Текст книги "Из Магадана с любовью"

Автор книги: Владимир Данилушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

ОТГУЛ

На вершины сопок ночью лег молодой да ранний снег. Кошкин-Мышкин смотрел на него сквозь штору с недоумением щенка, не желающего поверить в исчезновение косточки, которую сам же только что и сгрыз. Было ли оно, лето, сезон подготовки к отопительному сезону? И ведь надо же, как совпало, – вчера попросил отгул и вместо того, чтобы честно отоспаться, поднялся чуть свет, как от толчка. Будто поймал на себе клопа. Разволновался. И ведь специально с вечера отнес будильник на кухню, чтобы не раздражал тиканьем, а не помогло.

Проснулся, содрогнувшись, как бывало в детстве. Мчался по лужам, брызги выше головы, провалился в яму, наполненную водой, сердце оборвалось, непроизвольно вскрикнул и готов к труду и обороне. Испуг лучше чашки кофе бодрит. Как и боль. Выглянул в окно и оторопел: в глаза дохнула зима. Везде на свете, в средней полосе, первый снег бывает, как праздник, ну, наподобие черного юмора на белом фоне грусти, а в Магадане, кроме того, – снег предварительный, на сопках, хотя и долгожданный, но всегда внезапный, оглушительный, звенящий ватной тишиной.

Естественно, сна ни в одном глазу, в голове озарение и лихорадочное желание действия. Чем же заняться? Хотелось чего-нибудь непривычного, не обязательного. Вплоть до того, чтобы лепить снеговиков, да ведь до свежевыпавшего материала еще добраться надо! Часа полтора, не меньше. Душа жаждала праздника и трепетала, готовая лопнуть от предощущения восторга. Да уж больно не богат выбор. Машинально взял газеты, пробежался по заголовкам и с негодованием отбросил, пробормотав: я это уже ел. Можно было бы уткнуться в книгу, в последние месяцы Крысюк купил десятка два томов, составил на полку, не раскрывая, лишь трогал кончиками пальцев переплеты, ощущая с особым восторгом обладания текстуру коленкора или ледерина. Его дурманил запах типографской краски и клея, похожий на аромат новеньких денег, но если поддаться ему, то расслабишься и потеряешь бдительность в борьбе с обстоятельствами, подстерегающими на каждом шагу и готовыми разорвать на куски. Нет, для чтения нужен особый настрой и обеспеченный тыл, иная поступь времени. Обычно он заболевал, погружаясь в хрупкий мир, созданный писательской фантазией и в этом состоянии ощущал себя примерно так, как гусь, сбросивший перья, пока не вырастут новые. Но сегодня, накануне зимы, не годится быть беспомощным.

Что же делать, нельзя бездарно тратить подарочное время отгула. Может быть, починить выключатель в ванной комнате? Крысюк уже было, полез на антресоли за отверткой, как вдруг табуретка подломилась, и хорошо, что успел схватиться за карниз, запоздало испугался и застыдился этого испуга. Чинить не доломанный выключатель с риском свернуть шею расхотелось. Крысюк щелкнул им несколько раз, зажег свет в ванной, пропустил горячую воду и стал бриться. Едва заострил внимание на том, что сегодня свободный день, и он волен делать все, что заблагорассудится, кровь брызнула из ранки, которую он нанес кончиком лезвия. Это еще больше огорчило отгульщика. В том году перестали брить иранские лезвия, а теперь и польские. Наверное, политика.

Может быть, с чайником повезет больше? Он прошел на кухню, включил плитку, и спустя несколько минут жестяной друг неожиданно выплеснул, будто от избытка чувств, стакан кипятку. К тому же, чашка выскользнула из рук и разбилась. Чего это я как вареный, одернул себя Крысюк и, уняв свою прыть, неторопливо и тщательно брал сахар, заварку, печенье. Может быть, землетрясение началось?

Однако он все-таки пересластил чай и сразу вспомнил детство, неосторожно пришедшее во сне, маму, которая отстегала его березовым прутиком после восходящего дождевого душа.

