Текст книги "Альтаир (с илл.)"

Автор книги: Владимир Немцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Вначале Пичуеву показалось, что перед ним сверхоригинальная конструкция ангара. Под грибом уместились бы, пожалуй, все транспортные самолеты, стоявшие рядом. Но инженер сразу же отбросил эту мысль. Форма крыши явно противоречила прямому назначению ангара. В самом деле, зачем строить ее такой толстой, если крыша из обыкновенных ребристых листов надежно защищает самолеты от непогоды и отвечает всем требованиям подобных сооружений? Присмотревшись, Пичуев заметил, что поверхность гриба тоже ребристая, но ребра были странными, расположенными концентрически, примерно так же, как на коробке барометра. Да и вся конструкция чем-то ее напоминала, – возможно, формой, ярким блеском.

Солнечные лучи ударяли по ребрам, чуть выше пересекались, ломались, дробились, похожие на горящую солому или скорее на полыхание тысяч крохотных прожекторов.

Пичуев оглянулся. Борис Захарович отстал. Его задержал стриженый белоголовый паренек, видимо техник метеоинститута. Опустив глаза, он мял в руках кепку и, как подумал Вячеслав Акимович, вероятно, выслушивал очередную нотацию придирчивого старика.

Блестящий гриб заинтересовал Пичуева. «Даже если это новый ангар, все равно следовало бы приехать поглядеть. Не каждый день встречаются чудеса. В общем, не зря потеряно время, – согласился инженер, рассматривая незнакомую конструкцию. – Это тебе не «машина чистоты».

На самом верху, или, если так можно сказать – на маковке гриба, ребра были черными. По окружности, ближе к краям, торчали короткие трубки, похожие на телескопы, еще ниже, по самой кромке диска, на равных расстояниях друг от друга темнели глубокие отверстия, вроде рачьих нор в обмелевшей реке.

Под шляпкой гриба Пичуев сразу определил знакомые конструкции из металлических трубок. Это были антенны. То, что они находились не наверху, а внизу, под крышей, по мнению Пичуева, свидетельствовало либо о крайней неграмотности местных радиоспециалистов, либо у них были особые задачи, недоступные его пониманию.

Многого не понимал Пичуев. Казалось невероятным, что такая огромная чечевица, пусть даже пустотелая, держится на сравнительно тонком цилиндре. Подойдя ближе, он разглядел еле заметные металлические подпорки. Даже мало знакомому с механикой и строительными конструкциями радисту было ясно, что такие тонкие стойки, пусть из самого наипрочнейшего металла, не могут поддерживать столь огромную крышу.

И вдруг она начала расти. Именно так определил это явление изумленный Пичуев. Гигантская чечевица медленно разбухала, будто на кадрах научного фильма, где методом особой съемки терпеливый оператор запечатлел для потомства набухание зерна.

Но вот появился и корешок. В нижней стенке металлической чечевицы проклюнулось отверстие. Оттуда опустился толстый кабель и закачался над землей.

– Бабкин! – кто-то крикнул сверху. – Тащи его, черта!

Белоголовый парень, которого распекал Дерябин, бросился на зов.

Глава 2
ЧЕРЕЗ ГОРЫ ВРЕМЕНИ

Лева Усиков чувствовал себя невыспавшимся и злым. Во рту даже после зубной пасты оставалась противная горечь с каким-то металлическим привкусом, будто лежит на языке позеленевший медный пятачок и его никак не выплюнешь.

Он все еще щеголял в малиновых брюках. Митяй отчаялся ему помочь и всячески ругал товаропроводящую сеть: не заботится она о нуждах покупателя, не умеют торговать, равнодушные люди. На маленьких пристанях хоть бы палатки построили, нельзя же за самыми простыми брюками бежать в поселок. Нельзя потому, что отстанешь, теплоход стоит недолго.

Ежечасно, выполняя обязанности дежурного вместо больного Жени, которого ребята решили не беспокоить. Лева включал телевизор.

