Текст книги "Альтаир (с илл.)"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

Но вот самолет стал быстро снижаться. Темнота уплыла за края экрана, в центре его светился кратер, наполненный до краев не кипящей лавой, а точно гигантскими раскаленными спицами. Это лучи прожекторов. Они ползали, как живые, упирались в края кратера, скользили вниз, где сразу укорачивались и пропадали. В другом месте мягко прыгали голубые фосфоресцирующие мячи и, взлетая вверх, лопались, окутывая кратер светлым дымком.

Самолет с телекамерой спускается ниже. На экране мелькают расплывчатые отблески. Изображение становится четче, яснее. Темная, будто залитая тушью, тундровая степь. Блестит, как серебряная стружка, извивающаяся река. Рядом вспыхивают и гаснут огни, а вдали виднеется светлая поверхность моря.

Медленно плыл самолет над землей, и глаз телекамеры смотрел вниз, на суровую северную природу. Все, что он видел, превращалось в электрические токи, попадало на передатчик, потом вниз, на контрольный приемный пункт, где сейчас дежурил инженер Дерябин, потом, по «системе Бабкина», через радиопрожектор – на зеркало диска и наконец в квартиру Вячеслава Акимовича. Он, так же как и многие другие специалисты, принимающие эту пробную передачу в разных концах страны, смотрел не только на экран, но и в программу испытаний, где было подробно указано, что и в какое время будет передаваться, отмечены высоты подъема диска и самолетов, приложена схема, в каких местах установлены наземные телекамеры.

В левом углу экрана появилась яркая звезда, она мерцала, как Сириус в вечернем небе, иногда пропадала совсем, – возможно, проносились мимо ветром гонимые облака.

На облачном фоне вспыхнула красная цифра «3». Пичуев посмотрел в программу. Сейчас Борис Захарович Дерябин переключит телекамеры, передача пойдет с вертолета.

Лева пододвинулся поближе, чтоб рассмотреть все детали. Видно, Набатников всерьез увлек его своей мечтой о «теплых городах». В грудах развороченной земли Лева уже видел осуществление этой мечты.

Сияющее полукольцо сигнальных огней, зажглись они на ветряках, опоясывающих город. Лева смотрел и радовался. Ветер перестал быть врагом, воспетое поэтами ледяное дыхание превращалось в тепло. Ветер не выдует его из домов, наполовину спрятанных в толще земли, не выгонит с улиц теплого города. Не гулять здесь ветру, за новыми горами. Впрочем, не гулять и Леве.

«А как бы хотелось!» – в надежде подумал он.

Борис Захарович Дерябин, старый инженер-радист, поехал туда в командировку. Счастливый? Нет, не очень. Он должен приехать обратно. Старые привычки: обжитый дом, теплые ночные туфли под кроватью с левой стороны. Трудно ему расставаться с будущим теплым городом, но еще труднее позабыть о теплом доме на Садовой, где он прожил всю жизнь. Лева – счастливее. «Ничего нет, никаких привычек, дома тоже нет. Свою квартиру, или даже комнату, не заработал еще, живу в долг. Туфель ночных тоже нет. Ни с какой стороны – ни с правой, ни с левой. Тапочки в разных местах. Свободен. – И Лева решил, как только окончит институт, просить послать его на Север. – Папа и мама? Но ведь они умные, чуткие. Поймут».

Рядом с Левой, возле самого телевизора, сидел Пичуев и что-то отмечал в тетради. Остальные зрители расположились на диване.

Надюша уютно устроилась в кресле, откуда было видно всех. Это ей нравилось: можно незаметно наблюдать за лицами. В данную минуту ее интересовал Вячеслав Акимович, он дважды видел пробную передачу со строительства, а потому лицо его было спокойным и деловитым.

Он следил за техникой передачи, внимательно записывая цифровые данные, периодически появляющиеся на экране. Вполне возможно, что зрителям они портили впечатление, раздражали, но ведь не это главное, цифры были необходимы специалистам, в том числе и Наде.

Все это верно. Только она не догадывалась, что Вячеславу Акимовичу цифры были необходимы вдвойне. Их передавала Зина, Зин-Зин, Крылышко.

