Текст книги "Из Магадана с любовью"

Автор книги: Владимир Данилушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Что я у тебя, полиглотка какая-нибудь? И готовь ему, и за ребенком горшки носи, а теперь еще и шей сама.

Володя, чтобы загладить неловкость, оделся и ушел. А через пятнадцать минут вернулся и дает шершавую пластмассовую коробочку, в ней цепочка золотая! Просит на него не сердиться и вообще…

Мороки с этим золотом! Некоторые, что у них есть, все на себя. Имеется двадцать перстней – все нацепит. Пять цепочек накрутит. Два браслета. Часы золотые. Серьги, правда, по две пары еще не додумались носить. Любушка таких свистуний не уважает. Она над ними смеется. Поэтому у нее всегда проблема, что надеть, что к чему идет, что оттеняет, что подчеркивает. Два часа пришлось примерять перед зеркалом все свои украшения. Володя любил украдкой наблюдать за ней, любоваться. Незадолго до этого он смотрел по телевизору передачу об аутогенной тренировке, и то, чем занималась Люба, было похоже на такую тренировку. Ей надо быть изо дня в день спокойной и ровной. Наверное, ей трудно? Женщина, слабое существо, не даром говорится.

Так увлеклась Люба, что о праздничном столе забыла. Но так мог подумать человек, который ничуть ее не знает. Это совершенно в ее характере – раздваиваться: делать одно, и обдумывать совсем другое. Так даже лучше жить, интереснее. Однажды втемяшилось, можно ли до автоматизма довести чистку картошки. Смогла без труда. Чистит, а сама представляет, как по лесу идет. И так любое дело. Казалось бы, читать-то уж никак нельзя «на автомате», но и этого добилась. «Посадил дед репку», – читает Вадику, а сама с бесстыдной отчетливостью представляет, как ночью во тьме и тишине они останутся вдвоем с Володей, и не надолго прекратится ее ожидание, потому что он не где-нибудь, а рядом, и не нужно будет думать о двух делах сразу, потому что есть лишь одно дело и тело – муж.

Володя одежду предпочитал фирменную. Даже дома ходил в стиранной перестиранной летной рубашке. Потому что к телу лучше, ласковей. Любое другое одеяние делало его не похожим на самого себя. Глаза будто выцветали, и черты лица становились аморфными. Расслаблялся он, что ли, в другой, «партикулярной» одежде? Самого его спрашивать о том бесполезно, а сама Люба только удивлялась, пока не смирилась. Джинсы ему покупали – сидели как на корове седло. А в маечке с надписью он смотрелся почему-то жирным, малосимпатичным типом. Доху наденет, – как их подворотни вылез. И с золотом такая же история. Заказал Володя себе перстень с печаткой. Герб придумал: пропеллер и буквы «В. Д.». Сделал мастер на совесть: если надеть, то можно при случае скулу хулигану своротить. Но смотрелся этот перстень ужасно. Сверкает золото, а руки красные, светло-рыжие волоски на них, яркие, будто нейлоновые. Ну что делать – снял, забросил.

А что Володе «идет» и что он любит, так инструменты всякие. То пассатижи привезет никелированные, то сверла набором, то отверточки крохотные – для часовых работ. Инструмент – первейшее дело, все, что угодно можно с ним. Так он и мастер чинить-паять. Телевизор как будто нарочно ломает, чтобы в нем поковыряться, то пылесос затеет на новую мощность перемотать, то фен смазывает, то с печью возится, да мало ли что. В кухне кладовка, он так там все устроил – любо дорого посмотреть. На полках все барахлишко разложено в идеальном порядке, и не важно, надо ли каблук подбить, замок ли перебрать, у него все под рукой. Любушке – свои побрякушки, Володе – свои.

…Ну, так что же на праздничный стол ставить? Селедку под шубой, конечно. Балдеют от нее мужики. И название соблазнительное. Суп будет шато-бриан, а на второе куры трапезунд (это налей воды в бутылку, напяль на нее куру и в духовку, обжарится, хрустящей корочкой покроется). Конечно же, десерт. Яблоками мало кого удивишь, но если разрезать арбуз…

Володя зажмурился, как от яркого света. Он не любил, да просто не мог долго разговаривать о еде. А ведь еще орехи, икра… Ему можно поручить размолоть миксером бруснику, потом ее залить кипятком, добавить на кончике ножа ванили – и будет морс, его нужно много приготовить. И еще кофе. И шоколад. И мороженое. Не забыли ли чего? Две-три розы в центр стола.