Прибегая с пристани, Митяй сразу же заваливался спать. Ему не очень нравился такой сон «по частям», или, как он говорил, «в рассрочку». Но что делать? Прошлую ночь дежурил, а днем хотел выручить Левку – нельзя же выпускать его на берег в цирковой униформе.

Усиков ничего не видел на экране, кроме пустынной палубы. Никто из пассажиров не показывался, даже унылый Багрецов исчез.

С самого раннего утра Лева стоял на носу теплохода и, зевая, бесцельно смотрел вдаль. Не такое у него было настроение, чтобы восторгаться волжскими красотами.

А зря! Даль казалась огромной перламутровой раковиной, н в нее, как в прозрачный голубоватый туннель, направлялся теплоход. Солнце еще не всходило, только розовый отсвет дрожал на воде и облаках.

Вода была неподвижна. Трудно сравнивать ее с зеркалом, вода представлялась невесомой, как облако, опустившееся на землю. И по этому облаку, чуть касаясь его поверхности, скользил корабль, шумя воздушными винтами.

Как и на той палубе, которая надоела Леве в телевизоре, здесь тоже никого не было. Пассажиры еще спали. Вышел рыжебородый матрос с ведром и шваброй. Долго с видимым удовольствием мыл он белый крашеный пол.

Хлопнула, как выстрел, тяжелая дверь. На палубе показалась высокая женщина, упрямыми шагами подошла к борту. Лева видел ее издали. Темно-синий строгий костюм, русые волосы, стянутые на затылке в тугой пучок, туфли на толстой подошве и низком каблуке. Все в ее облике говорило о твердом и, пожалуй, мужском характере.

Но вот она повернулась к Леве. Нежный, мягкий подбородок, золотистый пушок на щеках, глаза, прикрытые темными ресницами… Вероятно, ей было немногим больше двадцати, и Лева вдруг почувствовал – отчего и разозлился на себя, что девушка эта не только остановила его внимание, но и заставила чуть быстрее забиться сердце. Глаза ее были ясными, глубокими. Она смотрела на него как друг, но друг настойчивый и любопытный.

– Что такое с вами случилось? – спросила она повелительным, низким, грудным голосом.

Лева жалобно сморщился, силясь улыбнуться.

– Пустяки. Скоро пройдет.

Пассажирка отошла к скамье и указала на место рядом с собой. Лева покорно сел несколько поодаль, но та придвинулась, чтобы поближе рассмотреть его лицо.

Поднимая воротник и закрывая щеки. Лева виновато рассказал о своих злоключениях, подчинился ее настойчивости, причем, как потом убедился, это было очень приятно. По сердцу растекалась ласковая теплота, будто кто-то нежно гладил его.

– Бедненький! – Девушка сочувственно вздохнула.

Не так-то уж плохо чувствовать себя несчастным, когда тебя жалеют. Лева томно закрыл глаза и тоже вздохнул. Ему захотелось, чтобы девушка опять сказала какое-нибудь ласковое? слово или, еще лучше, погладила по крашеной щеке. Но кто познает до конца тайну женского сердца! Восемнадцатилетний Левка особенно плохо разбирался в этом, а потому был крайне удивлен, когда после сочувственного вздоха «бедненький» пассажирка вдруг набросилась на него:

– Не притворяйтесь! Подумаешь, несчастье! Но краска, видимо, стойкая…

Усиков был совершенно обескуражен. Что это? Злая шутка? Или просто издевательство? Он старался вести себя по-мужски солидно, как Митяй, и спокойно заявил, что ему не нравится испытывать стойкость краски на своей физиономии.

– Дело вкуса. – Девушка поддерживала этот серьезно-шутливый тон. – Видела, как вы пускали пузыри в малиновом сиропе.

– Неправда! На палубе никого не было.

– Я смотрела из окна каюты на ваш благородный поступок.

