Текст книги "Осколок солнца"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Преувеличиваешь. В правилах не могло быть такого пункта.

– Как сейчас помню – пункт "б". Глупо и неуважительно к советскому человеку, но это так, – устало ероша волосы, продолжал Вадим, недовольный тем, что его перебили. – Однако я не о том хочу сказать. Правила далеко не полные. В них не указывалось, что пассажиру запрещается выбрасывать другого пассажира за борт. А я чуть не выкинул тогда Кучинского. Помнишь, рассказывал?

– Но что он тебе сделал?

– Мне? Ничего. Просто неуважительно и подло говорил о другом человеке. Вот и сегодня тоже.

– Наживешь ты себе врагов, Димка.

– Обязательно наживу, – вяло согласился Багрецов. – Один уже есть – Костя Пирожников, другой наклевывается. Так и должно быть.

А вечером, перед тем как ложиться спать, уже не думая о Жорке Кучинском, Вадим распахнул окно и, указывая на небо, вполголоса продекламировал:

Не счел бы лучший казначей звезды тропических ночей...

– Помнишь, Тимка, у Маяковского?

Но друг не разделил его поэтического восторга.

– До тропиков отсюда далеко, – сказал он, зевая.

В этом был весь Бабкин.

Глава 5

ДВЕ ПОДРУГИ

Случилось то, чего особенно боялся Багрецов. Болезнь его затянулась, и Вадим чувствовал себя самым последним человеком. Да как же иначе это назвать? Приехал в командировку, и когда, по несчастному стечению обстоятельств, ему пришлось туго, он не нашел ничего более остроумного, как заболеть. Конечно, температура, припухшие гланды (опять эта проклятая детская болезнь), но можно было бы работать и виду не подавать, что тебе нездоровится. Во всем виноват Тимофей. Это он попросил вызвать врача, это он запирает Вадима на ключ, боясь, как бы тот не нарушил прописанного режима, это он следит за регулярным приемом лекарств.

Лежит Вадим, подтянув простыню к подбородку, скучает, мучается. А там, за окном, жизнь. Виден кусок ослепительно синего неба и два рыжих бархана, похожих на горбы верблюда. Слышен крик осла. Неизвестно, зачем он сюда попал.

– Движимое имущество испытательной станции, – с грустной улыбкой говорил Вадим.

Димка целыми днями не видит Бабкина – тот устанавливает контрольные приборы в разных секторах зеркального поля. Говорит, что дела идут хорошо, но это так, для успокоения. Не ладится у Тимофея. Надо переделывать датчики на питание от местных плит, а сигналы подавать по силовым проводам. Сложные изменения в аппаратуре.

Однако ж все это пустяки. Не сегодня, так через неделю приборы будут установлены. Куда серьезнее, когда тебе не верят. Это как едкое, несмываемое пятно: моешь, скоблишь, чистишь, а оно не исчезает. Есть только один выход: найти истинного виновника. Багрецов ничего не знал о технологии курбатовских плит: могут они потрескаться или нет. Он знал, что один осколок пропал, это его и волновало.

В маленьком коллективе испытательной станции Багрецов еще не успел ни с кем познакомиться. Видел Курбатова, дважды говорил с ним, но не распознал, не понял еще человека. Зато очень хорошо понимал Кучинского. Других здешних обитателей в глаза не видел, но и при этих условиях если бы спросили Вадима, кто мог совершить дурной поступок, то он, не задумываясь, назвал бы Кучинского.

Это наивно, глупо, ни на чем не основано. Ведь нельзя же подозревать человека в грязных делах только потому, что он носит галстуки с сиамскими слонами! Но сердце Вадима жгло это неприятное чувство, подчас готовое вспыхнуть и пламенем вырваться наружу.

Нет, никогда Вадим не решится сказать об этом. Никогда. Он догадывался, что в мелкой душонке Кучинского таится надежда, что опыт Курбатова так и останется опытом, что никаких комбинатов здесь не построят и фотоэнергетики сюда посылаться не будет...

