так сказать, сверху, а во-вторых, он знает этого заместителя "как облупленного". Встретились на курорте, подружились, потом встречались на вечеринках, ухаживали за одними и теми же девочками. Короче говоря, друг проверенный. Такой не выдаст.

Намек на возможность устроиться в главке пришелся Кучинскому по вкусу. Да ради этого он душу дьяволу продаст, а не только выполнит пустяковую просьбу! Кроме того, Кучинский утешал себя мыслью, что дело это "большое, государственное". Может, действительно Курбатов ошибается: изобретатели особый народ, они настолько влюблены в свое детище, что не замечают в нем никаких недостатков. Приедет комиссия, формально, по старому методу проверит результаты годичной эксплуатации курбатовских ячеек и вынесет решение строить огромное фотоэнергетическое поле для будущего комбината. Ясное дело – миллионы полетят в трубу.

Нет, Кучинский этого не допустит. Он выполнит задание Чибисова. Несомненно, проверка в другом институте даст отрицательные результаты. Курбатовский слой стареет. Надо отложить строительство комбината. В награду за услугу Жора Кучинский будет назначен вторым заместителем начальника отдела. А это уже предел мечтаний.

Нехорошо, конечно, желать несчастья другому. Да и медный комбинат нужен не Курбатову, а стране. Разве Кучинский не хочет, чтобы советские люди овладели энергией солнца, чтобы преобразилась пустыня, появились бы в ней заводы, города, сады? Очень хочет. К тому же он комсомолец, и ему должны быть чужды шкурные интересы. "Но разве нельзя подождать один год? – успокаивал себя Жора. – Конечно, можно".

И вот он прилетел на практику. Ему поручили малоинтересную работу по исследованию схем соединений в курбатовской плите. Работа велась в лаборатории, а на поле ему делать было нечего. Лишь изредка в перерыв, если на поле задерживались другие работники, появлялся там и Кучинский. Это не доставляло ему удовольствия – от солнца никуда не спрячешься.

Однажды на зеркальном поле появился торжествующий Димка, сбросил с Тимофея кепку и вместо нее нахлобучил на друга по самые уши огромную соломенную шляпу.

– Носи сам это воронье гнездо! – отмахивался Бабкин.

Но Димка не дал ему сдернуть шляпу, стукнул слегка по макушке, и Бабкин услыхал, как что-то зажужжало, подул ледяной ветерок. Он обдувает потное Тимофееве лицо, забирается за шиворот и гонит оттуда испарину.

– Каково? – заглядывает Димка под шляпу. – Арктика в пустыне! Смотри, не замерзни.

Бабкин догадался, что в шляпе моторчик от лентопротяжного механизма, привезли с собой запасной, думали, не потребуется, да вот пригодился для фокусов.

– Ну, догадался? – спрашивает Багрецов.

Тимофею пока еще не все ясно, он медлит. Ага, значит, так: на самой макушке круг, вырезанный из курбатовской плиты (вот зачем он выпросил его у Лидии Николаевны), посредине кнопка – кстати, место не очень удачное, – Димка нажимает ее, и включается моторчик. Выходит, что моторчик работает от солнца. Крутится вентиляторная вертушка и гонит воздух по резиновым трубочкам прямо под шляпу. Вот и все.

– Нет, не все, – возражает Димка. – А откуда же холод?

Димке приятно мучить Тимофея загадками. Под самым его носом он машет шляпой, а внутрь заглянуть не дает.

– Подумаешь, удивил! – наконец догадался Бабкин. – Тебе зачем сухой лед понадобился?

В самом деле, зачем? Димкино охлаждающее устройство было примитивным, но не лишенным остроумия. Вентилятор засасывает воздух, гонит его по змеевичку, Димка запрятал его в коробку из-под зубного порошка, туда же положил и сухой лед. Коробка, конечно, ледяная. Чтобы не застудить голову, коробка обмотана войлоком. Конструкция работала просто и надежно. От змеевичка расходились резиновые трубки, они обдували холодом лицо, шею, плечи. Из чисто эстетических соображений, чтоб не сияла плита, как лысина, Димка прикрыл ее марлей.