Письмо ей написать, столько лет не виделся! Поспешил закончить с чаепитием, хлебнул горячего, и тотчас заныл зуб, беспокоивший не первый месяц. Крысюк откладывал визит к дантисту, надеясь разгрести завалы работы. Напишу письмо и двину, решил он и живо представил вереницу перекошенных физиономий, изматывающий звук бормашины и острую пронизывающую добровольную боль. А стоит ли так бездумно тратить золотое время отгула? Лучше завтра встать пораньше. Все берегут здоровье в рабочее время, а он что – лысый? Как бы одобряя это решение, зуб успокоился. Живи, шепнул ему Крысюк, разгреб на столе местечко, придвинул бумагу. «Здравствуй, мама. Извини, что долго не писал. Зашился с работой. А вообще-то живу хорошо».

А чего хорошего, зима вон, на девять месяцев, впору свихнуться. Они-то на материке всегда пропускают это мимо ушей. Мол, надбавки платят. Да разве купишь за деньги хоть один весенний день или южную летнюю ночь с ослепительными крупными звездами и поеданием арбуза! В доме стояла многозначительная тишина. Не переливалась вода в трубах, не ходили по голове маленькие ножки, даже от соседей снизу не доносился богатырский храп в стиле блюз. Написав с десяток трудных, не обязательных фраз и пообещав на будущее лето взять отпуск и капитально заехать в родной мамочке, он поставил дату, расписался и засобирался к ближайшему почтовому ящику, опасаясь, что позже его решимость опустится ниже нужного градуса.

Воздух на улице был свежий и неподвижный, ветерок дремал за сопкой в состоянии готовности номер два. Опустив письмо в ящик возле гастронома, Крысюк обратил внимание, что магазин еще закрыт. Невольно глянул на часы и удивился: две минуты восьмого, какая рань. И вдруг беспричинная радость охватила его. Приятно было думать об этом дне, начавшемся столь необычно, о будущем материковском тепле, свободе, предоставленной в виде отгула.

Между тем ноги несли к родимой, надоевшей конторе, рука машинально нащупывала и грела ключ в кармане куртки. Эта рука с помощью другой руки сняла куртку, достала папку с неоконченным проектом теплоснабжения нового района, нейроны мозга мягко подключились к толстой стопке бумаги, что-то там озарилось и осветилось радостью раскрепощенного интеллектуального труда.

По странному стечению обстоятельств сотрудники Кошкина-Мышкина пришли в контору позже девяти. У одного оказалось утреннее заседание по линии ОСВОДа, у другого диспансеризация, у третьего ушла третья по счету жена. Начальник задержался по причине «не ваше собачье дело». Одним словом, Крысюк опомнился, когда подошло время обеда. Подумал, было, уйти, но приятная теплота самоуважения окутала с головы до ног. Жаль стало лишиться и вновь искать это приятное расположение духа, когда под руками определенная задача, и она на диво как по маслу катится к своему решению, доставляя маленькую мстительную радость победы над вселенским хаосом и небытием.

Крысюк сходил в столовую, перекусил на скорую руку и вновь с удовольствием засел за расчеты. Ровно в половине шестого он вписал последние цифры и отнес работу наверх. Начальник конторы явно не ожидал увидеть его с проектом, который рассчитывал заполучить через неделю.

– Вот так, значит, проводите отгулы? – Притворно строжился он. – Нарушаете кодекс законов о труде!

– Не знаю, но чувствую себя, как будто заново родился.

– Отдохните все-таки завтра. Тем более что новый проект я смогу вам дать дней через пять-шесть. Технологический отдел задерживает.

Крысюк согласился, но назавтра проснулся, словно от толчка. Сон ему привиделся подходящий, будто нырнул с аквалангом, и кончился воздух. Устремился на поверхность, посинел, почернел от натуги, потерял сознание и очнулся лишь за своим рабочим столом в конторе, за расчетом того самого проекта, который задерживали технологи. И лишь в конце дня ему сказали, что вчера у технолога, который бился над проектом, тоже был отгул.