Передача закончилась. Зина поворотом, ручки сменила объектив телекамеры, автоматически переключая ее на цифровую таблицу No 14. Чисел в ней было немного, всего шесть.

Пичуев записал их и, вздрогнув, уронил карандаш.

Внизу, под цифрами, неожиданно появился синий карандаш. На экране он выглядел огромным, как полено. Толстый графит коснулся бумаги и, как бы подводя итог, потянул за собой жирную черту, затем помедлил, вернулся обратно и решительно провел другую черту рядом. Линии оказались не параллельными, соединяющимися. Именно эти линии, и только их, видел сейчас инженер.

Включили свет. Уже давно исчезли и цифры и линии, а Вячеслав Акимович, рассеянно протирая очки, все еще смотрел на экран счастливыми, изумленными глазами: «Крылышко мое!..»

Вполне естественно, что Надя ничего не понимала. При чем тут цифры? Кому-кому, а ей хорошо известны их значения. Ничего особенного: высота полета, номер объектива, ну и всякие другие технические данные. Никаких поводов для волнения, Надя за это ручается. Мучило любопытство, странное, беспокойное. Ведь она так привыкла к ясности в характере Вячеслава Акимовича.

Наконец он очнулся, стремглав побежал в кабинет к телефону. Надя прислушалась: нетерпеливо постукивал наборный диск.

– Передайте радиограмму! – закричал инженер громко, будто вызывал пожарную команду. – Немедленно… сию минуту… «Руководителю телевизионной группы Дерябину. Лично Зинаиде Авериной. Таблица номер четырнадцать принята. Линии не параллельны. Счастлив. Жду подтверждения».

Все в этой радиограмме противоречило законам науки, техники и, конечно, здравому смыслу. Так по крайней мере решила Надя. Во-первых, если линии, или, как она догадывалась, строки (техническое понятие), не параллельны, то никакого изображения не получится. Если же не параллельны вертикальные линии, например в испытательной таблице, то радоваться здесь тоже нечему. Передача будет принята с ужасными искажениями. А кроме того, слово «счастлив» вряд ли уместно в деловой радиограмме.

– Как мало вам нужно для счастья, Вячеслав Акимович, – потянувшись к нему ласковым котенком, насмешливо сказала Надя. – Ну, мне пора домой. Засиделась ужасно, даже на метро опоздала.

Она выжидательно смотрела на Вячеслава Акимовича, и взгляд ее был лукавый, торжествующий: «Позаботьтесь о гостях, хозяин. Думаю, придется меня проводить. И я этого хочу, хочу», – говорила она глазами, понимая, что право на ее стороне. Ведь здесь только одна девушка (Стеша – не в счет, с ней Бабкин). А Женечка и Димка пускай страдают, злятся, Так им и надо. Девушка требует преданности, внимания, существо капризное и чуточку злопамятное.

Заметив, как Вадим и Женя на нее посматривают, Надя рассчитывала на их вмешательство. Сейчас кто-нибудь из них покраснеет, скажет смущенно, будто ему по пути, надо на телеграф, в аптеку, на междугородную станцию. В общем, предлог найдется.

Пичуев все еще был под впечатлением своего неожиданного счастья. При чем тут Надя? Но вежливость обязывала, надо идти в гараж, заводить машину. С языка готовы были сорваться обычные в этих случаях слова, вроде: «Не беспокойтесь, Надюша, довезу», – но вспомнил, что не однажды видел с ней Багрецова, видел его и одиноким, поджидающим девушку возле института. Кроме того, приходилось отвечать на телефонные звонки, когда тот спрашивал ее. Вот и великолепно. Пусть пройдут вместе по ночным московским улицам.

Надя щебетала, вертелась перед зеркалом, надевая шляпу, и была уверена, что Вячеслав Акимович сейчас пойдет за «Победой». А тот, нерешительно позвякивая ключами от машины и гаража, поглядывал на Багрецова, сидевшего к нему спиной. Вадим о чем-то разговаривал со Стешей, смеялся и в свою очередь бросал растерянные взгляды на Женю.