Охлаждающая шляпа пользовалась успехом у всех, кроме Бабкина. Он не надевал ее потому, что при своем маленьком росте походил на мухомор. Как-то он предложил шляпу Кучинскому. – Неплохо, старик, – оказал Жора, чувствуя освежающую прохладу. – А как насчет сквозняка? Радикулитов всяких?

Тимофей ответил уклончиво:

– Не знаю. Но Димка почему-то кашляет.

– Спасибочки, – и Кучинский сбросил шляпу. – Пусть ее медведь носит.

Осторожность всегда сопутствовала Кучинскому. Не стоило и здесь пренебрегать ею. Еще до приезда Багрецова и Бабкина все пути – как добыть кусочек плиты – были тщательно исследованы. Из окна лаборатории и, главное, из кабинета Курбатова поле видно было как на ладони. Если по нему шел человек, то издали он казался мухой, ползущей по зеркалу. Никуда не спрячешься. Это днем. А когда стемнеет, зажигаются фонари и тут же в безоблачном небе восходит луна. Света хоть отбавляй. Одному ходить вдоль поля как-то неудобно, можно вызвать нежелательные подозрения. При луне хорошо бродить вдвоем, что вполне естественно. Ничего не скажешь – влюбленные. Потом можно выбрать подходящую минутку и, пользуясь тем, что к тебе уже привыкли на лунном поле, выполнить задание Чибисова...

Для вечерних прогулок Кучинский выбрал Нюру. Она показалась ему более интересной, чем Маша. Но после того как он сообщил ей, что Курбатов может скоро уехать на навое строительство, девушку словно подменили. Она ходила как в воду опущенная, а на другой день и вовсе отказалась от прогулки.

Это обстоятельство не укрылось от хитрого глаза Кучинского. Кто-кто, а он-то разбирается в девичьей грусти. Причина может быть одна. Улучив момент, когда Нюрина подруга ушла, – а было это в один из вечеров, еще до отъезда Кучинского за оборудованием, – он решил вызвать Нюру на откровенность. В уме его уже созрел новый план.

– Не торопитесь, Нюрочка? – спросил он, присаживаясь рядом. – Хотелось бы посоветоваться.

Нюра нервно теребила бусы и с удивлением слушала непривычные для нее излияния Кучинского. Прежде всего он начал расхваливать Павла Ивановича. Говорил о чуткости и красоте его души, о принципиальности, честности, о том, что он несчастен в личной жизни, а потому замкнут, нелюдим, чувствует себя обиженным и не хочет слушать дружеских советов.

Нюру интересовало все в жизни Павла Ивановича. Насчет дружеских советов она пропустила мимо ушей, но зато постаралась узнать о несчастье. Что же случилось с Павлом Ивановичем?

– Обыкновенная история, – небрежно, с кривенькой усмешкой ответил Кучинский. – Как говорится, не сошлись характерами. Она, конечно, мещанка, но он до сих пор переживает...

Кучинский вращался в обществе таких же беззаботных попрыгунчиков, как и он сам, где между танцами обсуждались любимые "вкусные сплетни". Все знал Кучинский – семейные неурядицы профессоров, что сказал один ответственный товарищ по поводу новой пьесы, сколько получает заместитель министра и сколько поэтам платят за строчку. Как же он мог не знать о несчастье Павла Ивановича! Весь институт знал, а Кучинский в первую очередь.

– Павла Ивановича многие жалели, – рассказывал Жора. – Но говорят, что жена его. Любовь Степановна, была ограниченной, сварливой бабой. Не понимала она Павла Ивановича.

– Почему была? А где же она сейчас?

– Не знаю. Вышла замуж за какого-то боксера.

Заметив, что это известие обрадовало Нюру, – чего она по простоте душевной не сумела скрыть, – Жора вздохнул и взял ее за руку.

– Если бы вы знали, Нюрочка, как я люблю этого человека! Боюсь за него. Он и не подозревает, какие неприятности его ждут.

Нюра по-детски всхлипнула, скомканный платок поднесла к глазам, но тут же опомнилась.

