Текст книги "Осколок солнца"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Бабкин рассмеялся и сказал, что Димкина идея требует серьезной доработки, иначе его автомобили должны будут ездить только по солнечной стороне улицы.

– А если тучка набежит? Значит, стоп, машина?

– Сам же понимаешь, что это не так, – заспорил Вадим. – Плиты "К-8" настолько чувствительны, что даже в сумерки дают достаточную энергию.

– А ночью? Опять без аккумуляторов не обойтись?

– Наверное, – согласился Вадим. – Но для городской машины это будет тяжело. Можно представить себе поезд. Поверхность вагонных крыш большая, значит, и энергии много. Один вагон будет занят аккумуляторами. Вполне достаточно.

– Вы считали? – усмехнувшись, поинтересовался Павел Иванович. – На бумажке карандашиком или на линеечке? Полезное дело для увлекающихся изобретателей.

Вадиму только сейчас пришла в голову эта идея, а потому он и не прикинул, что может получиться. Наверное, одного вагона не хватит.

– Так уж и помечтать нельзя, – сказал он сконфуженно. – Обязательно цифры...

Павел Иванович проводил взглядом удаляющуюся модель.

– Если бы не цифры, давно бы сделали. Места на крышах маловато. Тут можно другое придумать. Например, огромную самоходную баржу, плавающий остров или что-то в этом роде. А "солнечный автомобиль" не развернется даже на широких московских улицах.

Модель Багрецова доползла до барьера и остановилась, словно отдыхая в тени. Вадим подбежал к ней, вытащил ее на солнце и пустил по зеркальному полю.

Возвращаясь обратно к Павлу Ивановичу, с которым он скоро расстанется навсегда, так же как и с Лидой, Нюрой, Машей – со всеми, с кем ему пришлось работать целый месяц, Вадим испытывал что-то вроде грусти. К ней примешивалась и досада: строил он пустую игрушку, над мечтой его смеются, и неприятно оставлять о себе столь невыгодное впечатление.

– Я понимаю, что это игрушка, – сказал Вадим, подходя к Павлу Ивановичу. Но мне хотелось представить себе будущее вашего изобретения. Не только энергетические поля, а и движущиеся машины. Вы говорите, что на земле не получится? Хорошо, пусть на воде. А в воздухе? Разве нельзя придумать самолет, который движется солнечной энергией?

– Придумать все можно. А зачем?

– Как зачем? Для науки.

– Наука бывает разная. Сейчас с диссертациями дело постепенно улучшается, но все-таки остались "наукообразные" деятели, которые работают над такими важными темами, вроде оптимальной величины дырки от бублика. А иные витают в заоблачных высотах. Их интересует "эстетическое воздействие путевого пейзажа от созвездия Веги до Стрельца".

Курбатов говорил с задором. Так же как и директора института Чичагина, его возмущали дельцы от науки, те, кто всеми правдами и неправдами стремятся быть кандидатами. В голове ни одной собственной мыслишки, ни опыта, ни таланта, которым должен обладать настоящий ученый, а степени они – хоть и с трудом, но все же получают.

Делается это просто: берется очень узкая тема, кропотливо собирается все, что когда-либо было опубликовано по ней, и излагается своими словами... Но кому и зачем нужны такие школьные изложения? Однажды Курбатов видел в газете объявление о защите диссертации на тему, сформулированную примерно так: "К вопросу о сверлении круглых отверстий". Какая же это наука? Вроде дырки от бублика.

Курбатов поблагодарил Вадима за демонстрацию модели, сказал, что такие опыты полезны – они возбуждают интерес к техническому творчеству, а подчас и наталкивают на мысль о неожиданном применении всем известной техники в какой-нибудь повой отрасли народного хозяйства.

– Потерпите немного, Вадим, – сказал Курбатов. – Думаю, что скоро вы увидите на примере, как иногда случайный на первый взгляд опыт может привести к интересной идее. И в этом вы виноваты, ваша модель.

– Что вы, Павел Иванович! – совсем уже смутился Багрецов. – Я понимаю, что это игрушка. Вы даже сами сказали...

– А я не про то. Помните шляпу?