Сквозь пудру на лице у Левы проступили мелкие капельки пота. Сложная история! Главное все еще оставалось неизвестным: как пассажирка к нему относится? По-дружески? Или смеется? Поступок называет благородным. Но разве поймешь по тону, ставится это слово в кавычки или нет? А она уже забыла о поводе, послужившем началом ее знакомства с Левой, и разговорилась. Выяснилось, что работает она в лесной авиации, следит за охраной лесов в одном из районов Северного Казахстана. Дело это очень любит, хотя ей и приходится трудновато. Дожди, ветры, туманы, необозримые лесные пространства, где в плохую погоду, даже пользуясь приборами, можно заблудиться…

– Значит, вы «воздушный лесник»? – сразу определил Лева ее профессию и конфузливо спросил: – А как вас зовут?

– Довольно сложно! Сплошное жужжание. Но я не виновата, родители этого не учли. Вот и зовусь Зинаидой Зиновьевной. Не правда ли, странное сочетание?

– Мне нравится, – искренне сознался Лева. – Если бы я имел право, то… называл бы вас сокращенно: Зин-Зин. – Он покраснел, но тут же вспомнил про свою защитную окраску и успокоился.

– Ну-ка, скажите еще раз.

– Зин-Зин… – пролепетал Лева, чувствуя себя очень глупо.

– Разрешаю, – милостиво согласилась она. – Забавно!

Усиков облегченно вздохнул. Теперь осталось назвать себя, что он и сделал незамедлительно.

На палубе показался Журавлихин. Он оделся потеплее, из-под отворотов синего пальто торчали концы шерстяной клетчатого шарфа. Лева обрадовался. Женечка почти здоров, аккуратно причесан и даже весел.

Так оно и было. Женя вначале лукаво смотрел на млеющего Левку, затем не мог удержаться от улыбки, наблюдая, как тот церемонно раскланивался перед незнакомой девушкой.

– Это ваш друг? – спросила Зина у Левы, чуть заметно кивнув головой в сторону Журавлихина.

– Не откажусь, – признался Лева и крикнул: – Женечка, мы тебя ждем!

– По-моему, я не выказывала нетерпения и никого не ждала.

– Только потому, что вы еще не знали Женю, – попробовал отшутиться Левка. – Вот он перед вами, студент-третьекурсник Женя Журавлихин.

Зина сухо кивнула ему головой. Лева похвастался изобретенным именем Зин-Зин. Однако разговор не ладился. Если Усиков вызвал, интерес Зины своим вчерашним поступком, потом рассказом о краске, то Женя казался ей чересчур обыкновенным, даже скучным. Напрасно Лева старался рассеять это впечатление, намекал на изобретательские способности Женечки, подчеркивал какие-то особые достоинства его характера, прежде всего мягкость и доброту, Зина вяло поддерживала разговор.

К счастью, Лева вспомнил, что пора уже бежать в каюту – наступало время передачи «Альтаира».

Женя и малознакомая ему девушка остались вдвоем. Он был заинтересован ею, понравилась, правда неизвестно чем. Голос, например, красивый, глубокий, задушевный какой-то… И Женя подумал, что было бы приятно услышать от Зины свое имя, не обремененное длинным отчеством, – оно часто удлиняет расстояние между людьми. Очень жаль, что ей ничего не известно, чем он живет, чем дышит. Женя раздумывал, не рассказать ли о себе все хорошее и все плохое. Ведь в наше время не могут существовать «таинственные натуры», человека надо видеть сразу. Причем это не должно быть вызвано особой проницательностью, человеческая душа, если нет в ней злобы и зависти, всегда открыта для друзей.

Журавлихин не соглашался со многими ребятами, что только с близкими друзьями можно говорить откровенно. Перед ним сидит его сверстница, девушка с открытым, ясным лицом. На скромном костюме блестит комсомольский значок. У нее интересная и смелая профессия. Явно выражено отношение к поступкам людей, в чем Женя убедился из рассказа Левы о том, как Зин-Зин первой подошла к нему. Почему же – если она, конечно, не воспротивится – не рассказать о себе? А как хорошо, когда знаешь своего собеседника, его мысли, желания, мечты!

