Текст книги "Из Магадана с любовью"

Автор книги: Владимир Данилушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Кстати, о Володе, затеявшем переселение в этот непостижимый мир. Он уже дважды покидал Магадан и возвращался, создал еще две семьи, но живет один. Детей воспитывает оригинальным способом, при котором им незачем убегать из дома для познания реалий, поскольку это делает отец. А как он испереживался, когда почти день в день с моим сыном у него родилась тройня! Мобилизовал все запасы юмора, убеждая себя, что ничего не было. А ничего и не было. Просто такая милая шутка природы. Вспоминая ту блаженную пору, когда мы были достойны улыбки, все сильнее хочется издать книгу анекдотов о Магадане. Этакую бесконечную собачью песню в жанре художественного свиста. Ну а если уж не будет получаться, можно воспользоваться рецептом моей матери. Пепла сожженной рукописи хватит, чтобы удобрить один комнатный цветок.

 
Вместо эпилога
 
 
Кому ситец, а кому и шелк,
Ну а мне из куля рогожи.
Кто уехал, а кто ушел…
Ни родной, ни знакомой рожи.
Кто не вынес, а кого унесли.
Или не все дома.
Остальные же кобели
(Эта боль мне до боли знакома)
Кораблями сидят на мели,
На капусте считая нули.
 

ЧУЖАЯ НЕВЕСТА

– Любушка-голубушка! Здравствуй!

Он произносил эти слова за тысячи километров от дома, чтобы услышать слегка искаженное космическим эхом:

– Володюшка, родной… как ты без меня? Голодный, небось?

– Сама знаешь, как в профилакториях кормят.

– Что тебе вкусненького приготовить?

– Сама думай. Небось, ты у нас специалистка. Не хочу подавлять инициативу. Как там Крибле Крабле?

– Спит. Еле-еле уложила. Ждет. Ты ему какую-нибудь игрушку привезешь? Обещал ему что-то?

– Я свои обещания привык выполнять. Кстати, некоторые это могли бы усвоить.

– Да? Спасибо!

Володя улавливает радость в голосе жены и, удовлетворенный ее сообразительностью, проговаривает в оставшуюся минуту нечто уж совсем бессвязное, но эмоциональное.

Когда голос мужа пропал, Любушка не сразу положила трубку и жалела, что никто из соседей не слышал, хотя сама же перенесла телефон из прихожей в свою комнату.

С ума сойти! Как же удержать до завтра то, что узнала сейчас от мужа! Этим нужно поделиться непременно. Любушка уходит на кухню, но там, как назло, никого.

Она досадливо громыхнула посудой и бессильно опустилась на табуретку. Может быть, не браться за кухонную работу, которую никогда, до скончания века, не переделаешь, а хорошенько выспаться перед приездом мужа?

Но вот наконец-то слышится шарканье меховых сувенирных тапочек. С обычной заспанной физиономией, оживающей к ночи, выходит Надя, задумчиво приглаживает свои слабо расчесанные кудельки. Она в голубом поролоновом халате, из-под которого выглядывает нижнее белье. Любушка считает, что ходить по общей кухне в таком неглиже неприлично. Но она, конечно, никогда не скажет этого Наде, ей даже приятно чувствовать собственное превосходство.

– Все готовишь? – Спрашивает Надя и зевает.

– Изобретаю.

– Мой тоже, кажется, к утру должен прилететь. – Надя ищет в ящике стола пачку сигарет. Любушка подставила табуретку к форточке, открыла ее, впуская полосу жирного белого пара, достает с заоконной полки тяжелую баранью ногу, укутанную в целлофан, кладет в белый эмалированный тазик, пусть оттаивает, а пока можно почистить овощи впрок.

– Где он у тебя? – сдается Надя.

Любушка хмурится и даже кряхтит, потому что пытается снять заиндевевший целлофан. Так ведь и простуду можно нажить. И мешают, к тому же. Впрочем, это даже к лучшему, время быстрее идет. Надя терпеливо ждет, когда соседка соблаговолит ответить, но времени даром не теряет: курит в форточку.

– В Ташкенте сидят.

– Как они там?

– Готовься, арбуз есть.

– Ах! Арбуз! – Изумляется Надя, притворство ее прозрачно и простодушно. – Намотался?