Вадим удивленно посмотрел на Курбатова. Шляпа? Зонтик? Неужели он займется этим ширпотребом? Вот уж совсем не похоже. Впрочем, с зонтиком он что-то делал. Вытащил из него спицы, а тряпку выбросил.

– Удивляться потом будем. – Курбатов похлопал Вадима по плечу. – Очень боюсь, что ничего не выйдет... Ну, да нам не привыкать.

Он ушел в мастерскую, а Вадим, терзаемый любопытством, от которого уже столько раз пострадал, побежал к мусорному ящику, чтобы извлечь остатки зонтика. Интересно – ручка от него там или конструктору она тоже понадобилась?

Не было никакой ручки. Разорванный шелк раньше лежал неподалеку от ящика, а теперь и его не оказалось. Где же было догадаться Вадиму, что все жалкие остатки старенькою зонтика подобрала Нюра, – к ним ведь прикасались руки Павла Ивановича!

Выждав три дня и убедившись, что Кучинский не собирается возвратить нумерованный образец, Павел Иванович вечером пригласил студента в кабинет и, чтобы никто не помешал разговору, запер дверь на ключ. Это насторожило Кучинского.

Опасливо оглядевшись, он сел в предложенное кресло.

Смотря на практиканта, Павел Иванович молчал. Возможно, ждал, что в Кучинском заговорит совесть и он признается. А может быть, просто обдумывал с чего начать?

Он ясно представлял себе, что нумерованный и датированный осколок оказался в посылке не случайно и рассеянность практиканта тут ни при чем. Однако вскрыть истинную причину – зачем понадобилось Кучинскому посылать этот образец матери – было не так-то легко.

Перед инженером Курбатовым сидел сейчас мальчишка – ни опыта у него, ни знания жизни. Казалось бы, его проще умному человеку заставить этого мальчишку говорить правду, тем более что у Курбатова есть доказательства неблаговидного поступка Кучинского. И все-таки Павел Иванович не был уверен в успехе. Бывает легче поймать пудового сома, чем ничтожную малявку.

Получив письмо от отца Кучинского, Павел Иванович уже подумывал передать дело следственным органам, но, поразмыслив, решил обойтись пока собственными силами. Вероятно, он встретился с мелкой подлостью, а не с государственным преступлением. Сегодняшний разговор должен был подкрепить эту уверенность. Но как его начать? В прошлый раз Кучинский здорово вывернулся, прикинувшись жертвой эгоистических наклонностей Лидии Николаевны и неприязни техников.

Павел Иванович пригладил ладонями волосы и, опершись на локти, спросил, закончил ли практикант свою внеплановую работу по изучению окисления печатных электрических схем и не нашел ли он осколок с восьмого сектора.

– Нет, Павел Иванович, пока еще работаю. А насчет осколка я уже говорил. Приносил остатки. Больше у меня ничего нет. – Кучинский обиженно откинулся на спинку кресла.

– А может быть, найдете?

Жора недоуменно поднял длинные ресницы.

– Где же, Павел Иванович? Зачем бы я стал вас обманывать? Что за цель?

– О цели мы поговорим позже. А сейчас принесите осколок под номером восемь, присланный из Москвы.

Кучинский привскочил, будто укололся, потом опомнился и, желая оттянуть время на размышление, наивно спросил:

– Кто прислал?

– Не притворяйтесь. Вы получили посылку из дому?

– А разве нельзя? Но я не искал там... никаких осколков.

– Так вот поищите.

Кучинский встал, щелкнул ключом в двери и на несгибающихся ногах вышел из кабинета. Откуда все стало известно Курбатову? Письмо отца Жора уничтожил сразу же. Оставалось единственное предположение, что какой-нибудь "дружок" залез в тумбочку за конфетами и там нашел осколок.

Жора возвратился в кабинет, запер за собою дверь и с наигранной веселостью заявил:

– Маман у меня чудачка. Положила эту штуку, – он небрежно бросил осколок на стол, – в коробку с конфетами. Откуда я знал?

– Письма не было?

– В посылках не бывает письменных вложений.

– Это мне известно. Теперь скажите: ваша мать, Ирина Григорьевна, когда-нибудь интересовалась фотоэнергетическим слоем? Иначе зачем же ей потребовался образец? – Курбатов взглядом указал на лежащий перед ним осколок. – Возможно, ей нужны были и формулы из тетради Михайличенко?