– Как ты только можешь? – всегда удивляется Володя. – Я бы не смог. Я бы не доварил, не дожарил. Не вытерпел бы.

– Не выдумывай.

– Точно. Давай-ка я убегу. В магазин же надо – за пивом и вообще. Кислород со мной пойдет. Пусть с папкой привыкает бытовые вопросы решать.

– Ты не долго? А то стол разложить надо.

Стол– книжка в развернутом состоянии на двенадцать персон. Встал он, конечно несколько неожиданно, заняв всю просторную прихожую. Но и ясно стало, что ни в одной из комнат они не поместятся, а иначе пришлось бы мебель сдвигать. А так даже танцевать можно. Двери в комнаты будут открыты, -приходи и танцуй.

Первой с работы вернулась Маша, отпросилась, наверное. Для нее ведь как-никак затеяно. За руку втащила невзрачного, не отличающегося ростом, мужичка, который, по мере того как знакомился, становился как бы выше ростом и мощнее статью. Просто так сжался, будто в темной подворотне, где водятся хулиганы. Жизнь согнула в бараний рог.

– А вы это хорошо придумали, гы-гы, – сказал он, схватил со стола пластик балыка и отправил в рот.

– Леш! – одернула его Маша. – Вот с собой пришлось брать, а то, говорит, не найду. Надо срочно ему дело дать, чтобы под ногами не путался.

– А пусть вон половичок пойдет схлопнет, – с каменным выражением на лице сказала Люба.

– Да ты что!-испуганно воскликнула Маша. – Ты шутишь?

– Ничего я не шучу. Какое тут дело придумывать, когда все переделано? Сейчас основное дело – молотьба.

Маша насупилась, но тут же взяла себя в руки.

– Леша, это же Любаша, я тебе о ней рассказывала. Иди хоть поздоровайся.

– Здравствуйте. Я говорю, здорово придумали. Как, между прочим. Вроде как накоротке зашел, погостевал – и по домам.

Невооруженным глазом было видно, как Леше трудно, даже испарина у него на лбу. Старый рефлекс вроде не изжит, а новый не выработался. Нет, не исчез и старый. Сейчас бы он уже, если по старым временам, рванул бы рюмашку, а то и две.

– Шибко замерзли? – спросила Люба. Леша непонимающе уставился на нее. – Морозно, говорю, сегодня?

– Да-да, – с готовностью подтвердил Леша, – Собачий холод, это вы верно говорите.

– Леша, иди-ка, включи телевизор да посмотри, не путайся под ногами. Вон проходи в комнату, – будто дрессированному медведю сказала Маша.

– Ничего, обвыкнется.

В назначенный час пришел проинструктированный Лева. Самое нелюбимое – это женские инструкции. Он даже стал спрашивать себя, зачем, собственно говоря, идет в этот чужой дом. Любопытство его толкает? Откуда? Что нужно, уже узнал, осталось ли что-то еще? Только душу травить. Или не травить? Конечно, если представилась возможность и не использовать, то потом сам себя поедом съешь. Это уж, вне всякого сомнения. А как себя вести? Тайный гость. Никогда еще не попадал в такие дурацкие ситуации. Сидеть и молчать? Мило улыбаться?

Больше всего, конечно, хотелось увидеть этого хмыря в непосредственной близости. Соперник счастливый, надо же! Нет, наверное, более острого чувства, чем видеть, на кого поменяла тебя твоя любимая женщина!

Лева уже хотел, было толкнуть дверь подъезда, но решил сделать еще кружок вокруг дома. Недостаточно замерз. Хорошенько подзастынешь, сразу сговорчивее станешь, весь мир засияет, как на праздничных открытках. В доме, где жила Люба, и поликлиника, и аптека, а рядим гастроном большой. Почтамт. Центр города. На автовокзал и в порт, а там домой махнуть!

А как же тогда Люба? Наверное, осталась какая-то капелька любви к нему, если она вообще была, эта любовь. Была, не могла не быть. Она же девочка, не могла актерствовать тогда. Бесследно любовь не исчезает. Она как радиоактивность, имеет период полураспада, прошел один, теперь следующий пойдет, после этой встречи, как намордует себя. Ему уже хотелось, чтобы все это дурацкое мероприятие побыстрее произошло. Будто зуб должны дергать. Он нажал кнопку звонка.