Но все-таки он прогадал, когда выбирал специальность. Разве мог он предполагать, что фотоэлементы, которые, до сих пор применялись лишь в кино и разных лабораторных приборах, вдруг найдут место в энергетике? Никогда Кучинский не думал о пустынях Средней Азии. Что ему там делать? И вот по милости товарища Курбатова этакий неожиданный камуфлет!

Багрецов искренне верил в успех курбатовских ячеек и, если бы его сюда назначили, остался бы здесь навсегда. Немного смущала так называемая фауна пустыни – запомнилась встреча с вараном, – но ведь фауна эта в конце концов переведется. Что ей делать возле людей? Здесь будут города и заводы, пески закроются зеркальными полями, между ними вырастут сады, пройдут каналы. Все это будет. А пока Вадим, прежде чем спустить ноги с кровати, осматривал коврик, стучал возле себя палкой, чтобы – избави бог – не подполз к нему хвостатый скорпион или мохноногая фаланга.

Между Багрецовым и Кучинским вот уже несколько лет существовала глубокая неприязнь, Жорка прикрывал ее ласковыми улыбочками и дипломатией, а Вадим говорил прямо в глаза все, что он о нем думает. Конечно, это не очень вежливо, надо снисходить к людским недостаткам. Но к Жорке Вадим не мог относиться иначе, хотя тот и старался втереться к нему в доверие. Резкая прямолинейность Багрецова не терпела дипломатических уверток.

Кучинский часто ему жаловался?

– Эх, Вадимище, не по-соседски действуешь! Ну чего ты из себя корчишь? Лучше всех хочешь быть? Не выйдет. Донкихотство сейчас не в моде, старик.

Родители Жоры души в нем не чаяли и делали все, чтобы сын ни о чем не думал, кроме учения. Но Жора думал о другом. Зачем тратить драгоценное время и к тому же здоровье на познание человеческой премудрости? Жору удовлетворяли скромные отметки в зачетной книжке – они надежно перетаскивали его с курса на курс. Не всегда бывало гладко, подчас и стопорило, если объявлялась неожиданная двойка, скажем по электротехнике, но тут вступалась мама и устраивала папе сцену. Он кому-то звонил и, проклиная свою мягкотелость, смущенно и слезно просил за сына. Жоре разрешали экзамен пересдать, после чего он вновь обретал покой и самоуверенность до будущего года. Правда, к последнему курсу Жора стал благоразумнее. Несчастная двойка, а сколько хлопот! Выручали друзья, их конспекты, иногда хитроумная шпаргалка, насчет которой он не будет хвастаться даже самому близкому товарищу. Дело тонкое, щекотливое.

У Кучинского был свой круг интересов и знакомств. Многие из его товарищей работали в студенческом научном обществе, долгими вечерами проверяли новые схемы, занимались изобретательством, готовя себя к большой творческой жизни. Нет, не этим интересовался Жора Кучинский. Он слишком ценил преимущества молодости, чтобы, как он выражался, "похоронить" ее в скучных лабораториях, измерять какие-то милливольты, обжигать себе пальцы паяльником. Разве он не может найти себе более веселого занятия?

Кучинский стал постоянным посетителем водных станций, теннисных кортов, гимнастических залов. Его вовсе не увлекали ни плаванье, ни гребля, ни гимнастика. Он стремился завязывать новые знакомства, иногда полезные и нужные, как он сам в этом признавался, но чаще всего "романтические". В теннис он играл потому, что на теннисных кортах можно было встретить видных людей. Вежливый и предупредительный юноша умел завоевать искреннее расположение какого-либо писателя или артиста, чем при случае и пользовался.

"Однажды играем мы с Михаилом Григорьевичем..." – рассказывал Кучинский в компании. "С каким Михаилом Григорьевичем?" – спрашивали его. "Ну, как же, не знаешь?" И Жора называл известную фамилию.

Окруженный пустыми, как и он сам, друзьями, бездумными существами, вроде девиц с синими наклеенными ресницами, Кучинский часто использовал знакомство с Михаилом Григорьевичем или Николаем Павловичем, являясь постоянным посетителем писательского клуба, Дома кино, премьер и просмотров.