– Вы, конечно, шутите. – Жора через силу улыбнулся. – Мама поражает всех своей абсолютной технической неграмотностью. Для нее батарея отопления и аккумуляторная батарея вещи равнозначные.

– Тогда кому же вы посылали образец? – Павел Иванович подвинул осколок ближе к Кучинскому. – Тут есть и некоторые данные. Номер сектора, число, месяц, год.

Жора заметно нервничал, чувствуя, как под ним вздрагивает пол. Вероятно, Курбатову кое-что известно. Неужели о задании Чибисова? Надо отпираться, пока есть хоть маленькая возможность. Жора испробовал новый ход.

– Я вас понимаю, Павел Иванович. – Он стыдливо опустил глаза. – Если я скажу, что в посылку осколок попал случайно, вы мне не поверите. Конечно, есть люди рассеянные. Но тут дело другое... Не случайное.

– Согласен. Мысль разумная.

– Вы же знаете, как ко мне здесь относятся, – продолжал Жора, и в голосе его звучали скорбные нотки. – Не все, конечно. Но есть некоторые товарищи. Для них ничего не стоит оклеветать человека. Шпионят за мной. Чихнуть нельзя – в Москве будет слышно. Откуда я знаю, что, когда я готовил посылку, не подложил ли в нее какой-нибудь Багрецов вот эту штуку, – он нервным движением придвинул осколок к Курбатову.

– Нелепая выдумка, Кучинский. Посылка адресована вашей матери. Разве она в сговоре с Багрецовым?

– Да не об этом речь. Вполне понятно, что мама должна была прислать осколок обратно. Багрецов подкараулил этот момент, побежал к вам или передал через кого-либо другого: ищите, мол, осколок у Кучинского в тумбочке. Иначе откуда бы вы о нем узнали? Может, я ошибаюсь, но я не всегда верю людям.

– Отцу верите?

Жора утвердительно кивнул головой. Павел Иванович достал из ящика письмо.

– Читайте, – сказал он и болезненно поморщился. – Неужели в вас нет ни капли совести?

Когда Жора пробежал первые строки, кровь бросилась ему в голову. Так вот кто виновник всех его бед! Кто ему дал право вмешиваться? И, главное, как глупо – доносчиком оказался любимый папаша. Удружил, нечего сказать. Маман бы этого никогда не сделала.

Передавая письмо Курбатову, Жора притворно вздохнул.

– Папа не ошибся. Позорная рассеянность. Но я обещаю вам, что этого никогда не повторится. Какой же я ротозей!

– Подберите другое слово. Ваш поступок не называется ротозейством и, как вы сами заявили, не случаен.

Кучинский потер переносицу.

– Ах, да. Я подумал о Багрецове.

– Оставьте его в покое. Ребенком не прикидывайтесь. Еще раз спрашиваю: кому предназначался осколок из восьмого сектора?

– Никому. Я даже не знаю, как он попал в посылку.

– Ваш отец тоже ничего не знает, иначе бы он не прислал письмо. Посылка отправлена на имя вашей матери. Ей должен быть известен адресат, кому вы просили передать осколок. – Павел Иванович сдвинул брови, и его глаза неподвижно остановились на лице Кучинского. – Не так ли?

Жора потупился. Он понимал, что история принимает невыгодный для него оборот и, главное, касается матери, которая, сама того не подозревая, впутывается в беду. Курбатов дела так не оставит, напишет куда следует. Маман пригласят для чистосердечного разговора. Она, конечно, в истерику. Кто виноват? Дорогой сынок. Это он втянул ее в сложные взаимоотношения с работниками главка и с начальником четвертой лаборатории. Сынок получил секретное задание, а маман отвечай. К тому же неизвестно, в чем ее могут подозревать.

С отцом Жора поссорится – разве можно простить такое! – а с маман не хочется. Она хозяйка в доме, ей никто не смеет перечить. Скажет: "Петр Данилович, иди поцелуй Жору", – и мир в доме будет восстановлен.

Вот почему Жора решил пожертвовать дружбой с Чибисовым и выдать его "государственное задание", в которое, откровенно говоря, до сих пор не верил, считая его чем-то вроде мелкой интриги против Курбатова.