– Еще бы! Прилетели в двадцать три, в буфете одна колбаса. Еле до утра дождался. Хотел в ресторан сходить, да талоны пропадают. Пошел в летную столовку, а там все вчерашнее.

– Днем, конечно, по магазинам прошелся, – с деланным равнодушием подсказывает Надя.

– Прошелся. «Диора» купил.

– «Диора»? Это итальянец, который?

– Это духи, Надя, – проскандировала Любушка. – Французские духи. Шестьдесят рубликов флакончик. – Господи, такую элементарщину объяснять приходится. Надо дать ей капельку испробовать, как на поклонников действует. У Любушки они были, но это в прошлом, в прошлом, в недалеком, но…

Надя вдруг сморщилась и загасила сигарету в струйке из крана. Но тут же бедром – знай наших – покачала и шагнула в ванную комнату.

Любушка проводила ее удовлетворенным взглядом, но тут же подосадовала, что так легко посрамила соседку. Минутой позже маневр Нади разозлил Любушку, ей вдруг самой захотелось уединиться в ванной комнате, чтобы больше походить на ожидающую жену. Нет ничего постылей, чем сидеть, сложа руки. Если очень хочешь мечтать и страдать, возьми тряпку, протри пол, заодно и пострадаешь. Вовсе не обязательно пребывать в бессоннице и кусать подушку. Засыпала она мгновенно, да и сонные грезы – не для нее. А вот чистить картошку впрок – в пластиковом мешке она хранится в холодильнике двое суток, – это для нее. Ведь она же технолог общественного питания, и не годится дисквалифицироваться, даром теряя время, пока подрастает Кислород – это еще одна кличка сына…

Дверь ванной вдруг открылась, высунулась намыленная Надина голова.

– Тебе днем какой-то хмырь звонил, я забыла передать. Потрошитель кошек, говорит. – Лениво зевнув, Надя захлопнула дверь.

Люба и про картошку забыла. Есть в семейной жизни такой период, когда лучше всего, безопасней не думать ни о чем, не анализировать, чтобы не забираться в тупик. Да и малыш не дает этого делать. Кричит, как галчонок, требует внимания, любви, всю тебя без остатка. Ах ты, Лева! Лева Тычков, как занесло тебя в Магадан? Зачем ты появился на горизонте? Какие еще могут быть звонки? Ведь встретиться захочет. Стыдное, душное воспоминание приводит ее в необычное волнение. Даже голова закружилась. Ведь она же была первой любовью, хочешь того или нет, а ведь это обязывает. Теперь-то это понятно, а тогда, в седьмом классе? Тогда она тоже понимала, только несколько иначе. И делала назло, как все девчонки.

С грустной отчетливостью ей вспоминается, как Лева пригласил на танцевальный вечер в школу с математическим уклоном, где учился в девятом классе. Пришла с подружкой, любопытно же посмотреть на ребят, к которым запросто ходят на уроки академики.

Любушка и ее подруга Верочка были не то чтобы вундеркиндами или акселератами, они и слов таких не знали, они были крупными девицами, точнее, носили взрослые купальники, пропадая целыми днями на водохранилище. Лева там их и заприметил. Городок на берегу рукотворного моря был еще в диковинку. Спецшкола – тем более. В нее принимали ребят, осиливших конкурсные задачи, из четвертого класса могли сразу взять в седьмой.

Девочек в школе было мало. Ее приглашали, кружили, дергали в модном в ту пору чарльстоне. Лева впервые посмотрел на нее с укоризной, забыл даже, что он воспитанный, и уже тогда с жестким детским любопытством решила Любушка его допечь.

Лева методом проб и ошибок настроился на холодный рассудительный тон, путался убедить себя, что он вовсе равнодушен к Любушке и лишь шефствует над ней, пионеркой, а пионерская жизнь самого Левы была яркой: его класс отличился в сборе металлического лома, и Тычков, как командир отряда, ездил в Артек. Он только не мог понять, почему Любушке не нравится его менторский тон, который ни у кого иного не вызывал неприятия.

Она пожелала избавиться от его влияния, и обстановка, казалось, тому благоприятствовала: город большой, растянутый, а академический городок вообще в часе езды, времени у Левы, с его уплотненной программой, мало, встречались редко, он даже слал ей письма, и Любе это казалось старомодным.

