Текст книги "Из Магадана с любовью"

Автор книги: Владимир Данилушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

ЧУРБАНЧИК С АДРЕСОМ

Знал я на своем веку немало женщин. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Двух артисток, трех поэтесс, но самая неизгладимая – ни утюгом, ни дорожным катком – скульпторша одна. Редкое дарование, должен заметить. Работ ее не помню, а что врезалось – так это аккуратный обрубок дерева размером с почтовую посылку.

Этот чурбан имел на своем боку адрес, написанный твердой, насколько возможно это у женщины, рукой. Оказалось, она сама себе послала из другого города такую необычную посылку, чтобы дома, когда накатит вдохновение, изваять нечто художественное. Может быть, прославить в веках свое имя или, на крайний случай, заработать на хлеб с икрой.

Путешествовала, говорит, на юге, там и присмотрела. А дерево не простое, не какая-нибудь береза, а ценной породы. От него запах идет – как от дорогих восточных духов. Может быть, сандал или ливанский кедр. Отправила почтой, чтобы не таскаться, причем без упаковки. Почта даже придираться не стала. Такую посылку не вскроешь.

Находчивость человека творческого труда, да еще женщины, удивила и восхитила меня, запала в душу. С тех пор, когда я заходил к художнице, я интересовался судьбой чурбачка. Может быть, шедевр готов и можно на него взглянуть. Вообще-то раз всего и был, но и он дорогого стоит.

Собственно говоря, я не очень-то любопытный человек и уж во всяком случае, не назойливый. И никогда бы не пошел в дом занятой дамы, обуреваемой творческим трудом. Но обстоятельства вынуждали. Заделался я агитатором по этому самому дому. То есть, кто меня спрашивал, хочу я или нет – надо обеспечить явку и процент близкий к ста. Тогда голосование было всенародным праздником, а к тому, кто отказывался в нем участвовать, отношение было, сами знаете, какое. Впрочем, об этом мне было тогда лучше не знать. Целее будешь.

Скульпторша отказывалась голосовать – заранее, громко, делая из этого небольшой скандал. Ей никак не могли дать подобающую квартиру. Не дали и на этот раз. Но почему-то считалось, что она откажется от своей позиции. Может быть, встала с другой ноги, и вообще женщина же. Наверняка, несмотря на свое высокое творческое парение, боится мышей. Может быть, если ей заострить внимание на неуклонный рост благосостояния и международную обстановку, она и захочет проявить гражданскую зрелость. Или солидарность с борющейся Анголой. Перед лицом мирового капитализма сплотить ряды.

Всех нюансов я не знаю, врать не буду. Тут еще спортивный интерес. У агитаторов номера всех избирателей переписаны. Кто пришел, крыжим. И чувства такие сложные, ну вроде как в лотерее – утюг выиграл или мотоцикл. Один со своим списком отстрелялся, другой. А я никак. Держит меня творческая дама. И вот дают мне поручение сходить и персонально пригласить избирательницу на участок. Лучше б меня в кипятке сварили, чем привязывали к идеологической дурмашине. Однако иду. Куда я денусь!

Вот знакомая дверь. Звоню – незваным гостем. Не знаю, с чего разговор начать. Про обрубок спросить, что ли, и связанные с ним творческие планы?

Женщина поначалу размякла, повторила романтическую эпопею о путешествии в край не пуганых чурок. Стало быть, не помнишь, голубушка, что я это знаю. И меня не помнишь. Ладно. По сторонам озираюсь, вижу знакомый чурбан, радуюсь ему, какая-то теплинка появляется в сердце. И на этой волне эфиопской эйфории осторожно спрашиваю, не пойдет ли она на выборы, люди ведь ждут. Что тут было! Какая перемена! Думаю, в этот момент вся ненависть за все обиды, нанесенные ей тоталитаризмом, выплеснулась мне в лицо. Будто я этот тоталитаризм придумал.

И все это молча. Сдержанность необыкновенная. Помогите, говорит, раз вы мужчина и искусством интересуетесь, шкаф передвинуть, тогда пойду голосовать. А шкаф тяжеленный. В нем, наверное, шедевры, изваянные из камня, лежат. А может гранитные глыбы, присланные по почте. Можно, спрашиваю скульпторшу, тяжести вынуть. Нет, говорит, толкайте так.

Ладно, сдвинул я шкаф, задняя стенка показалась, вся в шурупах. Штук пятьсот. Наверное, творческий замысел был. Из шурупных шляпок узор какой-то просматривается. Выньте, говорит, все до единого. Тогда пойду на выборы. Давайте отвертку, вывинчу.