Когда Крысюк шел вечером домой, весь город был припорошен первым снегом, который на сей раз лежал на улицах и площадях, а не только вершинах сопок. А тот, какой был – подготовительный, что ли? – Притворно удивился Крысюк, помня о прежнем своем изумлении. Удивительно, как только белые хлопья не сваливались с веточек лиственниц, даже самых тонких, должно быть, пропитались липкой приморской влагой. На рябиновых гроздьях они лежали наподобие ваты, некоторые ягодки упали вниз и смотрелись красными глазками из снежной толщи.

Большая городская клумба возле дворца культуры с астрами, настурциями и календулами покрылась снегом, и невозможно было оторвать глаз от мешанины желтых, синих, оранжевых лепестков и холодной завораживающей белизны. Острая жалость к погребенной красоте пробежала по жилам, и все системы его сжались. Наверное, он не смог бы даже проглотить глоток чая с лимоном, если бы налили. Впрочем, не стоит брать так близко к похолодевшему сердцу, можно его отморозить. Бывает свежезамороженная клубника, так и цветы, успокоил он себя.

И вспомнил горечь на губах и в ноздрях, когда в костер бросают березовые ветки, в первый миг, пока не вспыхнут листья, они пахнут пронзительно и спиртово, это вопль запаха. Костер под названием «Сибирская осень», где прошла его юность, горит долго, по месяцу и более, и в первый день, когда ударит заморозок по ветвям, как по рукам, стоит пронзительная грусть, и обидно за всю эту зелень, и оторопь берет, потом, когда пожухнут листья, человек смиряется, начинает считать цыплят. Наступает бабье лето и, не в пример Магадану, еще с месяц можно наслаждаться теплом.

Однажды он был на свадьбе, познакомился с девчонкой, провожал ее до дома, целовал руки, и они пахли русалкой – от черной икры, которую подавали на комсомольско-молодежном пиру. Где она теперь, не о том речь, а о том, почему вспомнилась – неужто, морской ветерок принес такую фантазию? Потом девушка всегда пахла сладостью, слюнки текли от ее аромата, и это вовсе не духи, а карамель, русалка работала на фабрике «Красная Сибирь». И сейчас откуда-то донеслась сладкая восточная нота, но ее смял литой магаданский ветерок. Если пить этот влажный воздух, вдыхать слабый отдаленный аромат рыбки корюшки и йода водорослей, в ответ изнутри клокочет влага, заполняет гортань и носоглотку. Хочется вдыхать поглубже, чтобы стало больно легким и закружилась голова.

В порыве чувств он прочел тогда русалке «Увяданья золотом охваченный…» Она перебила, кстати, мол, напомнил, ведь Жердяев у нас так и остался неохваченный культурно-массовой работой, не удалось затащить в хор, женский, правда, но искусство требует жертв, как и все, что связано с прекрасным полом.

Морской ветерок, Крысюк неуверенно называл его бризом, набегая из-за домов, имел запах стерильных простыней, как после бани, где ты смыл следы пребывания в больнице. Крысюк не хотел развивать эту тему, поскольку неминуемо скатывался к яркому стопорящему видению всеобщего финала: он на холодном, залитом светом, столе, голый – не то слово, холод проникает внутрь, к самому сердцу сквозь хирургический разрез, все кончено, льдинками стынет кровь. Несколько лет подряд не проходит и дня без такой картинки. Это отнимает много сил – страдать и нейтрализовать свое страдание, пережигать его во внутренней печурке. Он давно убедился в том, что жить невозможно без хорошей ежедневной анестезии, но старался ограничивать себя, чтобы не спиться и не попасть в алкогольную зависимость.

Переходя улицу, поскользнулась и приземлилась на красивый аккуратный зад симпатичная не старая женщина, и ее красивые ноги в телесного цвета колготках стали на мгновение видны от колен и выше. Крысюк готов был голову отдать на отсечение, что это русалка из его юности, даже приостановился, чтобы уловить обонянием ее карамельный аромат. Но виденье растаяло в следующий миг. Он готов был догнать ее, если бы не опасенье новой сердечной раны. Встречая примелькавшихся женщин на улице, он поражался их ухудшающемуся внешнему виду, отказываясь верить, что и сам необратимо постарел.