Среди вундеркиндов Лев был далеко не первый, его брат Боря оказался талантливее. Во всяком случае, перешагнул через класс, догнал старшего. Люба с младшим чувствовала себя проще, да и времени Борису на занятия требовалось гораздо меньше, пока Лев пыхтит над интегралом, эта парочка гуляет по академгородковскому лесу или же смотрит новый кинофильм.

Окончив школу, Лева поступил в университет, причем баллов ему хватило только на вечерний, и он устроился работать в одну из лабораторий академического городка. Там просверливали череп кошке, нарезали резьбу и вкручивали пробку с электродами. Любу этот научный метод неприятно поразил, даже снилось, как страдает в руках Левы их сиамская кошка Лаура, под звуки пионерского салюта «будь готов душить котов!», а пробуждение обрушилось головной болью.

– А вот и я, – воскликнула Надя. -Как у тебя вкусно пахнет!

– Проголодалась? У меня бигус есть. Хочешь?

– Спрашиваешь! Давай быстрее!

Дурашливость вполне соответствовала правилам хорошего тона Нади, одна из заповедей которой звучала так: «Морду лопатой – и пошел». Непринужденность она ценила превыше всего. Уплетая за обе щеки, она умудрялась вести непринужденную беседу. Насытившись, попросила фен, поскольку своего не было, а у Любушки импортный. Манипулируя с волосами, Надя не умолкала, голос ее доносился из ванной комнаты, хотя в квартире старого дома, построенного еще пленными японцами, акустика была глухая. Они с Любушкой переговаривались, форсируя голос, будто с разных берегов широкой реки. Вскоре умолкли обе, утомившись, да и тема возвращения Володи не бездонна.

– Ну, я пошла, – весело сказала Надя. – Как ты меня подкормила! Спасибочки. Телефон я переключаю. В случае чего – постучу. Спать что-то захотелось.

Взглянув на Надю, никак нельзя было найти ее сонной, беседа, ванна и ужин придали ей бодрости. Теперь она, пожалуй, не уступит Любушке в элегантности. Покрутившись перед зеркалом в прихожей, она уверенно выдернула вилку квартирного телефона общего пользования из розетки, включила вилку другого аппарата, стоявшего у ее тахты, прошла в свою комнату, как была в халате, легла. Телевизор, синий плафон у лежанки, ощущение живого покоя.

Любушка откровенно завидовала благоустройству этой комнаты, особенно рабочему месту Женьки, устроенному у окна: легкий канцелярский стол был отгорожен ажурным самодельным стеллажом, смонтированным на трех водопроводных трубах от пола до потолка. Они не могли позволить себе так распорядиться жилой площадью и выделить рабочее место Володе. Правда, Евгению оно тоже не было особо нужно, если возникала необходимость почитать профессиональные медицинские журналы, он брел на кухню и там, на краешке кухонного стола, шумно глотая крепкий чай, занимался повышением квалификации.

Надя смотрела телевизор, читала детектив и курила. И непрерывно поглядывала на телефон, ожидая звонка. И дождалась. Телефон протрещал, как будто в другой жизни, как цикада в далекой южной несбыточной ночи, где привязанность между мужчиной и женщиной возникают просто так, от дуновения ветерка и обрывка мелодии, а тормозящие центры отключены из-за отсутствия какого-либо маломальского холодка ненадежности, необходимости готовиться к подвоху природу, а человек – часть ее. Надя прилегла поудобнее и сняла трубку. Она любила разговаривать лежа, так непринужденнее. Далекий мужской голос шептал ей ласковые слова. Они мягко вползали в квартиру по гибким проводам.

– Да-да, – отвечала она. – Конечно. Одна. Как это понимать? Ах, вот оно что! Нет, ни в коем случае! Не пойдет. Я так устала. Я уже сплю. Остальные – нет. Не в этом дело. Вернется, но не раньше утра. Много работы. Авария или еще что-то. Катастрофа. Привет? Передам. Нет, лучше сам передай. Ну, нет настроения, понимаешь? Русским языком говорю. – Телефонная трубка нагрелась в руке, напиталась запахом ее крема. – Не смей! – И тут поняла, что связи нет, опять эта Машка строит из себя. Решительно направилась в прихожую. – Ты что это отключаешь, не спрося! – Произнесла сквозь зубы и качнула бедром в вырезе халата.