Нет, с отверткой любой дурак сумеет. Попытался пассатижами шуруп зажимать и выкручивать. Потом нашел на окне отвертку и часа за два вынул шурупы. Руки в мозолях, спина в поту, глаза багрянцем налились. И изо рта у меня как-то странно пахнет, будто падали наелся.

Вы, говорю, не стесняйтесь, может быть, вам унитаз почистить или дровишки поколоть для успешного голосования – и на чурбачок показываю. Молчит, щеки надувает, ноздри побелели. Плюнул я и пошел. Вверните обратно, говорит. Но никакой энергии и злости.

Думал, уломал я ее. Однако не явилась на избирательный участок. Настроение у меня наждаком по стеклу тащится, будто любимая команда проиграла. Главное, все агитаторы уже по домам разбежались с открыженными списками избирателей, я один непутевый получаюсь. Ну что поделать, отпустили меня домой. Я еще успел жену с дочерьми ужином накормить и собаку выгулять.

Чем, говорите, дело кончилось? А вот чем. Когда я в семейное гнездо топал, то мимо дома скульпторши почему-то пошел, в аккурат у помойных баков. И увидел знакомый чурбачок с адресом на боку.

Вот, думаю, Гоголь рукопись сжег. Некоторые разбивают неудачные портреты. Ван-Гог ухо себе отчекрыжил. А здесь женщина – существо эфемерное, непостижимое. У нее отторжение на фазе замысла произошло. И почему-то мне выпало этому стать свидетелем. Так мне стало вдруг жалко чурбачка, будто родную душу в нем почувствовал. Все мы немного чурбачки и чурки, как сказал бы поэт. Не утерпел я, взял под мышку деревянненького и домой приволок. Будь талант, изваял бы портрет необыкновенной дамы. Ну, на худой конец буратинку выстругал. Нет, у меня другая стезя. Я на чурбачке мясо рублю: на азу, отбивные котлеты. Бывает такая необходимость в семье.

И что я при этом себе воображаю – мое дело!

ХОЧУ ЖЕНЩИНУ – ГОЛУЮ!

Коллега пригласил меня в гости. Целый год мы работали вместе в одном кабинете, а достигли лишь частичного взаимопонимания, порой спорили по пустякам и горячились до безобразия.

Я пошел после работы в книжный магазин, поскольку мне сказали, что вроде как бы поступила в продажу моя московская книжка. А он в том доме, где расположен книжный, на тридцать первом квартале, жил. И нас как бы состоялось такое негласное соглашение: я ему дарю книжку, а он демонстрирует свое житие. Зашел, познакомился с его милой женой, очень любящей его, так, что мне сравнить не с чем. Разве что с мамой. Мне было очень неловко, что часть этой теплоты излилась на меня, и я почувствовал себя как сирота, которого усыновляют.

И еще что увидел – дочурку его, дошкольницу, она на шее у него повисла, карабкается, как по телеграфному столбу, норовя забраться на шею.

После ужина и легкого возлияния он решил показать свои слайды, снятые в том благодатном краю, где я никогда не бывал и откуда он никогда бы не уехал, если бы не аллергия на цветочную пыльцу и охота к перемене жен.

– Тебе что больше нравится – растения или насекомые? – Спросил приятель, а он был по образованию естественником и разбирался в природе профессионально.

– А голых женщин у тебя нет? – Пошутил я и стал смотреть все подряд в проекции на белой простыне, восхищаясь и восторгаясь южными теплыми тонами, золотом, разлитом в синеве небес и зелени дерев.

Минут через пятнадцать раздался рев. Дочурка расплакалась в голос.

– Что ты, милая?

– Зенжину хочу!

– Какую еще женщину, – не понял он.

– Женсину! Го-лю-ю!

Прошло уже десять лет, и малышка стала, наверное, невестой. Вряд ли она помнит о том забавном случае, невольно спровоцированном мной. И мне было бы страшно неловко напомнить ей о нем, как неудобно, но заманчиво было бы рассказать взрослой, 33-летней женщине, бывшей моей соседке в другом, далеком городе, как я, семнадцатилетний парень, любил ее, годовалую девчонку, подбрасывать вверх ногами к потолку под ее дикие крики и заливистый до слез смех.

Воспоминания и о первом, и втором случае повергают меня в сильнейшее волнение и смущение. Почему, – наверное, из-за робости сердца. Вообще-то у меня не было в жизни ни младшей сестренки, ни дочурки, и многое в женской природе до старости лет остается темным лесом за семью печатями. В присутствии маленьких девочек я краснею и теряюсь, и стыжусь этого и сержусь на себя за это полыхающее пожаром беспомощное чувство.