– Зачем вы мне это говорите?

– А кому же? Кто его может понять? Вы знаете, Нюрочка, Павел Иванович не должен переезжать на новое строительство.

И Кучинский рассказал ей довольно ясно, к чему может привести ошибка изобретателя. Он настаивает на строительстве медного комбината, но слишком преждевременно.

– Убухают люди миллионы, а потом выяснится, что зря. За такое дело по головке не погладят. Надо бы предупредить Павла Ивановича...

– Пойду скажу. – Нюра решительно поднялась со скамейки.

Кучинский мысленно выругался – и удержал ее за платье.

– Куда вы? Все испортите.

Она покорно села, выслушала сначала нотацию, а потом подробный рассказ чуткого Жоры, почти так же, как и она, влюбленного в своего начальника. Под страшным секретом он сообщил ей, что в главке известно о старении зеркальных плит, что ему поручено их проверить – и тогда будет вынесено решение продлить еще на год испытания фотоэнергетического поля. Тут же Кучинский предложил Нюре отколоть небольшой, кусочек на каком-нибудь дальнем секторе, лучше всего на восьмом.

– Вам это удобнее, Нюрочка. Меня Павел Иванович сразу увидит. Обидится еще, что не в свои дела вмешиваюсь... А вы на поле каждый день. – Заметив ее колебания, Кучинский сказал равнодушно: – Если вам трудно, я попрошу Марусю.

Хоть бы кто подсказал Нюре, посоветовал – как тут быть? Как поступить? Ей так хотелось самой что-нибудь сделать для Павла Ивановича! При чем тут Маруся, когда она, Нюра, замирает от страха: а вдруг уедет, а вдруг навсегда? Жора так ласково говорит, он ученый, он знает, что грозит Павлу Ивановичу.

В то же время в душе ее возникало другое, противоречивое чувство. Неужели Павел Иванович знает меньше, чем этот студент? Неужели Жора может помочь такому знаменитому специалисту? Нет, что-то здесь не так. А если обман? Неверно, не может этого быть. Ведь Кучинский работает в лаборатории. там множество разных плит. Нюра сама сидела. Значит, студенту доверяют. Какое же она имеет право сомневаться в нем?

После мучительных колебаний Нюра согласилась и сказала, что достанет осколок завтра.

– Это не обязательно, девочка, не к спеху. Я на недельку уеду в Ташкент. Сделайте, когда вам удобнее.

Все предусмотрел Кучинский. Дело, конечно, пустяковое, однако на всякий случай пусть колупают без него. В случае чего, легко будет доказать свое алиби. Впрочем, о каком преступлении идет речь? Не выдумывай, Жора, ты получил секретное задание главка.

Однако в Ташкенте после телефонного разговора со своим другом Чибисовым Жора приуныл. Вначале все шло прекрасно.

– Здорово, старик! – кричал Жора в трубку. – Сушеные персики любишь? На днях высылаю. Маман позвонит, зайдешь к ней. Не стоит благодарности, старик. Свои люди, сочтемся.

Чибисов игриво предупредил, что на днях Жора встретится с аспиранткой. Скучать не придется, да и вообще знакомство полезное.

– Говорят, девица талантливая, знающая. Лентяям вроде тебя следовало бы у нее поучиться. Кстати, относительно персиков. Интересно, как их там сушат – на солнце или в печах? Из этого разговора Кучинский понял, что инженер интересуется не только персиками – курбатовскими ячейками, – но и технологией. Иначе, как он намекнул позже, в другом институте невозможны измерения. Новый метод, ничего не поделаешь!

Недаром Кучинский заканчивал институт, недаром проходил практику на заводе в цехе курбатовских плит. Кое-что он знал, а об остальном догадывался. Знал он, что технология изготовления фотоэлектрического слоя засекречена, но по требованию главка ее можно получить. Значит, Чибисова интересует не технология, а изменения в составе курбатовского слоя после долгой эксплуатации. Этими исследованиями будет, видимо, заниматься аспирантка, от которой и желательно получить некоторые материалы. Но какие?