"Деятельность" Кучинского искренне возмущала Багрецова. Стремление щегольнуть знакомством, именем известного человека заставляло Кучинского клянчить пропуска на открытие разных выставок: живописи, книжной графики, охотничьих собак или фарфора. Ему все равно, что бы ни выставлялось, но "там будет вся Москва", – часто хвастался Кучинский, показывая друзьям пригласительный билет с золотым тиснением. Друзья знали его слабость, считали не очень умным, но он умел ладить со всеми, иной раз жертвуя и самолюбием и совестью.

За все это Вадим не любил Жорку, болезненно морщился, слыша его пошлые, липкие слова: "хорошо посидеть", "убили времечко", "гульнули". Видно, не было у студента Кучинского других интересов, другой жизни.

Через пять дней у Багрецова спала температура, и он решил выйти на воздух. День был воскресный. У забора в тени деревьев, над самым зеркальным полем, Вадим заметил беседку и чуть подальше – несколько скамеек. Белый переплет беседки, увитой диким виноградом, отражался в зеркале, как в воде. Неподалеку – фонтан. Оказывается, здесь очень красиво. И, может быть, впервые за все время своей злополучной командировки Вадим испытал радостное чувство, свойственное ему вообще, так как по натуре он оптимист, редко хандрит и видит мир в розовом свете. На этот раз мир действительно посветлел. Вчера прилетела Лида Михайличенко.

То, что она здесь, Вадим связывал с торжеством справедливости. Он был убежден, что Михайличенко неправильно обошли, неправильно отказали в командировке. Теперь все разрешилось – Лида вызвана телеграммой Курбатова.

Вчера Лида устала с дороги, хотела спать, и Вадим не успел ее даже рассмотреть. А сейчас, по-московски беленькая, в синем шелковом костюме и тонкой войлочной шляпе с бахромой, она стояла, облокотившись на перила, изумленно глядя на зеркальное поле.

Перед ней вился Кучинский с фотоаппаратом. Лида не позировала и даже, кажется, не замечала Кучинского. Вадим сидел на скамейке, среди кустов, откуда его не было видно.

Нарочито позевывая, Жорка начал чистить ногти. Но его неотразимая внешность и небрежная картинная поза не производили на Лиду никакого впечатления. Она смерила его холодным взглядом и тоже зевнула. Вадим был удовлетворен.

Явное ее равнодушие заметно обескуражило Кучинского. Он привык к постоянному вниманию. Редкая девушка не провожала его удивленно-любопытным взглядом. Еще бы, ни у кого не было такой эффектной внешности, такого умения держаться в обществе и таких оригинальных галстуков. Сегодня он надел самый умопомрачительный, уже известный Вадиму, с белыми сиамскими слонами.

Кстати, этого он никогда не позволял себе в институте. Ходил в свитере, громил "стиляг", передразнивал их походку, издевался над студентками, имевшими неосторожность прийти на лекцию с сережками в ушах. Но вечерами преображался: перстень, трубка в презрительно опущенном углу рта, брюки дудочкой, пиджак чуть ли не до колен. Здесь, в пустыне, этот наряд ни к чему, но сегодня выходной, к тому же на здешнем безрадостном фоне появилась довольно миленькая девица.

Постепенно, шаг за шагом, приближаясь к Лиде, Жора нацелился аппаратом. Она этого не заметила. Щелкнул затвор. Лида обернулась и гневно взглянула на фотографа.

– Я не просила!

– Извините... я думал... Еще раз извините, – прижимая аппарат к сердцу, оправдывался Жорка. – Но я не мог... Такой чудесный вид, и вы... – Он не закончил фразы, закрыл глаза, будто не мог овладеть собой от переполнявшего его восторга.

Даже самые суровые девушки нередко поддаются лести, в чем с горечью убедился Багрецов. Он видел, как на губах Лиды промелькнула улыбка. Кучинский на лету поймал ее. Прощение получено. Теперь надо закрепить успех.

– Изумительные краски! – восторженно заговорил он вполголоса, указывая на дальние барханы в ослепительно синем небе. – Я снимаю на цветную пленку... Но что такое пейзаж без человека? Увидел зеркальный отблеск на вашем лице и не мог удержаться.