– Как вы думаете, Зин-Зин, полезно это или нет? – медленно, словно выискивая особенно точные слова, начал Женя. – Если человек, считая большинство окружающих за своих друзей, при первой встрече с кем-нибудь из них подробно рассказывает о себе? Этим он как бы облегчает сложную задачу узнать друг друга. Скажем, в дороге встретились два человека. Они даже симпатизируют друг другу. Ведь бывает же так? Каждому хочется познакомиться ближе. Уходят часы на осторожные вопросы, положенные по этикету, или, вернее, кем-то выдуманной условности. А чего проще – взял бы да и рассказал о себе…

Зина нетерпеливым движением поправила волосы на затылке и спросила:

– Хотите показать на примере?

– Если вас интересует.

– Мысль довольно оригинальная. – Зина улыбнулась уголком рта. – Но, извините, мне скучно читать анкеты. Это страшно! Ведь по вашему проекту, если его представить в развитии, каждый пассажир будет раздавать соседям по купе отпечатанную под копирку автобиографию. «Родился в тысяча девятьсот таком-то году. Учился там-то»… – Она рассмеялась и укоризненно взглянула на Женю.

А он даже в мыслях не мог допустить, что Зин-Зин так зло высмеет его искренние убеждения, касающиеся, говоря официальным языкам, совершеннейшей необходимости устранения нелепых условностей в общении между людьми.

– Конечно, бывают эгоистические натуры, которые мало интересуются человеком, – вскользь, так между прочим, промолвил Журавлихин и вдруг оживился: – Вы не знаете профессора Набатникова? Едет на нашем теплоходе. Так вот он говорит, что нет ничего интереснее изучения человека. А сам он физик.

– Кто же против этого спорит! Я тоже хочу изучать людей, но не по анкетам, а в жизни, по их поступкам и поведению. Мне нравится открывать в человеке его лучшие душевные свойства… Ведь они не всегда бросаются в глаза. Настоящие люди скромны.

– Спасибо за напоминание, учту на будущее. – В голосе Жени почувствовалась обида.

– Оставьте свою персону в покое, – примирительно сказала Зина. – Я говорю о принципе, а не о личности. Предположим, из вашего рассказа я узнала, где вы родились, где учились. Мы молоды, поэтому и биографии наши похожи, как две капли воды. Когда заполняешь анкету, иной раз обидна бывает: ведь чуть ли не в каждой графе приходится ставить коротенькое слово «нет».

Но все же биографии студента Журавлихина и Зины были не похожи. Зина Аверина окончила десятилетку, потом работала в цехе на Горьковском автозаводе. Жизнь сложилась не легко. Отец погиб на фронте, мать пенсионерка. Надо было воспитывать младшую сестренку. Пришлось бросить мысль о дальнейшем учении. Зина посещала аэроклуб, мечтала поступить в авиационный институт. В прошлом году, после смерти матери, пошла в летную школу, успешно окончила ее и подучила назначение. Сейчас Зина возвращалась из Горького, где проводила отпуск с сестрой. Девочка училась в ремесленном училище. Кроме нее, у Зины никого не было. Всю нежность и теплоту нерастраченных чувств она отдавала сестренке. Часто писала ей, посылала подарки, книги и хоть издалека, но следила за ее учением. В письмах она расспрашивала о подругах, советовала и приказывала. Девочка слушалась беспрекословно, любила ее не просто как старшую сестру, а больше – как мать.

Юркий, точно мышонок, из двери выскочил Усиков. Он был очень удивлен, заметив, что Женя так быстро освоился, сидел рядом с малознакомой пассажиркой и, опустив глаза, буквально таял, как сахар в стакане.

– Простите, Зин-Зин, у нас срочное дело, – сказал Лева насмешливо и потянул Журавлихина за рукав. – Тебя… это самое… академик зовет.

– Я сейчас, – уже на ходу бросил Женя. – Мы продолжим наш разговор. – И, шагая по длинному коридору, спросил у лукавого Левки: – Какой академик? Афанасий Гаврилович – профессор. Кто меня может звать?

– А вот увидишь.

В каюте, низко склонившись над экраном, сидел профессор. Заметив Журавлихина, молча встал и уступил ему место.

– Доброе утро! – приветствовал его Женя. – Нет, уж вы, пожалуйста, сидите.

– Не люблю мешать экспериментам, – возразил Набатников. – Садитесь.