Будто читая мысли Кучинского, инженер подсказал:

– Ты мне персики с косточками послал? Нет? Вот и хорошо. Боюсь синильной кислоты.

– Это, старик, в вишнях.

– Откуда я знаю! Тут один чудак вишневую настойку выдерживал три года. Выпил, поел вишен и заскучал. Чуть не отравился. Кислота, она и через год скажется. Неизвестно, сколько ее там процентов.

Все было ясно Кучинскому: надо узнать изменение химического состава курбатовского слоя. Вероятно, от времени в нем появляются вредные кислоты. Чибисов интересуется, каков их процент и что они собой представляют. Не легкая задача! Настроение Кучинского явно испортилось. Но когда Чибисов намекнул о расширении штатов отдела, Жора повеселел.

К сожалению, первое знакомство с аспиранткой не предвещало ничего хорошего. Жора хитрил, обращался к ней подчеркнуто подобострастно, но это еще больше ее раздражало.

– Эх, Лидия Николаевна! – сочувственно говорил Жора. – При вашем таланте надо бы атомом заниматься. По крайней мере будущее. А здесь что? Артель "Напрасный труд", Вот помянете меня, как построят у нас десяточек атомных станций, так вся эта мура, – он взглядом показал на плиты, – на пуговицы пойдет.

Багрецов сидел за своим лабораторным столом и дрожал от негодования. Какой неприкрытый цинизм!

– Опять ты за свое.

– А что я сказал? Какая бы мода ни была, а без пуговицы, старик, не обойдешься.

– Ну да, это про тебя писал Маяковский: "В моде, в каждой так положено, что нельзя без пуговицы, а без головы можно".

В эту минуту дверь открылась и на пороге показался Курбатов.

– Чем это вы развлекаетесь?

Неудачи последних дней сделали его суровым и раздражительным. Он посмотрел на Багрецова.

– Ну, что же вы молчите? Какая связь между пуговицами и целью вашей командировки?

Вадим понимал, что нельзя повторять глупые бредни Кучинского, – это обидит и оскорбит Павла Ивановича, – но в то же время нельзя и лгать. Молчанием воспользовался Жора.

– Пустяки, Павел Иванович. Обсуждалось рационализаторское предложение насчет изготовления пуговиц из испорченных плит.

Знал бы Кучинский, как эти слова острейшей болью пронзили сердце Курбатова, ранили его и застряли в груди тысячами мельчайших осколков! Держась за притолоку двери, он перевел дыхание и хрипло оказал:

– Эта рационализация не входят в план вашей работы, Багрецов. Можете послать предложение на завод... В установленном порядке... В цех ширпотреба. Пожалуйста. – И, круто повернувшись, вышел из лаборатории.

Вадим изумленно посмотрел ему вслед, хотел бежать за ним, оправдываться, но подумал, что еще больше обидит Павла Ивановича.

– Какой же ты паршивец! – пробормотал Вадим, обернувшись к Жорке. – Слов не нахожу!

– А что я сказал? – нагло задирался Кучинский. – Я тебя за "паршивца" еще выведу на чистую воду, ты у меня еще попляшешь!

Лида до боли стискивала виски, стараясь понять, что случилось с Павлом Ивановичем. Ведь гибель ячеек – это еще не самое страшное, ученый должен быть готов к любым неприятностям. И можно ли так волноваться из-за пустой реплики Кучинского?

Можно. Мало того, что Курбатов измучен бессонными ночами, что нервы его напряжены до крайности, это еще не все. Как ни странно, но с пуговицами у него были связаны глубокие личные переживания. Пуговица для Курбатова осталась символом всего самого мелкого, ничтожного, что путается в ногах или тянет назад, в трясину грязненького мещанского счастья. Он прошел в кабинет, бросился на диван и, проклиная себя за бессилие, стал ворошить в памяти то, что страстно хотелось позабыть. К событиям тех далеких дней он относился как к больному зубу – трогал его постоянно, проверяя, не утихла ли боль, и когда ее не было, нажимал посильнее, чтобы знать, не прячется ли она в глубине.