Он снял зеленую модную шляпу и, покорно склонив взбитый хохолок, показал безукоризненно гладкий затылок, словно покрытый черным лаком. Жорка давно отбросил тарзанью прическу, считая ее уже не модной. Сейчас носят кок. Правда, он похож на хлестаковский, но об этом Жора старался не думать.

Лида молчала, и Кучинский, не ожидая развязки начатого разговора, быстро взбежал по ступенькам беседки.

– Будем знакомы. Георгий, – он протянул руку.

Лида нехотя подала свою.

– Здесь друг от друга никуда не денешься. Я уже все о вас знаю. Вы сюда самолетом? Великолепный транспорт.

– Часто летаете? – спросила Лида, продолжая смотреть на зеркальное поле.

Кучинский низко склонился и развел руками. Лида, как показалось Вадиму, приняла это за молчаливый скромный ответ.

– Вам не приходилось летать на реактивном самолете? – спросил Кучинский. Скажем, на "ТУ-104"?

Лида отрицательно качнула головой и тоже поинтересовалась:

– А вам?

Кучинский хотел было снова развести руками, но чутье подсказало ему, что собеседницу это едва ли удовлетворит. Ее интерес к реактивным самолетам требовал вполне конкретного и развернутого ответа. Так, по крайней мере, представлял себе Вадим, внимательно прислушиваясь к разговору.

– Ужасный шум, – небрежно ответил Жорка, рассматривая свои холеные ногти. – Разговаривать абсолютно невозможно.

"Наверное, он вспомнил реактивные самолеты на воздушном празднике", подумал Вадим, а Лида удивленно посмотрела на собеседника.

– Где нельзя разговаривать? На земле?

– Нет, зачем же? – покровительственно заметил Жорка, как бы опасаясь, что Лида сможет выведать у него тайну знакомства с реактивными самолетами. Летишь быстрее звука. Рев ужасающий.

– Вы это сами испытали?

– Да, знаете ли, неприятное ощущение.

– Странно. – У Лиды насмешливо дрогнули губы. – В кабине реактивного самолета должно быть сравнительно тихо.

– Откуда вам знать? – заносчиво спросил Кучинский

– Каждому школьнику известно.

Вадима интересовало, как Жорка будет выкручиваться. Тот вынул из кармана трубку и стал выколачивать ее о подошву.

– Вы, пожалуй, правы, – заговорил он вкрадчиво. – Когда я сел в самолет и запустили двигатель, то я буквально оглох. Потом, уже на большой высоте, мне все еще слышался какой-то грохот, шипение. – Он печально потупился и вздохнул. – Так я ничего и не понял в этой технике.

Лиде, видно, не нравилась надоедливость Кучинского, и потому она сухо заметила:

– Не только техника, но и люди бывают непонятными.

– Таинственными? – спросил он многозначительно, уминая в трубке табак.

По губам Лиды пробежала улыбка.

– Не совсем. Иной раз думаешь над неизвестным словом в кроссворде. Скажем – что означает соцветие растения из такого-то семейства, ценное сырье, применяется в парфюмерии? Ломаешь, ломаешь голову, наконец, догадываешься: ничего особенного – репей. Так и с непонятными людьми.

Вадим не выдержал и громко прыснул. Действительно, Жорка – репей!

Неизвестно, как воспринял это Кучинский, может быть, намек и не дошел до его сознания, но Димкин смех чувствительно уколол и разозлил его. Еще бы! Сидит себе на лавочке и исподтишка издевается. Помалкивал бы лучше, трусишка несчастный!

– Ты здесь, старик? – с деланной радостью воскликнул Кучинский. Сунув трубку в карман и придерживая фотоаппарат, он быстро сбежал по ступенькам беседки. – Чего прячешься?

Он вытащил Димку из кустов на зеркальное поле и закричал испуганно:

– Берегись!

У Вадима потемнело в глазах. Прямо на него катился серый клубок. "Наверное, фаланга! – мелькнула страшная мысль. Он бросился в сторону, поскользнулся и больно ударился затылком о твердую плиту.

Жорка мигом подтянул к себе нитку, на которой болтался комочек шерсти с растрепанными шнурками, похожими на мохнатые ноги страшного паука, и захохотал.

– Извини, старик, я не знал, что ты такой нервный... – Повернувшись к Лиде, он добавил: – Ничего, привыкнет.