Это предложение было очень кстати. Женя взглянул на экран и невольно сел подкосились ноги.

Перед ним была Надя. Как из окошка, протягивая руку вперед, она звала Женю, морщилась, что тот медлит, не понимает ее, грозила пальцем, сдвигала брови и всем своим видом выражала крайнюю степень недовольства.

– Так его, «академик», так! Есть за что! – подбадривал ее Лева, радуясь и хлопая в ладоши над самым ухом Журавлихина.

Женя опешил. Казалось, что все это было похоже на мистификацию, однако передача шла четко и ясно, будто Женя принимал ее в Москве. Надя замахала рукой, точно хотела отогнать Журавлихина: уходи, мол, не мешай смотреть другим!

Лева слизнул улыбку.

– Обиделась. Правильно сделала.

Экран погас, а Женя все еще смотрел на темное стекло.

– Ага, задумался Женечка? – подсмеивался Левка. – Иди, иди! На палубе тебя ждут.

Афанасий Гаврилович с улыбкой посматривал то на одного, то на другого, желая определить, в чем упрекает Усиков своего друга.

– Вам она знакома? – спросил у Журавлихина профессор, указывая на потухший экран.

– Еще бы! – ответил за него Левка, прыснул и зажал рот.

Даже серьезный, спокойный Митяй, которого обычно трудно рассмешить, и тот отворачивался, чтобы не заметили его улыбки.

А Журавлихин думал о Наде. Нет, не о ней как о таковой, а об ее изображении, вопреки всем законам науки появившемся на экране передвижного телевизора в тысяче километров от Москвы. Пренебрегая условиями распространения радиоволн, забыв, что Московский телецентр обычно не принимался в этих краях, тем более с такой четкостью. Женя с трудом, но мог допустить, что принята работа именно этого телецентра. Но ведь это абсурдно, так как во время передачи к аппарату не подходят случайные люди, не машут перед объективом руками. А Надя вела себя как дома, что-то кричала, кому-то грозила. Получается несусветная чепуха, в которой невозможно разобраться.

Все эти соображения он высказал Набатникову, сознательно не замечая развеселившегося Левку. Тот нетерпеливо подпрыгивал на месте – страшно хотелось поделиться своим мнением.

– Нашли с кем советоваться! – добродушно проговорил профессор. – Я в ваших радиоделах мало смыслю, но думаю, что в институте, где занимаются телевидением, найдется не один передатчик. Наверное, вы его и принимали.

Митяй и Лева сразу же согласились с этим предположением, но Женя возразил:

– У лабораторных передатчиков ничтожная мощность. А мы абсолютно четко видели… – он хотел сказать «Надю», но в присутствии профессора воздержался, – видели лаборантку, – продолжал он, считая подобное определение более подходящим. – У меня такое ощущение, что передатчик находится рядом.

– У страха глаза велики, – съязвил Лева.

Женя насторожился:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Да так просто, к слову. Вряд ли Надя проводит опыты на нашем теплоходе.

Уши Жени налились краской, хотел отчитать Левку, не постеснявшись даже Афанасия Гавриловича, но, призывая на помощь здравый смысл и рассуждая спокойно, начальник поисковой группы не нашел в поведении товарища Усикова никакого нарушения дисциплины. Что же касается морально-этических норм, которые всегда волновали Журавлихина, то и здесь трудно было придраться. Единственно, в чем следовало бы Усикова упрекнуть, – это в отсутствии такта для молодого человека вещи тоже не бесполезной. Когда страдает твой близкий друг, веселость ни при чем. Наконец-то Женя понял, как называется поведение Левки: он просто нетактичен.

Хотелось все эти довольно туманные понятия – тактичность, чуткость, хорошая зависть и плохая, все, над чем не один раз задумывался Журавлихин, пересортировать, разложить по своим местам. Но это невозможно, так же как из многих смешанных на палитре красок выделить необходимые тебе цвета. А поэтому жить очень трудно, обязательно будешь спотыкаться и в кровь разбивать себе нос.

Женя обещал Зине скоро вернуться.