То ли опасаюсь их сглазить и напустить нечаянно какой-нибудь непонятный недуг, то ли боюсь, что мой интерес к девочкам может быть истолкован превратно. Однажды я работал педагогом в пионерском лагере. Построить в столовую, уложить спать – такая работа. Случались и казусы. Одна девчоночка закатала себе в волосы жвачку. Что же делать? Неужели придется выстригать ее нежные светлые волосики, нарушить нежную прелесть никогда не стриженных за ее восьмилетнюю жизнь локонов?

А что если попробовать теплую воду с шампунем? Я так и сделал. Набрал ведро из горячего крана, наклонил головушку и ладонью и расческой принялся омывать запутавшиеся волосы. Доверчиво и невинно девочка прижалась спинкой и попкой к моей груди. Волосы ее пахли молодым лесом, а от маленького тельца шло ровное и спокойное тепло, от которого у меня сразу перехватило дыхание, как бывает, когда собираешься жахнуть стакан неразбавленного спирта.

Жевательная резинка растворилась теплой водой без следа и освободила волосы девочки. Сердце мое замерло от счастья. Я понял тогда, что это в мальчике появляется мужчина лишь с годами, а в девочке женщина всегда, с самого младшего, самого нежного возраста. Едва ли не с рождения она призвана околдовывать и сводить с ума. Таково ее предназначение. Такой ее создал Господь. А иначе что – хоть вымри.

Когда– то сто лет назад я окончил первый класс и отдыхал два месяца в пионерском лагере, в сосновом лесу. Я помню, какая неведомая неодолимая сила привела меня к ней, обладательнице больших синих глаз и светлых кудряшек и крохотных рук, которыми она срывала такие же синие, как ее глаза, цветы.

Из цветка полосатой стрелкой выскочила оса и стала описывать большие желтые круги вокруг ее головы. Она через мгновение испугалась, закричала и замахала цветком, сделала движение убежать, но запнулась, платьишко ее зацепилось, задралось, и мелькнули синей молнией ее трусики.

Помню свое смущение, окаменение, переходящее в горячий обморок. Я впервые в жизни видел девочку в столь необычной ситуации и она, как я понимаю, чувствовала это.

После обеда наступил тихий час, и она приснилась мне днем. Во сне мы летали с ней над лесом, рекой, и ощущение полета хранилось в моем теле много дней. Я ходил по лесу, как по облаку, описывая спирали, в центре которых была она. Мне было нужно видеть ее издалека, как дышать, меня затягивало, как магнитом, как в воронку водоворота.

И это, казалось мне, могло быть только со мной, на мне закончилась чистая, бескорыстная, бесконтактная глазная любовь. Поэтому, когда одна магаданская кокетка сказала мне: не люблю цветы, они красивее меня, я злорадно промолчал, поскольку она, казалось мне, разбила сердце моему сыну.

А он ее два года забыть не может, и признался, что думал, что она и меня попутно околдовала. И я запрещаю себе думать об этом, покрываю эти мысли черной непроницаемой пеленой.

НЕЗНАКОМКА

Магадан, конечно, не деревня, знакомы не все. Но сколько таких, что примелькались и вертятся в подсознании – как навязчивая идея! Шагает тебе навстречу в центре возле гастронома некто, и на лице такое располагающее приятное внимание, что тоже начинаешь улыбаться в ответ, распрямляешь спину и прямо-таки печатаешь шаг по шестигранничкам тротуара, поравняешься, поедая глазами, замрешь на месте, – молча, а затем обернешься и приязненно посмотришь во след. Прямо-таки ритуал.

Раньше я немало терзался, пытаясь припомнить, где состоялся акт знакомства с ним или с ней, либо где я видел этого человека ранее – в гостях, в отпуске на материке, на переборке картошки или на приеме врача в поликлинике. Не исключая, разумеется, похорон.

Маленькие города – большие печали, почти все покойники – твои знакомые. Не раз я устремлялся к одиноко стоящему на автобусной остановке прохожему, чтобы хлопнуть его по плечу: «Валера!» Но Валеры давным-давно нет, от Васи осталась только его песенка «Солнышко смеется», от Любы вкус кофе «Пеле» на губах.

И эти обознатки словно лазерным серпом пробегают по чакрам, точкам акупунктуры и эрогенным зонам, выводя из строя, по крайней мере, до будущего утра, пока не заспишь всплеск затаенный навязчивых страстей.

Однажды до меня дошло, что вовсе не надо напрягать до менингита свою память. Проще сказать «здравствуйте» любому, даже под угрозой прослыть чудаком.