Павел Иванович не торопил Кучинского, понимая, что признание дается не легко. Он рисовал верблюдов, потом пристраивал к ним завитушки, зачеркивал нарисованное и снова брал чистый лист бумаги.

Наконец Кучинский поднял глаза.

– Вы меня поставили в очень неловкое положение, Павел Иванович. Я выполнял секретное поручение главка, а вы...

– От кого? От меня секретное?

– Именно от вас. Но я надеюсь, что это останется между нами. Я же не имею права...

– Опять мудрите, Кучинский.

– Могу замолчать.

Жорка обнаглел. После того как он выдал себя, терять нечего. Но можно еще заручиться признательностью Курбатова за то, что ему станет известен секрет его недоброжелателей в главке.

– Но мое молчание не в ваших интересах, Павел Иванович.

– Мои интересы вас не касаются. Подумайте о своих, а потому рассказывайте. Итак, вам было поручено переслать в главк образец с восьмого сектора?

Жора втянул воздух сквозь зубы.

– Выходит, что так.

– Данные из тетради Михайличенко тоже? Кому? Кто вам давал задание?

– Только не подведите меня, – предупредил Кучинский. – В главке потребовали, чтобы поручение осталось в секрете.

– Неудачно придумано, товарищ Кучинский. Какое отношение вы имеете к главку, чтобы получать от него секретные задания? Кто вы? Студент-недоучка. Павел Иванович вертел в пальцах карандаш, как бы желая его переломить. Уж очень наглой показалась ему выдумка Кучинского. – Неужели я могу поверить, что государственная организация будет прибегать к вашей помощи, когда ей ничего не стоит получить от меня любые образцы с любого сектора, все расчеты и все данные.

– А если хотят, чтобы вы не знали об этом? Щадят ваше самолюбие?

– Вы не так уж глупы, чтобы не понять, как это наивно. Руководители главка нашли случайного человека и послали его колоть плиты у Курбатова? Забавно.

– Почему случайного? – обиделся Кучинский. – Меня там хорошо знают.

– Кто, например?

Единственного знакомого из главка хотелось бы не выдавать, но обстановка сложилась столь неблагоприятно, что не назвать никого – значит вызвать новые подозрения, а этого Жора боялся больше всего.

– Знает меня товарищ Чибисов, – растягивая слова, проговорил Кучинский. Потом, потом... Ну, в общем, сейчас не помню...

– Задание исходило от Чибисова?

Пришлось сознаться. Павел Иванович спросил еще о некоторых деталях и отпустил Жору с миром.

"Будет проверять, – думал Кучинский, возвращаясь в общежитие. – Пошлет письмо начальству, вызовут Чибисова и спросят. А вдруг он откажется? мелькнула тревожная мысль. – Тогда, Жора, будь здоров, влипнешь как пить дать. Разговор с Чибисовым был без свидетелей, а он парень себе на уме, продаст друга за копейку. Скверная петрушка получается".

Этой ночью Кучинский уснуть не мог. Вертелся с боку на бок, простыни казались липкими от пота, горячими, как компресс. Он сбрасывал их, ходил босиком по комнате, пил воду, с завистью смотрел на Тимофея и Димку. Видно, что совесть у них чиста, – спят так крепко.

Жора ненавидел их покой, их чистую совесть. Димка спит. А разве не он во всем виноват? Хорошо бы поймать настоящую фалангу и пустить к нему под одеяло. Какой бы визг поднялся в доме! Но сделать это невозможно. Жора не боялся ни фаланг, ни скорпионов, а боялся Димки. Его резкости, прямоты, ясных открытых глаз. У Жоры врагов почти не было. Все друзья, все хорошие. Ему многое прощали, а потому и он относился ко всем благодушно.

Но все перевернулось в мире! Будь оно проклято, это золотое зеркало! Тут все враги, предатели, все до одного. Враги явные, вроде Димки и глупой Нюрки. Теперь и Курбатов враг. Михайличенко – тоже. Бабкин и Маруська с ними заодно.

Хотелось сорвать на ком-нибудь зло, отомстить, заставить помучиться. Почему же один Жора должен отвечать за ошибки? Другие и не так ошибаются, а выходят сухими из воды. Взять хотя бы эту дуру Нюрку. Рассиропилась перед начальством, посморкалась в платочек, тем дело и кончилось. А кто засыпался? Кто выдал Жору? Она, только она!