– Идемте на палубу, Афанасий Гаврилович, – предложил он. – Изумительное утро.

– Бегите! Мы потом появимся. Надо письмо составить вашему краскодеятелю.

– А как же я? – Журавлихин спросил об этом из вежливости, зная, что у Митяя был готов полный текст письма с изложением проекта фильтра.

– За вами, Женечка, окончательная редактура, – сказал профессор. – А пока гуляйте. Мне тоже еще надо шагать. Утренняя гимнастика – пять километров.

Афанасий Гаврилович жаловался студентам, что на палубе негде развернуться, – привык ежедневно пешком ходить на работу и редко пользовался машиной. Ничего не поделаешь, возраст требует. Коли сидишь на месте, прибавляется лишний жирок. Даже на теплоходе приходится помнить об этом.

Некоторым солидным пассажирам было странно видеть и утром и вечером быстро шагающую фигуру профессора. Но это его не смущало. Пусть следуют хорошему примеру, – куда полезнее, чем целыми сутками играть в преферанс!

Вчера поздним вечером шагал он уже не один. По правую руку уверенно печатал свои тяжелые шаги Митяй, а слева семенил Лева.

– Обратите внимание, – профессор указывал на стекла салона; за ними в густом табачном дыму маячили какие-то расплывчатые фигуры. – Это так называемые отдыхающие. Едут до Ростова и обратно. Оторвите кого-нибудь из них от карт и спросите: где он находится, день сейчас или ночь?.. Не скажет, клянусь вам, не окажет. Теплоход дойдет до Ростова, возвратится в Москву, и у Химкинского вокзала эти горе-путешественники опросят: «Как, уже приехали? Чудесно убили времечко».

Профессор говорил с нескрываемой издевкой. Ему было и обидно и жалко этих людей, которые не умеют отдыхать, но больше всего он ненавидел их равнодушие. Нельзя, совестно отгораживаться от беспокойного и в то же время прекрасного мира толстыми стеклами салона. Сквозь них не доносятся ни гудки буксиров, ни шум лебедок на пристанях, ни многоголосый говор пассажиров.

Журавлихин еще не спал, когда Афанасий Гаврилович зашел его проведать. Это было вчера ночью. Профессор не мог утаить радости от друзей, рассказывая Жене и прибежавшим к нему Митяю и Левке о своей победе. Талантливый ученый, доктор физических наук, совершенно серьезно говорил, что сейчас он себя чувствует, будто после особенно удачного эксперимента: удалось «расщепить, как атом», абсолютно неделимое ядро заядлых преферансистов. Двое из них, увлеченные разговором с профессором, незаметно для себя прошагали по палубе семь километров.

Митяй внимательно, как всегда, слушал Афанасия Гавриловича, однако на губах его блуждала снисходительная улыбка. Это не укрылось от рассказчика. Взглянув на Митяя, Набатников спросил.

– Узнали старого знакомого?

– Какого знакомого? – Улыбка сразу слетела, Митяй виновато потупился.

– Чудака профессора. Встречались в фантастических романах.

.В тесной каюте стало особенно жарко. Женя опустил голову, жар приливал к щекам. Действительно, не только Митяй, но и он сам почему-то подумал об этом, хотя поведение профессора казалось ему вполне естественным и благородным.

– Признайтесь, – отечески поглядывая на ребят, говорил Набатников, – вы, наверное, считаете, что не пристало серьезному ученому заниматься такими пустяками. В самом деле, зачем ему нужно было расстраивать компанию безобидных картежников? Каждый отдыхает по склонности характера. А мне их жалко.

Лева теперь был окончательно убежден, что нет на свете ничего более позорного, чем равнодушие. Страшно найти в себе это подленькое, грязное чувство. «Инспектор справедливости» победоносно смотрел на друзей.

А профессор говорил увлеченно и страстно, будто от его речи зависела судьба какого-нибудь великого открытия. Он не мог оставаться равнодушным даже к трем юным слушателям, собравшимся в крохотной каюте. Он заражал их своей верой в людей, которым нужно переделать не только землю, но и самих себя.