Крысюк пересек улицу, с крыльца магазина «Полярный» глянул на север, улица уходила в гору за горизонт, и в наползающих сумерках казалась отвесной стеной, украшенной гирляндами огоньков, и неторопливые автобусы ползли вверх, как жуки, цепляясь своими колесиками, как присосками, за серый, блестящий от таявшего снега, асфальт. Он любил этот полный экзотики вид и жалел, что не обладает даром изображать на полотне уголки города, полные особой прелести, печальной красоты, щемящей нежности и раздумий о конечности бытия. Он мог лишь воспроизводить их в своем воображении, закрыв глаза, чтобы заснуть. Сумерки, нежно перемежаемые с первоснежьем. Потрясение. Ну, ясно. Снег пробуждает художника, но только какого – не рисовать же носом, чтобы получилось несколько расквашенных капель и насморк. Стена света, магазин «Полярный», шелудивый малый продает картофель в двух пакетах, у него слюни бегут от предвкушаемого принятия на грудь.

Резкий энергетический удар вдруг обрушился Кошкину-Мышкину в лицо. Он не сразу понял, что это такое. Конечно, запах. Вдруг обострившемся обонянием уловил не только волглую свежесть уличного полупростора, но и гниль зубных протезов, неповторимый букет лука, чеснока, уксуса, ацетона, произведенного в недрах больного желудка из некачественного алкоголя, плохого табака, немытого тела и не стираного белья, что легко обозначалось как запах бича. К этому аромату нищеты – лагерно-больничному духу легко приблизиться. Надо только спать одетым, изредка мыться хозяйственным мылом с одновременной сменой белья и хлорирования его, стиркой портянок, сушить в комнате валенки и держать в связках лук, поближе к теплу, курить махорку и вживить в себя степенное прозябание волкодава.

Окровавленное ухо и точный его след на воротнике когда-то светлой куртки – вот что увидел Крысюк. Человек дохнул на него, все более обнажая содержимое своего желудка, из которого никогда не делал тайны. Крысюк задержал дыхание, пытаясь перекрыть поток неприятных запахов. На висках вздулись жилы, похожие на провода высокого напряжения. Незнакомец застал его врасплох, будто клеем «Момент» приклеил.

– Мама мама… Мама моя, старушка, ушла в мир иной, а я как увижу старушку любую, не могу, не могу, плачу…

Крысюк сжался, вся тщета и никчемность жизни черным тараканом по белому столу пробежала в его сознании. Морально он был готов к тому, что этот взволнованный человек попросит у него некоторую сумму на хлеб или назовется инвалидом, которому недостает денег для изготовления протеза, погорельцем, да мало ли что еще и мысленно отсчитывал сумму пожертвования, чтобы не обидеть ни его, ни свою скромную совесть.

– На скамейке сидит и плачет, платочком утирается. Ну, ты представляешь, да? Чего плачешь, кто обидел? Невестка, понимаешь, ли, обидела, а? Затаила подлянку старушке сотворить, посадить ее в психушку, а квартиру оттяпать. Во, змея, секи! Ну, я, понятное дело, домой ее проводил. Правда, квартира хорошая, дом тихий, возле Магаданки. В доме тишина, чистота и порядок, аж в сон бросило. Давай, говорю, мать, бумагу и ручку. Буду тебя подговаривать, как права свои защитить. Депутату писать будешь. Неважно, я подскажу. Такое мы с ней душевное письмо сочинили, что хоть плачь. Себе бы такое.

Крысюк представил недавние свои эпистолярные страдания и чуть было не оборвал на полуслове непрошеного собеседника. Но в следующий миг понял, что окончательно увяз в словесной паутине, сдался на милость победителя и терпеливо слушал до конца.

– Старушка прочитала, удивилась. А теперь, говорит, за работу и успех как бы безнадежного дела должен ты рюмку тяпнуть. Достала капустки, рыбки и бутылку водки, граммов сто на донышке. Выпил. Посидел. Домой собрался. А пенсионное дома забыл. Поехал на арапа с Веселой, так высадили и выстыдили. Пешком потопал. А у меня геморрой, вишь, штаны в крови. – Крысюк увидел на воротнике куртки нарисованное кровью ухо и хотел, было спросить, что тот называет штанами, но не отваживался прерывать такой потрясающий рассказ. – Устал я, больно. Присел на бордюр, а тут вороной подкатывает. Давай, говорит, отвезем, где люди с устатку отдыхают. Я говорю, если б вы знали, товарищ сержант, что с моей мамой сегодня случилось, вы бы таких предложений не делали.