Лишь под утро Кучинский заснул тяжелым сном и чуть не опоздал к завтраку. У двери в столовую он лицом к лицу встретился с Нюрой. Она, видно, хорошо выспалась – свеженькая, с легким румянцем на щеках. На ходу доедая бутерброд, спешила в аккумуляторную. Кучинский преградил ей дорогу.

– Сияете, Нюрочка! Приятного аппетита. Ну как, объяснились? По глазам вижу.

Нюра сунула бутерброд в карман белого фартука.

– Пустите меня, – сердито сказала она и метнулась в сторону.

Опять Кучинский встал на пути. Нюра огляделась, ища защиты. Никого не было.

– Значит, не решаетесь? – Жора сладко вздохнул. – Жалко мне вас, Нюрочка. Если до вечера не пошлете ему письма, придется помочь. Заявлюсь к нему и скажу: "Павел Иванович, дорогой, не велите казнить, велите слово вымолвить. Есть на свете красавица писаная, льет она слезы горючие..."

Зачем он издевается? От обиды у Нюры стали мокрыми ресницы. Сунулась в карман за платком, надкушенный бутерброд упал на песчаную дорожку. Нюра перепрыгнула через узкую клумбу и скрылась за домом.

Жора с усмешкой поднял бутерброд.

– Закон Джером-Джерома: обязательно падает маслом вниз.

– А другие законы ты знаешь? – услышал он знакомый голос.

Бабкин, словно он из-под земли вырос, стоял перед ним, засунув руки в карманы. Поза была воинственная.

– Не знаю, какие законы тебя интересуют, – процедил Жора, поглядывая на него сверху вниз, – но ни в одном из них, старик, не сказано, что нельзя пошутить с девочкой.

– Но есть и другие законы, неписаные.

– Например?

– Законы дружбы, товарищества. Короче говоря, прекрати издеваться над девчонкой.

Кучинский презрительно повел плечами, зевнул и, рассматривая свои отполированные ногти, небрежно заметил:

– Вам, товарищ Бабкин, интеллект не позволяет оценивать мои поступки. Пишите заявление, куда вам заблагорассудится, но не забудьте приложить письменные доказательства.

– Мозгляк! – Тимофей сдвинул на затылок кепку. – Если ты еще хоть раз подойдешь к Нюре ближе, чем на три метра, и скажешь ей хоть слово, то пеняй на себя.

– Павлу Ивановичу пожалуешься?

Жора понимал, что никто не будет жаловаться Курбатову, – ведь он не должен знать о несчастной Нюркиной любви.

Бабкин в самом деле растерялся и не нашелся с ответом. А Жора, злорадно посмеиваясь и прищелкивая пальцами, допытывался:

– Так что же мне за это будет? Милиционера, старик, позовешь? Свисток. Протокол – и пожалуйте бриться.

– Можешь смеяться сколько угодно, но попробуй ее обидеть! Тогда узнаешь!

– Что узнаю?

Жорка вплотную придвинулся к Бабкину и увидел у себя под носом внушительный кулак.

– Вот что! – ответил Тимофей, затем пояснил свой недвусмысленный жест: Нас с Димкой двое. Вытащим тебя за ограду и дадим жизни.

– Пять лет за хулиганство.

– Ничего, умные люди разберутся. А ты как же думал? Человек идет ночью по улице, видит – негодяй обижает женщину. Что же он, побежит писать заявление на обидчика? Даст в морду – и все.

– А тот ему сдачи. – Жора внушительно покачал кулаками.

– Бывает, конечно, – согласился Бабкин. – За справедливость можно и пострадать. Иначе негодяев много разведется.

– Но, но, полегче на поворотах! Какие такие негодяи?

– Обыкновенные. Обижают тех, кто послабее. Как говорится: "Молодец против овец, а на молодца и сам овца".

Жора опустил кулаки и смерил Бабкина презрительным взглядом.

– Тоже мне молодец! Посмотрел бы в зеркало.

– Спасибо. У меня на лбу никаких отметин нет, а у тебя уже есть и еще будут в разных местах. Если, конечно, не послушаешься благоразумного совета. Кстати, не забывай, нас двое.