– Отстань!

– У человека важный разговор, а тут подходят, прерывают, – продолжала Надя, обращаясь к кому-то третьему. – Как это называется? Нельзя минутку подождать?

– Сгинь, – отмахнулась Маша и продолжила говорить в трубку.

– Совесть надо иметь!

– А ты смелее, – вела свой разговор Маша. – Ты медсестра. Уважение должны иметь. Твой халат – это мундир. А будут приставать – пощечину. Так и запомни. Звони. Пока!

– Могла бы это позже сказать? Прервала телефонный разговор, очень важный.

– Ну, ты, – с презрительной гримасой остановила Надин словесный поток Маша. – Долго ты будешь разоряться? Тебя не переслушаешь, не переждешь. Телефон общий. Какое ты имеешь право переключать? Я на станцию пожалуюсь, пусть оштрафуют.

– Жалуйся-жалуйся, а мы встречное заявление подадим, чтобы здесь отрезать, а у нас оставить. – Надя знала, что несет чушь, и сбавила громкость. – Знаешь же, санавиация, в любой время выдернуть могут.

– Меня тоже могут. Ну и что? – Маша не успела развить свою мысль, телефон зазвонил, и она схватила трубку. – На-а, санавиация, – сунула трубку Наде, глаза ее вспыхнули.

– Да, я, – сказала Надя в трубку. Ей трудно было говорить негромко. Она откашлялась. – Подожди, переключу. Перезвони.

Маша рассмеялась ей в спину и ушла на кухню.

– Привет работникам плиты! Все варишь? Боевая готовность номер два? – Маше совсем не хотелось ни с кем говорить, но она не могла не задавать тон. – Прилетает, что ли?

Маша налила воду в электрический чайник. Она любила выпить чашку чая после работы, посидеть полчасика в тишине и по возможности в одиночестве, чтобы поставить точку рабочему дню.

Любушка– голубушка обрадовалась новому обществу. Она слышала разговор в прихожей. Ей было немного приятно, что Надю так отбрили, пусть не задается. Однако обидно за Надю, с которой связано двухлетнее знакомство. Сказать бы что-нибудь это чудачке, такое язвительное. Впрочем, успеется.

– Как твои алкоголики?

– Справляемся. Возвращаем обществу мужчин, будь они неладны. За своего-то не боишься?

– Ты же знаешь, ему нельзя. Работа такая. А он работу любит.

– Деньги, то есть? С больших денег и бывает. Как же, добытчик, и не выпить. Обидно. Мужиков не знаешь. Чуть что – сопьется, как миленький.

– Уж ты скажешь. Мой Володя совсем ничего не пьет, кроме пива.

– Зарекаться нельзя. Многие начинали с этого. Лет сорок подкатит, спохватывается: что же я такое делаю, почему лишаю себя удовольствия. И звереют.

– Да ну тебя, Маша, опомнись!

– Раньше-то пил?

– Да если бы пил, я бы за него не вышла.

– Не вышла? Этим, что ли, он тебя покорил?

– Ну уж… – Любушке не хотелось отвечать на эти оскорбительные вопросы. Но была в голосе Маши какая-то внутренняя сила, которой очень трудно противится. Она отвечала Маше, надеясь перехватить инициативу и утереть нос этой гордячке.

– Что он тебе на сей раз купил?

– Да знаешь, – зажеманилась Любушка, – «Диора» везет, духи такие французские, и так, по мелочам. Арбуз хочешь? Завтра угощу.

– Ненавижу арбузы, вода одна. А зачем тебе, Люба, духи? На работу не ходишь. Надьке подари. Ей – в самый раз.

– Ну, знаешь… – задохнулась Любушка. – По-твоему, духи – только для любовников, а в семейной жизни не нужны.

– Не знаю, семейной жизнью не жила.

– А на работе, зачем духи? Тебе вот, в своем алкогольнике – они нужны?

– Мне и с аптекой хорошо. Я ж не о том. Работать тебе надо, Люба.

– Работать или не работать – уж это наше семейное дело, – Любушка подчеркнула последние слова.

– Ну-ну.