Все уже сидели за столом. Ждали Леву, по потому что с его появлением чуть ли не «ура» закричали. Володя, взявший на себя роль тамады, шепотом, но достаточно громким, спросил у Маши:

– Это еще один алкоголик?

– Я же объяснила, – взмолилась Маша, и Володя как бы закашлялся от смущения. Принужденным, искусственным кашлем.

– Курносов я, Алексей. Леха. Бывший алкоголик. Очень приятно, – он кивнул Леве и для него рассказал свою историю еще раз: – Лечился я. Выпил, – трави. Еще выпил – два пальца в рот – назад ее родимую. Вот так народное добро переводят.

– Ему обязательно нужно сознаться во всех своих прегрешениях, – пояснила Маша.-Самое сильное потрясение, считай, пережил. Подавлен страшенно. Никак не могу вывести из этого пессимизма. А говорят, веселый был парень, когда пил.

– Леха, ты кем работаешь?

– Работаешь? Кто его знает. Теперь так спрашивай: работал. Иначе как с кличкой Бывший Алкоголик нигде не наработаешь…

– Ну а ты чего молчишь? – Володя зверем глянул на Леву.

– Что вы, ребята, – всполошилась Маша. – Это же Лева, какой он алкоголик? Он научный работник. Лева, расскажи, чего вы добились и вообще…

– И не подумаю, – буркнул Лева и рассердился на себя за этот тон. Вел себя как-то нагловато и неуправляемо.

Володя, должно быть, почувствовав себя полным победителем, вдруг впал в пафос и произнес целую речь:

– Наука, наука! Боже ты мой! А что наука – один глистов в микроскоп рассматривает, другой крыс режет. Да мне тыщу плати, я не пойду. То ли дело: пришел на работу – чисто, светло и никакой вони. Если уж так нравится ковыряться, так в золотари иди. Хоть платят нормально.

Женя, усиленно подмигивающий Леве во время этой тирады, для надежности на ногу ему наступил.

– Слушай, пойдем покурим. Пойдем-пойдем! Я вижу, ты хочешь, до посинения, – и утащил Леву на кухню. – Ты извини его, брат. Тебе принять надо. Мы это так. Специально на стол не выставляли, чтобы этого не травмировать, Леху. Володька – тот тоже ни капли не пьет, его уже от глотка ведет. Ты чего тяпнешь? Коньячок есть. Водочка. У меня и спирт найдется, если по северному хочешь, для экзотики. Не стесняйся. Первый раз в Магадане? Я-то уж восьмой год. Нейроисследованиями занимаешься? А я реаниматор. Тоже кандидатскую собираюсь делать. По наркозу. Не обращай внимания на Володьку. Так-то он вообще нормальный мужик. Работящий.

Женя замолчал, и сразу стал слышен голос Володи:

– Леха, так ты, говорят, предложение сделал? Молодец. Маша – мировецкая женщина. Люба не даст соврать. В присутствии жены хвалю – цени. Что насупился? Нельзя же так мрачно. Улыбнись немедленно! А то дам в морду!

– Володя, нараспев сказала Люба. – Тише. Перерывчик сделай. Ты сегодня разговорился на неделю вперед.

Лева налил себе большую рюмку коньяку и, едва успел выпить ее, снова услышал Володин голос.

– Я тоже знал одного биолога. Он черную икру искусственную делал. Рассол селедочный, сметана и сажа – для колера. Продавал на углу из-под полы. Только так хватали, посадили его потом. Я вот так думаю: скоро какую-нибудь гадость жрать начнем и еще нахваливать. Понял, Лоха? Ты кем работаешь-то? Так и не ответил. – Володе были трудно иметь дело с человеком, если он не знал его профессии. Он не мог вести отвлеченные разговоры, а если кто-то делал это в его присутствии, злился.

– Портной я, – буркнул Курносов.

– Швец? Ты бы еще дояром пошел.

– Ну и что? – возмутилась Маша. – У нас все равны. У нас вон женщины водят самолеты, я читала.

– Так то женщины. Не ловишь разницу! А мужик должен иметь мужскую профессию, чтобы себя уважать. Сегодня он сам себя не уважает, завтра – другие, пропал тогда.