– Давно уже не бродят по нашей земле рассеянные профессора-чудаки, продолжал Набатников. – Хотел бы я увидеть такого смельчака, скажем, у высоковольтной установки. Вы думаете, что рассеянными они бывают в жизни? Чепуха! Сейчас наука делается не только в тиши кабинетов. Ученые всюду – на полях, стройках, в заводских цехах. А это сама жизнь.

Профессор Набатников тоже не имеет права быть рассеянным, но все же, по мнению любителей так называемой «пульки», он чудак.

– Дядя вроде меня, килограммов на сто десять, недвусмысленно заявил, что его мало интересует проплывающий мимо караван судов, если на руках только два козыря.

Афанасий Гаврилович подробно рассказывал о своем «эксперименте», как ему удалось убедить солидных и умных людей, увлеченных бесконечной игрой, бросить это занятие, выйти из прокуренного салона на палубу и почувствовать, что, кроме счастливой козырной девятки, которой вы закончили партию, есть и другое, настоящее счастье: смотреть на плещущееся под луной серебро, вдыхать степные ароматы трав, угадывать огни бакенов на перекатах и благодарным хозяйским взглядом провожать глубоко осевшие суда.

Говорил он им о многом интересно и умно, причем в это время держал карты в руках, так как заменял одного из наиболее активных партнеров, который ничего не ел с самого утра, а сейчас вырвался в каюту подкрепиться.

Каково же было его удивление, когда в салоне он не нашел своих товарищей! Не закончив партии, они ушли за профессором. Афанасий Гаврилович объяснял свой поступок твердым убеждением, что если тебе предоставлен отдых, ты должен отдыхать по-настоящему. Он хоть и не был директором плавучего санатория, но все же заботился о самочувствии этой четверки, думая о делах, к которым эти разные по своей профессии люди вернутся из отпуска.

…Журавлихин обошел всю палубу и только на корме нашел Зину. Перегнувшись за борт, она смотрела на прибрежный кустарник – он тянулся у самой воды зеленоватой, серебристой лентой. Теплоход плыл совсем близко, так что можно было рассмотреть в зелени красные прожилки – тонкие прутья ивняка.

Зина услышала шаги и обернулась.

– Успели поговорить с академиком? – спросила она.

Женя замялся и опустил глаза.

– Разговаривать не пришлось.

– Вы его не встретили?

Что мог Женя ответить? «Высокие морально-этические нормы» предписывали ему во всех случаях говорить только правду. Конечно, сегодняшний случай пустяковый, можно превратить все в шутку, но солжешь один раз, а там по этому зыбкому мостику нетрудно дойти и до Левкиного хвастовства, чего ему никак не мог простить Журавлихин. «Врешь, его не переврешь», – обычно говорил Митяй, когда упоенный своим рассказом Лева настолько терял чувство меры, что даже сам не мог отличить правду от вымысла. Очень не хотелось Жене посвящать мало знакомую ему девушку в телевизионные дела и, главное, упоминать о Наде. Это уж совсем личное и лишнее. Если бы его не звал Лева, не смущал других своей игриво ухмыляющейся физиономией, то почему бы и не признаться, что на экране появилась лаборантка?.. «Впрочем, нет, – тут же подумал Журавлихин. – Тогда придется рассказать и о потерянном «Альтаире», а это ребятам не понравится».

Зина выжидательно молчала, с удивлением посматривая на своего нового знакомого.

– Значит, не видели? – спросила она снова, вероятно заинтересовавшись его поведением.

– Нет, видел, – наконец выдавил из себя Женя. – Но я не мог ничего сказать.