– Что ж я – ребенка няне отдай, сто рублей ей заплати, плюс продукты, а сама чуть больше заработай. И муж должен в столовке питаться, желудок портить, так что ли?

– У тебя один ребенок. А другие как?

– Другие как хотят, – Любушка многозначительно посмотрела на Машу, ожидая увидеть на ее лице расстроенность. – Другие вообще без ребенка живут. И без мужа. И – ничего.

– Лучше уж без мужа, – было видно, что Маше больно. – Не всем же такие достаются, как у тебя.

Любушка приняла сказанное за чистую монету.

– Вот подойдет очередь на садик, пойду работать. Дома тоже не сладко сидеть. Вон он, какой растет – за день ни одной живой жилки не остается.

– Опять упрямится? – В голосе Маши была не только обычная женская участливость, но и профессиональная жесткость, словно она узнавала симптомы болезни, с которой борется значительную часть своей жизни.

– Опять. Колотил палкой по холодильнику. Отобрала палку, хлопал дверцей. Прогнала, – упал на пол, закатил истерику. Пришлось наказать.

– Нашлепала? – спросила Маша зло, но тут же сменила тон и мягко, как пациентке, принялась втолковывать: – Не надо, Люба. Не порть ребенка. Лаской. Игрой надо. Придумывай что-нибудь на ходу.

– Не знаю, не знаю. По-всякому пробую. Откуда такое упрямство?

– В садик ему надо. Когда их много, они друг от друга учатся.

– Тебе легко говорить, а заболеет? На справке сидеть? Так и не будешь из болячек вылазить.

– Почему обязательно заболеет? Вовсе не обязательно. Только аденоиды нужно удалить. Он еще от этого капризный.

– Легко сказать. Это же операция…

– Ладно, я пошла. Устала… Сегодня один алкоголик цветы подарил. Пьет мужская братия, вместо того, чтобы женщин любить. Сильный пол, черт бы их побрал…

Люба осталась одна, но не испытала от этого прежнего облегчения. Хоть и занозистая эта Машка, и выставит, как захочет, но с ней тоже не мешает побыть иногда. С ней можно поговорить о том, о чем не поговоришь с Надей, да и с Володей тоже.

Женщины тянутся друг к другу, выбирая порой более сильных природой. Или породой. Ищут не поддержки, не помощи. Вряд ли они могут быть друзьями, а вот врагами могут. Но вражда эта, когда не дают спуска потенциальной сопернице, сродни дружбе.

Эх, Маша! Берется судить других, а сама то? Почти тридцать за плечами, а чего добилась? Если такая умная, что же мужа не нашла? Разговоры о женской свободе – знаем, какая им цена. Запоздалые аргументы совершенно успокоили Любушку. Потом ей почудилось, что щелкнула входная дверь. Она подождала, не Володя ли. В квартире было тихо.

Проснулась от дверного электрического колокольчика, с радостной надеждой накинула халатик, метнулась отворять. Это была почтальонша. Она принесла журнал мод. Журнал этот полагалось по инструкции не опускать в ящик, а вручать адресату под расписку.

Шедевр полиграфии пахнул свежестью заоконного морозца и маслом типографской краски. Знакомое лицо манекенщицы сияло заученной улыбкой. Как тут не улыбнуться, если миллионы женщин устремляются в магазин, чтобы купить эту ткань для демисезонного пальто, договариваться со знакомой портнихой, просить ее, умолять, делать подхалимские подношения, а у этой, на обложке, изначально все есть. Любушке вдруг лукаво вспомнилось, что Володя еще до замужества нашел ее похожей на одну из манекенщиц.

Идти снова спать или заняться изучением журнала?

На кухне горел свет. За столом сидел Женька и деловито поедал колбасу, вернее, закусывал медицинский спирт.

– Давно приехал?

– А ты что не спишь? Нет еще Володи?

– Сегодня обещал. Как слетали?

– Без происшествий. У тебя что нового?

– Духи мне везет.

– Духи? Нормальный ход. Кажись, он же тебе в прошлый раз привозил. Кончились, что ли?

– Это не такие. Французские.

– Нормальный ход. А мы пять человек оперировали.

– Что с ними?

– Пожар. Балок загорелся. Володька то как?

– Нормально. А как он загорелся?

– Откуда я знаю? Комиссия разбирается. Не мое это дело.