– Да ничего не пропал, – сказала Маша и рубанула в воздухе ладошкой. – Он прекрасный дамский мастер, и иметь такого в доме просто находка…

– Да-а? – Володя опешил. – Ну и прекрасно. Не возражаю. Да я же пошутил. Учти, Леша, мы твои первые заказчики. Сошьешь Любе, что она там захочет. А если будешь хвостом вилять, я сам научусь, какую-нибудь штуковину сошью, и тебя ей по морде. Понял? Я спрашиваю, понял?

– Понял, – подавленно ответил Курносов.

– По морде, запомни.

Леву неприятно задел Володин тон и сама манера разговаривать. Кроме того, получалось, что они с Женей подслушивают. Надо же пойти и всем им в глаза глянуть.

– По одной, – предложил Женя.

Лева молча кивнул.

Понятно, что одна из целей «сабантуя» – показать алкашу Курносову образцово-показательный вариант семьи. Смотри, Леха, завидуй и, главное, учись. То есть главное-то как раз это – завидуй. Иначе, какой смысл заводить такие горы вещей, если не для престижа, не для зависти?

Лева решительно двинулся в прихожую. Он тяжело оперся на стол и громко сказал:

– А зависть – не очень хорошее чувство. Пушкин вон чувства добрые пробуждал, а здесь, значит, наоборот.

– Пушкин, Пушкин, – резко произнес Володя. – Причем тут он? С умниками этими. Ну, конец света. Ты бы еще Ломоносова сюда приплел. Или Бойля-Мариотта.

– Ну и что ты выступил? – Маша одна в этой компании считала возможным перечить Володе. – Правильно человек говорит. Не для зависти мы живем. Для жизни.

– Посмотрю, для чего. Мы все посмотрим через годик.

– А я не меняюсь. Можете засмотреться.

– Ты – да. Но ты теперь не одна. Это накладывает, так сказать, отпечаточек. Муж и жена – одна сатана.

Лева стоял все в той же позе, несколько обескураженный. Его гневные слова как в песок. Люба подошла к Леве сбоку, спросила полушепотом:

– Ты что встал? Садись. Что тебе положить? Не ешь совсем.

Лева никак не отреагировал, и Люба ушла к себе в комнату.

– Шестнадцать метров, – Володя кивнул вослед Любе. – Понял, Леха? Чего киваешь? Ничего ты не понял. Сколько метр каждый стоил – больше сотни. Меняли-то с доплатой. А ты как думал?

Люба пришла из ванной комнаты с крохотной коробочкой, Лева взял у нее из рук эту коробочку, не отдавая себе отчета в том, что делает.

– Он же купил тебя всю, с потрохами. Как не понимаешь, бриллиантовая!

– Садись, не скандаль. Давай я тебя все-таки чем-нибудь покормлю.

– Уже накормила. На всю жизнь.

– А что ты кипятишься, биолог? – Володя поднялся из-за стола. – Чем я не нравлюсь? Тебе. А ей нравлюсь. Я ее ни руках ношу. А ты? Гад! Рассказала мне, небось, как ты мордобой устроил.

– Люба? Правда? Как ты могла?

– А что такого? Ничего же не было.

– Как это не было?

– Но-но, ты мою жену не трожь! Свою заведи, тогда и выражайся.

– Как это не было? Господи, а ведь ты такая же!

– Ничего, – неприязненно заметила Люба. – Лишь бы ты хороший был!

Лева вскрикнул и, резко махнув рукой, выбросил, сам того не желая, коробочку с духами и наступил на нее. Хрустнуло стекло, и в прихожей разнесся шикарный престижный запах.

– Обновили, – сказала Надя.

– Нервишки, – заметил Володя. – Не взяли бы такого психа в полет.

– Что вы все этими полетами? Подумаешь! Платят много, вот и летаете.

Володя смерил узнанного гостя пронзительным взглядом и тихо, иначе бы ему не хватало воздуха произнести, он же был взбешен, сказал:

– Васька, мои приятель, летун, тысячу двести получал, летал. Восемьсот стал получать – летает. Я его спросил: на триста, если посадят, полетишь? Полечу, говорит. Думаешь, я для денег летаю? Я про них и не думаю. Я их все жене отдаю. Хочешь, тебе дам? Когда человеком станешь, отдашь.

– Человеком? – переспросил Лева. – Ума бы тебе занять.

– Не у тебя ли?

Лева ни ответил. Его трясло.