– Побоялись? Я вас понимаю, – искренне заговорила Зина. – Мне как-то пришлось лететь с одним академиком. Он осматривал леса в нашем районе. Человек старый, всю жизнь лесами занимался, много книг написал… В общем, его знает вся страна… Когда садился в кабину, у меня сердце замирало. Погода была скверная, а тут такого драгоценного человека вдруг доверяют девчонке… Не спорьте, – возразила она, заметив нетерпеливое движение Журавлихина, конечно, девчонке: ведь я тогда только что летную школу окончила. Ну, а потом… вынужденная посадка. Вспоминать не хочется. Обидно! Академик шутит, смеется, а у меня слезы на глазах… Как подумаю, кто со мной рядом сидел, сразу делается холодно от страха…

Журавлихин чувствовал себя неловко и глупо. Его обезоружила доверчивая простота Зин-Зин. Так можно говорить только с друзьями. Женя был этим польщен, но в то же время несколько раз порывался ее перебить. Стыдно за свои увертки. Зина верит ему, и нечестно оставлять ее в неведении, надо бы объяснить, о каком «академике» шел разговор.

И Женя чистосердечно рассказал не только о лаборантке на экране, но и о пропавшем аппарате. Зина сначала обиделась, заговорила ледяным тоном, но потом оттаяла, заинтересовалась подробностями. Стала расспрашивать, на каком рас стоянии можно принять изображение и нельзя ли использовать для поисков «Альтаира» самолет «ПО-2». Обещала даже помочь в случае крайней нужды.

Сердечно поблагодарив ее за дружеское участие, Журавлихин сказал, что пока самолет не требуется, «Альтаир» принимается ежечасно и пока надежно. А что будет дальше, неизвестно.

Надежды друзей на то, что глиссирующий теплоход новой конструкции быстро доставит их в Куйбышев, не оправдались. Весною «Горьковский комсомолец» испытывался на канале имени Москвы, а сейчас впервые плыл до Ростова. Это был опытный экскурсионный рейс, поэтому не случайно судно шло с меньшей скоростью, чем обычно. Кроме того, большое грузовое движение на пути от Горького до Сталинграда не позволяло теплоходу идти быстрее.

Усиков, несмотря на свой необычный вид, вчера, когда стемнело, ради любопытства пробрался к двери командирской рубки. Он увидел капитана и механика, сидевших рядом перед зеркальным стеклом. За ним открывалась широкая панорама Волги. Лева заметил двойное управление, как на самолете. Ясно, что здесь оно необходимо: уж очень большая скорость, требуется напряженное внимание, одному человеку справиться трудно.

Лева представил себе завтрашний день нового речного транспорта. Может быть, для таких глиссерных судов с малой осадкой – всего десяток сантиметров оставят у берега узкую дорожку, а середина реки будет использована большегрузными судами. Через несколько лет Волга станет похожа на московскую улицу с милиционерами ОРУД, то есть, вернее, с милиционерами отдела регулирования не уличного, а речного движения – ОРРД. Кроме бакенов, введут светофоры, знаки ограничения скорости – все как полагается на городских магистралях. Когда же сегодня утром Лева понаблюдал за рекой, то заметил, что почти все это предусмотрено: семафоры, сигнальные мачты с подвешенными шарами, перевальные: столбы, створные знаки.

Все это было интересно, но Лева смотрел отсутствующим взглядом. Его не на шутку огорчало, что вот уже два часа, как «Альтаир» не подает признаков жизни. Можно было предполагать, что теплоход, на палубе которого находился «Альтаир», либо ушел далеко за пределы радиуса действия передатчика, либо, что более вероятно, плыл возле высокого берега, – в данном случае он послужил препятствием для радиоволн.

Митяй долго не показывался на палубе. Он не отходил от телевизора, пытаясь еще раз принять странную передачу из Москвы. Экран чуть светился. Надя не появлялась. Передача с. ее участием, надо полагать, была случайной, вроде таинственных картинок с неизвестной планеты.

Засидевшись в каюте, Митяй вышел на палубу и стал деловито «разминаться», как перед спортивным соревнованием. Следующее дежурство было Левкино, Митяй выпроводил его, а сам, покосившись на Женю, остался любоваться берегами.

Журавлихин боялся показаться надоедливым своей новой знакомой и потому, увидев Митяя, извинился и пошел к нему.

Проплывали заливные луга бледно-оливкового цвета. На этом светлом фоне черная уродливая ветла, сожженная молнией, выглядела жирной кляксой. Водная гладь казалась запотевшим зеркалом. Но вот туман растаял, зеркало засверкало, будто его протерли.