Повернулись, уехали. Во как надо на гниль давить! Понял? Ладно, теперь самое интересное расскажу. Прихожу домой, супружница моя, мы с ней десять лет расписаны, почему, говорит, нажрался и где. Она астмой болеет и запах чует, даже если ни капли не пил, а укол спиртом смазал. Ну, я ей что-то резко ответил. Слово за слово, кулаком по столу. А она чем-то мне как огреет по голове до кровищи! Вон глянь! – Он снял шапку и показал слипшиеся от крови волосы. Ты, говорит, фатирант, и уметайся с моей фатеры. Нарочно язык ломает, кобра. Ну и пошел. Две недели уже хожу.

Воцарилось молчание, и оно было Кошкину-Мышкину как железом по стеклу. Вспомнилось, как в далеком детстве соседка лупила мужа алюминиевой сковородкой по щекам, отчего те покрылись керогазной сажей и походили на плохо почищенные ботинки, а поверхность кухонного снаряда вогнулась, у юного Кошкина-Мышкина брызнули слезы, когда он понял, что это не цирк. Муж в ответ схватил тяжелый фуганок, да так, что оторвал у него рожок, вместе с гвоздем, зажал в кулаке и вонзил жене в мягкое, состоящее из сладкого жирка, место. Она ревела, он утешал, и все кончилось большой неразлейной любовью.

Изо всех сил Крысюк старался сдержать готовые сорваться с языка слова. Пошли, мол, ко мне и все такое. Мол, душа жаждет подробностей. На самом деле все его существо протестовало и взывало вернуться хотя бы на полчаса назад, в блаженное время, когда он еще только проходил мимо погибших цветов и не думал о людской беде, которую легко рукой развести в поговорке и совсем иначе наяву. Вот мерзавец, попросил бы честно на чекушку, и делов, а тут давит на любимый мозоль, такую извлекая нечеловеческую песню без слов, что убить его в порядке самообороны – и то мало.

– Если она алкогольный запах не терпит, то, как же дым, он же еще вонючее, – высказал Крысюк свое сомнение, кивнув на измусоленную не зажженную сигарету в пальцах незнакомца. – Пошли ко мне в гости.

– Так сама курит. Так смолит, что любого мужика за пояс заткнет, хоть и астма. Да у ней закупорка была. Ногу отняли.

Крысюку будто бритвой по горлу полоснули. Захлебнулся соленым комком, выпучив глаза, как камбала. Вредно иметь воображение. Теперь, казалось, до конца дней будет преследовать ведение протезов. И быстрым протезиком о протезик бьет. Око за протез, протезик за зуб. Держи язык за протезами. Протезики бы у тебя поотсыхали! Протезом на протез от холода не попадает. Протезы вырву, спички вставлю. То стан совьет, то разовьет и быстрым протезом о протезик бьет. Вооружен до зубов, до самых протезов.

Не удосужившись отыскать какой-либо предлог, от переполнивших чувств, он исчез, юркнув под арку, увернувшись от пустой бутылки, выброшенной из форточки чьей-то безответственной рукой. Ушел, оставив незнакомца наедине с его разбитой головой и сердцем и, спустя три минуты, поднимался по крутой лестнице на третий этаж в коммунальную квартиру, в которой жил в соседском симбиозе с двумя семьями. Что же я наделал-то, ведь и его пригласил. Небось, притащится, если на хвост сел…

В тот момент, когда он открыл дверь, соседка его, уроженка города Пропойска (ныне Славгород), мать двух малышей, истошно восклицала:

– Яго, мальчик мой! Куда же ты, ягодко!