– Сильно пострадали?

– Двое не сильно, а трое посильнее. Одного не удалось вытащить.

– Так вы на вертолете?

– Само собой…

– Женя, а тот, как его, ну, этот, директор?

– А-а, с перитонитом? Умер. Там же заражение было… У тебя-то все нормально?

– Все в порядке. А девочка та, что уксус выпила?

– Девочка ничего. Промывание сделали, денек полежала в коридоре, даже в палату не стали класть. Нашла чем пугать! Несчастная любовь, видите ли! И, заметь, сколько этих девчушек было, все понарошку. Взял бы ремень да всыпал… Никто мне не звонил?

– Никто, Женя. Я б сказала.

– Ну и хорошо, а то Надя спит. Сегодня, говоришь, Володя прилетает?

– Жду сегодня.

– Ну и хорошо, в шахматишки сыграем, пива попьем. Я сегодня отсыпаюсь, – Женя будто бы извинялся за свое общение с крепким спиртным напитком.

– Как же не расслабиться, – поддакнула Люба, хотя была в ее голосе дрожь неискренности, ее Володя, несмотря на свою сложность своей работы, проводит свободное время иначе.

Тщательно убрав за собой стол, Женя ушел к себе в комнату, а Любушка осталась листать журнал. Хотелось бы знать, где и кем работают мужья этих женщин, если у них такие благополучные физиономии. Конечно, у Женьки тоже работка – не приведи господи, с того света вытаскивают, самое тяжелое, реанимация. Но ведь Володя подвергает опасности свою жизнь, а не чужую. Кстати, хоть Женька и крутится на двух работах, хоть и летает в санрейсы да еще в медучилище часы прихватывает, получает он все равно меньше Володи.

Забыла спросить про операцию. Но с аденоидами можно повременить. Говорят, до школы нужно удалить. Чем раньше, тем лучше. Может, сейчас решиться? Тогда нужно чтобы Володя дома был. Пусть бы и поговорили с Женькой – мужики, по-свойски. Пусть сам наркоз дает. А то вдруг что-нибудь не так! Мало ли что! Хоть какая-то практическая польза от этого знакомства. Была, впрочем, и другая польза: Любушка чуть ли не первой в городе узнавала о человеческих несчастьях, Женька рассказывал. Будто страшные сказки, слушать его было тяжело. И вдруг становилось радостно. Радость той же силы, что и страх. Словно почва уходила из-под ног. Бросало в глубокую пропасть, а потом возносило на гору. Счастье-то, какое, что не с Володей, не с Вадькой! Судьба благоволит им, всей семье. На фоне чужого несчастья собственное благополучие казалось еще более прочным, а выбор жизненного пути правильным.

Правда, однажды она испытала легкое беспокойство и позавидовала Женьке, когда о них в газете писали. Молоденькая журналистка летала с ними на побережье в совхоз. Дело самое рядовое – преждевременные роды, а восторгов – аж стыдно. Любе и невдомек, да Надя раскудахталась на кухне. Загордилась, стряхнув обычную сонную одурь. Любушка промолчала и лишь подумала, что и ее Володя тоже смог бы, если бы захотел. Но он выбрал небо.

День загорался медленно, настала пора готовить завтрак Вадьке. Любушка включила плитку и принялась тереть морковь, а когда натерла, полила сметаной, сварила яйцо всмятку. Потом вскрыла баночку с абрикосовым соком и перелила содержимое в тонкостенный стакан с вытравленным автомобильчиком на стенке. Себе она сварила кофе и разогрела бигус.

Вадька проснулся в десятом часу и заплакал. Голос его был хриплый и пронзительно тревожный. Убедившись, что с сыном все в порядке, что не упал, не ударился, не обжегся, не порезался, что он попросту сидит в кровати и плачет, приказала ему замолчать, отчего он расплакался еще громче.

– Ты что же плачешь, Вадюшка…

– Ты плохая…

– Почему это я плохая? Давай одеваться!

– Не хочу.

– Папа скоро прилетит. Я ему все расскажу…

Ребенок затих, обдумывая новость. Любушка достала его из кроватки и перенесла на большую кровать.

– Что мне привезет?

– Если будешь себя так вести, ничего.