– Вот сюрпризик, это же ты хотела сюрпризик на вечер. Как в пионерском лагере. Вышло даже лучше. Дороговато, правда, шестьдесят рубликов. Но искусство требует жертв, так ведь?

– Хватит измываться! – Маша чутьем медсестры поняла, что нужны экстренные меры. – Нашелся тут царь и бог. То-то его все боятся. Я тебя, Лева, сейчас уложу, надо тебе отлежаться. Эксперименты придумали. За людей не считать…

Володя присмирел, посидел минут пять и отправился на боковую, ему нужно было пережечь в организме сто граммов коньяку, чтобы завтра предъявить пульс в самом исправном виде предполетному контролю.

Люба из– за присутствия в доме Левы оказалась на некоторое время и ложном положении, даже чуть не лишилась душевного равновесия. Она принесла совок, веник, смела остатки флакона, хотя дежурной по квартире на эту неделю была Маша.

Женя собрался пройтись по свежему воздуху, а это, значит – заглянуть в больницу и осесть там до середины ночи.

Надя искала пути высказать преданность Любушке, но у нее не хватило на это изобретательности. И она удалилась к себе в комнату, вести интимные разговоры по телефону.

Маша провозилась с трезвым алкоголиком и пьяным трезвенником часа три. Одного привела в чувство, другого напичкала оптимизмом и так устала, будто тушила пожары.

Вскоре она вышла замуж за Лешу Курносова и родила ему дочку. Через полтора года после описываемых событий родился сын и у Нади.

Других существенных перемен в этой квартире за последующие десять лет не произошло.

СНЕГ НА ГОЛОВУ

Повесть

 
Яблоня в цвете,
В розовых цветах.
О, если б на свете
Все было так!
Даже ветер
Не шепчет
в листах,
Даже река
Не вздыхает порывисто.
Но берега,
всему вопреки,
Больно обрывисты.
 

( Из стихов Ивана Телкова ).

На улице в восьмом часу было еще прохладно, солнце поднялось над долиной могучей сибирской реки, но не нагнало дневного жара, ветерок пробегал мелкими шажками и поигрывал тополевыми листьями, разносил их горьковатый аромат повсюду, и никто этого не замечал, все привыкли к лету.

Телков пересек улицу, подошел к автобусной остановке и достал телеграмму, которую только что вынул из почтового ящика. «Встречай Варвару… Поезд… Вагон…»

Ничего не понимаю! И только так подумал, вспомнил, в красках и звуках: «Есть девушка, надо устроить. Пианистка. В консерватории станет учиться. Найди квартиру с приличным инструментом». Тогда, в апреле, после хорошего обеда с коньяком, Телков не стал возражать Подмухину, а лишь разулыбался. Не думал, что это всерьез затеяно. Теперь вот оборотная сторона этого веселья.

Подмухин тогда здорово помог другу: свел с одним специалистом музейного дела, который занимался историей рабочего класса Сибири. Телков смог и для заводского музея многое почерпнуть, и для курсовой работы. А теперь, выходит, настал час расплаты. А думалось, что бескорыстно. Если б знал, чем это кончится, не обращался бы. Сам Телков никогда не требовал вознаграждения за свои услуги. Давал же свою контрольную списывать, полкурса воспользовались и, в конце концов, заиграли.

Подмухин и раньше не казался таким идеалистом, как прикидывался, а теперь проницательность Телкова торжествовала и зло радовалась. Работал Подмухин агентом Госстраха, потому что так, видите ли, неплохо платят. А историей, выходит, займемся позже, когда диплом будет на руках. Куда уж позже, если человеку двадцать четыре! Двадцатилетнему Телкову он казался переростком, хотя за заочном отделении были мужики и постарше, а одна дамочка в нитяных перчаточках и панамке, пенсионерка. Нет уж, если хочешь науку двигать, так делай это смолоду. А то можно всю жизнь прособираться. Подмухин грубо прервал юного друга:

– А денег тебе на жизнь хватает?

– Денег? Почти. Десятку от получки до получки перехватываю.

– Так ты ее заработай – сверх оклада. И не одну. Кстати, девушка у тебя есть? Невеста?

Телков ответил густым румянцем на щеках. Подмухин почувствовал, что перегнул палку и понизил тон до нежного.