Детскими, полными радостного света, вставали дни тех наивных поисков, когда по одной пуговице он старался узнать, где эти пуговицы делаются, чтобы прозрачная пластмасса послужила науке. Случайность привела его к Любе. Был ли он счастлив с ней? Был. Возможно, потому, что молодость неопытна, всепрощающа и полна надежд, что все изменится.

Суровые военные дни изменили целый мир, но Люба осталась прежней. Не виделись долгие годы. А когда фронтовик Курбатов вернулся домой, бросил свой вещевой мешок у порога и огляделся, то в первую минуту подумал, что ошибся дверью. На окнах, на полу, на письменном столе, где когда-то лежали книги и чертежи, где были впервые сделаны эскизы будущих зеркальных полей, на полках и на стульях нагло блестели пуговицы. Каких только пуговиц здесь не было! Круглые и квадратные, с бронзовыми ободками и блестками, зеленые шарики, похожие на незрелые вишни, красная полупрозрачная смородина и бирюза в оправе. Пуговицы под перламутр, под коралл, пуговицы лакированные, раскрашенные, точеные, деревянные и пластмассовые; пуговицы из эбонита и текстолита, с узорами и гладкие; пуговицы, похожие на кошачий глаз, на тигровый, на голубиное яйцо; пуговицы с крапинками, с кружочками, с чем угодно...

Это было царство пуговиц. Возможно, Люба стала коллекционеркой? Нет. Всюду стояли бутылочки с лаком, банки с красками. Пахло скипидаром, грушевой эссенцией и керосином. В балке из-под варенья отмокали кисти, в корзинке у окна лежали, как орехи, пуговичные заготовки.

Когда Павел Иванович вошел в комнату. Люба была на кухне. Но вот она вернулась, увидев мужа, всплеснула руками и бросилась к нему на шею.

– Зачем это? – спросил Курбатов, показывая на пуговицы. – Кому это нужно?

– Как кому? От заказчиц отбоя нету! – И, заметив, что муж нахмурился, приласкалась. – Дурачок, разве бы я на твой аттестат прожила! Посмотри, что я себе накупила!

Ловко обходя разложенные на газетах пуговицы, она побежала к комоду и, открывая ящики один за другим, хвасталась своими обновками.

Потом пошло все хуже и хуже. Люба категорически отказалась расстаться с пуговицами, хотя трудное время и кончилось. Ей нравился этот легкий заработок. В конце концов она только тем и занималась, что заказывала кустарям заготовки, а сама наводила окончательный лоск на почти готовые изделия.

Модные портнихи частенько заходили в "мастерскую" Любы, торговались и, пряча в муфтах сверточки, оглядывались. Как-никак это все-таки частный промысел, спекулятивная торговля. Среди своих заказчиц Люба слыла "королевой пуговиц", и это льстило ей.

Курбатов, занятый в лаборатории, старался как можно реже бывать дома и часто ночевал на жестком диванчике в своем кабинете. Пуговицы не давали ему жить. Не раз, увлеченный какой-нибудь идеей, он бросался к столу, а там, выстроившись в ряд, на него насмешливо смотрели пуговицы.

– Люба, брось, – упрашивал ее Курбатов. – Неужели ты не найдешь себе другого занятия? Или уж иди – на пуговичную фабрику.

– Нашел дуру!

– Ну, не ходи. Так проживем.

– На твои полторы тысячи? Да я больше тебя зарабатываю!

Многого не знал Курбатов. Он не знал, что у Любы каждый день бывают "надомницы", что они работают для Любы, а числятся в артелях, что какие-то материалы для своих пуговиц Люба достает через них и что все это грязное, плутовское занятие происходит за его спиной.

"Королева пуговиц" любила общество. Ее не раз приглашала к себе одна из главных заказчиц, Ирина Григорьевна, и вместе с ее дорогими духами Люба впитывала сладкую отраву громких имен минутных знаменитостей футбольного поля, теннисного корта или ринга. Все они были частыми гостями Ирины Григорьевны, которая не пропускала ни одного спортивного состязания и таскала за собой Любу. Больше всего им нравилось смотреть, как юные заморыши сверхлегчайшего веса уже к концу второго раунда, измотанные и мокроносые, повисали друг у друга на шее, чтобы не упасть и как-нибудь выиграть бой по очкам.