– А вы чего радуетесь? – Лида смотрела на Жорку с нескрываемым презрением.

Он не ожидал такого оборота и процедил сквозь зубы:

– Все понятно. Ну что ж, старик, действуй. – И, заложив руки в карманы, мурлыкая, удалился.

Проводив его гневным, взглядом, Лида круто повернулась к Вадиму.

– Вы не очень-то разборчивы в выборе друзей.

– Да я его терпеть не могу.

– Расскажите. Меня он интересует.

– Недавно я сдавал аппараты в малярный цех, – задумчиво проговорил Багрецов. – Там их красят нитролаком. Лак разбрызгивают пульверизатором. Я смотрел на это дело и вспомнил Жорку. Он разбрызгивает вокруг себя пошлые слова. Иной раз кажется, что слова эти – сладковатое облачко лести – оседают на мне вроде пахучего нитролака. Я это вижу, а другие не замечают, как обволакивает их непроходимая пошлость. – Что же вы можете ему предъявить?

– Не смейтесь. – Вадим нервно застучал пальцами по скамье. – Таких людей нужно остерегаться.

– А по-моему, – сказала Лида, – он какой-то дуракоподобный. Виден насквозь.

Глаза Вадима сердито заискрились.

– Не скажите. Это его личина. Она многим нравится. Каждому приятно чувствовать, что он умнее этого шута.

За каменным забором послышался смех. Вадиму он был неприятен, как дребезжание разбитого колокольчика.

В воротах показались две девушки, за ними важно шествовал Кучинский. Девушки были одеты в одинаковые платья, одинаковые туфли, даже носки у той и у другой с одинаковыми голубыми полосочками.

Вадим подумал, что это сестры. Но они ничуть не похожи друг на друга ни фигурой, ни лицом, ни цветом глаз. Правда, прически у них были похожи завитые локоны спадали почти до самых плеч. Весь внешний облик этих девушек не нравился Багрецову. Все, начиная 6т туфель, где по капризу моды были отрезаны носки, до обесцвеченных перекисью мертвых волос. Одинаковые сумки, напоминающие огромные кисеты с кольцами, розовые, будто сделанные из мыла, так называемые клипсы, брошки пластмассовые с именами, – вероятно, затем, чтобы отличать девушек друг от друга, – дополняли их туалет. Подруги подошли ближе, и Вадим разобрал имена на брошках.

– Можно даже не знакомиться, – шепнул он Лиде. – Видите, одна из них Нюра, а другая Маша... Бедные, мне их жалко.

И действительно, странное чувство сожаления испытывал Вадим, глядя на этих наивных девушек, не умеющих отличать красоту от подделки и пошлости.

А Лиду это нисколько не удивляло. Не в первый раз ей приходилось видеть одинаково одетых подруг. Раздражал Кучинский. Лида хмурилась при каждой его выходке. А он, нарочито подчеркивая свое пренебрежение к заносчивой аспирантке, вился ужом перед смущенными подругами.

– "Позвольте предложить, прелестная, вам руку", – отчаянно фальшивя, напевал он, вероятно, единственно знакомые ему слова из "Фауста". – Я, Марусенька, буду вашим Мефистофелем.

Опустив глаза, Марусенька милостиво приняла руку веселого кавалера.

– Вот уж не похожи. Вы совсем как этот... Ну как его? Тоже студент. Он поет... "Расскажите вы ей..." – и она робко задела тонким, прерывающимся голоском.

Кучинский закрыл глаза от восторга.

– Вот где таланты скрываются! Учиться надо, Марусенька.

– Скажете тоже! – Она спряталась за спину подруги.

Другая – Нюра, или Нюрочка, как льстиво обращался к ней Кучинский, – была молчалива, иногда смеялась над шутками студенту, но, видно, по привычке или из вежливости.

Вадим этого не заметил. Обе девицы казались ему одинаковыми даже по характеру.

А Кучинский славно попал в родную стихию, держался развязно и независимо.

– Не боги горшки обжигают. У меня была одна знакомая девочка. И что же вы Думаете? Колоратура открылась! Поучилась немножко, и сразу в Большой театр.