– Колымить надо, – поучал он, как любящий старший брат. – Вот у меня кроме Госстраха шабашка есть – любо-дорого: кружок веду в домоуправлении. Иной раз и шикую. Бывает, и голодаю, но это полезно. Так-то, брат. Надо чтобы родители помогали поначалу, а иначе тяжеловато. Хотя это тоже не выход. Инфантилизм разводить. Кстати, заметь, высшее образование нам в смысле денег мало что даст. Тебе вот, скажи, накинут что-нибудь, когда получишь диплом?

– Не знаю.

– Вот именно. А вкалываешь, небось, круглые сутки. Кстати, о Госстрахе. Были здесь, в Сибири, когда-то частные страховые кампании. И кое-кто статью пишет о них в журнал. Без суеты и бахвальства.

– Да? Молодчина! Я в тебе не сомневался.

– Слушай, Иван, тебе надо обзавестись подружкой, – сказал Подмухин, пораженный эмоциональностью гостя, принялся в качестве живого примера рассказывать о своей уникальной девушке, которая любит искусство, но уже прилично зарабатывает. Телков, однако, не придал значение этому разговору. Подмухин, как правило, все забывает. Забудет к летней сессии и про пианистку.

Однако на сессию Подмухин не приехал, перевелся в МГУ, потому что стал обладателем уникальных исторических документов, обнаруженных при сносе старинного дома. Спрятал их до поры до времени, пока не получит диплом, чтобы ни с кем не делиться научным пирогом. Потом уж опубликует со своими комментариями, и это кандидатская, верняк, если не докторская.

Телков немного завидовал Подмухину и полагал, что тот своим шагом разорвал все прежние обязательства. А теперь эта телеграмма – как кулак с полки, упала. Неужели не обойдется? Девушка ведь может передумать, проспать станцию, опоздать на поезд.

Самое тяжелое жизненное испытание, которое доводилось переживать Телкову раз в год– это экзамены в другом городе, жить в гостинице, питаться в пельменной. Впрочем, это было не трудно. Искать же для кого-то комнату ему не доводилось ни разу. Дома мать и брат старались не обременять его бытом.

В Свердловске, когда самолет заходил на посадку, противный внутренний голос скрежетал: «Поскорее бы это кончилось! Пусть бы сессия уже пришла и уже улетать! Живут же люди без диплома!» Стоило больших усилий справиться с этим малодушием. Вот и сейчас он старался сделать это и даже вообразил себя самого сидящим в поезде, в вагоне-ресторане. Какими милыми вообразились долгие минуты ожидания, плескание воды в графин и колыхание занавесок пепельной белизны. Богиня с фирменным кружевным бантом – то ли в волосах, то ли на груди, робость перед ее наглой уверенностью – может быть, Варя – такая? Надо обдумать ситуацию, с какого бока ухватиться, но некогда.

Телеграмма, – конечно же, никакая не шутка. Стало быть, придется с работы отпрашиваться. Что сказать шефу? Девушку собрался встречать. Отпустит, конечно, ни слова не скажет. Но внутренне усмехнется, и предчувствие его ухмылки ранит Телкова. Вот если бы присочинить что-нибудь, приврать, но как? В народе говорят: врет, а не краснеет. Телков краснеет и тогда, когда говорит чистую правду. Витька сразу бы присочинил: сестру, мол, встретить. Или тетю.

Кстати, о тете. У Коли Горобца тетя только на год его старше. Ей двадцать шесть. Можно сказать, красивая. Он видел ее, когда помогал своему товарищу по работе носить книги из подвала после ремонта. Тетя протирала книги влажной тряпкой и ставила их на стеллажи, а когда расставила все, переоделась и села за пианино. Играла, кажется, Шопена. Сказала, что Телков умеет слушать. А квартира у Горобца трехкомнатная, в самом центре. Консерватория совсем недалеко. Может быть, попросить Колю приютить Варю? Нет, это исключено, моментально сообразил Телков. Коля надумал жениться и вообще он не из тех, кто любит создавать себе неудобства.

Кстати, возле консерватории есть, кажется, частные дома. Можно там попытаться устроить девушку. На худой конец есть же гостиница. Да-а, ситуация. Чем больше Иван думал о завтрашнем дне, тем больше краснел. Такое ощущение, что мясо от костей отпаривается. Удружил Подмухин – убить мало!