И если слово брошено, оно как семечко прорастает и тянется вверх виртуальным деревцем, через некоторое время мы становимся как родня. Выросла уверенность, что где-то встречались, ходили друг к другу в гости и знаем такое каждый о каждом! Если существует процесс забывания, то почему не обратить его вспять, наращивая на песчинку слои перламутра, как жемчужница? И катитесь вы прочь со своим бухгалтерским реализмом!

Конечно, все это присказка, предынфарктный совокобылий бред. А сказка такова.

Одна мнимая знакомая, не очень молодая женщина со следами не ушедшей красоты, отвечая на мой почтительнейший поклон очаровательной золотой улыбкой, раз за разом спрашивает о здоровье жены, имея в виду, должно быть, перенесенный ею семь лет назад жестокий насморк. Я благодарю за заботу эту мать Терезу местного масштаба и успокаиваю: уже выздоровела. После недолгого внутреннего колебания, не разыгрывают ли ее, дама интересуется нашим малышом, которого видела еще в пеленках. Ходит ли он? Ходит, отвечаю.

– Сколько же ему месяцев? – Гримаска девочки-шалуньи слегка пугает меня.

– Семь лет, – отвечаю осторожно.

– Боже мой! – Она бледнеет и на несколько секунд застывает в столбняке. – Так быстро летит время, а ведь мне в парикмахерскую надо, на завивку очередь взяла, маникюр второй день не сделан. Убегаю. Привет малышу и супруге.

Привет, естественно, я передаю, но так и не могу объяснить, от кого, хотя и углубляюсь в псевдовоспоминания, как в лес, кишащий ядовитыми гадами и вонючими мерзозаврами.

– Чудак, – журит жена. – Надо было пригласить ее в гости. Ты забыл, как я умею незаметно все вызнать?

– Ты же в командировку собралась.

– Ну и что? Не вечно же я там буду. После командировки позови. Мол, по случаю успешного возвращения любимой женщины – я правильно трактую?

– Любимой! Приглашу!

И вот милая дама, чем-то похожая на тещу и первую учительницу одновременно, навещает нас через год. Она приносит банку компота, видимо так и не поверив, что моя жена выздоровела и какую-то замысловатую импортную погремушку.

– Где же он? – Дама расставила руки, будто баюкая младенца.

– Ушел, – отвечает, ни о чем не подозревая, жена.

– Как? – изумляется гостья, расплываясь в золотой улыбке, и на коронках у нее пятнышки губной помады. – Уже ходит, шалун?

– В библиотеку, – не подумав, произносит жена, и слово ее глубоко ранит гостью, поскольку жизнь стремительна, и так много воды утекло с гуся.

– Жена шутит, – вмешиваюсь я, чтобы не дать ей перегреться. – Сын у няни.

– Вы меня не разыгрываете?

– Ничуть.

Она задумывается и опять рассеянно улыбается.

– Я вас спутала. Забавно. Думала, вы Арский.

– Да, забавно… Если вы не возражаете, я вставлю этот эпизод в рассказ. Фамилию, конечно, изменю.

– Валяйте, – разрешает она и назавтра звонит, загадочно растягивая паузы. Мол, фамилию можете не менять. Пусть. Люблю, когда людям весело. Искусство требует жертв.

Думаю, смена фамилии ассоциировалась у ней с замужеством, и я задел какую-то запретную струнку.

– Спасибо, – говорю ей в трубку и вдруг понимаю, что никогда не вспомню, поскольку не знаю, ее фамилию, жена тоже.

…Где ж она теперь-то, бедолажка? Может быть, лается с малайцем, или же надеется с индейцем? Или с Ваней на Тайване? В страшной гонке в Гонконге? На Макао пьет какао? А то скитается с китайцем? Или же милуется с милуйцем? А может на Таити, где все напоказ, что вы таите, Судан-тудан?

ЧАСЫ С КУКУШКОЙ

А я часы с кукушкой купил. Думал, живым не выйду. Самое интересное, очередь сплошь женская была, один я в нее затесался, – чудак. Подошел, улыбнулся, стою. Сразу не ушел, а потом вроде как неловко. Хотя стоять среди женщин, обливаясь потом, тоже не розовый сад. Как в женской бане.

Часы – не пирожное – проверять надо при продаже. Продавщица крепеж снимает, просит покупателя часы на вису подержать. Гирьки навесит и подтянет, маятник прицепит, качнет – тик-так. Но главное – стрелки установить на каком-то часе, чтобы птичка продемонстрировала свою нехитрую песенку, всякий раз вызывая сочувственные улыбки женщин.