И странно было, что Люба, когда-то работавшая на фабрике, стала презирать честный труд, перестала ценить близкого ей человека, талантливого и самоотверженного, потому что квартиры ему не дают, машины у него нет, денег тоже. Хоть бы слава была, как у чемпиона, так и ее нет. Скучно с ним жить.

Люба приходила из ресторана – праздновали победу то одного, то другого чемпиона спортивного общества, – от нее пахло вином, табачным дымом. И когда она с упоением рассказывала о всяких "сайдстепах", "гуках", "нокаутах", об очках и призерах, Курбатов закрывал глаза и думал, что жизнь надо как-то перестроить. Ему было очень стыдно. Он откладывал все, что прямо не связано с его делами: и диплом, и хлопоты о квартире, и решительный разговор с Любой. Конечно, все это важно, но успеется, подождет.

Так и шло.

Он просыпался по ночам. Нужно бы разбудить Любу, поговорить с ней. Но при этой мысли его охватывала тоска, и снова он откладывал неприятный разговор.

Глава 9

ТРУДНЫЕ ШАГИ

С тех пор как Павел Иванович убедился, что на восьмом секторе далеко не все благополучно, что по неизвестной причине гибнут отдельные ячейки, Лида не выходила из лаборатории.

Павел Иванович не нашел в ячейках ни механических повреждений, ни каких-либо других особенностей, которые могли бы дать ключ к разгадке. Микроскопический анализ тоже ничего не дал. Возможно, химический анализ фотослоя нескольких ячеек что-нибудь подскажет? Нет ли в нем посторонних примесей или отступлений от рецептуры, нет ли технологических ошибок?

Лида все это исследовала, но никаких выводов сделать не смогла. Да, действительно состав фотослоя в отдельных ячейках неоднороден, есть кое-какие посторонние примеси, однако нельзя сказать, что именно они повлияли на гибель ячеек, – материала недостаточно. Вот если бы у Лиды на столе лежало их несколько десятков, тогда иной разговор, после проверки картина сразу бы сделалась ясной.

Неизвестно как, но Багрецов догадался, что с плитами восьмого сектора дело обстоит неважно. Лида взволнована, раздражена. Курбатов постоянно торчит в лаборатории, каждую минуту подходит к ее столу и заглядывает через плечо в тетрадь.

После неприятной истории с осколком Димка боялся хоть чем-то выдать свое любопытство, а потому делал вид, что интересуется лишь своим заданием, а там хоть трава не расти.

Кучинский ничего не знал и не догадывался. Он никогда не задерживался в лаборатории, и по его шляпе на вешалке в коридоре можно было проверять часы. Шляпы нет, значит, пора кончать работу.

Однажды, когда Кучинский уже ушел мыть руки, Лида сказала:

– Разрешите и мне уйти, Павел Иванович?

– Кто же вас удерживает? Ваше право.

Лида досадливо махнула рукой:

– Я не о том. Простите меня, но я целую неделю занималась бесцельной работой. Дайте мне сотню пробитых ячеек.

Курбатов подошел к ее столу.

– Откуда я их возьму? Вы же знаете.

– И вы знаете, – холодно заявила Лида. – На восьмом секторе.

– Это невозможно. Не считая нужным таиться от ребят, Павел Иванович доказал, что ничего не получится. Лида не соглашалась, говорила, что вскрывать плиты необходимо.

– Но как? Как найти? – раздражался Курбатов. – Припаивать к ним тысячи проводов? Ведь вы же пробовали. Этак мы испортим половину плит.

Димка слушал и холодел от страха. Значит, на восьмом секторе появилась новая болезнь, куда более грозная, чем трещинки в пластмассе. Что такое оболочка курбатовских ячеек, когда болезнь проникла в самое их существо, в самое сердце! Но неужели нельзя ее точно определить? Рак и то диагностируют, а здесь самая обыкновенная техника, поддающаяся расчетам и экспериментам.