Телков ехал в душном автобусе до центра, там пересаживался в такой же душный, заполненный, словно под прессом, человеческими телами, не возмущался, не страдал, а только жалел о бездарно бегущем времени, не хотелось его убивать и прожигать. Поэтому он старался наполнить этот час размышлениями. Решения проблемы, одно нелепее другого, приходили ему в голову с калейдоскопической прихотливостью. С веселым ужасом думалось о том, что история эта кончится небывалым скандалом. Но в самую последнюю минуту все разрешится чудесным образом, к всеобщему удовольствию и благу.

За двадцать лет жизни у него не было ни единого случая колоссального везения, а ведь когда-то и оно должно посетить. На несколько мгновений вспомнился отец, с которым виделись года полтора назад в электричке, кажется, он получил очень большую квартиру и строил дачу. Хорошо бы вспомнить то, что пропущено мимо ушей. Отец не помог ни разу, не делал подарков, если не считать наручных часов, снятых по порыву при известии о поступлении в университет, поразившем отца.

Оптический завод находился рядом с радиозаводом и еще каким-то таким же засекреченным, то есть «почтовым ящиком». Различали их по Домам культуры, которые носили имена партийных деятелей. Музей был во дворце культуры, и там не нужно было предъявлять пропуск в развернутом виде. Хотя в цеха он ходил, когда требовалось, и уже знал военные секреты, которые нельзя разглашать. Вначале это как-то гипнотизировало Телкова, жизнь наполнилась каким-то трагическим смыслом. Оставалось два или три цеха, посещать которые он не мог, допуск в них ему могли оформить через год. Может быть, не надо, думалось ему. И когда в пропуск были поставлены таинственные штампики, он все равно ни разу так и не окунулся в атмосферу повышенной секретности, то ли пугаясь, шпионов, которые могут его подкупить и выведать секреты, то ли чего-то еще, пока не понял однажды с облегчением, что весь город состоит в основном из работников «почтовых ящиков», эвакуированных в глубокий тыл во время войны.

На днях ему рассказали невероятный случай в сборочном цехе радиозавода. Там особые условия, тонкая работа, берут только молоденьких девчонок, очень красивых. Летом в цехе жара невыносимая, а каких-то форточек не предусмотрено. Наоборот, замуровано все, чтобы ни одна пылинка не попадала. Девчонки сидят за столами без ничего, в одном халатике. А чтобы хоть как-то освежиться, обдувают себя струей сжатого воздуха – под подол. И рядом шланг с горючей смесью, горелка постоянно работает, чтобы колбы ламп запаивать. И вот одна из работниц этой горелкой себя под подолом «освежила». Крепко припалилась. И смех, и грех. Вспомнив бедолажку, он опять потрогал злополучную телеграмму. Может быть, Варе проще было бы устроиться на завод, общежитие получить?… Ну вот, опять, – укорил он себя за малодушие. Впрочем, мысли ведь рождаются сами по себе, он за них не ответчик.

Добравшись наконец-то до двух комнаток в заводоуправлении, именуемых дирекцией музея, Телков первым делом стал отпрашиваться у шефа, так и не придумав подходящей легенды.

– Телеграмма вот.

Михаил Виссарионович кивнул.

– Когда, говоришь, поезд? Завтра? Нет, милый мой, не завтра, а сегодня третье. В четыре вечера? Давай-ка после обеда дуй на вокзал…

С чувством гордости за своего уникального шефа Телков пошел в зал дома культуры, где монтировал очередную экспозицию и встретил Колю.

– Ты чего такой напыженный? – Спросил Горобец с обычной своей как бы иронией, которой он маскировал небольшой дефект речи.

– Это я, Коля, такой гордый за Михаила Виссарионовича. Хороший у нас шеф, уникальный, можно сказать, человек, кадров своих понимает и бережет.

– Ну, понес.

– Меня с тобой всегда несет. Не заметил?

– Понятно-понятно. Как говорит наш дражайший руководитель, с умными быть умным, а с дураками, простите, идиотом. – Что произошло-то?

– Мне комната нужна. В центре. И чтобы пианино.

– А кишь-мишь с бараньим курдюком не хочешь? Женишься, что ли? Ну и тихоня! А я ведь скоро женюсь. Бабу закадрил, слушай, во! – Он вскинул руку с сигаретой, махнул ей, поднял вторую и изобразил нечто, как если бы шимпанзе попытался исполнить танец с саблями. – По телефону познакомились. Ну, как в кино.