С этими словами Бабкин повернулся и пошел вразвалочку, не спеша.

Жорка сверлил Бабкина ненавидящим взглядом и видел спокойную, безмятежную спину. Белая гимнастерка плыла, надуваясь, как парус.

Это спокойствие удручало Кучинского. Под белым полотном гимнастерки угадывались крепкие мускулы, плечи были широкие, кулаки, наверное, тяжелые. Если же добавить к нему еще и Димку, парня вполне приличного роста, то, может быть, действительно прислушаться к голосу благоразумия? Считать синяки из-за плаксивой девчонки, которая тебя вовсе и не интересует, по меньше мере глупо.

Глава 16

ЗОЛОТОЙ ЦВЕТОК

За синеющими барханами светился красный купол солнца. Он спускался все ниже и ниже, пока не стал похож на огромную раскаленную заклепку. Но вот и заклепка скрылась в песке. Наступил вечер. Багрецов выключил приборы, сел на подоконник и, глядя на последние отблески заката, стал ждать, когда освободится Лида. Она что-то писала в дневнике. Потом отложила перо, спрятала тетрадь в ящик и спросила Вадима:

– Вы остаетесь?

Вадим соскочил с подоконника, резко шагнул к ней.

– Это не жизнь, а черт знает что! Ну что вы на меня дуетесь? Ведь я хотел сделать как лучше. – Он говорил быстро, проглатывая окончания слов. – Ну не умею, характер такой. Зачем же меня мучить?

– Кто вас мучает?

– Прежде всего вы, Лидочка. Все эти дни я сижу, как мышь под стеклянным колпаком. Я задыхаюсь, а вы наблюдаете и в тетрадочку записываете. Ждете, что будет дальше. Не могу я без вашей дружбы. Я хочу говорить с вами, петь, смеяться и видеть вокруг живых людей, а не мумий.

Лида насмешливо поклонилась:

– Благодарю вас. Очень похожа.

– А что? Разве не верно? Сколько дней вы все терзали меня своим молчанием! Слова не вытянешь. Сердце у вас есть, Лидочка?

Чуть заметная улыбка показалась на полных губах Лиды. Не могла она сердиться на него.

– Улыбайтесь, Лидочка. Ну, еще! Еще! Ради этого я готов на все. Помните у Маяковского: "Что хотите буду делать даром: чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть. Я могу служить у вас хотя б швейцаром. Швейцары у вас есть?"

Лида рассмеялась.

– Все?

– Нет, это только начало. Теперь мы с вами горы свернем. Надо всех сделать счастливыми!

– И Кучинского?

– У него другие понятия о счастье. Помните, когда-то были вредители сыпали песок в подшипники. Кучинский не портит машин, но ради своей выгоды сеет злобу и подозрения. Это хуже вредительства.

– Немножко преувеличили, но в основном правильно. Анечку жалко...

– Поговорите с ней, Лидочка. Ведь ради нее я к вам и подлизываюсь. Нельзя оставить Нюру без нашей помощи... Неужели Павел Иванович ни о чем не догадывается?

Лида печально улыбнулась. Не все ли равно, догадывается или нет? Ничего хорошего из этого не выйдет. Она часто ловила на себе пристальные взгляды Курбатова и в значении их не обманывалась.

– Сегодня же вечером поговорите с Нюрой, – настаивал Вадим. – Вы знаете, как подойти.

– Попробую, – пообещала Лида, но ей хотелось этого разговора избежать.

В последние дни при встречах с Курбатовым она испытывала какое-то неясное волнение и безуспешно старалась вызвать в памяти образ друга, оставшегося в Москве. Но образ расплывался. Она забыла, какие у него глаза, и даже голос его забыла. Да и думать о нем почему-то не хотелось.

А Нюра... О чем же говорить с ней? Сочувствовать – значит притворяться, обманывать ее и себя.

Лида отошла к окну. Красный отблеск заката лежал на зеркальных плитах. Они светились как бы изнутри, лишь черные тени деревьев рассеивали это обманчивое впечатление. За спиной – легкий шелест страниц. Вадим все еще не уходил. Он рассеянно перелистывал книгу, ждал и не решался возвратиться к деликатному разговору о Нюре. Видно, молчание Лиды показалось ему неслучайным.