За что такая честь птице, не вьющей своего гнезда – чужой век отмерять и час за часом обозначать? Есть в этом свой подспудный смысл и резон, до которого я, наверное, стоя в жаркой очереди, не дойду. Кстати, кукушкой называют женщину, которая бросает своих детей. Наверное, ее осуждают.

А все– таки долгонько стоим. Но не обременительно. Не на улице же, не на морозе. Вроде как развлечение. В соседнем отделе телевизор покупают, можно одним глазком глянуть. Разговоры разные -тоже забава.

– Повадилась Надька, – рассказывает одна дама, чем-то похожая на Чапаева. – Повадилась, чтобы к телефону ее звала. А с какой стати? Служебных разговоров у нее нет. А личные – пусть домой звонят. Да кто бы звонил – мужики. Конечно, домой не станут. Черт с ней, конечно, что звонят. Но я же просила ее как-то раз услугу оказать – баночку медвежьей желчи достать. У нее муж в аптеке работает. Так не достала же. Я ей тогда прямо сказала, не буду к телефону звать. Вот и не зову. Навязалась на мою голову. Корова!

Голос женщины, которая произносит этот монолог, кажется мне знакомым. Может быть, это старший экономист Нина? Хорошо бы не попасться ей на глаза!

– Ладно, говорю, гадина, Валька, я пострадаю, но и тебе не поздоровится, – продолжает Нина. – Пусть мою ставку сократят, а ты работай за двоих – за себя и за меня!

Я слушаю это и знаю, о ком речь, о старшем бухгалтере, и краснею. С опаской жду, не сказанет ли Нина что-нибудь и обо мне. Язычок у нее острый, как бритва системы «Шик». Директора так затретировала, что он ее раз за разом в Москву посылает в командировку – для собственной передышки.

А все– таки долго стоим. Чем это кончится, неизвестно. Выходит заведующая. Семь штуков осталось, говорит. Что тут поднялось! Начали выяснять, кто за кем стоит. Двое, и среди них Нина, бегали домой за деньгами и теперь требуют восстановления своих гражданских свобод и прав. Несколько женщин в галантерейный отдел отлучались, но создать убедительный образ стоявших впереди им не удается. А вот одна миниатюрненькая, получившая тут же прозвище Штирлиц, моментально сориентировалась, использовав единственного мужчину, то есть меня, как особую примету и устояла. Из-за слабосильности женщин давка была легкая, похожая на дрожь отчаяния.

Дома у меня жена, две дочери, кошка и теща. На работе – начальница, сотрудницы. Своеобразная обстановочка. Говорят, женщина за рулем – все равно что обезьяна с гранатой. А если женщина – начальник? Тут дело не в том, что когда рванет, а в том, насколько она вдобавок секс-бомба. Так что лимит деликатности я израсходовал до 2000-ного года. Чувствую, вот-вот сорвусь. Голоса женщин натянуты, как струны. Глаз у меня дергается – как поплавок мелкой удочки, когда на крючке гольян.

– Какой вам порядок, – вразумляет заведующая. – Разбирайтесь сами. Эжли б я знала, что такой животаж начнется! Тут и премии амбец полный.

– Что вы толкаетесь?

– А вы, почему за локоть?

– Не надо меня в ребра сумкой пихать!

– А вы зачем сеткой по ногам!

– Хоть бы постеснялись, бабы, ведь мужик стоит!

Наступила зловещая пауза, а в ней веселое «ку-ку!» И глаз у меня задергался в такт, того и гляди, выскочит и запрыгает по прилавку. Пошел я на всякий случай чек отбил, а женщина, за которой занимал, уже ушла с часами. Подаю чек, а в глазах тоска. Боюсь сглазить.

Что говорить, купил все-таки часы. Еле живым ушел. Кукушка поначалу до тридцати раз орала. Видно ей тоже морально досталось. Теперь остепенилась. Хорошо. Даже жене понравилось. Впопыхах мне две стрелки дали. Надо бы одну вернуть.

А все– таки следовало эти часы на 8 марта подарить всей моей женской ораве. Но теперь-то что уж кулаками после драки махать! Раньше надо было думать. А как думать, если Нина все чакры забила? Хорошо хоть, не заметила меня в толпе. Слился с окружающей местностью. В экстазе. У нее муж был, она его трупом называла. Да не со злобы. Фамилия такая Трупп. Ревнивый был, говорят. Я тебя, говорил он ей, если будешь шляться, как Гастелло, задушу.

От водки, бедолага, сгорел.