Плюгавенький Николаша с крохотной лысинкой на затылке, с красными глазами навыкате – как пародия на вошедшего в необычную моду артиста Дворжецкого, затягивался сигаретой и выпускал дым из сложенных бантиком губок. Он любил кино и ситуации, изображенные на экране, проигрывал в жизни. А по телефону он любил говорить из-за своего красивого баритона. Порой он напоминал Телкову верблюда: в том все безобразно, зато шея – лебединая. А у этого голос, принижая который, он придавал скрытый псевдосмысл своим ничтожным речам.

– Женщина обалденная, – продолжал Николаша. – Хочешь, познакомлю? Я на нее знаешь, как вышел? Звонил куда-то, ошибся номером, разговорились, очень мило, ну и пристрастился каждый вечер звонить. Ей так понравилось. Встретиться договорились. Пароль придумали. Я тебе фотографии покажу, снимал ее с дочкой. У нее трехлетняя девочка – прелесть.

Слушать это было – как железом по стеклу. Самодовольный тип и тупой. Рассказывал уже о своем телефонном флирте. Даже на это мозгов не хватило. Подражает Тихонову и Володиной в фильме «Каждый вечер после одиннадцати». Наверняка мнит себя умницей и красавцем. Но Коля брал женщин чем-то другим, этого не отнимешь. Он никогда не смущался. Научиться этому тоже, наверное, невозможно.

Дело в том, что у самого Телкова четвертый год длился безнадежный телефонный роман с Ольгой Крошиной, и это его крест и рок. Рука провидения была занесена над юношей, и под эту горячую руку попалась и она. Иван ехал работать в пионерский лагерь – за город, в сосновый лес. Ему было семнадцать лет, и его оформили помощником вожатого.

На остановке возле вокзала он обратил внимание на двух девушек, дожидающихся автобуса. Одна из них была миниатюрная и глазастая (смуглая кожа и глаза вызвали из памяти «две гитары за стеной жалобно заныли»). А другая в светлых кудряшках, и профиль у нее – прямо как с греческой амфоры, идеальный и прямой нос, на котором и держится восхитительная пропорция глаз, подбородка и идеальной величина лба.

Он сидел с ней рядом и весь час до дачного поселка украдкой любовался этим профилем. «Так вот, значит, какие они бывают!» – стучало у него в голове, да так сильно, что когда добрались до Мочища, казалось, весь его мозг высох и даже поджарился.

А девушка исчезла, как сквозь землю провалилась. Возможно потому, что он не воспринимал ее иначе, как в профиль, а она повернулась в фас. «Цыганочка» Галя оказалась зрительно более устойчивой, а также реально осязаемой. Про таких обычно говорят «свой парень». Работа такая вожатская – требует взрастить в себе зверя и давать ему периодически выход.

Галя была достаточно мила и хороша собой. Иногда она забывала, что они с Ивашкой разного пола и проговаривала такие свои потаенные мысли, от которых он краснел и отворачивался «Послушай, а ты девственница?» Но это их сближало. У него даже закралось подозрение, что кто-то заключил пари и подглядывает в щелочку, как у них все будет происходить.

Конечно, сам бы он ни за что не отважился тронуть ее тело. Тем более что он не знал или не был уверен. Он думал, что земля стоит на трех китах, а она круглая и ни на чем не держится. Все обрушилось на него часов в двенадцать лунной ночи. Что это было? Нечто. Галя доверилась «своей подружке» в решении навязчивой задачи покончить с девственностью. Кто-то ей сказал, что тянуть с этим нельзя, а то можно тронуться умом, а ей уже девятнадцать. Она уже ощущала начинающийся сдвиг по фазе. Взрослому мужику она довериться не могла, это был бы разврат. А Ванятка – он прям как ангел безгрешный. Он и, правда, не понял, что произошло. Ну, был факир, вынул из шляпы зайчика. А как? Предполагал, строил догадки, а потом сделал вид, что ничего не было вообще. Его спрашивали, что случилось ночью, почему шум. Ничего. Плохой сон. Полет на воздушном шарике. И Галя – молчок. Минутное недомогание. Бывает в спорте. Не понимая, что произошло, он не стал допытываться. Да и некогда. Беготня и суета. Два или три раза он попытался обнять Галю, но она мягко избегала этого. Он чувствовал себя как тот мавр, который сделал свое черное дело и может уходить, куда глаза глядят.