Из ворот вышел Бабкин и подозрительно покосился на Димку: нет ли намека на навое увлечение? Но тот сидел рядом с Лидой и весьма неодобрительно посматривал на одинаковых девиц. Беспокоиться нечего.

Лида подозвала Тимофея и спросила, что это за девушки.

– Да так, – отмахнулся тот. – В аккумуляторной работают.

А Жорка щелкал аппаратом и разглагольствовал:

– Получитесь в натуральных цветах. Пришлю фото – несите прямо хоть в Третьяковскую галерею. Картиночка!

– А цветочки на платье выйдут? – кокетливо спросила Маруся.

– Спрашиваете! Не только цветочки, даже ягодки! – И, притопывая на ходу, запел: – "Про меня все люди скажут, сердцем чист и неспесив. Или я в масштабах ва-а-ших недостаточно красив".

Он поднял фотоаппарат, прищурился и указал на скамейку:

– Сюда, сюда, девочки, на солнышко... Сделайте умное лицо.

Подруги рассмеялись. "Еще бы! Услышали привычную остроту. Веселый мальчик Жора Кучинский, с ним приятно провести время, – подумал Вадим. – Сейчас щелкнет и скажет: "Спасибо, испортил"... Опять девицы захихикают. Остроумный мальчик Жора Кучинский".

А тот чувствовал себя любимцем общества. Девочки смеялись, видно было довольны, а Маруся, та просто с восхищением смотрела на симпатичного "мальчика": какой он ловкий и умный!

Из громкоговорителя послышалась музыка вальса, Маруся закружилась на зеркальном поле. Видно, не смогла удержаться и пошла танцевать. А почему бы и нет? Чудесный лень, молодость, веселые друзья, а впереди еще много таких дней.

Кучинский с видом знатока следил за девушкой, и когда она, смутившись, подбежала к подруге, зааплодировал.

– Красота! Вот это я понимаю... Ну и девочка! Прямо Уланова!

Лида переглянулась с Вадимом. Он прочел в ее глазах гнев и растерянность. Мелочь. Кто же не сравнивал в шутку своих друзей с настоящими талантами!

Сейчас в устах Жоры Кучинского каждое слово как бы подчеркивало тупость и нелепость подобных аналогий. "Если бы записать Жоркину речь, – представил себе Вадим, прислушиваясь к его развязной болтовне, – а потом жирным красным карандашом подчеркнуть все пошлые словечки, глупые остроты, сравнения, то, пожалуй, глядя на этот мусор, сделается стыдно и самому. Ведь мы к нему привыкли, не замечаем".

– Жора, почему вы сами не снимаетесь? – спрашивает Маруся. – Поучите меня, я сниму.

– Синьорита, невозможно, – кривляется он, кланяясь и размахивая шляпой у самой земли. – От моей физиономии пленка треснет.

– Жора, который час?

– Клянусь аллахом, не знаю. Часы забыл дома на рояле...

Опять смех, по привычке.

– Девочки, составим живописную группу, – распоряжается Кучинский, усаживая их на скамью. – Черноглазая, поближе, поближе... Ах, эта черноглазая с ума меня свела.

И Вадиму, и Тимофею, и Лиде было ясно, что в своей студенческой компании, где любая девушка, даже не обладающая острым язычком, может сразу осадить Жорку, он воздержался бы от подобной болтовни. Но здесь совсем другое. Жорка понимает, что перед этими девушками он может резвиться как хочет. Не стоит труда искать свежие остроты. Он и так неотразим.

– "Никто в нашем крае Маруси не знает", – напевал он сладким голоском. Вы на меня не сердитесь? Скушайте конфетку... Потанцуйте еще... Раз, два, начали! Два притопа, три прихлопа... Спой, светик, не стыдись... Ну прямо Любовь Орлова!

– Скажете тоже...

– Потом поблагодарите. У меня опытный глаз. – Кучинский оглянулся на беседку и, выщелкивая подошвами чечетку, запел: – "Ни о чем меня не спрашивай, не выпытывай... ничего..." Замрите, снимаю.

Девушки застыли в напряженных позах. Кучинский нажал кнопку и взглянул на счетчик кадров.