«Странно, – думал Вадим, – почему Женечка не торопится провожать Надю? Как приятно пройти с ней по Ленинградскому шоссе! Длинный-длинный бульвар. Желтые листья, сквозь них просвечивают фонари. Иди, Женечка, иди. Только не верь ей. У Надюши злое сердечко».

Женя скосил глаза на Вадима и тоже удивился: сидит, болтает, а у зеркала его ждут. Бедный парень, попадет ему на орехи…

Предоставив Вадиму полную свободу действий, Пичуев дипломатично ушел в кабинет. Митяй и Лева переглядывались. Они все знали, а потому с интересом наблюдали: чем же все-таки дело кончится? Надя несколько раз появлялась в дверях столовой, снимала и вновь надевала перчатки, руки ее дрожали от обиды и гнева, на губах стыла подчеркнуто непринужденная улыбка.

Убедившись, что Пичуев не собирается идти за машиной, – наверное, ничего не понял и думает о каких-то непараллельных линиях, – Надя вошла в столовую, небрежно натягивая перчатки.

– Мальчики! Кто сегодня будет моим рыцарем?

Поднялись все сразу: Вадим, Женя, Митяй, Лева. Неловкое молчание. Митяй и Лева поднялись из вежливости. Чем не рыцари? Но они прекрасно знали, что девчонка смотрит на них свысока, – обыкновенные второкурсники, малыши. Действительно, Надя их не замечала и ждала ответа – от Жени или Вадима.

Молчание затянулось. Надя чувствовала, как у нее холодеют кончики пальцев. Такой наглости она не ожидала. Вновь повторила вопрос, презрительно усмехнувшись:

– Кто же рыцарь?

– Мы, – ответил Бабкин и взял Стешу под руку.

Вместе с ней он прошел в кабинет, где беседовали Набатников и Пичуев.

– Вячеслав Акимович, разрешите позвонить диспетчеру, такси вызвать?

– Зачем же! Я вас отвезу.

Нет, это не устраивало Бабкина. Ему очень хотелось показать свою самостоятельность перед женой. Неужели Вячеслав Акимович лишит его этого удовольствия? Вмешался Набатников, он чутьем понял Тимофея:

– Пусть хозяин не беспокоится. К тому же другим гостям машина не нужна хорошо пройтись по ночной Москве. Кстати, не желает ли Вячеслав Акимович проводить старика хотя бы до Белорусского вокзала?

Пичуев не мог отказаться – любил такие прогулки, тем более с Набатниковым.

Стеша пыталась отговорить Тимофея: им тоже хорошо пройтись пешком. Но тут ничего не вышло. Бабкин решил, что Стеша не привыкла к Москве и очень устала.

– Должен я заботиться о твоем здоровье или нет? – шепнул он, чтоб никто не заметил. – То-то.

Дожидаясь, пока Бабкин вызовет такси, Надя вышла на балкон, заплетенный вьющимися бобами. Ветер трепал их желтые рваные листья. Холодно, неуютно. Все надоели Наде ужасно. Видеть никого не может. Какая она несчастная! Навертывались слезы, мелкие, тепловатые. От них никакого облегчения, лишь краснеют, распухают веки, склеиваются ресницы и глаза делаются крошечными, некрасивыми. Ну и пусть, кому они нужны! «Друзья, называется! – Вытирая слезы платочком, вспомнила Женю и Вадима. – Ничего им не стоит девушку обидеть. Невежи, злые!» Надя всхлипнула и вдруг почувствовала, что кто-то стоит за спиной. Острая радость кольнула в сердце. «Наверное, Женечка или Димка. Ни за что не прощу! Ни за что!»

Хрустнув пальцами, она резко повернулась и увидела Набатникова. Глаза его были спокойны, мудры, никакого участия и желания утешить Надя в них не прочла. Может, свет не так падал из полуоткрытой двери? Много Надя слыхала о Набатникове. Димка бредил им, как влюбленная девчонка, Женечка мог часами рассказывать о нем, Усиков восторгался, Митяй подражал его походке и готов был идти за ним хоть на край света. Все в один голос заявляли, что Афанасий Гаврилович человек редкой души и обаяния.