Ничего не решила Лида. Да и как решить, когда нельзя разобраться в неясных чувствах своих! "Какие же у него глаза? – вертелось в голове. – Как он говорит?" Будто вспомни она это – и все разрешится. "Не помнишь, не помнишь, шептал язвительный голосок. – Значит, не он, не тот". И перед ней возникало лицо Павла Ивановича, знакомое в мельчайших деталях. Она видела не только глаза, чуть зеленоватые, с припухшими веками, сросшиеся брови, но и даже царапину на верхней губе.

Если бы она и в самом деле полюбила Курбатова, то слезы всех девушек мира не заставили бы ее отказаться от этой любви. А любит ли она? Лишь легкое волнение... Неизвестно, к чему оно приведет.

– Вы знаете, что Кучинский перестал подтрунивать над Анечкой, – сказала она Вадиму. – Он даже ее боится. Странная метаморфоза!

– Удивительная, – подтвердил Вадим. – Как в некоторых пьесах, где отрицательный тип в последнем действии обязательно перековывается.

– Это вы его убедили?

– Куда мне! – Вадим махнул рукой. – Полное отсутствие педагогического таланта. А вот Бабкин – это талант. Подумать только, один раз поговорил с Жоркой, и тот сразу же перековался. Фантастика!

– Интересно бы узнать, какими методами убеждения он пользовался. Вы спрашивали?

– Секретничает. Даже мне не говорит. Метод, мол, старый, и пользоваться им надо умеючи.

Выходя с Лидой из лаборатории, Вадим вновь напомнил о Нюре.

– Эх, если бы мне было лет шестьдесят! – с сожалением сказал он. – С таким опытом я бы придумал что-нибудь. Неужели и при коммунизме люди будут страдать от любви?

– Никуда от этого не денешься.

– Значит, полное счастье невозможно?

– Нет, Оно беспредельно. Никто не знает, где оно начинается и где кончается.

Маша еще не приходила с дежурства. Нюра лежала на кровати, свернувшись в комочек, и читала. Последние дни она избегала оставаться с Лидией Николаевной наедине. Заметив ее в дверях, Нюра закрыла книгу и, спросив, сколько времени, спустила ноги с кровати.

– А я думала – еще шести нет.

Лида нерешительно перебирала книги, разложенные Нюрой на столе: грамматика, история...

Быстро переодевшись, Нюра запрятала под косынку свои обесцвеченные волосы – стала стесняться их, ждала с нетерпением, когда отрастут новые, – подошла к двери, но Лида ее окликнула:

– Анечка, посидите со мной. Или вы очень торопитесь?

Молча возвратившись к столу, Нюра переложила книги с места на место и присела на краешек стула.

– Сегодня утром на шестом секторе что-то случилось, – сказала она, рассматривая свои рабочие, потрескавшиеся руки. – Напряжение снизилось. Песок, видно, плохо сдували.

– Павлу Ивановичу сказали?

– Маша говорила...

Лида почти два года была секретарем комсомольского бюро курса, выступала с речами и докладами, слова лились свободно, нанизываясь цепочкой одно на другое. Так почему же она сейчас не может связать двух слов, когда перед ней обыкновенная девушка, работница. Твоя подруга, в конце концов.

Что ей сказать? У себя в институте Лида выступала по теме "Любовь и дружба", и ей аплодировали. Но там было "вообще", а тут...

Молчание становилось нестерпимым, и Лида наконец спросила:

– Анечка, вы мне верите?

– Верю, – прошептала та и еще ниже склонила голову.

Торопливо, боясь, что Нюра убежит, Лида говорила, что ей все известно, что она скоро уедет и никогда не будет вспоминать Павла Ивановича, так как, "возможно", – она подчеркнула это слово, – она любит другого, и пусть Нюра не беспокоится за свою любовь, Лида ей не помешает...

Говорила и чувствовала в словах какую-то фальшь. Ничего они не изменят. И если Павел Иванович любит не Анечку, а ее, если это не простое увлечение, а сильное чувство, то ни время, ни расстояние тут ни при чем. Приедет Павел Иванович в Москву, а оттуда вместе с Лидой поедет в новую лабораторию...