Пятилетний Яго был в майке и без штанов, тогда как его сестричка Анжелина в штанишках без майки. Полную экипировку детей молодая мама считала излишней, все равно испачкают. А вот пеккинес Лордик, возможно, названный в честь лордоза и предназначенный для лечения оного путем прикладывания к больному месту – существо бессловесное, о себе не побеспокоится, того и гляди, простынет. Искупав собачку в ванной, Ольга сушила ее в лифчике и, красуясь и рисуясь, многозначительно рассуждала вслух:

– Вова принес семь килограммов говядины, а не взяла. Не знала, что с ней делать. Пока он не поступил в этот магазин, не знала, что есть такая густая сметана. Полный холодильник дефицитов. Наелась окорока, теперь молочная колбаса не полезет.

Другая соседка, гораздо более миниатюрная, болезненно следящая за собой, Наташа, фыркнула:

– А мне гарнитур предлагали, да отказалась. Сервиз не взяла. А наша-то, мымра, все свою Софку к врачам водила, болезненная больно, а тут путевку во Францию выбила почти. Нет, говорят, такую больную не выпустим ни за что! А ты кобеля своего искупала, а теперь, небось, ребятню будешь? А то я забурюсь.

– Еще чего! Простынут же! Пусть отдыхают. Я им сегодня уже всыпала. Заслужили. Подушки на полу разложили, и давай их мукой посыпать, молоком поливать, два яйца разбили. Блины печь надумали. Отшлепала, как миленьких. А верно Володя говорит, нельзя в еду играть. Хочешь чего поделать, бери вон, картошку по правде почисть.

Господи, ей бы другую долю, подумалось Кошкину-Мышкину, да разве ж на всех напасешься…

– Представляешь, четырнадцать кошек было у старушки и двадцать две собаки, – сказала Наташа для поддержания разговора. – Соседи пожаловались в милицию. Ну и выманили ее обманно, всех порешили собачники. Кровищи было. Старушка как узнала, так гусей погнала, в психушку упекли.

На мгновение Кошкину-Мышкину показалось, что незнакомец с окровавленным ухом нагнал его в квартире и злорадно ухмыляется, предлагая свое общество. Не в силах терпеть информационную атаку соседок, он прошмыгнул в свою комнату, преследуемый страшными видениями насилия и крови.

– То-то нормальная, что ли была, – со значением сказала Ольга ему вдогонку.

Жизнь, конечно же, жестокая штука, но, простите, не настолько же! Он нырнул на диван под плед и, как за соломинку, ухватился за первую попавшуюся книгу, предоставив ей возможность раскрываться на каком угодно месте, вычитывая сокровенный смысл, посланный судьбой.

«Он взял кувалду и задумался.

– Ты че задумался-то, сказал Егор. – Женился, так все».

«Валя ставила на стол глазунью, ломтики хлеба…

– Ну ладно, – вставил Михаил и обнял Валю».

Самым сильным ему показалось слово «женился», но через минуту уверенность прошла. Пожав плечами и сморщив нос, он забросил книгу, включил телевизор и стал тупо созерцать игру нашей сборной, будто выполняя тяжелую физическую работу.

«Хоть разрыв в десять очков, – взволнованно говорил комментатор, – но времени много, и наши баскетболисты сумеют наверстать… Еще целых двадцать минут… Разрыв увеличился, но это неважно, времени еще две минуты… Разрыв два очка, но времени еще целая минута. Ничья, но разрыв одно очко, и осталось четыре секунды. Наша команда берет минутный тайм-аут. Свисток! В тяжелой, изнурительной борьбе наши спортсмены уступили итальянцам. Но это лишь предисловие к следующему сезону. Мы им еще покажем класс».

А потом случилось непонятное. То ли телевизор переключился на медицинскую тему, то ли сосед из-за стены гарцевал в компании, и в процессе говорения открывались ранее неведомые мысли. Особенно если собеседник вежливо молчал. Это принималось за восхищение. В конце концов, сосед воспарял и верил в свою гениальность, и внутренний голос шептал ему, что мол, ты перед этим дураком бисер мечешь! Впрочем, обо всем этом Крысюк лишь догадывался, поскольку как ни прислушивался, не мог разобрать слов, лишь речевые модуляции, а ведь это вполне мог быть не разговор человека, а завывание ветра в острых жестяных конструкциях крыши или посвистывание трансформатора развертки в телевизоре.