Надя не согласна. Ничего этого она не видит. Черствый человек, ужасно… Тут слез не удержишь, все капают и капают. А он изучает их, будто в лаборатории. Для него это – обыкновенная перегонка воды.

Афанасий Гаврилович мягко, по-отцовски взял Надю за подбородок, заглянул в мокрые глаза.

– Кого из них любишь? Признавайся, глупая.

Никто с Надей так не говорил. Отца она не помнила, мать и дома оставалась актрисой – ни простоты, ни искренности. Близких подруг почти не было: Надя любила поклонение, лесть, успех улыбался ей, а с этим могли мириться далеко не все подруги. Вадима и Женю превратила в жалких вздыхателей. Кто же мог ей перечить? Кто решился бы спросить о самом сокровенном, как сделал это чужой, мало знакомый ей человек?

А сокровенного не было. И Надино сердце, кроме жгучей обиды, сейчас ничего другого не испытывало. Совестно признаться, Надя это понимала, но совладать с собой не могла.

– Никого не люблю, – вырвалось из горла, и, вздрагивая от рыданий, она по-детски уткнулась в плечо Афанасия Гавриловича.

Он рассеянно поглаживал ее упрямые волосы, ждал, когда успокоится. Вот так же три года назад, ночью, когда он работал над теорией цепной реакции, дочь пришла в кабинет и сказала: «Что мне делать, папа? Люблю». Было ей восемнадцать лет. Любовь казалась безумно страшной. Девочка плакала, а он молчал, так же поглаживая ее волосы, как сейчас. Но дочь его страдала потому, что любила, а Надя никого не любит.

– Значит, просто обида. – Широкой ладонью он прикрыл от ветра ее худенькое плечо. – Она быстро забывается. А любовь, пусть даже не очень глубокая, юная и незрелая, как у Вадима или Жени, сразу не отстанет. Вот когда она по-настоящему скрутит тебя, – а это будет рано или поздно, – поймешь, сколько горя и унижений испытывали твои ни в чем не повинные друзья.

Все было известно Афанасию Гавриловичу. Не случайно Вадим ходил с ввалившимися от бессонницы глазами после того, как читал письма, адресованные Жене. Надя просила их показать – а зачем? Она могла назначить встречи – одному на Пушкинской площади, другому на площади Маяковского. Вадим ждал, а Надя проходила мимо с Женей, будто не замечая. Разные случаи припоминал Афанасий Гаврилович и спрашивал у Нади:

– Кто тебя научил, глупая, этому дрянному, пошлому искусству?

Надя тихонько всхлипывала, сморкалась, уши горели, будто надрали их, и думала она: почему никто не сделал этого раньше?

Машина прибыла по вызову, давно уже стояла у подъезда. Бабкин хотел позвать Надю, но Стеша догадалась, что на балкон его пускать нельзя. Там разговор серьезный. Ненароком заглянула в дверь. Отвернувшись от профессора, Надя смотрела в зеркальце. «Ну, ясно, – решила Стеша, – всплакнула девчонка. Теперь глаза красные и нос распух. С такой физиономией не покажешься».

Улучив минутку, когда студенты прошли в кабинет, она вытянула Надю с балкона и увела в ванную. Надо же ей привести себя в порядок.

Прощалась Надя в прихожей, где свет был не так ярок. Вероятно, никто и не заметил ее слез. Впрочем, как знать?..

Женя и Вадим одновременно подошли к Наде. Вадим пригласил:

– Пойдемте с нами, Надюша. Последние теплые дни, бабье лето. Не пожалеете.

Надя отказалась – плохо спала, ужасно каблуки высокие. Да, возможно, она и не пожалеет, но и не допустит, чтобы ее жалели. Этого Надя, конечно, не сказала, лишь подумала, спускаясь по лестнице.

Пичуев, растерянный от счастья, молчаливо провожал гостей. Вышли на улицу. Тихо в этот час. Недавно был дождь. Тротуары блестят, как лакированные, в них отражаются желтые фонари. Опавшие листья прилипли к асфальту, кажутся золотыми, рисованными по черному китайскому лаку.