Хотел было Димка вмешаться в разговор, сказать, что если нужна его помощь, то он готов дни и ночи ворочать плиты, паять, сверлить что угодно, лишь бы спасти тысячи зеркальных полей, которые чудились ему по ночам. Хотел, но не мог. Не поймет его Павел Иванович, тем более сейчас, когда к нему и притронуться страшно, – раскален, взвинчен, даже с Лидой говорит невежливо. Не раз повторяются слова: "пробой", "пробивается запирающий слой", и Димке кажется, что речь идет о пробоинах в корабле. Его изрешетили вражеские снаряды, закрыть пробоины невозможно, и корабль медленно идет ко дну...

Разговор Павла Ивановича и Михайличенко был небезынтересен и Бабкину, но он воспринимал его гораздо спокойнее, чем Димка. В самом Деле, до чего же нервный ребенок этот Багрецов! Бледнеет, краснеет, чуть вольтметр не пережег не туда подсоединил концы. А дело выеденного яйца не стоит. Подумаешь, выводные проводнички, сложность какая! Надо только приноровиться.

Бабкин был столь великим искусником по части монтажа и пайки, что в институте о нем ходили легенды. Если тульский Левша мог подковать блоху, то Бабкин сумел бы припаять ей сломавшийся усик. Однажды ему поручили собрать уникальный сверхлегкий радиозонд, где весь монтаж пришлось вести проводом волосяной толщины и припаивать его к десяткам булавочных контактиков на гребенке, по которой ходил ползунок. Это был труд, достойный сказочных мастеров, а Бабкину – нипочем, все пайки он сделал, как говорится, шутя и играючи.

Он мог бы доказать Курбатову, что пайка ничего сложного собой не представляет, но по непонятной причине ему не нравилось оказаться на стороне женщины. Мальчишество, конечно, но если бы Курбатов согласился с ней, то Бабкин с искренним удовольствием возглавил бы небольшую бригаду по припайке выводных концов к плитам восьмого сектора. Правда, трудно добраться к ячейкам, но можно сверлышком. Бабкин уже придумал, как это сделать.

Кстати, почему именно он должен быть бригадиром? А кому же еще? Лидия Николаевна – химик, ей бы только успеть проверять испорченные ячейки, Димка организатор никудышный, а к тому же при смекалистой, золотой голове руки его хоть оторви да брось. Паять абсолютно не умеет. Ясно, что к тонкой работе Димка не приспособлен, научить этому делу никого не сможет, а потому – какой же он бригадир?

Кучинского Бабкин ни в грош не ставил, о нем и речи быть не могло, ему и простой работы нельзя доверить, а не то что бригадой руководить. Впрочем, все от начальства зависит. Жорка почти инженер. Не его ли назначит Павел Иванович?

Курбатов казался Бабкину волевым, настойчивым, талантливым инженером, но организатором неважным. Впрочем, что с него взять, – к сорока годам даже семьи приличной не создал. Кучинский сплетничал, что жена от Курбатова сбежала. Правда, это было в молодости. А кто же сейчас мешает ему исправить ошибку? Присматриваясь к Лидии Николаевне, Бабкин, человек семейный (это сильно его возвышало в собственных глазах), подумывал: "Вот тут бы Павел Иванович не ошибся". Но разве в таких делах советуют?

Бабкин равнодушно поглядывал на Павла Ивановича, на Лиду, которая протягивала ему кусок плиты с припаянными проводами, – разве это пайка! – и ждал, чем закончится спор.

Оказывается, женщины бывают настойчивы (Тимофей знал это по опыту). Павел Иванович спорил, спорил, потом по мягкости характера начал постепенно сдавать позиции. Лидия Николаевна сейчас же этим воспользовалась:

– Хорошо, Павел Иванович. Можете вы мне разрешить испортить несколько плит на восьмом секторе?

– А что вам это даст?

– Попробуем. Кто знает, не обойдемся ли мы десятком неработающих ячеек, чтобы сделать нужные выводы?