А Нюра плакала. Зажатым в кулачке платком, вытирала слезы, частые, крупные.

Лида привлекла ее к себе, обняла, приговаривая:

– Не надо, девочка, не надо... Я все знаю... все знаю.

– Ничего вы не знаете. – Нюра резко освободилась. – Ой, как совестно, Лидия Николаевна! Ведь я тетрадь доставала... для этого черта, – она еще пуще залилась слезами, – чтобы вы... вы скорее уехали...

Дождавшись, когда Нюра успокоится, Лида попросила объяснить, что за связь между ее отъездом и тетрадью. Нюра рассказала, потом бросилась к ней на шею, молила о прощении, плача навзрыд. И Лида понимала, что даже не любовь, а совесть причинила ей столько страданий, и если совесть эта не чиста – нет человеку счастья.

На другой день Нюра принесла аккумуляторы в лабораторию и, задержавшись у стола Лиды, что-то хотела ей сказать. В эту минуту приоткрылась дверь.

– Зайдите ко мне, Лидия Николаевна, – проговорил Курбатов и скрылся.

Кучинский хотел было подмигнуть Нюре – как, мол, поживает ваше сердечко, но, покосившись на Бабкина, который рассеянно постукивал кулаком по столу, воздержался.

Разложив на столе фотографии, Павел Иванович спросил Лиду:

– Нравится?

Это были снимки чертежей проектируемой лаборатории возле деревни Высоково. Фасад главного здания, аккумуляторной подстанции и других подсобных помещений. На одной из фотографий можно было рассмотреть зеркальное поле из курбатовских плит, а вдали – небольшой лесок.

– Проект утвержден окончательно. Самыми высшими инстанциями, – радостно говорил Павел Иванович, любуясь фотографиями. – Через месяц начнется строительство. Обещают быстро закончить. Думаю, что весной переедем. А это, показал он на снимок, – жилой дом для сотрудников. Можете выбирать квартиру. Хотите на втором этаже? Сколько вам нужно комнат? Две? Три?

Лида попробовала отшутиться.

– Мало, Павел Иванович. Давайте четыре.

– На двоих? Многовато.

– Почему на двоих?

– Сами же говорили, что у вас, кроме матери, родственников нет.

– Нет, так будут. До весны всякое может случиться.

Курбатов бросил на стол фотографию и внимательно посмотрел на Лиду, стараясь понять, шутит она или за этим кроется что-либо серьезное.

– Пугаете, Лидия Николаевна.

– Чем? – Она сделала удивленное лицо.

Разговор принимал неожиданный оборот. Не время и не место обсуждать сейчас личные отношения. Курбатов это понял и ответил:

– Еще бы не испугаться! Штаты утверждены. Куда мне девать вашего будущего родственника? Он же не захочет сидеть без дела. Кстати, кто он по профессии?

– Мы учились в одном институте.

Лида не солгала – человек, о котором она думала, вместе с ней закончил институт. Но говорить о друге как о возможном родственнике более чем преждевременно.

Что же побудило Лиду покривить душой? Зачем она сказала о том, чего не было? Ведь только сейчас она придумала несуществующую любовь и ее возможное завершение, которого ей не хотелось. В эту минуту она точно знала – никогда ее друг не приедет в Высоково. Делать ему там нечего.

Своим признанием Лида могла бы оттолкнуть Курбатова – что ж, значит не судьба, опоздал, – но грош цена такому чувству. Первое препятствие на пути, человек немного похнычет и пойдет искать новую дорогу. Не такая любовь нужна была Лиде, ради такой не забудешь Нюриных слез. А кроме того, сердце подсказывало, что нужно посторониться при встрече с настоящей любовью. У Нюры она настоящая, в этом Лида не сомневалась.

– Вы кого-нибудь из сотрудников возьмете отсюда? – спросила она у Курбатова.

– Да. Мне нужны люди, знакомые с ярцевскими аккумуляторами. Мингалева подошла бы. Очень аккуратный работник. Знаю, как она вам помогала. Но поступок ее настораживает. До сих пор не разберусь – ради какой корысти она пошла на это? Вдруг опять такую штуку выкинет.

– Никогда, Павел Иванович. Я за нее ручаюсь.

– Чем она вам полюбилась?

– Неужели мужчины не замечают истинной красоты?