– Ах я рассеянный с улицы Бассейной! Пленка кончилась. Пока! До скорого! и скрылся за углом главного здания.

Девушки наклонились друг к другу, стали шептаться, изредка поглядывая на гостей в беседке.

– Ваше мнение, наблюдатели? – спросил негромко Вадим.

Бабкин безапелляционно заявил:

– Девчонки, конечно, пустые. А Жорку переделать невозможно. Да и что ты от него хочешь?

– Значит, тебе все равно? Пусть эти девушки, наверное никогда не видавшие московских студентов, будут считать Жорку образцом культуры и судить по нему о всех наших ребятах. Так?

Бабкин замахал на него руками. Жесткий комок застрял в горле, невозможно вымолвить слова. Высокое звание студента-заочника далось ему не легко. Он был на экзаменах в институте, где все казалось диковинным и чудесным, встречался с учеными. Люди, известные всему миру, проходили по коридору обыкновенными мелкими или размашистыми, крупными шагами. Бабкин долго смотрел им вслед и гордился тем, что уже давно хорошо знал их по книгам и журналам. А ребята? Нет, как можно допустить, чтобы о студентах судили по поведению Жорки Кучинского! Хотелось сейчас же подойти к этим девушкам и сказать, что таких, как Жорка, в Москве совсем немного и что ему, Тимофею Бабкину, технику и студенту-заочнику, стыдно за своего товарища... Не поймут глупые девчонки, и не найдется у Тимофея слов таких, чтобы высмеять Кучинского, показать, насколько он ограничен и как плоски его шуточки. Димка, конечно, прав, но уж очень не хочется связываться с Кучинским.

– Итак, Лидочка, у вас появились две подруги, – вздохнув, сказал Вадим. А нам с Тимкой не повезло: один товарищ, да и тот Жорка. Теперь я понимаю, что значит пустыня.

Лида подняла полные руки и небрежно поправила на затылке пучок.

– Подруг я сама выбираю.

– По какому принципу?

– На это трудно ответить. Но во всяком случае необходима общность интересов.

– Вы думаете, что в данном случае они разные? – спросил Вадим, вглядываясь в лицо Лиды.

– Не обижайте меня, Вадим. Я же не сравниваю вас с Кучинским.

– И правильно делаете. Он бездельник, а девушки эти работают. Я одного не пойму, Лидочка; откуда в вас столько высокомерия? Высшее образование и научная деятельность абсолютно не дают вам права презрительно относиться к работницам. Они ничего не знают о химических соединениях таллия и цезия, не умеют со вкусом одеваться. Но разве это унижает их? "Не обижайте меня", – передразнил ее Вадим. – А откуда вы знаете их души? Возможно, они богаче и человечнее любого из нас, любого из тех, кто в уме решает уравнения и до отказа напичкан формулами. Возможно, у них в душах "золотые россыпи", как писал Маяковский...

Багрецов говорил, все больше распаляясь от гнева. Его всегда возмущало подчеркивание своего превосходства, если дело касалось образования. Никакого подвига нет в том, что ты получил его. Благодари тех, кто за тебя в это время работал, пахал, сеял хлеб и строил дома.

Лида сердилась, хотела перебить Вадима. Мальчишка – и вдруг отчитывает ее ни за что ни про что. Но стоило ей покопаться в памяти, как многое из того, что говорил Вадим, стало подтверждаться довольно ясными примерами из Лидиной собственной жизни. Это уже совсем нехорошо. Было немножко стыдно и, главное, обидно – ведь услышала она об этом от мальчишки! Неужели сама за собой не замечала?

Глава 6

ДОРОГИ И ТРОПИНКИ

Лида Михайличенко не совсем понимала, почему Павел Иванович, как руководитель ее практики (на что он в конце концов согласился), резко изменил представленный ею план исследований. Его прежде всего интересовали возможные взаимодействия фотоэлектрического слоя и пластмассы.

– Потом вернемся к другим вопросам, – сказал он, утверждая новый план.

На лабораторном столе Лиды появилась шестиугольная плита с выщербленным краем и два осколка. Надо было выяснить причины ее растрескивания. В своем задании Курбатов исключил возможность механического повреждения, хотя Лида и высказала эту мысль.