Мальчик, немного подумав, расплакался вновь. Глухое раздражение поднималось в ней. Стиснув зубы и сдерживая себя, она быстрыми ловкими движениями сняла с сына пижаму. Вид худого беззащитного тельца вызывал у нее желание шлепнуть, но она лишь сильнее сжала зубы, так сильно, что они заныли. Любушке стало жаль себя, ведь зубы она берегла и гордилась тем, что ни разу не пришлось терпеть прикосновение щипцов или бора. Но Любушка сдержалась и в этот момент, она лишь натянула на мальчика трусики деревянными руками и более тщательно, чем того требовала целесообразность, напялила старые колготки, подняла ребенка и тряхнула несколько раз за талию, чтобы он влез в них. Панцирная сетка кровати качнулась. Усадив мальчика, мать с силой натянула на него майку и рубашку, с необычайной ловкостью застегнула пуговицы.

– Марш умываться, – скомандовала она, и сын поплелся в ванную. Она мыла ему лицо детским мылом, точно и быстро, как автомат, работая напряженной ладонью. Ребенок порывался, было реветь, но это не удавалось сделать. Любушка глядела в светлый взъерошенный затылок сына, и эта его беззащитность вызывала еще большую ярость.

– На, полотенец, утирайся сам!

Движения ребенка скованны и нелепы. Выдернула полотенце из слабых ручонок и больно вытерла сразу покрасневшее некрасивое личико. Из кармана халата она достала расческу с той скоростью, с какой конник вынимает свою шашку. Сын поморщился, будто собирался чихнуть. Его ошеломленно покорное лицо рассмешило Любу.

– Кушать иди, Кислород! – подтолкнула Вадьку в спину, это движение было лаской. – Садись быстрей. – Строжилась она уже гораздо спокойнее, но добивалась, как ни странно, большего послушания. Она ощущала себя большой, сильной, но великодушной кошкой рядом с сереньким мышонком. – Кушай морковь. Съешь все, получишь яичко.

– Смятку?

– Смятку, – Любушка улыбнулась. Некоторые из понятий мальчик обозначал словами собственного изобретения, она не поправляла, потому что было забавно и мило. Яйцо всмятку было любимым блюдом Вадьки, и он, предвкушая лакомство, принялся за морковное пюре. Но энтузиазма хватило не надолго. Он отбросил вилку и отвернулся.

– Как это называется? Немедленно ешь!

– Не хочу!

– «Смятку» не получишь!

Вадька встретил угрозу молча и отвернувшись. Любушка повернула его голову, прижав растопыренными пальцами затылок.

– Ты слышал, что я сказала?

Вадька стремился освободиться, чтобы вновь отвернуться. Это ему не удавалось, и он шлепнул ладошкой по руке матери.

– Ах, ты так? Иди в угол!

Малыш слез со стула и поплелся в комнату. Любушка сосредоточенно завтракала. Поесть не даст матери, чадо. Она старалась жевать не спеша, поняв, что есть ей хочется. Правда очень хотелось знать, чем занимается сын, понял ли он свою неправоту. Два эти желания боролись в ней, и она, перестав жевать, стала слушать, не доносятся ли из комнаты какие-нибудь звуки, способные пролить свет на происходящее за стеной. И вдруг показалось, что Вадька подбирается с отцовским молотком к трюмо. Она метнулась в комнату.

– Мамочка, я больше не буду, – испуганно заскулил Вадька.

– Что не буду? – спросила Любушка, удовлетворенная его раскаянием, вытекающим из методов ее воспитания. Отмщенное материнское чувство взывало к великодушию. – Пойдем, – ласково тронула за плечо. На кухне она отставила морковное пюре, подсунув «смятку».

– Скушаешь яичко, – посулила она, – получишь сок.

Ребенок проглотил чайную ложку «смятки», всунутую ему в рот, и громко произнес освобожденным ртом:

– Не хочу!

– Ты же сам просил. Давай без разговоров!

– Нет, мама, – противился ребенок, и его доверчивость сбивала с толку Любушку, ей захотелось приласкать, обнять сына.

– Ладно, – сдалась она. – Не хочешь – не надо. Пей сок. Выпьешь – получишь шоколадку. Вадька огромными глотками, давясь, отпил полстакана, поперхнулся, закашлялся. – Всегда ты так. Будто отнимут. Пей сок. В нем витамины. Большой вырастешь.