Рассматривая эти осенние рисунки, Афанасий Гаврилович шел рядом с Пичуевым и прислушивался к разговору студентов. Они шли впереди, еле-еле переступая ногами, чтобы продлить удовольствие прогулки. Их было четверо. Посередине старшие – Женя и Вадим, длинные, почти одинакового роста, а по бокам малыши Лева и Митяй.

Раньше Митяй издевался над Левкой – придумал себе «счастливую звезду» и потерял. Но в конце концов понял Митяй, что звезда оказалась счастливой и вроде как путеводной. В погоне за ней ребята увидели большой, беспокойный мир. нашли новых друзей: Набатникова, Зину, Пичуева, Димку Багрецова, потом участвовали в работе экспедиции. Конечно, это счастье. Но об этом Митяй никому не сказал, пусть каждый понимает как хочет.

Зато Вадим дал волю своим чувствам, говорил с воодушевлением, размахивая шляпой, свободной рукой готовый обнять не только троих друзей, но и всю улицу, весь мир.

– Ведь это же страшно интересно, – восторгался он, – видеть страну и чужие края! Видеть жизнь как она есть. Вячеслав Акимович рассказывал, что скоро будет испытывать новые «Альтаиры», установленные в поездах, на теплоходах, на самолетах. Представьте себе программу, составленную из путешествий. Сидит режиссер на телецентре. Перед ним несколько контрольных телевизоров. Один принимает передачи из экспресса, который сейчас идет мимо Байкала. Другой принимает с борта самолета Москва – Баку. Третий… Ну, и так далее.. Режиссер выбирает самые интересные моменты, и телезрители, сидя дома, путешествуют по стране. Когда мы это увидим, Вячеслав Акимович? – спросил Вадим, оборачиваясь.

– Какой быстрый! Не раньше, чем Лева и Митяй окончат институт. Испытывать будем вместе.

– Значит, скоро. Они поспешат ради этого дела. – Вадим улыбнулся с наивным добродушием. – Мне хочется большего. Видеть весь мир. Но не то, что показывают американские телевизионные компании. Не фабрику поцелуев на площади, а простую фабрику, где делают мыло, калоши или карандаши. Но они ее никогда не покажут хвастаться нечем. Я хочу посмотреть, хотя бы из окна вагона, на маисовые и хлопковые поля, на табачные плантации. Как там работают люди, чем живут?

Лева все время хотел перебить его, но Вадим говорил, волнуясь, без передышки. Наконец замолчал, и Лева этим воспользовался.

– Конечно, это сплошная фантастика, – заранее оправдывался он. – На такое дело они не согласятся.

– Кто это – они? – решил уточнить Митяй.

– Кому невыгодно… Не мешай, а то мысль нечеткая делается… Идея, следовательно, такая. Мы с Митяем, конечно, ротозеи – потеряли «Альтаир».

Митяй недовольно пробурчал:

– При чем тут ротозеи? Вспомнила бабушка девичий вечер…

– Я говорю – были ротозеи. Понимаешь, были? – поправился Лева, но, видимо, неудачно. – Вдруг… это самое… мы его опять теряем, – выпалил он. – Новый «Альтаир», усовершенствованный.

– Нет уж, дудки. Перестань ты со своими дурацкими идеями. Был ведь разговор. – Митяй подтянул галстук и обернулся назад. – Вы простите меня. Даже слушать не хочется.

– Дай досказать, – рассердился Левка. – Развить идею. Говорю же фантазия, вымысел. Итак, теряем мы «Альтаир»… (Митяй взялся за голову). Случайно с каким-нибудь грузом он попадает на океанский пароход и переплывает океан, – продолжал Лева, не обращая внимания на явное отчаяние Митяя. – Дальше едет поездом или машиной. Короче говоря, при благоприятных стечении обстоятельств Бразилия или какая-нибудь другая страна – прямо как на ладони, и видим мы ее дома, по телевизору. Но это все пустяк, случайность. А что, если… это самое… пустить по белу свету тысячи таких ящиков? – Он зажмурился представляя себе эту картину. – Поплывут они по Волге и Миссисипи, по Днепру и Темзе, пересекут в экспрессах континенты. Будут выгружать их на платформах и полустанках. Можно видеть разных людей, слышать их, и тогда все, кому это нужно, убедятся, что у народов есть одна общая мечта – мир. – Лева вздохнул и виновато оглянулся на Афанасия Гавриловича. – Так хочется что-нибудь сделать для этого! Но ничего не придумаешь.