– Нет, нет, – с раздражением подчеркнул он, – занимайтесь химией, механика здесь ни при чем.

Багрецов и Бабкин, работавшие за соседним столом, удивленно переглянулись, но промолчали. Вероятно, Павел Иванович решил, что его подозрения неосновательны – плита треснула сама.

"Найдется третий осколок, и все будет в порядке. Димка может спать спокойно", – подумал Тимофей, но ошибся. Багрецов не мог и мысли допустить, что смелый опыт Курбатова потерпит неудачу. Не может этого быть. Надо искать виновника, а не объективные причины. Но руки у Димки были связаны, оставалось лишь страдать и сочувствовать.

В первый же день своей работы Михайличенко обнаружила повышенное содержание щелочи в осколке пластмассы, но как это могло повлиять на растрескивание, она пока еще не определила.

Вечером, когда стемнело, сотрудники испытательной станции вновь собрались вместе – куда же деваться? За каменной стеной – пустыня, а здесь, на зеркальном поле, яркий свет фонарей, радиола с пластинками, а в беседке газеты и журналы.

Вадим и Тимофей набросились на газеты. Лида лениво перелистывала уже читанный "Огонек", а девушки из аккумуляторной устроили танцы.

Жорка раздобыл в Ташкенте любимые фокстроты и теперь наслаждался ими. Нюра танцевала редко – скучная она какая-то. Вот Марусенька – дело другое: бабочкой летает по зеркалу, смешлива и весела.

Недавно приехавшие москвичи пока еще не познакомились с девушками из аккумуляторной, и их вниманием всецело завладел Кучинский. Жалея "несчастных девочек", он часто повторял: "Эх, пустыня, пустыня! А женихи-то где?"

Сейчас, уставши от танцев, он сел между девушками и, не обращая внимания на москвичей, с увлечением начал рассказывать о жизни в столице. Говорил захлебываясь о премьерах, просмотрах новых фильмов, о ресторанах и вечеринках. Московская жизнь – это сплошной праздник, гулянья и развлечения. Там девочки не торчат в каких-нибудь аккумуляторных, а в основном веселятся.

– Слыхали про Дом моделей, где девочки получают зарплату, знаете, за что? Разные платья демонстрируют. Переодеваются каждые десять минут. Вот это жизнь!

Лиде было противно его слушать, обидно за себя и за девушек, которые все это могут принять за чистую монету, и ей вдруг захотелось поговорить с ними, доказать пустоту и ограниченность Кучинского.

Вот Жорка побежал в здание, должно быть, за новыми пластинками. Нюра и Маша остались одни. Лида поспешно спустилась к ним и для завязки разговора попросила маникюрные ножницы – ноготь сломался. Девушки смотрели на нее и удивлялись: как это такая симпатичная, красивая не следит за собой – ходит в каком-то темном, старушечьем платье; низкие каблуки, волосы не завиты, губы не накрашены. Вообще, странная.

Завязался разговор сначала о мелочах, потом о работе, и в первые же пятнадцать минут Лида знала почти все о своих новых знакомых.

Нюра Мингалева, худенькая невысокая девушка, у которой по-детски неопределенное печальное лицо (хотя она и старалась веселиться), говорила, что жила до войны под Сталинградом.

– Так вы сталинградка? – спросила Лида.

– Нет, камышинка.

И Лиде подумалось, что действительно Нюра словно камышинка – тоненькая, стройная; подует ветер, и она наклонится низко-низко, до земли.

Никого не осталось у Нюры, кроме тетки, у которой она жила в маленьком районном городке. Сначала училась в ремесленном, потом бросила и по чьему-то совету пошла на "чистую работу" – поступила нарядчицей в строительную контору. Ничего не видела, сидела в комнатушке где-то на отлете, все равно что здесь, в пустыне. Там же в конторе работала счетоводом и черноглазая Маша. Вместе отправились на курсы электриков, поучились немножко и оказались здесь, на испытательной станции. Думали – с людьми интересными встретятся. Большой коллектив, весело. Нет, опять одни. Что поделаешь? Зарплата хорошая, можно и в пустыне работать, только от тоски деваться некуда.