– Как папа?

– Даже больше.

– Что буду делать?

– Что хочешь. Сначала учиться, потом работать. Кушай шоколадку, а я тебе почитаю книжку. – Последние слова срываются с губ Любушки неожиданно для нее самой. Ей вдруг становится необычно хорошо от собственного великодушия, от той легкости, с какой можно дать счастье этому маленькому слабому человечку. Вадька давится шоколадом, размазывает его по щекам. Не умея выразить свою признательность и не зная, куда деть руки, он тянет их к матери, и на халате остаются жирные коричневые пятка.

– Ты шшшто делаешь, Кислород?! – угрожающе шикает Любушка и легко шлепает по маленьким рукам. Он непонимающе ловит взгляд матери, обида сводит спазмой его лицо.

– Ты зачем пачкаешься, противный мальчишка!

Ребенок плачет в голос, и плач его, похожий на блеяние, раздражает Любушку.

– Перестань сейчас же! Сам виноват, еще и плачешь! Перестань. Иначе папе расскажу.

Но это не останавливает Вадьку, как несмазанный механизм, скрипит его голос, вызывая негодование Любушки. Когда он перестанет ее терзать!

– Ну, перестань, я тебя прошу. Перестань. Разревелся. Нашлепаю.

Шлепок отдается в теле мальчика новой удушливой волной горя. Злость Любушки растет, и она готова пойти на все, чтобы заглушить эти нестерпимые звуки. Каждый новый шлепок вызывает у нее желание шлепнуть еще раз. Подпрыгивая и приплясывая, Вадька исступленно кричит:

– Мамка! Какашка!

На кухню, радуясь жизни, входит Надя.

– Что за вой, что за рев – то не стало ли коров… Что ж это, Вадька? Опять плачешь? А-а? Смотри, сразу стал некрасивый! – Помогать Любушке воспитывать Вадьку Надя считает если не священной, то уж во всяком случае, почетной обязанностью. Как не оказать услугу нуждающемуся в ней, тем более, если тебе это не стоит ровным счетом ничего!

Вадька всхлипнул и затих, будто подавился собственным плачем, но скоро успокоился и принялся ковырять в носу. Надя имела над ним непонятную власть, словно гипнотизировала. Любушка смотрела на очередное прегрешение сына сквозь пальцы, а иначе бы пришлось драть его круглые сутки..

– Представляешь, опять беспричинные истерики. Измучил совершенно.

– Да не обращай ты внимание. Скажи, мы растем, все с нами бывает, правда, Вадя?

Покрасневшие водянистые, залитые слезами глаза мальчика с интересом вопрошают, что же еще от него надо маме и тете. Но у них уже свой разговор.

– Женьку видела?

– Поговорили.

– Как он?

– Пятеро пострадало. Оперировали.

– Все нормально?

– У него – да.

– А Володя, значит, еще не прилетел?

– Нет.

Женщины чувствовали, что им совершенно не о чем говорить, и тяготились этим. Но разве бывает на свете, что двум женщинам не о чем поболтать? Да они в самых заезженных фразах найдут живую прелесть, если захотят. Наде было слегка обидно, что Женька ничего не привез, кроме хлопот, связанных с привыканием к нему. То, что живут восемь лет, еще ничего не значит. То, что разлука коротка – тоже. Все равно нужно сделать над собой усилие.

Вадька вертелся на стуле, сосал палец, болтал ногами, методично пиная стол, гримасничал, издавал звуки, непередаваемые графически.

– Вадюшка, иди, поиграй, сынок, в комнату. – Сколько неги и ласки было в голосе матери, что ребенок прижался лицом к ее ладони.. – Скучает он по отцу. – Любушка объясняла действия сына по наитию.

– Наша-то, – Надя кивнула на дверь Маши, – поговорить не дала. Выключает телефон, и все.

– Совсем зарвалась. Фея.

– Начальница, – Надя натянуто рассмеялась. – Этот хмырь не звонил больше? Что за потрошитель?

В прекрасном расположении духа вышла к ним Маша. Надя, будто ее подслушали, пристыженно спрятала глаза.

– Девчата, привет!

Надя с Любушкой недоуменно переглянулись. Маша была явно не похожа на себя. Легкомысленная, что ли…