– Но одна вы все равно не справитесь. Я сам мог бы, но меня вызывают в Ташкент по поводу строительства комбината.

– Почему одна? Я думаю, товарищи не откажутся. – Лида вопросительно посмотрела на Багрецова и Бабкина, сидящих за соседним столом.

Для них это было столь неожиданно, что оба промолчали. Димка все еще боялся истории с осколком, а Бабкин не уяснил себе окончательного мнения начальства. Молчание затянулось, и Курбатов, чтобы не попасть в неловкое положение человека, которому отказывают, проговорил:

– У техников свое задание, и мы не в праве загружать их посторонними делами.

Лидия Николаевна хотела было возразить; порывались к этому и Бабкин с Багрецовым. Но Курбатов уже сел за свой стол, надел наушники от измерительного генератора и как бы выключился из окружающего.

Переглянувшись с ребятами, Лида вышла вместе с ними.

– Какой тут может быть разговор! – покосившись на дверь, сказал Бабкин вполголоса. – Завтра же и начнем.

А Багрецов поддакнул обиженно:

– Конечно, хоть сегодня. Подумать только, "посторонние дела"! Не ожидал я этого от Павла Ивановича. Разве мы для формы, для отчета работаем?

– Спрячьте свою обиду в карман, – перебила его Лида. – У человека земля под ногами горит, а вы тут с претензиями.

Она решительно взяла ребят под руки и потянула их к беседке, где им никто не помешает обсудить, как быстрее исследовать плиты с восьмого сектора. Что же касается основной работы, которую техники должны были выполнять за время командировки, то, по словам Бабкина, она ничуть не пострадает. В сутках двадцать четыре часа!

Спускался вечер. Зеркало синело. Лишь его дальняя кромка горела золотым позументом. Но вот и он исчез, будто потянули его за конец и утащили в кусты.

Бабкин подсчитал, сколько нужно времени, чтобы на десятке плит высверлить против каждой ячейки дырки, нарезать и залудить тысячу проводничков, припаять их к распределительным гребенкам (припайку он брал на себя), сколько нужно сделать нумерованных бирок, чтоб провода не перепутать, в какой последовательности подключать их к вольтметрам и самописцам.

Багрецов предложил подвести провода от ячеек к лампочкам карманного фонаря. Наверное, на складе их сотни. Если в ячейке обнаружится пробой, то лампочка сразу погаснет.

Хоть и не нравилось Бабкину подобное кустарничество (то ли дело вольтметр, по нему напряжение определяется точно), но выхода не было, пришлось согласиться с Димкой.

Потом подсчитали вместе, сколько нужно рабочих рук, чтобы вся проверка заняла не больше недели, и убедились, что их маловато, втроем не управиться.

– А Кучинский? – вспомнила Лида.

Вадим кисло поморщился.

– Обойдемся. Лучше попросим Нюру и Машу. Они не откажутся.

В самом деле, не отказались. Все равно после работы делать нечего, а тут хоть чему-нибудь полезному научишься. По вечерам в беседке они разматывали катушки с тонким проводом, резали его на куски, зачищали и облуживали концы.

Зная, что все это нужно для проверки поля, Нюра хотела своими маленькими ручками защитить Павла Ивановича от грозящей ему неприятности и в то же время думала, что, возможно, этими же руками она приближает его отъезд, рушит свое счастье.

За работой время летело незаметно.

Иногда, чтобы девушки не скучали, Вадим читал им стихи. Лицо его при этом то темнело, то вновь озарялось яркой внутренней вспышкой.

Нравилось ему открывать в людях все новые и новые качества. Бывают люди сложные, с непонятными характерами. Таких разгадаешь не сразу. Две подруги вначале казались Вадиму ясными, одинаковыми, как страницы чистой тетради. Белые страницы, пустые. Что в них интересного. Но с каждым часом он открывал в незаметных девушках множество приятных неожиданностей. Согретые животворной теплотой, точно написанные невидимыми чернилами, на белых страницах постепенно проступали мысли, мечты, характеры вот уже совсем не одинаковых подруг.