И еще, он был готов поклясться, заговорила радиоточка. Еле слышный женский голос, наполненный теплотой и сочностью, будто дикторша скушала перед этим килограмм сеймчанской сметаны, рокотал: «многому научила Дениса прабабушка-знахарка. Он знает сотни рецептов приготовления лекарств из трав. Еще учась в школе, прошел добровольную двухгодичную практику санитаром-ассистентом в морге. Многое почерпнул и общаясь день с мудрым 97-летним гинекологом. – В динамике раздался продолжительный треск, а затем тот же голос, наполненный ликованием, продолжил: – Видели бы вы счастливые лица молодых женщин, которые сообщают целителю Денису о том, что они беременны. А телеграммы-поздравления с рождением ребенка! Он называет срок: родишь мальчика ровно через год, через полтора месяца забеременеешь. Осечек не бывало ни одной».

Внезапно возле дивана возник его школьный друг Колюня Подгорбунский, патентованный романтик. Если вы, допустим, в купейном едете, то он обязательно в общий устроится. Он и Кошкина-Мышкина в романтический край сманил, сам, правда, в Кисловодске бедует, с женой такая заковыка вышла. Но сейчас, стало быть, исправился, припрыгал в Магадан. В скверике, где антенное поле было, палатку поставил, не затем, говорит, такие тысячи километров летел, чтобы диваны давить. Единение с дикой природой ощутить хочется. Дыхание космоса. В смысле, давай, мол, на крышу, там и побалдеем. Походный примус «Шмель» у него, котелок. Не оставлять же одного друга, решил Крысюк. Да хоть бы и на крышу. Лишь бы не поехала ненароком.

А сверху Магадан красивый. Первый снег под ногами проседает, веселит и прочищает дыханье посредством усмешки и легкого театрального кашля. Не долго думая, протянули наверх электропроводку, телевизор поставили, телефон, пока обед варится, можно поразвлекаться. В бинокль пошарить взглядом по окнам, чтобы наряду с безмятежными сценами ужина, незатейливых ласк и воспитания детей наткнуться вдруг на ответный взгляд неизвестного любителя с биноклем. Дернув от неожиданности глазом, он увидел как бы знакомую женскую физиономию с загадочной улыбкой, как на картине гения. Неужто та самая русалка в сладком море, в ароматном сиропе? В следующий миг эта улыбка исчезла, будто пупок развязался, лишившись поддержки, мышцы лица увяли и опали, она постарела на 20 лет. От этого морального удара Крысюк бессильно растянулся на надувном матрасе, и тут же позвонила знакомая, имя которой он забыл, и стала с пристрастием допрашивать, чем занимается.

– Как чем? На крыше сижу. – Крысюк все еще пытался вспомнить лицо собеседницы. Они все на одно лицо.

– Теперь это так называется? А если серьезно? Забыл, небось, что конспект реферата обещал? Я не гордая, могу и сама приехать.

– Приезжай. Только я не один. У меня друг гостит. Сразу на крышу и поднимайся.

– Что ты с этой крышей завелся? Если это шутка, то не самая умная.

– Пусть с собой что-нибудь вкусненькое захватит, люблю я из женских ручек, – сказал Подгорбунский. – Кстати, она как? Ничего? Как выглядит? Если б ты знал, Крысюк, скольких я красавиц наделал из крокодилиц! Я ж, как помнишь, хотел в военное училище поступить, любил дисциплину и сложную технику, но здоровье подкузьмило.

– Да, это поступок, – отозвался Крысюк. – Я вот с детства боялся парикмахера и зубного врача.

– Смеешься, что ли? Я и есть зубной врач. Вот гляди, – Подгорбунский полез в рюкзак, достал два гипсовых слепка. – Нижняя челюсть на сантиметр выступает над верхней. Ни откусить, как следует, ни слово произнести, а ведь взрослый человек, сколько терпел! Вмешался в ход жевательных процессов, укоротил челюсть. Как? Вам это интересно? У вас не слабые нервы? Да ведь косточки наши легко распиливаются пилой. У одной женщины рот вообще не раскрывался. Так, еле-еле, если уж очень исхитриться. Вернул ей улыбку. И возможность говорить, она сразу пошла на рекорд, не закрывала рот двое суток. Эти аппараты, которыми Илизаров вытягивает конечности, приспособил для того, чтобы вытягивать лица. Очень актуальная штука. Сколько боксеров развелось, чуть, что – сразу нет, чтобы в бубен, так в табло. А челюстная косточка нежная, враз ломается, да не как-нибудь, а сразу в двух-трех местах. Да если неправильно сложат, какой-нибудь миллиметр недотянут, жизнь человека меркнет. Ломать надо, снова сращивать. Мальчишка с «заячьей губой» родился, мамаша вовремя обратилась, зашили, теперь пища не вываливается, и орать может весьма громогласно, плеваться, целоваться.