Прислушиваясь к словам Левы, Женя не мечтал о тысячах путешествующих «Альтаиров». Что они могут сделать? Все, что когда-то волновало его воображение, – все его мечты о покорении космических пространств, о первых людях на Марсе, о том, что будет на Земле через сотню лет, – все это меркнет перед великой мечтой о мире, о счастье. Короленко говорил, что человек создан для счастья, как птица для полета. Но человек не птица, он не может быть счастлив в одиночку.

Женя отстал от ребят, шагал медленно, низко наклонив голову. Вышли на бульвар. Свет фонарей пятнами падал на песок, исчерченный тенями голых ветвей. Думалось о самом главном. Хочется сделать что-то особенно нужное для общего счастья.

Он подождал, когда с ним поравняются Набатников и Пичуев, затем спросил о том, что его волновало. Люди постарше много сделали для мира. А советские студенты? Нет, Женя не говорит о делегатах всемирных фестивалей молодежи, о студентах, которые принимают в этом непосредственное участие, А как же остальные? Они могут только учиться?

Вячеслав Акимович не возражал, Набатников тоже. Услышав его голос, Вадим, Лева и Митяй остановились. Разговор стал общим.

Вадим чувствовал перед ребятами некоторое превосходство. Его никто не назовет «аккумулятором», он полноправный труженик, не только копит, но и отдает свою энергию. Правда, Женя, Митяй и Лева уже приносят реальную пользу, что было блестяще доказано «Альтаиром».

Но разговор не о них, а о многих, и продолжался он всю дорогу, начиная от метро «Аэропорт» до самого Белорусского вокзала.

– Будем откровенны. – Набатников перекинул пальто на левую руку, готовясь к обстоятельному разговору. – Только без обид. Вы же знаете мою слабость: люблю я вас, чертей, хоть многие и не заслуживают этого. Мир, счастье слова-то какие хорошие! Они пахнут весной, юностью. Вы мечтаете о счастье, а мы его делаем. Мы помогаем народам всем, чем можем. У нас огромные дела и тысячи всяких забот. Снимите с нас хотя бы часть. Сколько тревог за ваше будущее! А мало ли среди вас таких, кто заставляет нас горевать? Да еще как! Он помолчал, по лбу его пошли усталые морщины. – Развернешь комсомольскую газету – и видишь, что среди множества прекрасных дел попадаются и не очень красивые. Этим отличаются и некоторые студенты. Разве нам не горько? Да, вы учитесь. Знаю, что это не легко. А мы делаем всё. Всё, чтобы сохранить вашу жизнь, чтобы небо над вами никогда не темнело. Так не мешайте же нам разгонять тучи и строить «прекрасное человеческое жилище». Подумайте, сколько энергии и здоровья тратят на вас отцы и матери, весь народ, переживший не одну войну! Сейчас мы должны спокойно работать и радоваться, глядя на вас. Но так бывает не всегда. Понимаете ли вы, сколько из-за некоторых ребят погибло трудовых часов? Сколько осталось несозданных машин, несделанных открытий, ненаписанных книг? Все это они отняли у нас, а значит, и у своего будущего. Нам не нужны тихони и паиньки, что глаз не могут поднять. Открыто смотрите на мир, радуйтесь весне, зелени парков, садов, но помните о тех, кто вырастил эти сады. Помните, что вы – наше будущее, наша надежда.

Набатников замолчал. Молчал и Вячеслав Акимович, полный ощущением своего личного счастья; сейчас оно накрепко связано с мыслью о будущем, о счастье земли.

О чем же думали молодые герои? Немало они выслушали справедливых и горьких слов. Но люди, кому они обязаны жизнью и счастием, верили и верят им. И пусть каждый из них будет достоин этой веры.

1950-1954