Речь приятеля лилась свободно, как вода из крана, и Кошкину-Мышкину вдруг захотелось остановить это течение, завернуть так, чтобы даже не капало. Далекой волной набегала, сгущаясь, мысль, окрашенная тоской и стыдом – о незнакомце с окровавленным ухом и его жене, бездарно потерявшей ногу. Да, о ней, нарастить конечность, и вся любовь. Потому и злая, что колченогая. Небось, подобреет. А лицо само собой вытянется.

В такт этим мыслям словоохотливый доктор сказал, что это дело его засасывает – ну, исправление человеческой плоти. Провел уже довольно много операций по коррекции женской груди. Только вот беда – исправленные бюсты сильно заводят его, делая одноразово сексуальным маньяком. Только теперь и понял, что такое настоящая испепеляющая страсть.

– Ну, вот вы где замаскировались, мерзавчики! – Донесся до них ржавый пронзительный женский голос, похожий на верещание кошки с прищемленным хвостом. Кошкину-Мышкину было невыносимо стыдно и мучительно больно, что она такая на самом деле оказывается, незнакомка, не идеальная. Плоская, как доска почета. Сейчас, небось, начнет намекать, чтобы на ней женились. Так исхитрится интонациями и жестом, чтобы каждый из обоих мужиков принял на свой счет. Эх, Крысюк, нежная душа, зачем согласился на авантюру, ведь знал, что ничего хорошего не получится, для очистки совести, что ли? Загладить вину перед мужиком с окровавленным ухом? Ну, уж глупее трудно придумать. С ним бывало, что забывал отдельные слова и мучительно вспоминал их, молча, до боли напрягая лицевые мускулы, а сейчас забыл все, как контуженный, только мычал, и это не походило даже на песню без слов.

Зато Подгорбунский просиял, вспомнив историю про какую-то свою Машу, которая решила, чтобы выйти замуж, провести серию пластических косметических операций: поправить нос, икры, чакры, удалить жирок с ягодиц, нарастить бюст, поменять цвет хрусталика. Поскольку темпы были сжаты из-за нетерпения, и порядок творения тела был нарушен, конечный результат превзошел все ожидания. Из задницы у нее стали расти глаза, на ногах появилось два носа. От мужчин не стало отбоя. Особенно активными оказались любители художественного авангарда, поклонники Пабло Пикассо. Вдруг он оборвал себя, опасаясь, ни приняла бы эта Кошкина-Мышкина знакомая на свой счет! Бухнувшись лицом в рыхлый мокрый снег, доктор прохрипел нечто о руке и скальпеле, которые предлагает, не сходя с места, то есть зовет стать его невестой и женой. Однако героиня мгновенного романа предпочла бы расстрел на месте. Обидевшись, она переступила с ноги на ногу, поскользнулась и медленно, будто на лыжах, покатилась с пологой крыши, ликуя и смеясь.

Они устремились вниз по лестнице, чтобы успеть подхватить падающую у земли. По пути Крысюк забежал в свою квартиру, чтобы умыться, но перепутал дверь и заглянул в раздельный туалет, а там новый унитаз – длинный, как на вокзалах устанавливают, в безуспешной надежде на всеобщее попадание. Глянув на него, как баран на новые ворота, он сунулся в ванную, водопроводный кран оказался расположенным так низко, что невозможно подсунуть голову, напрягся и что-то сдвинул, хорошо хоть, не сломал. Пришлось налаживать отверткой винты, крепящие раковину, и они издавали характерный фарфоровый звук.